Текст книги "Казачья старина"

Если учесть, что до коллективизации сгон скота на одном рябовском базаре достигал двух тысяч голов, то ничего удивительного нет в том, что туда стекались крупные государственные заготовители из Ростова, Воронежа и даже Москвы. Они имели свои заготовительные филиалы, т. е. подсобников в закупке скота. От Москвы главный заготовитель у нас был по фамилии Наседкин, в начале 30-х годов он имел свой подсобный откормочный участок на землях, именуемых ныне в народе «цывыкой» (ЦВКУ).

С введением нэпа открылась частная торговля на базарах-рынках. При открытии рябовского базара в рыночных лавках кроме кондитерских изделий появились орехи, в промтоварных лавках – всякая галантерея. Спекулянт из города Калача по фамилии Лисичкин, на деревяшке, хромой, бывало, раскинет около лавок брезента два и торгует исключительно кожевенным товаром и готовой обувью из кожи. На базаре, правда, изредка стал проскакивать в продаже даже керосин из Калача.

Пользуясь стечением народа, предприимчивые дельцы устраивали в хуторе и на рынке балаганы, харчевни, карусели.

Рябовский базар обычно длился несколько дней, а во времена нэпа (до 1929 г.) он зачастую и не расходился. Начинался не 1-го и 15-го числа, а с так называемыми «подторгушками» на неделю-другую раньше.

В 1925–1926 годах рябовский базар, когда базаркомом был уроженец хутора Попова Митрофан Антипович Патрин, хотели перевести в хутор Попов, раза три-четыре даже проводили в нем, но на этом дело и кончилось. Базары как были, так и остались в хуторе Рябовом.

Кроме базаров в том же хуторе организовывали ярмарки. Проводились они, как правило, весной – после сева и осенью – после уборки урожая. Вот какое впечатление от посещения рябовской доколхозной ярмарки осталось у поповского жителя Ивана Тихоновича Патрина (1907 г. р.).

«По пятницам, со второй половины дня, через хутор Поповский начинали двигаться вереницы подвод. На возах, в бричках, арбах сидели казаки в фуражках с красными околышами, в начищенных до блеска сапогах, темно-синих галифе с красной окантовкой (лампасами). А казачки наряжались еще лучше. Словно на праздник ехали люди.

За подводами на привязи шли коровы, бычки, гнали за ними и овец. Везли на ярмарку свиней, поросят, гусей, кур, зерно, подсолнух, растительное масло, муку, мед, картофель, арбузы и многое другое. Из Федосеевской рыбаки везли, уложив в крапиву и осоку, хоперских лещей, щук, линей, окуней.

Каждый хотел реализовать продукцию и что-то купить себе: мануфактуру, обувь, а ребятишкам – гостинцев (бубликов – кренделей в вязанках, конфет, цветных пряников, леденцов в виде петушков, коней и т. п.).

Первый раз побывал я на Рябовской ярмарке в 1928 году. Отец, Тихон Антипович, запряг рыжую лошадь в тарантас, и мы покатили из хутора. Проехали Малиновую, Каменную и Холомкинскую балки, пересекли еще один крутой овраг, и взору открылась разноголосая ярмарка. Размещалась она тогда на обширном ровном поле. Территория ее была обнесена каменной, в метр высотой, оградой. В левой стороне выстроились в ряд одна за другой подводы со скотом на привязи. В другом месте стояли подводы с мелкой живностью, а по правую сторону располагались уже с зерном, овощами и другими продуктами. Отдельно стояли прилавки с разноцветной мануфактурой. У въезда красовался большой шатер-балаган под брезентовой крышей.

Перекусив в харчевне, направились в торговые ряды. Отец все осматривал, приценялся, приветствовал знакомых казаков. Ярмарка шумела, кипела, переливалась многоцветьем одежды. Люди сновали, покупали, уводили скот. Повозки постепенно пустели. А во второй половине дня сбывшие свой товар веселели, собирались небольшими кучками, человек по пять-десять. То тут, то там стали раздаваться песни. Невдалеке от харчевни послышался громкий тенор. Отец, взяв меня за руку, сказал:

– Пойдем, сынок, послушаем. Это Краснонос с Федосеевской запел…

На подмостках из бревен стоял широкоплечий, русоволосый человек с пышным чубом.

 
                           По Дону гуляет казак молодой…
 

Начатую им песню подхватил другой казак.

– Это кузнец здешний Егор Данилович Вахмастеров, – пояснил отец.

Гармонист в белой рубахе растянул свою хромку, расписанную под петухов. И понеслась стройная песня над ярмаркой. Подходили люди, окружая со всех сторон песенников.

На ярмарке мы купили с отцом гостинцев, двух маленьких поросят, поместив их в плетеную из хвороста корзину. На обратном пути отец всю дорогу напевал казачьи песни, настроение у него было приподнятым».

Плюсы и минусы нэпа

С 1924 года была решена в какой-то мере задача с заготовкой мяса для населения городов и промышленных центров: вместо прежней разверстки теперь через посредство кооперации и сельскохозяйственного кредитного товарищества, возникшего в Поповке в начале 1925 года, излишки животных можно было продать. Кроме того, стали заготовлять от населения в битом виде уток, гусей и – у кого были – индеек. Все это было выгодно и для государства, и для крестьянства.

Улучшилось положение и с хлебозаготовками. Каждый труженик земли привык к введенному порядку сдачи хлеба. Не дожидаясь, когда будут подгонять, каждый хозяин сам досрочно вывозил хлеб на ссыппункт в станицу Еланскую или хутор Базки, а в дальнейшем – в Слащевский и Букановский ссыппункты.

Жизнь стала налаживаться. В 1925–1926 годах государство, ввиду обеспеченности сырьем, наладило работу фабрик, с каждым годом увеличивался выпуск товаров. Работали заводы. Для сельского хозяйства появились необходимые вещи: ручные косы для покоса сена и хлеба, а также топоры, ведра, мотыги. Через кредитные товарищества в сельхозснабсбыт можно было в рассрочку приобрести плуг-букер, сеялку, косилку-лобогрейку, одним словом, экономика сельского хозяйства начала развиваться быстрыми темпами.

Именно в этот период появились на селе некоторые ловкачи, которые с целью обогащения стали заниматься спекуляцией скота. Купит такой хозяин пары две быков, подкормит их, а потом подороже перепродаст; то же и с лошадьми: купят однолетками или полуторалетками (выбирают какие получше!), передержат до четырехлетнего возраста и перепродают тогда военному ведомству для армии. С выходом страны из голода и разрухи нэп подготовил почву для развития такого паразитического класса на селе, как кулачество.

Глава 3
Некоторые черты казачьего быта

Внутренность жилища

Основным населением захоперских хуторов и станиц до революции, можно сказать, до 1930 года, было казачество, незначительную его часть составляли иногородние (о них специальная глава). Подавляющее большинство казачьих семей жило в простых прямоугольных рубленых из дерева жилищах-пятистенках – хатах. Кроме дерева широко распространенным материалом для жилищ такого типа применялся камень-песчаник, мел и саман – два последних, по словам стариков, были «очень теплыми зимой». Все хаты-пятистенки, как правило, делились на две жилые комнаты: переднюю, которая так и называлась «хата», и горницу. К жилищу был приделан различной длины чулан, зачастую перегороженный для кладовки; выход из чулана вел на простенькое крылечко (иногда турлучное, т. е. плетневое), у которого вместо деревянных приступок нередко лежали каменные плиты. В первой комнате-хате обычно был вырыт подвал – подпол, где хранились съестные припасы.

Немало в старину строилось и так называемых «длинных», или «протяжных» хат, когда две жилые комнаты разделялись посередине тоже прямоугольными сенями —

такие хаты еще сохранились по хуторам и станицам до сих пор. Традиционным материалом для кровли служили ржаная солома, камыш, чакан под срез, изредка жесть. Иногда сени были размером с комнату и шли под жилище. Вот, например, как выглядела протяжная хата в хуторе Ольховка у большого семейства Ульяновых, живших в так называемом Митрошачьем углу.

В зимнее время у Ульяновых отапливались все три комнаты, в других хатах такого типа топили две комнаты, а ближе к нашему времени – одну, две другие были сенями и летней горницей. В одной из комнат протяжного дома, обычно в хате, также был сделан подпол.

Встречались по хуторам и станицам и круглые дома. Одни из них были двухкомнатные, но с чуланом и кладовкой, под одной четырехскатной крышей, другие – четырехкомнатные, нередко с отапливаемыми низами в одну или две комнаты. Круглые дома обычно были четырехкомнатные. Нередко вокруг дома, на уровне завалины была приделана на столбиках деревянная дорожка – балясы. Принадлежали они зажиточным хозяевам, но таких домов до Первой мировой войны было мало.

Конструкция «круглых» домов была по-своему оригинальной. Мария Александровна Апраксина вспоминала:

«Мой дед, уроженец хутора Грушева, Степан Матвеич Апраксин, по прозвищу Дикий построил себе круглый под железом дом. Насколько я помню, с северной стороны причудливого узорчатого карниза красной краской стояла дата – 1905 г. Построили дом в этом году или покрасили крышу, я не знаю. Ставни также были украшены затейливой узорчатой резьбой, створки окон – филенчатые с разноцветными окантовками. Дом стоял на широком каменном фундаменте. С восточной стороны во всю стену к дому было приделано с узорчатым карнизом и такими же столбиками крыльцо. С двух сторон на него вели деревянные приступки. С крыльца дверь вела непосредственно в дом, точнее, в теплый чулан или коридор. За дощатой перегородкой в нем (чуть меньшего размера) была кладовая, иначе называемая «комнатка». В ней была лестница – лазка на потолок дома. Под комнаткой – подпол, своего рода погреб. Из него через дверцу в фундаменте можно было выйти наружу, во двор. Из чулана вход вел в первую комнату-хату, из нее в горницу, из той – в третью – в спальню. Кругом в доме, то есть из комнаты в комнату открывались двери. Полы и потолки были крыты сосновыми досками, хотя и некрашеные, они были так выструганы, что блестели как отполированные. В хате и горнице тоже были подполья. Мы с бабушкой, женой Степана Матвеича, в том подполье, что в хате, хранили картошку и свеклу. Во всех подпольях внутри все было помазано и побелено. B Гражданскую войну подполья служили надежным убежищем. В них, по словам бабушки, семья пряталась и спасалась от пуль – стены они не пробивали. Даже ночью боялись выходить: из дощек намостили кровати и спали там».

Из всех строительных материалов, применявшихся при возведении перечисленных типов жилищ, в дефиците были кровельное железо, сосна, стекло – за ними ездили на близлежащие станции Себряково, Урюпинск, Филоново. За остальным строительным материалом не надо было ездить за тридевять земель: строевой лес продавался в Шакинской дубраве, в Займище, отмерялся в байраках и левадах. Лес на строительство никогда не готовили на молодой месяц, для этого всегда выбирали полнолуние, в крайнем случае, исход месяца. Топорами лес валили с корня, поперечными пилами раскряжевывали и на специальных дрогах быками и лошадьми везли домой. Тут пиленый лес иногда даже несколько лет выдерживался, доспевал, а потом уже на специальном помосте маховыми пилами вручную распускали этот лес на пластины, доски, брусья.

Фундаменты под дома всегда выкладывали из камня-песчаника или мела и обязательно на глине. Выходы камня у нас есть во многих близлежащих оврагах и на буграх. Кувалдами и ломами камни разбивали на куски и плиты и тем же конно-бычьим тяглом переправляли к месту строительства. Разноцветных глин и песка (на саман, фундамент, обмазку и побелку) в нашем крае тоже сколько угодно. Снаружи стены всегда мазались и белились белой глиной, внутри мазались и белились не всегда: у некоторых оставались стены голые, их тщательно стругали, и потом они лишь мылись водой.

Солому для крыши свозили с возделываемых полей, чакан и камыш в изобилии росли по Едовле, влажным местам приедовленских балок.

Некоторые старинные дома поражают минимальным применением железа. Так, пластины дома скреплялись дубовыми шипами; вместо драни на стенах, в просверленные буравлем отверстия вбивалось множеств мелких деревянных штырей-клинышков и на них намазывалась глина; жерди на стропилах забивались деревянными гвоздями; нередко шипами соединялись половые и потолочные доски. Правда, кое-где применялись и железные гвозди, в большинстве случаев они были самодельными, сделанными в местной кузнице.

О внутренности и обстановке казачьего жилища рассказывает М. А. Апраксина:

«Большое место у входа в хату, в углу занимала русская объемистая печь с загнеткой и лежанкой. Топили печь ранним утром, каждый день, зимой и летом, правда, те, у кого были летние кухни, летом топили печь там. Под печной задоргой и в нишах, так называемых печурках всегда было тепло, поэтому там обычно сушили чулки, варежки, валенки и пр. Топливом служил разный хлам: бурьян, хворост, а в основном кизяки, которые высушивали летом на скотских базах. Про газовое и электрическое отопление мои хуторяне и представления не имели. Помню, когда до Отечественной войны моя бабушка привезла от дочери из Горловки кусок антрацита, то все хуторяне дивовались и никак не могли, не хотели поверить, что такой черный камень способен гореть и обогревать жилище. В печах летом сушили груши и круглый год варили пищу: щи, мясо, кашу и пр. Готовили в чугунах, некоторые из них были обливные или полированные. Чугуны передвигали ухватами-рогачами, сковороды – цапленниками, золу выгребали кочергой. Варево оставалось в печи весь день горячим. В повседневном обиходе применялись также глиняные горшки и корчаги, большие кувшины-«кубганы», в которых хранили масло; деревянные и глиняные чашки, пеньковые тарелки и другая посуда; ели деревянными ложками.

Рядом с печью стояла деревянная кровать. На нее клали доски, стелили шерстяную полсть, поверх которой клали перину из пера и пуха домашней птицы. Перину вместо простыни застилали шерстяным ковром-дерюжкой, так называли хохлы, такой же дерюжкой и накрывались. Ковров на стенах у казаков не было – стена у кровати была или голая, покрашенная желтой глиной, или чаще всего занавешенная дешевеньким клочком материи. Непременно над кроватью, к потолку и стене, была приделана г-образная деревянная вешалка, куда вешали одежду. Под кроватью, иногда с боку, из кирпича была сложена малая печка без плиты – грубка, или пригрубок. От нее, через всю хату, под потолком к дымоходу печи устанавливались жестяные трубы. Грубку топили обычно зимой, топливом служили дрова, солома, бурьян, будылья от подсолнечника, железные трубы были весьма экономичны, они быстро нагревались, и в хате становилось тепло.

С двух сторон к переднему углу, во всю длину стен, стояли широкие дощачатые скамейки, или лавки. В переднем углу, как правило, на божнице стояло или висело несколько икон, перед ними на цепочке – лампадка, которую зажигали в праздник, в день смерти близких. Под образами стоял большой кухонный стол из досок на деревянных шипах, за которым ела вся семья; на столе всегда стояли самовар и лампа. Лампу иногда подвешивали к потолку. Рядом со столом к стенке был приделан шкаф или полочка, куда клали хлеб и ставили посуду. В промежутке между окнами над кроватью висели зеркало, часы, множество семейных фотографий-портретов в деревянных рамках под стеклом и без них.

В горнице в одном углу, у входной двери до половины стены был приделан шкаф, в другом углу – стол в виде треугольника, рядом – скамейка. Дальше – обыкновенный стол и деревянная кровать. В четвертом углу до потолка была сложена печка-голландка. В 1943 году она развалилась от бомбежки.

В спальне топки не было. Стояли диван и табуретки, сделанные из досок, и круглые стулья, гнутые из хвороста. В углу, от пола до потолка, стоял деревянный шкаф – горка с выдвижными ящиками; сверху он открывался двумя застекленными дверцами (как створки у окна). Такие же двустворчатые, только неостекленные дверцы были и в нижней части шкафа. Все дверцы имели внутренние замки, видимо, там хранились какие-то семейные ценности.

В богатых и купеческих домах можно было увидеть на окнах шторы, зеркала, сиденья и деревянные койки для всех членов семьи, железные редко у кого были.

У казаков бедного сословия деревянные полы были редкостью, больше земляные. Та же русская печка с печным бабьим «инструментом» в углу; та же грубка – хорошо еще, что с жестяными трубами, а то прямо с дымоходом в земляном полу через всю хату. И печь, и грубку клали либо из камня-мела, либо из самодельного кирпича – покупать было не на что. Часто над челом печи был вмазан осколок зеркала. Мебель была весьма скромная: огромный некрашеный повседневный семейный стол, над ним, на стенах – семейные фотографии; по бокам стола – лавки, иногда табуретки, незамысловатый шкафчик. Так как семьи были большими, то для ночлега домочадцев под потолками делали из досок полати – своего рода вторые потолки. Лазили на них с русской печи, застилали полстями, свалянными из овечьей шерсти. Редко у кого были железные койки. Иногда вместо них стояла в углу одна-единственная ножка, а от нее в углу стены жилища были врублены две лаги, на которые стелились доски. Матрасы и подушки набивались сеном, соломой, а большей частью «пухом» – семенами от головок чакана. Для новорожденных детей под потолком хаты обычно за кольцо или крючок на ремнях подвешивали зыбку; зыбки висели подле кровати почти в каждой хате годами, потому что в казачьих семьях так и велось: вырастал ребенок, а на смену ему нарождался другой, потом третий…

Над кроватью неподалеку от зыбки обычно висела деревянная ременная или веревочная зачастую с нанизанными на нее пустыми нитяными катушками, вешалка для повседневной одежды, праздничная обычно хранилась в сундуках.

Платки, белье и занавески и пр. гладили деревянным рубелем, который заменял собой железный или жаровой утюг. Рубель представлял собой доску около метра длиной, шириной около десяти сантиметров с круглой ручкой на конце. На плоской стороне у него были выпилены мелкие чуть закругленные рубчики. Материал наматывали на длинную, метра полтора, гладкую скалку и рубчатой стороной рубеля катали ее сверху по столу. И выкатывали, выглаживали все не хуже, чем железным или жаровым утюгом.

«До меня ночами жилища освещали лучинами, – вспоминает другая уроженка хутора Грушева моя бабушка по отцу Степанида Дмитриевна Апраксина. – Нащепляют, напарят ее и по очереди следят, жгут на «сиделках». На моей памяти для освещения покупали на станциях «гас» (керосин), жгли его в настольных или подвесных лампах с пузырем очень экономно: пудовой бутыли хватало семье на год. Сколько помню, были «серники» (спички). Чтобы их не покупать, молодые детины ходили все с кремнями и кресалами (стальная пластинка)».

Для добывания огня еще нужен был трут. Для приготовления трута в щелоке из дубовой, а еще лучше из подсолнуховой золы вываривали гриб-трутовик, мягкую сердцевину подсолнечника, а то и просто клочок ситца, натертого в золе. Варили часа три. Получившийся трут хранили в сумочке. Для получения огня трут надо было прижать ногтем к кремню, так, чтобы искры при высекании кресалом попадали на него. От искр трут начинал тлеть, полученный жар использовали как для прикуривания, так и для розжига дров.

Усадьба

Рядом с казачьим жильем обычно располагались усадьба и хозяйственные постройки. Вот, например, как по памяти М. А. Апраксиной выглядела старинная усадьба.

По моей памяти и рассказам моей бабушки, Степановой жены Федосьи Андреевны Апраксиной (девичья фамилия Сиволобова), наш круглый дом стоял как раз в середине двора. С западной стороны от дома, с севера на юг, тянулся Матюшкин байрак, названный по имени некогда поселившегося здесь Степанова отца Матвея. Байрак чуть ниже подворья был перегорожен плотиной. Пруд, говорят, был большой, водилось много рыбы. Плотина была разорвана, и вода там не держалась. На берегу пруда стояла каменная (комната с чуланом), крытая соломой кухня.

Ниже плотины начинался байрак, в котором росли дикие яблони и груши, терн, кислятка (барбарис), осина, карагач, клен, пакленок, изредка дуб. Байрачные склоны были усеяны клубничником, повсюду плелась ежевика. Там же обнажался каменный пласт песчаника – плиты раньше ломали ломами и кувалдами и вывозили на постройки. Выше пруда по теклине балки были поливные огороды. Воду для полива огорода брали из поливного колодца.

По склонам балок поливного огорода и вверх по балке был сад, в котором росли разнообразные плодовые деревья, посаженные предками.

В саду находился другой колодец – «мойка», там стирали белье. «Мойка» и «поливной» колодец были огорожены каменной стеной.

С южной стороны, от пруда, начиналась городьба, в ней – «задние» ворота, которые вели на пустошь. Там косили сено, пасли скот. От «задних» ворот стоял с трех сторон каменный, а со двора открытый однокрылый подъездной сарай. Туда, как говорила бабушка, ставили на зиму веялки, сеялку, плуга, бороны – все, что имелось в хозяйстве. От сарая шел плетень с воротами на гумно. Гумно примыкало к пустоши и, несмотря на большие размеры, было огорожено каменной стеной, чтобы не заходил скот. На гумно в старые времена возили и складывали сено, в снопах или россыпью хлеб, последний тут же и молотили. Непосредственно к гумну примыкал каменный сложенный на глине хлев, сделанный углом и перегороженный внутри на три помещения. От этих хлевов метров двадцать-тридцать тянулась каменная стена другого однокрылого сарая, которая упиралась с северной стороны в еще один каменный хлев, перегороженный внутри пополам. Вся территория между хлевами со стороны двора была загорожена каменной стеной с двумя воротцами, здесь был «баз», перегороженный пополам. В нижний «баз» и хлевы загоняли быков, в верхний – остальной скот.

С северной стороны двора (от двух хлевов) находились передние – «въезжие» ворота. С другой стороны от них стояло еще три каменных хлева под одной крышей, там держали свиней и птицу. Впритык к ним стояла «погребица» – рубленый из бревен и крытый соломой амбар, там на стенах были вбиты деревянные крючки, на которых висели хомуты, бечевы и пр. В амбаре был вырыт, выложен камнем и обмазан глиной круглый погреб-ледник. Зимой туда накидывали снег и лед, закрывали их соломой, и все лето в такой холодильник ставили молочные и другие продукты. Рядом с погребцом напротив поливного колодца находилось дощатое строение, видимо, там тоже была кладовая.

Вся площадь позади этих хлевов, погребицы и кладовой была огорожена каменной стеной – здесь располагалось верхнее гумно, размером поменьше чем нижнее. На его территории – неподалеку от погребицы и кладовой находился еще один погреб, который также был выложен камнем и обмазан глиной. Выше его стоял рубленый из леса амбар с сусеками для хлеба. В самом углу гумна был вырыт еще один глубокий выложенный камнем колодец, из него брали воду для питья, да и сейчас он исправен.

Выше колодца, за каменной стеной начинались владения наших соседей – Ф. Г. Апраксина, по-уличному Гришкиных. За нашим садом по балке был их сад, а выше – плотина их пруда. Из него, с восточной стороны была вырыта длинная метров тридцать-сорок глубокая канава, которая служила для спуска лишней воды из пруда в половодье и одновременно разгораживала два владения: по ее насыпи густо были посажены сливы. Нижний сток этой канавы шел через нашу гуменную стену, мимо колодца, через наш сад и впадал в наш пруд.

При мне были в целости дом, амбар, подъездной сарай и один хлев, от остальных хлевов и кухни остались одни стены. В 1948 году мы продали и дом – новый владелец Федор Осипович Быковский перевез его в хутор Попов. От остальных дедовских строений ничего не осталось, весь камень увезли, в основном на колхозные постройки.

Свои подворья казаки раньше всегда старались делать просторными и всю усадьбу – жилье, постройки, нередко и сад обязательно огораживали. В степных хуторах, таких как Грушев, Глухой, Евсеев, Скулябный и других, городили больше каменными стенами, в приедовленских и прихоперских – плетнями или просто пряслом из колючих веток.

Семья

Основным занятием казаков было земледелие и скотоводство. При единоличном ведении хозяйства каждая семья имела свой земельный надел, обрабатывала его, держала по силе возможности скот. Со всеми делами члены семьи управлялись сами, на это и жили. Благополучие семьи во многом зависело от количества рабочих рук, отсюда сплошь и рядом были семьи, где проживало по десять-двенадцать человек. По словам уроженца хутора Филина Федора Елизаровича Попова (1904 г. р.), «в хуторе Филинском большие семьи были сряду: у Ивана Филипповича Попова – человек десять, у Федора Петровича Хорошева, у Прошиных и у других. Уроженка хутора Ольховка Мария Никаноровна Ульянова (по мужу Апраксина) (1910 г. р.) вспоминает:

«Моя мать рассказывала, что когда ее брали с хутора Голенкова за отца Никандра Петровича (это примерно 1888–1889 гг.), в его семье в это время проживало двадцать два человека. У Потапова (х. Блинковский) семья насчитывала сорок два человека. У Гавриила Павловича Чепрунова в семье было пятнадцать человек, у Василия Филипповича Власова тоже столько. По словам уроженки хутора Глухова Сафроновой, у Петрухиных в семье было двадцать шесть человек.

Патриархальный быт, сложившийся веками, четко подразделял занятость всех членов семьи. Почитание старших в семье было свято. Как правило, главенствующее положение в ней занимали мужчины, причем самому старшему, умудренному житейским опытом человеку отводилась роль хозяина, которого все слушались. Иногда такой хозяин из-за немощи вел хозяйство сидя на печи, а если был в силе, то вместе с другими мужчинами работал. У хозяина всегда находился и кисет с деньгами, а у молодых членов семьи денег на руках ни у кого не было: если даст им хозяин, то хорошо, если не даст, вымогать не смеют. В семье было заведено: как сделает или скажет хозяин, так и будет.

Мужчины в семье занимались исконно «мужским» занятием: обрабатывали землю, ухаживали за скотом, разводили сады, ломали в ярах камень, ездили на станции, некоторые охотничали, а ближе к Едовле, Хопру и пойменным озерам рыбачили.

Девушек замуж отдавали рано: в шестнадцать-семнадцать лет, причем согласия их, как, впрочем, и женихов, никто не спрашивал. По сговору родителей молодых сводили, если родители с обеих сторон согласны породниться, то с невестиной стороны обязательно «выторговывали» выкуп – приданое. После этого выпивали за «доброе слово» и окончательно договаривались о дне свадьбы. Венчание совершалось в церкви, брак вне ее не считался и браком, невенчанных звали «нехристь», «кусок мяса».

Женщины в казачьих семьях были действительно хранительницами семейного очага. На них лежала обязанность приготовления пищи, забота о детях, уход за огородом, помощь в уборке урожая, доение коров, стирка, вязание шерстяных изделий, ведение хозяйства. Летом занимались собирательством ягод: клубники, ежевики, съедобных грибов: шампиньонов, груздей, белых, опят и других, которые все без разбору в простонародье звались печериками. Из ягод делали кисели, компоты, вареники; грибы сразу жарили со сметаной, их засолка в нашем крае не практиковалась.

Однако женщина-казачка в семье была полностью бесправна. Всю жизнь она подчинялась и была покорной мужу. Исстари велось: муж верховодил и помыкал ею, как ему заблагорассудится, применяя зачастую рукоприкладство. За примером далеко не надо ходить. В Филинской восьмилетней школе хранится металлическая пластинка с кнутовища, найденная у Белого родника. На пластинке выцарапана надпись: «для коня въ поле для жены въ доме. 1911 г. уряд. Иванъ Щукин. Въ память военой службы». Муж-хозяин знал, что защищать «бабу» никто не будет и жаловаться она никуда не пойдет. Разводы в старину были очень редки, и сделать это можно было опять-таки через церковь, а надеяться на успех могли денежные люди и то после неоднократной дачи взяток. Ушедшую без развода жену муж в любое время мог вернуть в семью, если же уходил муж, жена такого права не имела.

Для казачьих семей характерна многодетность. Большая рождаемость была обусловлена тремя причинами: отсутствием абортов, довольно высокой детской смертностью и, главное, постоянной нуждой в помощниках. Такие семьи, где было четверо-шестеро детей, в старину считались обычными. Нередко количество их было больше. У Никандра Петровича Ульянова было восемь детей, у его брата Северьяна Петровича – тоже восемь, у их сестры Марьи – семеро. В хуторе Филинском в семье Прошиных человек десять детей было. У хуторского атамана Хорошева Федора Петровича было десять детей, и все девки, пай на них не выделялся, поэтому из-за земли он вынужден был идти на должность хуторского атамана.

Скулябинская жительница Анна Ефремовна Буданова говорила, что у ее отца было четырнадцать душ детей. М. Ф. Сафронова слышала, что «у нас в хуторе (в Глуховом) у бабушки Дарьи Андреевны было двадцать одно дите».

В хуторе Грушева жила бабка Матрена Ефимовна Дерябина, которая за свою жизнь родила тридцать два ребенка.

Для бездетных казачьих семей довольно распространенным явлением было брать на воспитание, как тогда говорили в «детищи», чужих детей. Отдавали детей – обычно маленькими – чаще всего многодетные бедняцкие семьи. Новые родители взятых детей усыновляли, воспитывали, и в дальнейшем они становились полноправными членами семьи.

«Рожали тогда, – вспоминает М. А. Апраксина, – где попало: дома, в дороге, в поле. После родов женщины долго не вылеживались – ехали в поле. Там вешали зыбку под кустом и продолжали работать. Ребенок был предоставлен сам себе: орет, мокрый. Хорошо, что возле есть нянька (a такой нянькой в казачьих семьях обычно были старые бабки, специально нанятые девочки, чаще всего старшие дети), а если нет, то только в обед родители покормят и перепеленают его, сами перекусят и опять за работу.

У меня на памяти случай из жизни моей бабушки, Федосьи Андреевны. Молотили пшеницу, рассказывала она, насадили посад (расстелили солому на гумне для молотьбы). Свекор Матвей стал гонять быков с катком, а бабушка пошла покормить и перепеленать дитя, да задержалась. Вернулась, а свекор стал бить за задержку. А надо сказать, что бабушка была второй женой у Матвеевого сына Степана. Первую сноху они забили до смерти: муж бил себе, свекор себе. Бабушка была спокойной, неторопливой, а им это не нравилось: им надо было работать и работать. Так вот, когда свекор стал бить ее, бабушка, будучи от рождения рослой и сильной, не вытерпела, осмелилась и схватила его за бороду, крутнула вокруг себя, да в ворох пшеницы носом. Так с тех пор свекор не стал кидаться».

Но такое было редкостью: младшие, тем более женщины, в казачьих семьях беспрекословно слушались старших.