Текст книги "Казачья старина"

Как только ребенок начинал ползать, его сажали в хате на пол. Хорошо еще, что пол деревянный был, а если земляной – вот он там и ползает, соску из тряпки, набитую жеваным хлебом, кашей или вареной тыквой, сосет. Нянька сама заиграется, не доглядит, когда такая соска упадет на пол, ребенок таскает ее по песку, потом – в рот, сосет».

Образование и воспитание детей

В некоторых больших хуторах захоперского края: Поповом, Глухом, Кузнечинском, Филинском и других, а также в станицах были трехклассные школы. В тех населенных пунктах, где была церковь, школа называлась «церковноприходским училищем», она помещалась в церковной сторожке-караулке, и учителями в них были дьячки. Если церквей не было, школу снимали по квартирам частных владельцев, и занятия в них вели присланные учителя. Жалование учителя получали от общества 80–90 рублей в год. В школах преподавались церковная азбука, Закон божий, часослов. В детях воспитывали слепое повиновение, кротость и веру в загробную жизнь; за непослушание применялись физические наказания: учеников били линейкой, ставили в угол коленкой на горох, оставляли без обеда. Но к обязательной и поголовной учебе детей не принуждали: хочешь – ходи, хочешь – нет. Мало кто кончал три класса из бедных, да и середняцких семей. С наступлением слякоти и зимних морозов многие переставали посещать уроки: не было одежды и обуви. Нередко было не до учебы, из-за бедности детей отдавали в работники: ребят – в пастухи, девчат – в няньки. Дети рано включались в посильную помощь по хозяйству и твердо знали свои обязанности: кто гусей, кто свиней пасет, но в основном девчата занимались домашним делами: пряли, вязали, ткали, помогали в огороде, присматривали за младшими братишками и сестренками, а десятилетние ребята уже погоняли быков в косилке, работали с отцом, который тем временем сваливал с полка хлебную и травяную массу. Казачьи дети, несмотря на почти поголовную неграмотность, росли сильными, выносливыми, трудолюбивыми; у них с детства вырабатывалось тяготение к хозяйству. С детства им прививали любовь к родственникам, уважение к взрослым людям, и особенно почитание стариков, перед ними, здороваясь, снимали головной убор и кланялись, с поклоном также подавали что-нибудь старшим, допустим, воды. В хате при посторонних, да и при своих, разбаловавшимся детям, бывало, погрозишь пальцем – сидят как врытые. Если кто из детей не почитал родителей (были и такие), казаки собирали сход, и старики проводили неслуху взбучку чуть ли не костылями. Если чей-то ребенок набедокурил или не поздоровался, его любой мог надрать за уши, велит сообщить родителям да еще прикажет: «А я спрошу, доложил ты родителям или нет». Родители за баловство и непочтение могли отругать, а то могли и добавить. Такое воспитание плюс крепкие родственные узы способствовали тому, что в казачьих семьях держался справедливый и незыблемый жизненный уклад: родители доживали всегда при детях. Да это и понятно: пока дети малы, о них заботятся родители. Потом поколения как бы меняются местами: когда родительский век начинает клониться к закату, когда уходят былые силы и энергия, попечение о старых и немощных берут на себя молодые. Этот простой, мудрый и неписаный закон велся из поколения в поколение, и нарушение его считалось кощунством, великим грехом.

Болезни и методы их лечения

Различные болезни случались в наших краях издавна. Например, в середине XX века в Захоперье была эпидемия холеры. В станице Федосеевской старики покажут вам на бугре холерное кладбище тех времен, где вместо привычных крестов навалены огромные каменные плиты. Есть такие захоронения и в хуторе Филинском.

По воспоминаниям старожилов, среди взрослого населения была широко распространена оспа. Переболев ею, люди навсегда оставались с «рябым» лицом. В период Гражданской войны повсеместно прокатилась эпидемия тифа. Он повалил всех. Некоторые от тифа сделались инвалидами на всю жизнь. Смертность от него была большая. Зимой, в пургу – заносы, весной и осенью из-за бездорожья, жители отдаленных от церквей хуторов и не возили покойников для отпевания, а хоронили их по своим садам и палисадникам.

Была довольно высокая детская смертность. Вот что рассказывает об этом упомянутая ранее М. Ф. Сафронова (Саломатина): «Раньше распространенной болезнью считалась «глотошная», по-нынешнему скарлатина. От нее появляется температура, на теле – сыпь, пухнут «соски» (миндалины), они сжимают горло, а потом и вовсе душат. «Глотошная» косила всех детей подряд. Зачастую от «глотошной» дети, не успев родиться, тут же умирали. Не было такой семьи, где бы не мерли от нее дети. Случалось, что иногда хоронили из семьи по три дитя в день. Из-за большой смертности хоронить их так же разрешалось по своим усадьбам. Были случаи у нас, в хуторе Глухом, когда кто-то услышал, как захороненный ребенок закричал в могиле, ожил, значит, там, но пока отрыли, он уже был мертвый, задохнулся. На Борисовом косогоре и не стали могилы закапывать, день и ночь – по неделе – караулили возле: не оживет ли кто. Выживаемость от «глотошной» была малая. У Дарьи Андреевны Саломатиной от двадцати одного дитя в живых осталось два». Шесть детей из тридцати двух осталось и у грушевской жительницы Матрены Ефимовны Дерябиной. Без надлежащего ухода, из-за болезней дети мало выживали, но те, кто выживал, жили подолгу.

Повальным вспышкам перечисленных болезней способствовало то, что по нашему краю почти совсем не было больниц и врачей. Это подтверждают и документы. В отчете о медицинском обслуживании за 1913 год говорилось, что на 2,3 миллиона населения Области Войска Донского приходилось 282 врача, то есть один врач на 11,4 тысячи человек, или одна больничная койка на 5200 человек. В это с трудом веришь, но так оно и было. До революции на всю станицу Федосеевскую и ее хутора был один фельдшер, уроженец станицы Федосеевской Дмитрий Цепляев. Те, кто сильно болел, ехали к врачу в станицу Зотовскую.

В нашем крае были выходцы-самоучки, смыслившие в некоторых болезнях. При случае они могли оказать кое-какую помощь, в народе их называли «лекарями». Так, до Первой германской войны в хуторе Глуховом врачеванием занимался Владимир Иванович Сысоев, он мог даже делать уколы, дергать зубы, но лечить нечем было: отсутствовали медикаменты. В хуторе Грушевом Евдокия Артемьевна Ульянова славилась костоправством, могла устранить вывихи, лечить переломы. В подавляющем же большинстве болезни народ лечил дома, самостоятельно. При родах помогали бабки-повитухи. Лечились травами, дегтем, конской мочой и другими средствами. Широко распространено было знахарство. В ходу были «наговоры» от сглазу, грыжи, зубов, родимых пятен, присухи и т. д. От долгой изнуряющей болезни служили в церкви молебен о здравии, а при тяжелых родах для роженицы открывали «золотые ворота» в алтаре.

О таких болезнях, как нервы, сердечно-сосудистые и рак, и понятия не имели. Не знали и аппендицита, его принимали за брюшной тиф, соответственно от которого и лечили. Умалишенных никто не лечил: зиму и лето бродили они по своему поселению; особо буйных держали взаперти, а то и сажали на цепь.

Положение с медицинским обслуживанием улучшилось только в годы советской власти, и то не сразу. Первый медпункт по Поповскому сельсовету был открыт у нас в период коллективизации, примерно в 1930 году в хуторе Ольховке, в раскулаченном Будановом доме: полдома заняли под больницу, а полдома – под сепараторный пункт. Первый фельдшер в нем был уроженец Ольховки Василий Васильевич Фролов. В том же году осенью Фролова арестовали, и он пропал. На смену ему прислали Василия Федотовича Широкова. Он работал года два. Примерно в 1938 году медпункт временно перевели в Храпов (Манушкин). А когда Буданов дом перевезли в х. Попов, опять открыли в нем медпункт. Ныне того дома нет.

Религия и некоторые черты бытия

Проживающие в Захоперском крае в подавляющем большинстве казаки были христианского вероисповедания, и очень религиозны. С религией была связана вся жизнь казака, любого жителя хутора, слободы, станицы. В бога верили от рождения до смерти. Без церкви народ не мыслил своего существования. Детей обязательно крестили в церкви, ибо для «нехристя» навсегда были закрыты «врата Божьи» и он обречен был на вечные муки. Имя ребенку давали при крещении, сообразуясь со святцами, а по умершему обязательно делали в церкви отпевание. И в будни и тем более в праздник двери храма (там, где он был) всегда были открыты, и люди со своей радостью и печалью шли туда. В храме можно было всегда получить утешение, снять с души груз переживаний, обрести душевное равновесие, приобщиться к духовным ценностям, среди которых главными христианскими заповедями были: любовь к ближнему, защита слабого, утверждение добра. До сих пор старые люди признаются, что даже вид самой церкви среди поселения приносил душе успокоение, придавал силу для преодоления житейских трудностей, вселял уверенность и надежду в завтрашний день. Верить в Бога приучали с детства. Перед едой и после, перед тем как ложиться спать и после сна вся семья всегда молилась. С малых лет детей не только дома, но и в школе учили креститься, знать молитвы, носить на шее (гайтане) крестик с распятием Иисуса Христа. Остающимся дома без присмотра старшим детям родители, показывая на иконы в переднем углу, так и говорили: «Смотрите не балуйтесь, а то Бог, вон он, увидит все, расскажет нам, что вы тут делали» или «Не дурачьтесь, а то Бог ушку отрежет». И дети верили, боялись, неудивительно, что все болезни, неурожаи, жизненные неурядицы и невзгоды люди считали «божьим наказанием», приписывали к сверхъестественным силам. Жили по пословице: без Бога не до порога. Бога боялись так же, как и чертей, домового и Сибири, точнее, ее каторги. Кроме Иисуса Христа казаками особо почитались Богородица, Казанская Божья мать, Святой Егорий и другие святые. Все от мала до велика строго соблюдали посты и мясоеды. В пятницу шли в церковь исповедоваться, а в субботу – причащаться. В воскресенье и по религиозным праздникам, будь то посевная или уборка, никогда не работали: отдыхали дома или, нарядившись, шли в гости или церковь. Не возбранялось церковью курение и хмельное. Кто из казаков курил, никогда не расставался с кисетом, где хранился табак-самосад, однако в жилище, где были иконы, казаки никогда не курили. Курцов раньше по хуторам и станицам было по-разному: в каких – много, в каких – мало. А вот пить водку, самогон, бражку казаки любили всегда, но пили с умом: не под углом или в кустах, а на праздниках, в гульбе. Но пили раньше меньше, чем сейчас – это точно. Основной причиной было то, что деньги хранились у хозяина, денег на пропой он не давал: отделит сына с парой быков, так тому не до гулянки: надо работать на семью. А если случалось, какие казаки запьются, в воры пойдут, то и дети у них вырастали дебоширами – а такое осуждалось и обществом, и церковью. Но это случалось, к счастью, редко.

Предосудительно относилась церковь и к брани, но несмотря на это казаки щедро пересыпали свою речь крепкими словцами и ничего зазорного в этом не видели.

Глава 4
Иногородние

Хотя свое повествование я веду о казаках и казачьем быте, но мой рассказ будет неполным, если я не расскажу об иногородних: кто они были такие и чем занимались в казачьих хуторах и станицах.

Начну с того, что до сих пор в нашем крае бытует слово «хохол». Что оно обозначает? С помощью стариков удалось установить, что «хохлами» в прошлом донские казаки называли выходцев-казаков с Украины, с Запорожской Сечи. Они и разговаривали на своем, украинском языке, у них были свои обычаи, у них был свой, казачий хохолок (т. н. оселедец), чуб на макушке (за что они и получили такое название). Именно эти «хохлы» занесли в наши края такие прочно укоренившиеся в казачьем лексиконе слова как «арба», «не замай», «налыгач», «лишня» и другие.

Но «хохлов»-украинцев у нас было мало. Подавляющее большинство переселенцев пришли и приходили в наши хутора и станицы из соседних с Областью Войска Донского губерний и, независимо от того из какой, этих людей звали у нас «мужики», «мужичье». По историческим документам появление иногородних крестьян на Дону и закрепление их в этом названии произошло после указа Войсковой канцелярии в 1739 году. Выходцы с Украины и выходцы из этих губерний и были иногородними, и со временем казаки стали звать их без разбору «хохлами». Если выходцы с Украины на это не очень обижались, то мужики считали это для себя оскорбительным и в отместку всех, кто разговаривал на русском языке, а в особенности казаков, окрестили «кацапами». Что это слово обозначало, сказать затрудняюсь.

Замечу, что если хохлов, мужиков в силу необходимости казаки еще принимали, то евреям (по-казачьи «жиды»), со слов старожилов, вообще было запрещено появляться в Донской области: казаки могли убить человека еврейской национальности и не понести за это наказание.

«Иногородние», в основном, были пришлые бедные крестьяне, которые в поисках лучшей жизни шли и бежали из русских губерний на славящуюся своим богатством и привольем Донщину. Одни из них, пришедшие на заработки, работали в станицах и хуторах на поденщине или сезонно, чаще всего летом. Среди них были плотники, каменщики, кирпичники, маляры и другие мастера. Зачастую иногородние из соседних с Доном губерний приходили со своими косами, в лохмотьях и трудились у зажиточных хозяев за плохую оплату, иной раз за несколько тараней (сухая рыба), в лучшем случае, за кусок хлеба в день; если была возможность, нанимались в пастухи.

Другая часть иногородних ездила из одного поселения в другой, предлагая свои изделия и услуги на изготовление дефицитных в нашем крае изделий. В основном этим занимались мастера из Воронежской губернии. Они возили глиняную обливную посуду, сани, бондарные изделия и пр.

А обычно зимой партиями ездили хохлы-постовалы. Из хозяйской шерсти – прямо у хозяина – они валяли валенки, полсти, потники. Кормили их хорошо, оплачивали по договоренности, но больше хлебом.

Третья категория – иногородние с капитальцем. Они покупали, точнее, «арендовали» казачьи земли, или так называемые дальние наделы тех казаков, кто жил от этих наделов очень далеко, не смог своими силами обработать свой пай или же хватало земли поблизости. Имена некоторых таких иногородних-арендаторов известны: Ребенко (из Троицка, что за Борисоглебском), Богомаз, купец Бордюгов (из Криушей) и другие. Иногородние арендовали землю на десять лет, покупали по пятнадцать копеек за десятину. Купленную землю они использовали под посев хлеба. Для сева, уборки и обмолота они нанимали местных казаков. Также нанимали их возить хлеб на станции. На бычью подводу обычно грузили тридцать пудов. Цена в Калаче (до которого 100 километров) была 20 копеек за пуд, в Филоново – дешевле.

Теперь мало кто знает, что на тех арендованных землях возникали поселения хохлов-поселенцев. Типичным примером этого могут служить поселения хохлов-посевщиков на землях Зотовского и Федосеевского юртов, между хуторами Арепьев-Ложанка (Третий Лог) – Рябов-Грушев: в Чище-ватой, Саломатиной, Федоровой и ее ражке – Апраксиной балках. Появляются эти поселения до первой германской войны: в Федоровой балке семей около тридцати, в Апраксиной – семей двадцать, в Саломатиной – неизвестно. Хохлы не только сеяли (отсюда и «посевщики») хлеб, но и занимались скотоводством, для водопоя в названных балках устраивали пруды. Жили сами в землянках с плетневыми трубами-дымоходами. На зиму уезжали по домам в родные места: в Мамон, Криушу, Солонку и другие поселения. Оставались лишь сторожа, которые следили за землянками, базами, а в половодье за прудами. В начале коллективизации хохлы расходятся по хуторам, в том числе и наши. Ныне на месте тех поселений сохранились заросшие бурьянами ямы, бугры – следы землянок, в Федоровой и Апраксиной балках – разорванные плотины, лишь в Саломатиной балке пруд – усилиями колхоза им. Блинова Алексеевского района – цел до сих пор.

Те из иногородних, кто изъявлял желание остаться в казачьих краях на жительство, принимались на поселение только с разрешения хуторского схода. Предпочтение отдавалось тем иногородним, кто был «мастеровым», то есть знал какое-нибудь нужное на хуторе ремесло – «рукомесло» – принимали кузнецов, плотников, сапожников, портных или тех, кто имел кустарные предприятия: ветряки, просорушки, установки для изготовления бечев; или вел торговлю (купцы больших магазинов и лавочники мелких лавок). Иногородние сразу же договаривались со сходом о выделении им земли для постройки, допустим, кузни, ветрака, здания под магазин. Сход почти всегда разрешал, так как сами казаки потом пользовались услугами указанных объектов, иначе говоря, принимать иногородних заставляла необходимость. Ведь среди казаков редко кто становился мастеровым; казачьим занятием испокон веку было хлебосеяние и скотоводство плюс военная служба.

Количество иногородней прослойки в казачьих поселениях проживало по-всякому: где меньше, где больше. Имена некоторых мне удалось установить. Ниже я расскажу о них, в каких хуторах и станицах они жили и чем занимались.

В станице Федосеевской славился магазин богатейшего московского купца Шалыгина, но сам он лишь доставлял товары, а приказчиками или торгашами у него были Шараповы.

Житель станицы иногородний Максин, а потом и И. И. Ельцов возили по хуторам за деньги деготь, отчего их звали «дегтяри», «дегтярники». Деготь они возили в долбленых – ведра на два – кадках с отверстием, так называемых «лагунах», «лагунках». Деготь был двух сортов: колесный, им мазали оси, колеса тяглового транспорта, зимой он застывал и становился очень тягучим, отчего его звали иногда «тягун», другой сорт был жидким – им мазали сбрую, обувь и даже лечились (мазали лишаи и пили). Чистый деготь был дороже колесного, но тот и другой важили на фунты, и казаки брали его чаще всего целыми лагунами, в них и хранили.

Иногородними в станице считались сапожник Иван Федорович Халявкин, сын ветрячкина Александр Павлович Аксенов, Дегтярев Михаил и его сын Федот Михайлович – кузнец, Михаил Федорович Моргунов – бондарь, его брат Василий – кузнец, братья Лазаренко – сапожники и др.

В хуторах Филинском и Сомском было три иногородние семьи: Захар Трандин, Роман Яковлевич с женой Ефросиньей (фамилии не удалось установить) и Чекменевы. Трандины делали на продажу кирпичи, Роман Яковлевич клал русские кирпичные и глинобитые печи – тем и кормились. Трандин и Роман Яковлевич пришли неизвестно откуда, но Чекменевых хорошо помнит уроженец и долгое время житель хутора Филина Емельян Иосифович Чекменев (1908 г. р.).

«Мой прадед Кондрат Чекменев и его сын (а мой дед) Матвей родом были из Тамбовской губернии Моршанского уезда Коршуновской волости, деревни Липки. В 1861 году, после отмены крепостного права, там случился неурожай, весь Моршанский уезд сильно голодал, а потом начался повальный мор. Из всей семьи Чекменевых Кондрат с маленьким Матвеем остались вдвоем. Чтобы не умереть с голода, они подались из своей деревни и в конце концов забрели на хутор Красинский, Матвею в то время было семь лет. Сперва они жили в работниках у хуторского казака Голикова. Кондрат по профессии был портной, этому же ремеслу он обучил подрастающего сына, кроме того, Матвей летом также пас казачью скотину и овец.

На действительной службе Матвей служил в Санкт-Петербурге. После возвращения Кондрат решил отдать его в зятья к домовитому филинскому казаку Данилу Пристанскову за его дочь Аксинью. Она была из себя красивая, но никто из казаков не брал ее, потому что правая рука у нее была с детства сращенная. Когда сватались за нее, она и не знала: стерегла овец. Но выбора у нее и у жениха не было. На свадьбе, на сорокрова, Данил сделал молодым подарок: выделил две-три сотки сада, на этом пятачке молодым построили домишко-кухню, в котором они жили до 1924 года.

Так как жена у Матвея была казачка, ему стали говорить: «Запишись в казаки. Для этого внеси в станичное правление тридцать рублей, и ты будешь казаком, а отсюда будешь пользоваться землей и всеми казачьими правами». У Кондрата было пятьдесят рублей, но он сказал: «Какая разница быть казаком или хохлом» – и не дал денег.

Умер Кондрат в 1912 или 1913 году. Дарственной землей Матвей пользовался до самой революции, кроме того, до самой революции платил за родительские «отруба», оставшиеся в Тамбовской губернии.

У Матвея с Аксиньей были дети, один из них мой отец – Иосиф. Во время Октябрьской революции находился в Петрограде, брал Зимний дворец. По возвращении в хутор Филинский женился на хуторской домовитой казачке Поповой и имел с ней шестеро детей.

До коллективизации в нашей семье было тринадцать-четырнадцать душ. Матери государство платило пособие. Отец был хорошим портным. От отца портняжному ремеслу выучился и я, до 30-х годов работал в отцовском хозяйстве, считался кустарем-одиночкой. Этим делом в свободное от основной работы время я занимался потом всю жизнь».

Жили иногородние в станице Слащевской. Так, Веревкин известен как большевик-революционер; Калежников – мелкий лавочник и другие.

В хуторе Шакине Слащевской станицы, по словам Е. И. Чекменева, «до революции паровая мельница (локомобиль), работавшая на дровах, принадлежала спервоначалу немцу Либерту. Потом у него купил ее приезжий мельник, иногородний по фамилии Готовцев. Впоследствии эту мельницу купили у него михайловские двоюродные братья-хохлы: Гусенков и Петренко. Хутор Реуцкий расположен за хутором Шакиным. Там, на Белом роднике, стояла паровая мельница иногороднего Ребенкова. У него мололи муку высшего сорта, или, как тогда ее называли, «ситную», «пеклеванную».

В хуторе Поповом Федосеевской станицы проживало много иногородних. Яков Петрович Багреев, кузнец, по-старинному «коваль», откуда и прозвали их «Ковалевы». Кузня Багреева стояла в Городке, недалеко от жилья. Кузню Багреев строил не один, а на пару с другим иногородним, жившим в хуторе, Алексеем Ивановичем Покусаевым, но потом последний стал специализироваться по портняжеству, а Багреев сделался полновластным хозяином этой кузни. В ней было сделано два горна, работали два-три подручных. Ковка лошадей, быков, ремонт и наладка сельскохозяйственного инвентаря, то есть всякого рода работа с железом – все проходило через руки Багреева и его помощников. Багреева знали все, в своем и окрестных хуторах славился как кузнец высокой квалификации. Он ремонтировал зажиточным хозяевам жатки «Мак-Кормик», считался хорошим мастером по ремонту и налаживанию лобогреек, делал целиком или наращивал топоры и лемеха к плугам «Букер» брянской сталью, которую привозили со службы на западе страны казаки-воришки, а для себя сделал невиданную в хуторе кровать из железа с фигурными стенками.

Другая кузница в хуторе Поповом принадлежала также иногороднему – Осипу Андреевичу Набатникову. Сперва она стояла у его дома – в яру за Рогачами, а потом он отдал или продал ее иногороднему Василию Ивановичу Левицкому. Последний в связи с затоплением перенес ее ближе к своей хате. Левицкий был хорошим кузнецом, но делал и налаживал в основном плуги; кроме этого, Левицкий выделывал из камня молотильные катки, жернова и др.

Из плотников в этом хуторе жили: Максим Евдокимович Чебыкин, Демьян Панасенков, Андрей Набатников (по прозвищу Андрюха-Большак), Григорий Чекунов. Они строили рубленые дома, ветряки и другие строения.

Портными были жена Никиты Кащенко и жившие выше церкви братья Покусаевы: Аким Иванович, Алексей и Иван.

Кем доводились братья Покусаевы жившему в хуторе иногороднему старику Терентьевичу, установить не удалось, но фамилия его была такая же – Покусаев. Воспоминания о нем в памяти старожилов не выветрились до сих пор. Об этом Е. Я. Багреев пишет следующее:

«Несколько слов о старике-долгожителе, которого казаки с уважением величали «Терентьевич». У него, полагаю, не было родственников, он являлся приживальщиком, из себя был сухонький, сморщенный, с небольшой рыжеватой бородкой. Носил потрепанную одежонку. У него была привычка приходить в лавку купца Киселева. Сядет на пороговую ступень и начинает рассказывать о войне с Наполеоном. Не верится, что он по возрасту был ее участником, но знал, как проходила война. Видимо, слышал из рассказов других, может быть, даже хуторян, кои находились в составе войска донских казаков, бравших Париж в 1814 году. Известно, что верховые казаки тогда лихим маршем стройно и красиво ворвались на улицы Парижа.

Терентьевич любил курить трубку с махоркой. Продавец Яков, угощая его конфетами и табаком, позволял себе издеваться над ним. В махорку насыпал немного пороху и, когда дед начинал раскуривать трубку, получался взрыв с пламенем, и опаливал его бородку. Дед чертыхался, а все-таки не изменял обычаю».

О нем вспоминал и Иван Викторович Апраксин.

«Терентьевич так говорил про себя: «Мы из Подмосковья и, когда Наполеон подходил к Москве, мы подались оттуда. Когда пришли в Поповку мне было семь лет. Хорошо помню, что этот Терентьевич кормился по людям. Чаще всего он охранял бахчу, шумел на грачей. За свою работу он выговаривал хлеб и молоко. Однажды в 1912 году сторожил бахчу в хуторе Ольховка у Первой (Купецкой) балки. После курения загорелся шалаш, сгорела рядом находящаяся бочка, вода из нее ушла. Сам успел выскочить. Больше он не стал сторожить. Умер до революции в возрасте ста семи лет, если не больше».

У Терентьевича было два сына-портных, тоже по фамилии Покусаевы. Старшего звали Сергеем. В начале 1900 года с братьями произошла трагедия, которая в памяти хуторян также оставила свой след.

Подрабатывая на стороне, братья очутились в хуторе Третий Лог (Ложанка). Закончив работу, они засобирались домой. Хозяин, которому они шили одежду, уговаривал их переночевать, дескать, завтра он поедет в Поповку к обедне и подвезет братьев, но они не послушались и поздно вечером, под Рождество вышли домой – в хутор Попов. И надо же: в ту ночь как на грех пошла метель, а потом и разыгралась самая настоящая пурга. Когда на другой день трехложанский хозяин, которому братья шили, привез их швейную машинку, то выяснилось, что самих портных дома нет. Тут же хуторской атаман собрал население на розыски. Нашли братьев по следам. До Вязового они шли вместе, потом почему-то разошлись. Один из них, не дойдя до Фарафонового ветряка (окрестности Ольховки), повернул назад, на хутор Скулябный. И не дойдя до Первой (Купецкой) балки, замерз. Другого, Сергея, нашли там же, где он остался: в верховьях Вязовой балки. Замерзший, он лежал у яблони, рядом валялись обгорелые портянки, видимо, пытаясь согреться, зажигал их. Почему они оказались порознь? Может, у них возникло разногласие в ориентировке, или один уже выбился из сил, а другой попытался все же дойти и тоже запутлялся – кто знает. Похоронили несчастных братьев на поповском кладбище».

Кроме названных портных до революции в хуторе жили и другие иногородние. Кондратов Иван (Ванька-Немченко или Ванька-кот) шил в основном казачью справу; в революцию ушел на жительство в хутор Рябов. Шабалкин шил шубы, тулупы; в революцию также перешел в хутор Скулябный.

В хуторе Поповом проживало несколько иногородних сапожников-чеботарей от слова (чоботы – чирики): Ефим Запороцков, Никита Кащенко, Дмитрий Проконов, Василий Петрович Котляров и его старший сын Феофан. Разгульную жизнь в хуторе в то время вели немногие, но особенно среди них выделялся Котляров-старший, которого в насмешку прозвали Богачок. Но какой уж там богатей, когда нищета и бедность царила в этой многодетной семье. Чтобы скрасить свое положение, он пропивал последние копейки. Часто показывался на людях, будучи по поговорке «пьян как сапожник» или «пьяный в стельку». Е. Я. Багреев вспоминает такой случай:

«Однажды Василий Петрович Котляров пришел к нам с водкой. Выпили ее с моим отцом. Затем Котляров взял у печки кочергу, встал на табуретку и, взмахивая кочергой, будто веслом на лодке, запел «Вниз по матушке-по Волге». Его жена, измученная пьяным мужем, помешалась умом, в 1910–1912 годах зимой ушла из дома, на пути к хутору Скулябному была застигнута пургой, сбилась с дороги, в скулябинском Большом яру (на выходе из Лучки) села отдыхать и замерзла. Перед похоронами ее, скрюченную, поливали теплой водой, чтобы уложить в гроб.

Иногородний Александр Иванович Скориков (Шкорик), мельник, пришел из станицы Усть-Бузулукской. Жил в центре хутора Попова в двухэтажном доме под железной крышей и балясами (балконом). Этот человек был владельцем замечательного ветряка с четырьмя огромными крыльями.

Иногородний Иван Иванович Котов, доводившийся Скорикову родственником, тоже был ветрячником; свой ветряк он поставил напротив скориковского, через Красную балку.

Перед революцией из Федоровой балки в хутор Попов пришел Иван Лукич Попов, был мастером-кустарем на все руки: жестянщик, красильщик, клеил галоши, столярничал, разбирался в ремонте швейных машинок. В хуторе купил просорушку и ветряк.

Владельцем магазина был выходец из Воронежской губернии, житель станицы Федосеевской, а потом хутора Попова Василий Христофорович Воронежский (Настофорич). Другой магазин принадлежал иногороднему купцу Тимофею Ивановичу Киселеву, откуда он родом – неизвестно. В Савичевом магазине приказчиком одно время работал иногородний Яков Семенович Лихобабин из хутора Грушева.

На окраине хутора по направлению к хутору Глуховскому действовала установка с большим колесом, на которой Глуховы (по прозвищу Бечевниковы) свивали веревки, бечевы, налыгачи, кнуты.

У Красной балки, где есть выходы красной глины, располагался сарай с печами, где иногородние нанимались делать и выжигать красные кирпичи.

Откуда пришел к нам иногородний Иван Яковлевич Баранов – неизвестно. Неграмотный – еле умел расписываться – он не имел никакой специальности, был, правда, немудрящим крыльщиком под солому сараев, хлевов, иногда и хатенок. Много сил он потратил, чтобы выбиться из нужды. Пробовал обзавестись своим хозяйством, но неудачи преследовали его. Чтобы выжить, нанимался годовым, то есть постоянным работником к поповскому священнику отцу Николаю. За деловые качества поп помог Баранову построить небольшую хатку и женил его на евсеевской беднячке, они имели трех детей.

Зот Арефьевич Кулюшкин, уроженец города Мамона Воронежской губернии, в хуторе Третий Лог. О нем упоминает Е. Я. Багреев:

«Общество нанимало пасти коров бобыля по имени Зот – высокого мужчину в потрепанном зипунишке, который он носил зимой и летом. Зот обитал в крошечной избушке почти напротив нашего дома». Позднее Зот Арефьевич пошел сезонным работником к местному попу, и тот женил его на евсеевской казачке с дитем – Надежде, кроме того, поп помог ему в приобретении нового жилья. В свободное время Зот Арефьевич стерег скот и разрабатывал камень в ярах на продажу.