Текст книги "Пейзажи и портреты"

А теперь попробую объясниться с читателем. Я не любитель анахронической дискуссии о соревновании театра и кино. Я говорю только о себестоимости актерского труда и таланта, о месте подлинной актерской прописки. И здесь я уверен: актер рожден театром и для театра. Один актер на сцене (даже без декораций и режиссуры) – это все равно театр. А талантливый монтаж кадров, снятых «скрытой камерой», два часа музыкального, яркого, динамичного рассказа на экране, где нет ни одного актера, – все равно кино, да еще какое!

Итого: кино – чудесное блюдо духовной кухни, а его счастливые творцы и восприятели – это режиссер, оператор, монтажер и, конечно, зритель. Актер же лишь завершает список, ибо своей первозаметностью, ажиотацией вокруг мнимого соавторства он обязан рекламе, обману зрения и опять рекламе.

Чарли Чаплин – исключение, подтверждающее правило. Актерская киномаска возникла с ним и не продолжилась. Чаплинский герой гениально одинок, как единственный выстрел актерского самовыражения «саморежиссера» Чарли Чаплина.

Мои впечатления о самостоятельных удачах актеров на экране: во-первых, либо это точное использование сценических открытий (как это было и есть у Е. Леонова, И. Смоктуновского, Ю. Никулина, Ю. Яковлева, М. Нееловой, О. Табакова…); во-вторых, либо это довременное открытие в актере той новости, которая должна была родиться по месту прописки – в театре. Здесь случаи разнообразны. От незабываемо уникальной Любови Орловой до Татьяны Самойловой, от Бабочкина до Надежды Федосовой, от Алексея Баталова в «Летят журавли» до Валерия Золотухина в «Бумбараше»…

Когда кино кроме своих «личных плодов» дарит еще и открытие актерской новости – это чудо. Спасибо кино, хотя чудо случилось не по месту жительства, повторяю.

У В. Гроссмана есть замечательно трогательный рассказ «Роды на Огуречной земле» – так, кажется, называется. В страшных условиях заполярного дрейфа рождается новый человек. Спасибо радио. А в немецком городе Майсене заточенный алхимик три века примерно тому назад вместо искомого золота случайно обнаружил тайну нового фарфора. Теперь майсенский фарфор прославлен на века, и никого не волнует, на чьей территории произошло открытие: в лаборатории стекловедов или в келье монаха-алхимика. Спасибо келье.

Скажут: наговаривает автор, сколько артистов выросло благодаря экрану. Отвечу: или я невнятно объяснил, или вы невнимательно читали, что есть актер в театре и в кино…

Вот о моем первом большом столкновении с кинематографом. Стечение обстоятельств до тридцатипятилетнего возраста удерживало меня в недрах театра, и только театра. А тут совпало: заманчивый сценарий по Джеку Лондону, хорошая роль, милый сердцу литовский край, возможности подгонки репертуара под мое исчезновение на натуру и еще ряд обстоятельств. Короче, сговорились, отпущен театром и выехал я в Вильнюс. Репетиции, словопрения и работа по линии текста, костюма, будущих песен и проч. Первые съемки – на Кольском полуострове, у подножья Хибин, в декорациях художника Шважаса и самой природы, максимально приближенных к легендарному Клондайку золотоискателей и мечтателей конца XIX века. Парка из волчьего меха, большой нож в бутафорских ножнах и с оленьей рукояткой, псевдокожаные штаны, высокие сапоги с шипами (чтоб не падать при гололеде)… сажусь в экзотические сани, управляю упряжью в десять лаек… Хозяин собак, перевезший их сюда с Чукотки, подробно наставляет меня и Малыша (Гедиминас Гирдвайнис), как править, как запускать, как тормозить, как кричать на норовистых собак. Перед нами – первобытное снежное, до горизонта белое озеро Имандра. Слепящее солнце, очки надевать нельзя, глаза привыкнут к защите, в кадре будешь щуриться. Оператор с режиссером влезают в шумную автолыжную машину «Вихрь» и несутся по Имандре параллельно нашим саням.

Далее надо было бы занять добрый десяток страниц сетованиями: отчего и как не получалось, не ехалось и не снималось… Я помнил главное: у меня хорошая роль. Я постарался вернуть себя к временам училища, дело для меня новое, в кино я новичок. Значит, так: чтобы от дробности процесса съемок образ не распался, не разъехался по швам, надо соединить его воедино – в тетрадке, а затем – в себе самом. Мудрил, готовился, требовал репетиций. Дружно и весело прошлись по сценарию, для каждой сцены искали свой пульс, свои ключи и отмычки, нерв и смысл. Корректировали роли, я добыл 30-го года издания перевод Д. Лондона, увлек всех вставками и переделками: пригодился опыт театральной школы. На первых порах и мне и Малышу помогал и «соответствовал» хороший, грамотный постановщик Раймондас Вабалас.

Но производство с каждым днем вбивало все толще и толще клин между мечтой и реальностью. Условия погоды и техники постоянно разрушали график сцен, диктовали верность не художественности, а технике, не Джеку Лондону, а плану киносъемок. Возрастала нужда в режиссуре, в творческом надзоре за рождением и развитием образов, действия и т. д. Но, к сожалению, режиссеров кино, умеющих выстроить и спасти атмосферу событий, защитить актеров от суеты производства, от чужих забот (операторов, ассистентов, осветителей и прочих «хлопушек»), таких мастеров единицы. Я могу только «возвышенно позавидовать» моим коллегам, прошедшим в кино школу Ромма, Райзмана, Климова, Хуциева, Никиты Михалкова… «Среднеарифметический» случай кинорежиссера – это полная отдача сил канделябрам, массовкам, перчаткам, санкам и собакам в кадре, пламенное горение в монтажной при отборе дублей, боевой азарт в борьбе с администрацией за лишние двадцать минут съемки, горячая трата сил на рассказы о своих победах и дипломах и при всем при том – нежное упование на своих героев: они-де мастера, они-де сами себе умельцы, они-де понимают, что мне не до них… короче, авось на готовых штампах сыграют, а где недоиграют – одинокую сосну под ветродуем запустим крупным планом: наше искусство – это же прежде всего монтаж… а еще короче – кино, да и только. Вспоминать грустно. Не получилась роль, не получился фильм. Привычка доверять режг. ссеру обернулась одиночеством перед лицом камеры, перед лицом новых задач… Только, может быть, в самом конце съемок учуял «специфику» хитрого кинематографа. Успокоился в кадре, призвал себя к порядку на «крупных планах», научился мобилизоваться сам, быть себе сам режиссером, выдумывать сам себе партнера, не замечать нагромождений лишних и важничающих помех… Общее в воспоминаниях: тоска от бессилия, от невозможности вернуть самого себя самому себе, сделать хоть на треть то, что намечалось вначале. А режиссера не ухватишь: он уже далеко, он уже весь – в том любимом периоде, где все режется, монтируется, где глупые актеры не мешают своими театральными привычками, своими вопросами и эгоизмом. И любая попытка перед съемкой создать настроение вокруг себя и в себе, что-то изменить, попробовать, увлечь партнера и группу воспринимается как дерзость, дезорганизация и даже как ущерб престижу постановщика… Мне трагически не хватает профессионального глаза со стороны, климата дружбы… и просто чувства юмора. Кого винить? Я винил режиссера. А сегодня виню и себя. Ну, это негатив. А что же было положительного? О, тут много оправданий моей «измене» театру.

Изучил за полгода плотной занятости из кадра в кадр новый ракурс своей профессии. Сделал шаг к познаванию себя в ремесле. Узнал много нового в людях, в специалистах, прошел неведомую школу испытаний – физических (по пояс в сугробах), моральных (любую критику материала, проявляемого и обсуждаемого, режиссер малодушно взваливал на главного героя), профессиональных, «неназываемых»… Прошел – и окреп. От саморазочарования спасли опыт в театре, два-три надежных «флибустьера» из киногруппы, дружба и талант композитора фильма Вячеслава Ганелина… вот именно – дружба. Волшебный город Вильнюс, верные, чуткие, милые друзья – увы, не из числа коллег.

Положительное? А. Н. Островский в знаменитых диалогах Аркашки с Несчастливцевым сделал крылатой фразой актерское кочевое: «Из Керчи в Вологду…» – «А ты куда?» – «Из Вологды в Керчь, Геннадий Демьяныч»… Театральная судьба давно приобрела солидность оседлого образа жизни. Гастрольные поездки слабо напоминают «старое, доброе время» актеров-путников. Но музыку дальних странствий в новое время переложил на свои инструменты и возвратил счастливым «скоморохам» именно кинематограф. Дороги, люди, горы и моря, самолеты, тайга и степи, изумительная архитектура древних городов – это ли не богатство, это ли не радость высокая, глубинная в наш убыстренный век? «Искатель новых впечатлений», «охота к перемене мест» – это названо Пушкиным, и сегодня для актеров – это счастье утоления жажды жизни, аккумулятор энергии на будущее…

Кино позволяет узнавать вблизи братьев артистов других театров и городов, «иной язык, иные нравы»…

А если возвращаться к теме: то сколько раз даже у самых балованных киносудьбою, даже у самых больших скептиков по ведомству театра – сколько раз приезд из длительной командировки украшал их лица радостью увидеть родной дом, сыграть на милой маленькой сцене все то, что оказалось истинно дорогим, роли, по которым нежданно истосковалось сердце, и с партнерами, без которых, оказывается, было грустно… и для такого зрителя… для Такого зрителя…

Юрий Визбор. Может быть, ностальгия по древнему миру привела нас к идее многостаночников в искусстве?… И не только в искусстве. Когда я от имени театра выступал в Дубне на 60-летии академика Флерова, одного из первых почитателей нашего коллектива, то из суммы всех приветствий мне явилась чудесная жизнь физика-ядерщика. Альпинист и географ, химик и открыватель новых элементов Периодической системы Менделеева… Где только не проявил себя этот универсал… путешественник… геофизик… математик… педагог… зритель… вулканолог… Древние греки создали формулу бытия для совершенной личности: «Немного обо всем и все – о немногом». Замечательный танцовщик Владимир Васильев – эрудированный знаток искусства, прекрасно музицирует «в свободное время». Великолепные актеры Юрский, Золотухин, Ия Саввина оказались отличными литераторами. Первый к тому же – еще и режиссером, и чтецом. Второй – певцом высокого уровня. Превосходные драматические даровангч Валентина Гафта и Леонида Филатова уживаются с высоким даром их поэтических пародий и эпиграмм. Физики Сергей Никитин и Татьяна Никитина – знаменитые исполнители (а Сергей и композитор) многих песен. Список сей бесконечен. Но, по моему убеждению, одним из наиболее «древних греков» в мирном соревновании универсалов является (теперь уже являлся) Юрий Визбор. Любители кино знают его по хорошим работам у таких мастеров, как Шепитько, Хуциев, Калатозов, Смирнов… Завзятые альпинисты судят о нем как о высоком профессиональном покорителе вершин (даже в возрасте сорока двух лет он оказался одним из первооткрывателей пика Шукшина на Памире)… Для многих театров он желанный драматург, в Московском театре им. Ленинского комсомола не на одной афише красуется имя Визбора… Как журналист он один из создателей знаменитой радиостанции «Юность» и «звучащего» журнала «Кругозор». Автор множества статей, репортажей, книг, очерков, литературных портретов. Профессиональный кинодокументалист, сценарист студии «Экран». В искусстве устного рассказа – из лучших. В нашей стране, где такой любовью пользуется песня, популярность поэта, композитора и певца Юрия Визбора простирается от территории студенческих туристских мотивов до сложнейших жанров военной, философской, любовной лирики и песен-диалогов… «Просто жизнь моя – манеж, белый круг, со всех сторон освещенный… Просто жизнь моя – манеж, на коварство и любовь обреченный… Ветер сумеречный свеж. Подарите мне любовь, подарите… Просто жизнь моя – манеж, ну а вы, мой друг, мне кажется – зритель…»

Я снова возвращаюсь к условному термину «искусство мужского рода»… Мне довелось на радио читать стихи Булата Окуджавы. В передаче звучали стихи, песни и ответы на вопросы. Размышления одного из самых любимых поэтов нашего времени были немногословны, точны и образны. А оценивая исполнителей своих песен, Булат Окуджава выделил авторскую манеру Юрия Визбора… Поэт отметил музыкальность и простоту, спокойное душевное мужество стиля… Это касается не только интонаций певца, все универсальное хозяйство Художника обобщается «знаком качества», камертоном «мужского рода».

Я очень дорожил дружбой Юрия Визбора. Лишь в прекрасных литературных произведениях я встречал описания такого дара дружбы. Меня удивляет и радует его отбор в пристрастиях. Находясь, благодаря своей известности, в центре шумного, художественного мира «богемы», литератор и артист верен совершенно неожиданному (для верхоглядов) выбору. Его постоянные заботы, тревоги, радости, встречи или походы привязаны натуго к замечательному племени людей риска. Это альпинисты и горнолыжники, испытатели и космонавты, строители и хирурги… Увы, для актерского брата места здесь почти не остается. Это не предмет моих заметок, но если бы пришлось описывать атмосферу дружества вокруг Юрия Визбора, то кто знает, может быть, это вышло бы не менее поучительно, чем прямые ролеописания или рецензии на актерский успех. Во всяком случае, его отличная игра в дипломном фильме Динары Асановой или в «Июльском дожде» Марлена Хуциева находится в неразрывной связи с его человеческим даром и с лучшими из его песен. Это, может, несколько преувеличено, но скромности и непоспешности в делах личного устройства, продвижения своей продукции – в таком виде, как у Визбора, я не встречал.

В Доме актера узкий круг «избранных» собирался на актерский вечер отдыха с пожароопасным названием «При свечах». Вести программу поручили Олегу Табакову и мне. Мы тщательно обдумали, что говорить, кого за кем и каким образом объявлять. Дело специфическое, семейное, так сказать… По моей просьбе администрация пригласила в гости Визбора и Никитиных. Я вспомнил сей «неэпохальный» эпизод, чтобы подчеркнуть следующее. Песни и манера общения Юрия Визбора не просто порадовали – удивили крупных знатоков искусства. И почтительно благодарили певца и автора совсем не из чистой вежливости и Аркадий Райкин, и Михаил Ульянов, и Елена Фадеева, и Григорий Горин, и воплощенная душа Дома актера, его директор Александр Эскин. Назавтра последний позвонил мне и расспрашивал о Визборе. Оказалось, известность Юрия вся поместилась в роли… Бормана в достославных «Семнадцати мгновениях весны». Никитины, талантливые и более молодые «крестники» Визбора, оказывается, куда более знамениты… гм, в высоких слоях артистической атмосферы. В чем же дело? Аудитория песен Визбора – без преувеличения, многие десятки тысяч студентов уже четырех-пяти поколений. Там он любим и знаем наизусть. Случай проявиться на «изысканной публике» не происходил, а рекламная суета, уколы зависти – чужое, далекое посмешище… Вот адреса, по которым настаивались черты характера, звуки песен, мотивы репортажей Визбора: Заполярье, Средняя Азия, Камчатка, Урал, Закопане, Хибины, Рим, Чегет, Кушка, Владивосток, КамАЗ, Кандалакша и снова Памир, Тянь-Шань, Каракумы, Чегет…

Напоследок свяжу воспоминания. Снимаясь в Кировске, среди апатитов и снегов, я зимою 1975 года получил в качестве разрядки профнапряженности единственную человеческую радость: там же в то же время возник Юрий Визбор. Он приехал проследить за съемками по своему сценарию очередного документального фильма «Экрана» об инженерах-геологах местного комбината… Естественно, он приехал не один. С ним было горнолыжное снаряжение и красная пуховка, надуваемая при скорости горного падения до состояния паруса и ярко солидарная по колориту с золотым свечением Юриной неброской шевелюры. Веселый круглообразный гигант молодо воцарился среди старых гор. Я впервые видел, как преображается мой друг в «своей стихии» (в отличие от меня, пресного городского спортивного пацифиста)… Рассказ мой посвящен не красотам гор и человека-восходителя, а той же теме: «мгновения весны». Она явилась в лице некоего выдающегося ученого-металлурга, давно восхищенного музой Визбора, но заявившего примерно следующее: «Юрий Иосифович! Мы давно увлекаемся вашими песнями, мы знаем и любим вас как коллегу-горнолыжника, но в роли Бормана вы просто поразили нас! Когда же вы все это успеваете? Ведь для такого фильма нужно столько времени и сил…» Это, конечно, казус. Никакого особенного времени не надо. Просто короткий эпизод сыгран профессионально, так, как он умеет (с горечью поправляю: умел)…

Я очень любил артиста Юрия Визбора – в горах и в песнях, на эстраде и в кино, с детьми и с друзьями, на страницах его хороших книг…

Алла Демидова. Соберите единый образ по таким пунктам:

1. Душевная ясность, прямота облика и суждений.

2. Осторожность в выборе друзей, корректная дистанция с собеседником.

3. Университетское образование и актерский успех в театре МГУ, у Ролана Быкова, в пьесе «Такая любовь», наряду с прекрасными умными партнерами Ией Саввиной, Всеволодом Шестаковым, Зиновием Филлером, Вадимом Зобиным… двадцать лет назад… с лишним…

4. Не пьет, не курит, отличное зрение, чужда ветрености и закулисной пошлости.

5. В кино и на сцене – носит очки, курит папиросы, способна на водевильное легкомыслие ролей мамаш и девиц «легкого поведения».

6. Горделива и чужда саморекламы.

7. Может проплакать над письмом глупейшего содержания, неуважительной оценки ее ролей.

8. В домашнем кругу – философ, мечтатель, любительница медицинских книг, слушатель классической музыки, знаток живописи…

…Одним словом – Алла Демидова. Не надо слишком доверять обманчивой внешности «тетушки Полли», классной наставницы, настоятельницы монастыря. Независимая, ни на кого не похожая, она таит в себе горячее, нервное актерское содержание, увлекается и ошибается, когда категорично осуждает или восхваляет кого-то. В роли Спиридоновой (фильм «Шестое июля»), в роли Берггольц (фильм «Дневные звезды»), в роли Раневской (спектакль «Вишневый сад»), Эльмиры («Тартюф») Алла открывала мне, очень давно знакомому с ней, совершенно новые черты поэтической страсти, сердечной тоски, гражданского темперамента и гаерской шалости. Что касается живого общения, то здесь я ограничусь ссылкой на… Олега Ефремова. В закатные дни его руководства «Современником» я случайно оказался «белой вороной» на заседании их худсовета. Обсуждался макет «Дульсинеи Тобосской». Веселый Олег Николаевич весело признавался в небольшой заинтересованности как постановщика – музыкой и художниками спектаклей. Однако тема была серьезной и разговор – тоже. Не помню, по какому поводу, Ефремов обратился ко мне и вдруг поделился впечатлением от съемок в Минске телефильма «Вся королевская рать». И самое сильное, после восхищения Луспекаевым, было его наблюдение за актрисой Демидовой. «Она прекрасный партнер, у Аллы Сергеевны самые живые глаза среди актрис!» Суждение запальчивое, но авторитетное. Моя оппозиция ему прозвучит, очевидно, актерским эгоизмом. В спектакле «Час пик» А. Демидова сыграла небольшую, но важнейшую роль Боженцкой. Сыграла отлично, получила премию на фестивале польской драматургии. Затем что-то произошло, и она… расхотела играть в «Часе пик», сурово обругала его «шлягером», неглубоким произведением. Само по себе это совершенно нормально. Но удивило меня другое. Выходя на сцену, я думал: актер не должен открывать зрителям негативного отношения к работе театра. Алла не может побороть неуважения к спектаклю, и в очень важных для моего персонажа сценах она – мой красноречивый недоброжелатель. Красноречивый, ибо глаза ее в паузах умеют хорошо сообщать настроение актрисы – тут уж прав был Олег Ефремов… Повторяю, этими строками завладел мой актерский эгоизм. Однако я мысленно воображаю, что было бы в противном случае: если бы, положим, в «Деревянных конях» либо в «Вишневом саде» я как партнер не проявлял бы премьерного горения… Сколько бы на мою голову пролилось справедливого гнева! Но все это, однако, означает, что перед нами – настоящая актриса с горячим, неукротимым нравом, бледно скрываемым внешностью интеллигента-сухаря, «тетушки Полли» и проч. Напоследок о настоящих актрисах. Алле Демидовой нелегко было в Театре на Таганке, но она трудилась терпеливо и честно. То, что ее миновала чаша «любимицы» в театре с юных лет, чрезвычайно укрепило дух и талант. Пристрастная любовь к главной героине приносит не только розы. Она одновременно оборачивается и печальными итогами – капризностью, эгоцентризмом, самовлюбленностью и тяжкой борьбой за себя в будущем… когда героиня уйдет в другой театр, или в кино, или попросту утратит любовь руководителей театра… Ах, бедные Ермоловы! Как они блистали, как очевидна была геометрическая прогрессия удач от десятилетия к десятилетию!… И как быстро забывчив зритель, как редко умеет сочувствовать старым кумирам… Впрочем, коллеги иногда отличаются памятливостью, и нет-нет да сокрушенно вздохнут: как ярко, как потрясающе играла у Товстоногова Татьяна Доронина!… И т. д. Сохранив в себе индивидуальность, все более шлифуя личный почерк самостоятельного труда, Демидова вышла в лучшие актрисы кино и театра, минуя иждивенческий период отцовской опеки, благодаря своему характеру, уму и таланту. Честь и слава Алле Сергеевне…

Олег Табаков. Великий Гоголь требовал от актеров, чтобы, играя свои роли, они чувствовали «гвоздь в голове». Чтобы от первой до последней реплики их влекла, выражаясь позднейшим термином, сверхзадача образа. Я уже приводил пример с Борисом Новиковым в Театре сатиры. Олега Табакова, признаться, я держал «на сладкое». Правда же, много горьких разочарований и грустных раздумий приносит с собой актерская практика. Тут уместно вспомнить крылатую фразу классика о том, что творчество драматического артиста – это «рисунок на песке»… Все, что остается от трудов и талантов, от успехов и свершений, – это легенды, пересказы, монографии и мемуары. Олег Табаков – не деятель и не труженик сцены, он явление искусства, сам по себе «человек-театр». Я видел телепередачи, где Майя Туровская, подключая к своему рассказу о Табакове выдающихся мастеров, убедительно делила творчество артиста на периоды, передача выявляла стороны дарования, развитие, динамику, рост. Я отложил имя Олега «на сладкое», ибо для меня лично фигура данного артиста – из самых аппетитных оправданий моей любви к театру. Даже в грешные минуты брюзжания, недоверия к реальному значению лицедейства работа Олега Табакова прошибает мозг, веселит сердце, возвращает веру… Мальчишка в «Шумном дне» рубил шашкой мещанские мебеля, рушил «позорное благоразумие» своих старших по дому… В одной рубашечке рысил по Москве, обхватив себя руками крест-накрест, под мышками… Я шел после сеанса, машинально подражая герою Виктора Розова и Табакова, машинально же разыскивая кого-то в толпе москвичей… Образ, созданный совсем еще молодым тогда актером, совершал идеальную миссию искусства. Мальчишка был совершенно неповторимым частным лицом. Он был также обобщением всех таких мальчишек. Его эмоции ранили сердце зрителя. Его идеи давали пищу глубоким размышлениям. Потом было много встреч с героями Табакова – и в кино, и в театре. Потом состоялась дружба двух молодых театров Москвы. Потом я много раз видел и слышал артиста «вблизи» и т. д. На мой вкус, это едва ли не самый счастливый талант отечественного театра. Дело не в отдельных ролях; их масса, они все описаны и расхвалены. Дело в феноменальном даре «паяца» – сквозь все роли, на всю жизнь. Олег Табаков, если внимательно следить за его проявлениями в образах разных лиц, не играет, не трудится на ниве сцены, нет. Это происходит такое событие, без которого бы и он, и мы обеднели бы… Жезл актера – какое счастье! Вы видите – я играю, значит, я живу. Мне нет дела до вашего судейского права забраковать или увенчать лаврами. Дело в том, что я просто не могу не играть. Мой случай никак не называется на языке театроведов, он – случается. Мне повезло, извините, я не могу сдержаться, можно я отчубучу какую-нибудь глупость?… Умный критик скуксится на блестящем фильме Никиты Михалкова по Чехову («…Механического пианино»), батюшки, воскликнет он, все работают ровно, складно, чудно, нежно, опять один Табаков «выделился», театрально разыгрался и… переиграл. А я, зная виновника так и эдак, снова поразился торжеству таланта, щедрости человека-театра и читал в глазах его героя: «Милые мои! Родненькие! Да, увлекся „толщинками“ и гримасочками дяденьки этого, а как же! И очень доволен – жить, вытворять, сотворять и творить. И про вашу критику заранее знаю, милые! И очень рад ей, благословляю вас критиковать, а себя – не утихать….» Александр Калягин, сыгравший у Михалкова главную роль, как могли сыграть, наверное, Леонидов или Добронравов, отвечал на мои вопросы с твердостью счастливого очевидца… Табаков? Его «несло» в роли, как Остапа Бендера, он репетировал и предлагал так смешно, так замечательно, что режиссер и артисты только прыгали от радости. Это вообще был незабываемый фильм атмосферы содружества и взаимной любви всех участников…

Нет, никогда мне не кажется наигрышем ни одна реплика Табакова. Ведь не может «переиграть» гроза или восьмибалльный шторм… Моменты опасных перехлестов или излишеств – тоже органичны, вполне оправданы у Олега Табакова. Мне, скажем, показалась избыточной целая роль Балалайкина в спектакле «Современника» по Салтыкову-Щедрину. Но актер нисколько не раздражал, как в аналогичном случае вызывал бы досаду любой его коллега. Это Балалайкин переборщил, превысил свои полномочия, а актер совершенно наивно и страстно сыграл в одном образе… два. И Балалайкина, и Хлестакова. К сожалению, мечта о гоголевском герое для него не сбылась на родной сцене. Зато актер несколько раз сыграл в «Ревизоре» в Праге (и, по словам многих чехов, – блестяще), а также совершил на ту же тему свой режиссерский дебют в Англии… Что же тут удивляться, если Хлестаков удвоил звучание Балалайкина – бывают же феномены с двумя сердцами… А «укромные места» в роли – для утоления избытка аппетита – напоминают мне одно вокзальное наблюдение. Я двое суток из-за непогоды не мог вылететь из аэропорта Домодедово на съемки. Одичало бродили по гигантскому чреву зала ожидания тысячи ереванцев, ашхабадцев и сыктывкарцев, москвичей и бакинцев, старых и малых… Население свыклось с ритмом коммунального происшествия, я печально присоединился к этой тягостной драматургии. Случайно заглянул в комнату матери и ребенка… Из черно-белого мир превратился в цветную кинокомедию. Те дети, которые устали, были похожи на взрослых из большого зала. Но многие другие сопротивлялись чуждой им тоске со всем жаром юного таланта. Они плясали, пели, дурачились и хохотали по своим законам торжества. По отношению к несчастным, ожидающим полета, они были нетактичны и – «переигрывали». По отношению к природе они были правы и естественны, ибо творили свое веселье заразительно, ибо они уже были в полете…

Олег Табаков в любой драматургии овладевает плацдармом «матери и ребенка», где сочетает обоих в одном лице. Просьба не путать с «детской комнатой» милиции: актер хорошо знает законы, уважает порядок, он даже попробовал несколько лет служить директором своего театра… Мне очевидно было и в жизни развитие табаковского сюжета «человека-театра». Как его собратья по созданию «Современника» – Ефремов, Кваша, Волчек, Толмачева, Евстигнеев, Олег Павлович в самом негазетном, истинном смысле слова может быть назван идейным артистом. Но как Табаков, он еще и рыцарь игры, щедрой фантазии, которая и в жизни – увы! оказывается подчас избыточной. Табаков размечтался, разогнался на новую должность, как на замечательную роль, и посвящал ее кому угодно – второму дыханию театра, вечным идеалам искусства, старым идеям – только не себе. Не было ни единого блага, которое доставила ему должность (и не доставило бы и без должности его имя)… Ему просто приходилось чаще жертвовать личными интересами. Это хорошо знала главный режиссер Галина Волчек, это ежедневно ощущала Людмила Крылова – его жена – и как мать его детей, и как актриса того же театра…

Я мало встречал людей светлого таланта с такою же светлой душой. Табаков радостно добр, отзывчив к окружающим. Это может оспорить только… его семья, на которую ему фатально не хватает времени. Когда директорство показалось ему не только тяжким бременем, но и несостоявшейся «пьесой», он целиком отдался новой теме. Теперь он автор и отец молодого коллектива, на воспитание которого брошена бездумная щедрость его таланта и фантазии. Он преподает и нянчит своих питомцев так, как это давно уже у нас никто не умеет. Когда вырастет его курс, когда новая студия или станет театром, или растворится во многих театрах, настанет час подводить итоги новой выдумки Олега. Пока что можно только любоваться его энергией, завидовать его ученикам и пожелать Пьесе счастливого продолжения…

Для меня артист Табаков неразделим на человека и актера, на периоды и этапы. Он творит благородное дело на радость себе и людям, он бешено и вездесуще проживает «эпоху Олега Табакова». Она так самобытна и рельефна, что ничуть не напоминает «рисунок на песке». Когда здание будет завершено, то, любуясь им уже на расстоянии, добрые потомки найдут в нем много ценного и поучительного, они скажут сердечное спасибо эпохе, юмору, идеям и горячности таланта «человека-театра»… И великий Гоголь, мне кажется, очень бы порадовался, если бы узнал, что не оскудела земля России, что и через полтора столетия живут актеры такого класса. Тут уж не о «гвозде в голове» речь, а о целой системе «гвоздеукалывания», в которой рожден и призван созидать Олег Табаков, детски восторженный творец праздника игры и школы жизни.

МОНОЛОГ ПОД ЗАНАВЕС

Я знаю с детства, что лучший способ применения сил – это всяческие игры. А наилучшая из всех игр на свете – это театр… Я устраивал, когда родителей не было дома или мама возилась на общей кухне, – я устраивал в нашей комнате целые спектакли про жизнь. Перевернутые стулья – это автомобили, книжные полки – окна домов. Но самое главное: в комнате я был не один, как могло показаться вошедшей маме. В комнату набивалось много людей. Например, перехожу я как-то линию фронта, на оккупированной территории с риском для жизни подкрадываюсь к тюрьме, убиваю часового (то есть себя), освобождаю большевиков. Мы прячемся в лес (стулья – уже деревья). Я держу речь. Вообще о делах и планах по разгрому врага. Мы с помощником (то есть с самим собой) останавливаем «эмку» (переворачиваю стул), убиваем шофера (меня) и генерала (тоже я)… Не буду дальше пересказывать, хотя это, может, гораздо интереснее, чем все на свете. Потому что это была моя самостоятельная игра, глубокая по содержанию и яркая по форме. И абсолютно достоверные обстоятельства, реальные чувства, речь, и тысячи людей (каждый из которых – я).