Текст книги "Парадокс Апостола"

Глава 3

Тяжелая дверь спальни тихо скрипнула.

Анна с трудом разлепила веки. Ночь прошла беспокойно, ее опять мучили кошмары. Харис же, как всегда, спал крепким сном универсального солдата: строго на спине, вытянув руки поверх одеяла и размеренно дыша.

Она приподнялась на локте и взглянула на его расслабленное лицо: оно могло принадлежать только человеку, никогда не совершавшему дурных поступков.

В узком просвете дверной щели что-то мелькнуло.

«Опять подслушивала… Господи, и что ей неймется».

Скоро уже год, как они жили вместе с матерью Хариса. Старушка не требовала повышенного внимания, передвигалась бесшумно, ела мало, но во все совала свой нос. Когда они только поженились, она восприняла «иностранку» настороженно, но тот факт, что Анна была православной, русской с греческими корнями, постепенно ослабил беспокойство свекрови.

Анна очень старалась вписаться в заданный жизнью сценарий: посещала по воскресеньям церковь, присутствовала на бесконечных крестинах и свадьбах, ходила с мужем на ужины к его друзьям, где они просиживали часами, перемывая кости греческим политикам, обсуждая последние глянцевые сплетни и демонстрируя друг другу атрибуты успеха и благосостояния.

Несмотря на все старания, Анна ощущала себя синицей в джунглях. Во-первых, она совершенно не умела притворяться, и все ее попытки поучаствовать в разговоре сводились к тому, что она улыбалась и поддакивала собеседнику, думая при этом о своем. Во-вторых, ей явно не хватало светского лоска. Гречанки обожали броские наряды, обувь на вызывающе высоком каблуке, не пренебрегали украшениями и ярким макияжем. Анна со своей мальчишеской короткой стрижкой, спортивно-городским стилем и неспособностью непринужденно носить дизайнерские сумки казалась себе угловатой студенткой, случайно затесавшейся в компанию роскошных поп-див.

Отдельной проблемой оказалась разница в восприятии такого естественного явления, как юмор. Анна выросла в семье, где никто ни на кого не повышал голоса, и если между родителями и происходило выяснение отношений, то это больше смахивало на обмен колкостями и остроумными шутками, чем на ссору. Ее отец обладал редкой способностью подмечать комичные стороны повседневной жизни и людских характеров. Его тонкие ироничные полунамеки зачастую были понятны только Анне – это был секретный язык общения, на который они переходили, как только оказывались в кругу посторонних людей. Греческий же юмор был бесхитростен, прямолинеен и не нес никакого скрытого смысла. При этом сами греки очень любили посмеяться, они громко шутили между собой в рейсовых автобусах, с экранов телевизора, в радиорекламе и даже в строгой обстановке административных инстанций.

Когда два года назад она приняла предложение Хариса и решилась переехать в Афины, казалось, что долго привыкать не придется. Греция представлялась ей солнечной, бесконечно дружелюбной страной, язык и культуру которой она знала с детства. На деле оказалось немного по-другому. Анна упивалась светом, сочившимся изо всех щелей триста дней в году, наслаждалась красками окружающей природы, но никак не могла обзавестись друзьями.

В общении как таковом недостатка не ощущалось: греки были открытыми, гостеприимными людьми, готовыми в любой момент помочь и словом, и делом. По выходным они с Харисом часто устраивали застолья в голубых тавернах у моря или посиделки небольшой компанией у себя в саду. Но ей не удавалось сблизиться с кем бы то ни было по-настоящему, все разговоры получались поверхностными, светскими, и она постепенно свыклась с ролью чудаковатой иностранки, полностью погруженной в себя. Харис поначалу был внимателен, старался проводить как можно больше времени рядом, но постепенно жизнь вошла в обычное русло, он пропадал в клинике дни и ночи напролет, и даже дома вел себя сдержанно и слегка отчужденно.

Анна не раз задавала себе вопрос: а не поспешила ли она с замужеством и переездом?

Но в памяти мгновенно всплывала Москва, их тесная квартирка в Проточном переулке, мамины заплаканные глаза…

Отец умер внезапно.

Ранним весенним утром, как обычно, выпив чаю и взяв из почтового ящика пару газет, он сел в троллейбус и отправился на работу. Ему досталось место у окна, что было несомненной удачей в вечно переполненном московском транспорте. Троллейбус мерно продвигался по Садовому кольцу, делая запланированные остановки, впуская и выпуская толпы горожан всех возрастов и национальностей.

И только один пассажир никуда не спешил.

Он сидел, прислонившись виском к широкому стеклу, и, казалось, наслаждался видом московских улиц.

Во время пересменки водитель хотел было растолкать уснувшего гражданина, но когда подошел к нему поближе, увидел его застывшие глаза и все понял.

О болезни они узнали не сразу. Отец долгое время скрывал от жены и дочери свой диагноз, а когда все открылось, предпринимать что-либо было уже поздно, оставалось лишь надеяться на эффективность прописанного лечения и здоровый образ жизни, которому он никогда не изменял.

Постсоветская медицинская система не могла предложить ему ничего, кроме облезлых больничных стен и скудного набора отечественных лекарств. Правда, одна из крупных западных фармацевтических компаний выпускала препарат, способный продлить отцу жизнь. Но он не входил в официальный государственный реестр, а значит, был доступен только за наличный расчет и стоил баснословных денег. Отец не допускал и мысли о том, чтобы потратить все сбережения на себя, поэтому предпочел скрыть правду от семьи.

Главным и единственно значимым его проектом всегда была Анна.

В шестилетнем возрасте, когда ее отвели в подготовительный класс ташкентской школы, она никак не могла усидеть на месте: все вертелась, вставала из-за парты, подпрыгивала, чем вызывала нарастающее недовольство учителей. Отец обожал свою непоседу, отказывался выслушивать какую-либо критику в ее адрес и нашел мудрое решение: Анну отдали в балетную школу. У девочки обнаружились исключительные данные и абсолютный слух, чем, наверное, и объяснялась та легкость, с которой она усваивала языки.

После переезда в Москву Анна была зачислена на общеобразовательный поток Московской государственной академии хореографии, старейшего театрального вуза пока еще не распавшейся страны.

Фрунзенская набережная, река, яблоневый бульвар, старые сталинские дома с окнами-фонариками – именно такой она запомнила Москву, где жила и училась целых десять лет. Отец мечтал увидеть ее на большой сцене, но его внезапная смерть положила конец всем московским планам.

Мама была сломлена, во всем винила «эту бездушную каменную махину», которая перетерла жерновами ее счастливую семейную жизнь. Долгие годы она стремилась вернуться в Ташкент, и вот теперь, когда дочь выросла, а муж безвозвратно ушел, путь назад оказался для нее открыт.

Анна же за несколько месяцев до смерти отца встретила Хариса. Зрелый, мудрый, надежный, он по-отечески опекал ее и поддерживал, распахивая перед ней дверь в новую реальность, которая давала ей шанс сменить обстановку и забыть о случившемся. Свой выбор она обдумывала недолго, он был сделан под давлением обстоятельств, и Анна даже не пыталась себя в этом обмануть.

***

Вернувшись в Афины после той непродолжительной поездки на Корсику, она долго не находила себе места.

К тревоге за Родиона, чья судьба была ей неизвестна, примешивалось чувство вины перед Харисом, который вообще не подозревал, чем вызвана ее внезапная послеотпускная депрессия.

В первые дни она еще пыталась что-то разузнать у спасателей на кальвийском пляже, но по телефону они отказались дать ей какую-либо информацию. В начале августа, вооружившись справочниками, она принялась обзванивать все издательские дома Парижа, выясняя, числится ли у них сотрудник с экзотическим именем Родион. Поначалу это не приносило ровным счетом никакого результата, но наконец ей улыбнулась удача.

Однажды утром трубку сняла сонная женщина, говорившая с легко уловимым африканским акцентом. Она лишь на время отпуска подменяла секретаря и абсолютно ничего не знала о сотрудниках издательства, поэтому предпочла перевести звонок в кабинет самого директора.

– У аппарата, – нехотя произнес Робер, глядя с тоской в широко распахнутое окно и думая, что бокальчик розового со льдом в такую жару совсем бы не помешал.

– Добрый день, извините, что беспокою, я разыскиваю журналиста по имени Родион. Возможно, он работает у вас…

– Нет.

Сердце Анны упало. Впрочем, за эти дни она уже привыкла получать именно такой ответ.

– Уже не работает.

– Уже? Значит, он…

– Господин Лаврофф, если вы о нем, уволился неделю назад. Попробуйте позвонить ему на домашний, хотя он наверняка еще болтается на Корсике: у него там возник…эммм… личный интерес.

Анна повесила трубку, не будучи уверена, что поблагодарила собеседника за любезно предоставленную информацию.

Уволился неделю назад.

Что ж, значит, выжил, здоров и решает дела сердечные. Почему-то эта столь желанная новость радости ей не принесла.

Наступила замечательно мягкая афинская осень. Дни стали чуть короче, зато солнце не жгло, а ласково пригревало, и было так приятно сидеть в саду, строя планы на будущее…

Они с Харисом затеяли масштабный переезд, искали дом, в котором бы было два отдельных крыла: одно для них, второе для свекрови. Совсем отселить старушку было невозможно, она едва ли могла справиться с хозяйством сама, да и Харис был слишком хорошим сыном, чтобы сослать мать с глаз долой в угоду молодой жене. Найти подходящий вариант оказалось несложно: большинство домов в Греции строились с прицелом на две, а то и на три семьи. Родители предпочитали держать выросших детей под крылом до самой старости, а потому большие и шумные греческие семьи были не мифом, а повсеместной реальностью.

Харис погряз в рабочей рутине, и Анна в одиночку занималась просмотром нового жилья. К концу третьей недели поисков она добралась до северной окраины города, которая теснилась у подножия горы Пендели. Это место понравилось ей сразу: в сосновом бору стояли аккуратные домики, каждый со своим садом или лужайкой. Ей приглянулся компактный коттедж, в котором с комфортом могла расселиться вся их небольшая семья – каждый в отдельности. Но главная ценность дома состояла в просторном нулевом этаже с отдельным входом со стороны сада. Там она мечтала оборудовать студию и давать частные уроки.

София – так звали мать Хариса – похоже, почуяла грядущие перемены, присмирела и редко выходила из своей комнаты. Первые месяцы их совместной жизни Анна очень старалась наладить контакт: сопровождала ее за покупками на субботний рынок, готовила греческие блюда, в общем, пыталась хоть чуть-чуть угодить. Удавалось ей это или нет, было трудно понять: бабка оказалась молчалива и непроницаема, как черная монашка. К тому же со временем Анна уловила в ней пугающее стремление следить и подглядывать. Она стала замечать, что вещи в ее шкафу аккуратно перебрали, были просмотрены и сложены в ином порядке ее книги, а в параллельную трубку телефона тяжело дышат, слушая малоинтересный постороннему человеку разговор. Затем свекровь стала позволять себе пройти и незаметно, ну почти незаметно, задержаться минут на десять возле двери их с Харисом спальни. Однажды утром, принимая прохладный душ, она спиной почувствовала пристальный взгляд, обернулась – в щели приоткрытой двери темнела сгорбленная фигура, которая и не подумала исчезнуть, когда ее присутствие было замечено. Не выдержав, Анна рассказала об этом Харису, но тот лишь пожал плечами: тебе померещилось.

Для Хариса брак с Анной был вторым по счету. До этого он долго и бездетно был женат на своей университетской подруге, с которой они достигли профессиональных высот, построили общий дом, да и развелись. Причину развода Харис никогда и ни с кем не обсуждал.

Наконец косметический ремонт дома был завершен.

Анне не верилось, что больше ей не придется сидеть и ждать часами, когда придут мастера. Назначать точное время визита оказалось занятием бесполезным: в Греции никто никуда не спешил и договоренностей не соблюдал. Мастер мог прийти на два часа позже оговоренного времени, не прийти вообще или, например, заявиться под вечер и заодно привести шурина, «потому что у них в этих краях есть и другие дела».

К весне закончились работы и в ее хореографической студии. Харис радовался, что у жены появилось занятие, и не ограничивал ее в расходах. Пол был застелен светлым паркетным ламинатом, дальняя стена полностью отделана зеркалами в полный рост, слева от входа установлен балетный станок. По утрам Анна проводила занятия для любителей, в основном студенток и молодых богатых бездельниц. А после обеда набралась группа детей школьного возраста. С ними Анна могла заниматься бесконечно, получая невероятную отдачу от маленьких строптивых учениц, смотревших на нее дерзкими глазами. Довольно быстро, как это бывает в деревнях, слух о «русской балерине» разошелся по округе, и у Анны появились новые клиенты.

Харис тоже испытывал явное облегчение: жена при деле, и ему не нужно беспокоиться о том, в каком настроении он застанет ее вечером.

Реализовывался и еще один важный для него проект. От Евросоюза были получены субсидии на строительство крупнейшего на Балканах кардиологического центра, который он должен был возглавить.

***

Анна шла по узкой тропинке редкого прибрежного леса, где она любила бывать в свободные часы.

Приближался вечер, в тени деревьев становилось зябко: в этом году весна была поздней. Мимо трусцой пробежала крупная рыжая собака без ошейника, их здесь было великое множество, диких и совершенно безобидных псов. Некоторых из них она уже узнавала «в лицо», а они, лишь вильнув хвостом в знак приветствия, уносились дальше по своим неотложным собачьим делам.

Одинокие лесные прогулки располагали к размышлениям, но думать о Родионе она себе запретила. К тому же голова была занята теперь совсем другим: живот становился все заметнее, а его обитатель наполнял жизнь новым смыслом.

Муж светился от счастья, окружал Анну непривычным вниманием, организовывал частые вылазки на Пелопоннес и даже взял недельный отпуск, чтобы вместе с ней заняться оформлением детской комнаты. Они ждали девочку, и это пробуждало в нем самые глубинные чувства, о существовании которых он раньше даже и не догадывался. Анна все хорошела, на ее тренированном узком теле растущий живот казался забавным накладным муляжем, беременность ей шла. Беспокойная София, узнав о положении невестки, смягчилась, все чаще благостно сидела в кресле на своем просторном балконе, надев роскошные солнечные очки и соломенную шляпу. Приходя с прогулки, она приносила невестке то деревянный лоточек со спелой клубникой, то свежий, осыпающийся кунжутом кулури1616
  Koulouri (греч.) – бублик из пшеничной муки, обсыпанный кунжутом.


[Закрыть], вкуснее которого Анна ничего в жизни не ела. Анна продолжала заниматься в студии, хотя понимала, что скоро нужно будет сделать паузу: двигаться становилось тяжело, а провести урок, не совершая рискованных па, было практически невозможно.

В то пасмурное утро клиника буквально дрожала от наплыва людей, будто половина Афин ожидала пополнения.

– Ничего удивительного, это сезонный бум. Созревают счастливые плоды удачно проведенных отпусков и праздников, – посмеивался в усы врач, который вел ее беременность.

– Вы вот, я вижу, тоже в Рождество времени даром не теряли? – подмигнул он, прокладывая путь к кабинету УЗИ сквозь разномастную толпу.

В небольшой затемненной комнате тревожно мерцал монитор, перед которым сидел человек в белом халате. Он даже не обернулся, когда Анна вошла, лишь кивнул головой в сторону кушетки. Она поднялась по приставным ступенькам и улеглась поудобнее. Живот вздымался перед ней, как Капитолий, по которому блуждала внимательная рука перинатолога.

После обследования ее попросили подождать в приемной, где в предвкушении хороших новостей толкались и балагурили греческие семьи. Анна наблюдала за двумя упитанными мальчишками, уплетавшими слоеную выпечку и исподтишка пинавшими друг друга новенькими кроссовками, в которые нарядила их мать, выводя «в люди». Та пыталась что-то прочитать в медицинской карте, близоруко щурясь и тяжело вздыхая…

Дверь приемной внезапно распахнулась, Анну пригласили войти. Она едва успела переступить порог, как в кабинет ворвался Харис – растрепанный, бледный, он примчался с другого конца города и был чем-то очень встревожен. Слова врача прозвучали сухо и обыденно, как сама неизбежность. Прошло несколько секунд, прежде чем она смогла осознать услышанное: врожденный порок сердца…

Осанистый Харис сразу как-то ссутулился, потух и, не глядя ей в глаза, произнес вполголоса:

– Мы должны с этим смириться, Анна. Дождемся родов. Фетальная хирургия находится пока еще на самой ранней стадии своего развития. Такие операции практикуют два-три специалиста во всем мире, они не поставлены на поток – это сродни научной фантастике. В Греции нет даже клинической базы, которая позволила бы…

– Он сказал, шанс на выживание – пятьдесят процентов. Пять-де-сят!

– Родная… эндоскопия в данном случае невозможна, мы говорим об открытой операции: полостной разрез и изъятие плода… Ты понимаешь, чем это может обернуться? Разрыв плаценты, инфицирование, гибель ребенка…

– Ты же врач, Харис, и знаешь лучше меня – половина таких детей… – Анна запнулась. – У нас есть еще пара недель, давай подумаем, рассмотрим варианты!

Муж изучал геометрию кафельного пола и красноречиво молчал.

***

По узкому проходу накопителя аэропорта бежал маленький человек с плотно набитой дорожной сумкой, его жидкие волосы прилипли к вспотевшему лбу, позорно оголяя прогрессирующую лысину. Он судорожно искал глазами свой выход на посадку и наконец, сверившись с билетом, облегченно вздохнул: самолет задерживался. Плюхнувшись на первое попавшееся сиденье, он случайно задел локтем молодую женщину, которая вздрогнула и отодвинулась подальше.

Анна провела уже час в ожидании вылета, наблюдая за обычной суетой афинского аэропорта в начале летнего сезона. Кондиционер практически не работал, и ей было невыносимо жарко в льняном пиджаке, который был призван скрывать выпуклый живот от пристального взгляда стюардесс. Недосып последних недель тоже давал о себе знать – решение далось ей непросто.

Поначалу она не допускала и мысли об обмане: пыталась переубедить мужа, плакала, ставила ему ультиматумы. Но потом поняла: страх его так глубок, что ей не сдвинуть эту глыбу с места. Он приводил ей убедительную медицинскую статистику, чтобы доказать, что риск потери ребенка слишком высок. Уверял, что при грамотном консервативном лечении они «сумеют дорастить» Оливию до того момента, когда будет возможна полноценная операция.

А если не сумеют?

Оливия…

Имя было выбрано уже давно. Сгорбленная София пребывала в полной уверенности, что по греческой традиции внучка будет названа в честь нее. Но перешагнуть через эту условность казалось теперь такой малостью по сравнению с решением, которое Анна осмелилась принять…

Перед глазами стояло лицо отца. В тот день, когда он садился в свой последний троллейбус, ему был пятьдесят один год. Если бы знать о болезни, принять своевременные меры, то он мог бы и сейчас быть рядом с ней…

Второй такой ошибки она не допустит.

Внутренне трепеща перед выпавшим ей испытанием, Анна поначалу не представляла, как подступиться к поискам врача. На верный путь ее навел толстый журнал, лежащий на рабочем столе у Хариса: «Программа 6-го Всемирного кардиологического конгресса, 1998 год». Она открыла его и принялась изучать список участников. На глаза попалась знакомая фамилия «П. Р. Нойманн, Институт медицины города Бонна, Германия». Тема доклада уважаемого профессора звучала лаконично: «Плод как пациент: современные возможности фетальной хирургии».

Ну конечно, как она сразу не подумала – Нойманн!

Правда, во время их последней встречи в афинском ресторане он произвел на нее совершенно отталкивающее впечатление. Да и согласится ли педантичный немецкий профессор тайно оперировать жену своего коллеги? Это было бы грубым нарушением профессиональной этики и могло стоить ему карьеры…

Боясь услышать твердое «нет», Анна сняла трубку и набрала номер Боннского института. Однако во время первого разговора профессор никак не проявил своего отношения к делу. Он просто попросил прислать результаты ультразвукового исследования и полную медицинскую выписку в переводе на немецкий.

И скоро перезвонил ей сам.

– У вас не осталось времени на размышления. Физиологическое окно, когда подобная операция может оказаться эффективной, закроется через две недели. Господин Илиадис, как я понимаю, противник такого решения?

– Да.

– И сам оперировать отказывается?

Анна промолчала.

– Что ж, определяйтесь поскорее, потому как 10 июня начнется чемпионат мира по футболу, и мне будет не до вас, – равнодушно произнес он и зашелестел какими-то бумагами. – Да, и не забудьте заручиться нотариально заверенным согласием вашего супруга на операцию, свое вы подпишете на месте.

И началась полоса супружеской лжи и уголовно наказуемых преступлений…

Анна дождалась отъезда Хариса на врачебный консилиум в Салоники и купила авиабилет. Недремлющей Софии она солгала, что ей нужно срочно слетать в Москву за документами, без которых оформить малышку после рождения будет сложно.

Оставался неразрешенным лишь вопрос с согласием мужа на операцию. Эта задача сначала казалась ей совершенно непосильной, ведь речь шла о подделке официального документа. Но в Греции, где все делалось по знакомству и нередко в обход законов, уладить это оказалось несложно. Через одну из клиенток был найден нотариус, который согласился заверить бумагу без лишних проволочек.

Подпись за мужа поставила Анна.

Дорога заняла почти сутки, и только к вечеру она вошла в прохладное лобби боннского Института медицины. Под эгидой этого учреждения работали двенадцать различных клиник.

Медсестра в отглаженном форменном платье и кокетливом чепце проводила Анну по узким, хорошо освещенным коридорам до кабинета профессора. Нойманн встретил ее так, будто она была его соседкой и они уже виделись с утра, забирая газеты из почтовых ящиков. Он смотрел на нее глазами ученого, неожиданно обнаружившего у себя под микроскопом презанятнейший микроб. Пролистав привезенные документы, профессор аккуратно сложил их в пронумерованную папочку, на которой значилась ее фамилия.

– Я весь слух, я весь внимание. – Он неприятно улыбнулся. – Так что именно вас ко мне привело?

Анна, робея и путаясь в словах, объяснила ему еще раз всю свою историю, недоумевая: неужели за прошедшие недели он мог забыть, ведь они все так подробно обсудили по телефону…

– Завтра вы пересдадите абсолютно все анализы, – перебил он, – вашим грекам я не доверяю. И сделаете повторную эхокардиографию. Ну, а во вторник приступим.

– Скажите, каковы шансы, что ребенок…

– Шансы высоки, иначе я бы за это не брался. Сегодня медицина считает вмешательства подобного рода неоправданно рискованными, но каждый мой научный опыт… простите, моя операция, доказывает, что у фетальной хирургии большое будущее. Для вас все пройдет совершенно безболезненно: вы погрузитесь в глубокий сон, и через небольшой разрез я частично выведу в рану вашего мальчика…

– Девочку.

– Девочку. Ну и подремонтирую, что у нее там сломалось, – профессор рассмеялся неожиданно молодо и задорно, оголив мелкие, как у грызуна, желтоватые зубы. – Главное, не волнуйтесь, все сделаем по принципу «максимально внутри, минимально снаружи». Через десять дней улетите домой в добром здравии, порадуете моего коллегу хорошими новостями.

– Я боюсь даже подумать, как он отреагирует…

– А что тут думать? Вы сохраните жизнь вашему общему ребенку, если у него самого кишка тонка. К этой операции у вас есть все показания.

– Я не сказала вам главного… Я подделала согласие мужа.

Его пенсне заинтересованно блеснуло.

– А я знаю. Но с точки зрения законодательства все формальности соблюдены, а я не Шерлок Холмс, чтобы проверять документы на предмет подделки. Все на доверии!

– Спасибо вам, профессор, вы так рискуете…

– В медицине, милая, риск обоснован и даже необходим, – Нойманн педантично поправил стопочку бумаг на столе, которые и так пребывали в идеальном порядке. – Ваша операция – мой маленький вклад в развитие науки. А это единственное, что меня интересует.

Под вечер дождливого дня медсестра заглянула в четвертую палату интенсивной терапии. Пациентка крепко спала.

«Фамилия греческая, а чертами не похожа. Худая-то какая, одни жилы, и как она только носит».

Вздохнув, сестра проверила, хорошо ли отлажена капельница, прикрыла шторы и беззвучно вышла из комнаты.

Анне снились сумбурные сны.

В них ничего невозможно было разобрать, только яркие краски и йодисто-соленый вкус моря…

Ей казалось, она вновь стоит по пояс в воде, всматриваясь в покосившийся горизонт и пытаясь различить чей-то зыбкий, удаляющийся от берега силуэт.

Она открыла глаза и попыталась сесть.

Острая боль тут же вернула ее в исходное положение, одновременно напомнив, где и по какому поводу она находится. Анна судорожно откинула одеяло и взглянула на свой безупречно круглый живот.

Его перечеркивал тонкий шрам под стерильной повязкой.

***

В доме напротив зажегся яркий свет. Сначала в комнате, затем в кухне. Долговязая фигура в мятой пижаме подошла к раковине, наполнила турку, и, поставив ее на плиту, со вкусом потянулась.

«Проснулся мой приятель сегодня что-то поздновато», – вздохнула Анна. Часы показывали пять утра, но она уже час как сидела в детской, убаюкивая Оливию. Это стало привычным ритуалом: раннее утро, для многих еще ночь, тишина спящего дома, она у окна укачивает на руках беспокойную малышку. И одинокий сосед напротив – трудоголик, для которого утренние часы, видимо, были наиболее продуктивными.

Больше ни души.

Оливия очень плохо спала. Анна, которая еще носила в себе страх за ее здоровье, боялась оставить дочь одну хотя бы на минуту. Она сидела рядом с ней днями и ночами, кормила строго по расписанию, гуляла с ней в любую погоду, постоянно взвешивала и переодевала. От сторонней помощи она отказалась, опасаясь, что любая няня будет недостаточно внимательна. На контрольном осмотре у детского кардиолога, где присутствовал и Харис, ее заверили: с ребенком все в порядке, девочка здорова, и ее сердце работает, как хорошо отрегулированный механизм.

– Медицина действительно шагнула вперед, – разводил руками врач. – Еще несколько лет назад у такого ребенка был лишь малый шанс выкарабкаться. А теперь вы только гляньте на эту куклу, – он причмокнул влажными губами, ущипнув Оливию за пухлую ногу, – конфета!

Харис поморщился, сухо поблагодарил коллегу и вышел.

Его реакция на все случившееся была предсказуемой.

Когда Анна, придя в себя после операции, набрала номер мужа, он ответил на звонок мгновенно, как будто не выпускал все это время аппарат из рук. Тихий настороженный голос, рубленые фразы – он явно догадывался, что произошло, хотя до последнего не хотел в это верить.

– Ты в Москве?

– Нет.

– Где ты находишься, Анна?

– Харис, я тебе все объясню.

– Это то, о чем я думаю?

Молчание.

– Тебе нужен хороший стационар, ты должна сейчас находиться под медицинским наблюдением!

– Хорошо…

– Хирург тебе обо всем сказал? О риске выкидыша, преждевременных родов? О том, что ты могла вообще не встать с операционного стола?

– Харис, да. Но это был наш шанс, понимаешь, единственный.

– Да, это был наш шанс. Шанс прожить жизнь вместе, в любви и доверии. Мое слово врача для тебя ничего не значит? Я говорил тебе, все будет нормально, ты же взяла на себя риск, который мог убить вас обеих. Бросилась к какому-то шарлатану, который еще неизвестно что смыслит в этих делах.

– Роберт Нойманн не шарлатан.

Харис замолчал.

– Нойманн, ну конечно, как я не подумал… Кто еще взялся бы за это дело в сложившихся обстоятельствах… Для него все люди – кролики, им руководит одно лишь тщеславие. Зато в собственных глазах он – светило… Я не знаю, отдаешь ли ты себе отчет, что своим чудовищным обманом ты отказала мне в праве быть отцом, мужем, профессионалом, наконец!

Харис нажал на кнопку отбоя, отошел от окна и, ослабив узел галстука, рухнул в кресло.

Жена приняла необратимое решение, вскрыв острым скальпелем их совместную жизнь, их общее будущее. Вот он, ее способ разрешения жизненной дилеммы: сбросить его со счетов, лишить всех человеческих прав…

Дернув лицом, он вновь протянул руку к телефону.

– Рад слышать моего дорогого коллегу! Как нынче погода в Афинах, уж, наверное, получше, чем наша слякоть?

– Слякоть. Именно, аморальная циничная слякоть.

– А я думал, вы звоните меня поблагодарить… – Голос профессора был ровным и не выдавал никакого волнения. – Все прошло без малейших осложнений, пациентка чувствует себя хорошо.

– Я тебя затаскаю по судам. Ты не имел права. Моя жена – не подопытный материал для твоих сомнительных исследований.

– Господин Илиадис, я не совсем понимаю, о чем мы говорим, – Нойманн перешел на официальный тон. – Наша клиника практикует подобные операции уже несколько лет. Вмешательство было произведено в соответствии с установленным медицинским протоколом и по всем действующим правилам. К тому же ваша очаровательная супруга представила необходимые для данной процедуры документы в полном объеме… включая ваше собственное согласие.

– Оно было подделано, ты прекрасно знаешь, что я никогда бы не дал согласия на такую операцию!

– У меня не было оснований не доверять вашей жене, – Нойманн не переходил на «ты», намеренно удерживая дистанцию. – Спешу вас заверить: я вполне удовлетворен полученным результатом и обязательно включу этот случай в мой доклад на следующем конгрессе. Вы, любезнейший, сейчас излишне эмоциональны, но я вас извиню, – профессор сделал многозначительную паузу. – И потом, не станете же вы обвинять любимую супругу в нарушении закона. В Германии подделка подписи квалифицируется как мошенничество и карается внушительным сроком. Так что давайте закончим этот неприятный разговор. Я с нетерпением буду ждать новостей о нашей маленькой Афродите в самом ближайшем будущем! – подытожил он и разъединился.

***

Дни, недели, месяцы протекали меж пальцев, как талая вода…

Иногда Анне казалось, что судьба перепутала сценарий, определив ей роль, которую она не в состоянии как следует сыграть. Она жила по закону инерции, который сохранял установленный порядок вещей, но лишал их всякого смысла. Оливия тем временем росла, поглощая время и силы своей матери так же жадно, как и первые сочные фрукты, которые София приносила с рынка. Надо сказать, с рождением внучки свекровь неожиданно преобразилась. Вместо беспомощной старушки, которая была не в состоянии обслужить даже себя, в доме появилась новая энергичная хозяйка. Она взяла на себя все бытовые хлопоты, готовила и успевала переделать за день кучу дел, дав невестке возможность заниматься с ребенком. От слабоумной, вечно шпионящей бабки не осталось и следа, и Анна не переставала удивляться тому, с какой готовностью старческая немощь отступила перед дыханием новой жизни, которой София боялась так и не дождаться.