Текст книги "Спящие от печали (сборник)"

* * *

Наверно, сначала она обрадуется – тому, какой он ладный и понимающий всё верно, сразу. Потом Нюрочка пожалуется поверх калитки одними только глазами: «Я слишком рано стала ждать тебя! Со школьных лет, с начальных самых классов! Из-за одиночества я натерпела такое большое количество ожиданья, что оно слежалось в душе глыбами, похожими на старые осевшие сугробы. Они могут не растаять никогда. Во мне образовалась, кажется, вечная мерзлота».

Переживая, он сотрёт со щеки её пыльцу от мелкого степного тюльпана и скажет – взглядом: «Сон мой! Я полюбил давно твою холодную душу. И я спешил к тебе, потому что знал: она не оттает без меня. Но где ты находишься, мне было непонятно. И вот я увидел тебя, сон мой и явь. Я пришёл за тобой».

«Но во мне мало радости жизни! – предостережёт его Нюрочка. – Моя радость убита почти вся, ещё до появления на свет! Она сильно подорвалась и даже, наверно, истлела – в тех, сосланных, кто жил до меня. Нас отучили радоваться задолго до рожденья».

Он ничего не ответит на это. Лишь догадается, что всякий пропадающий род одаривает последних своих дочерей большой скорбью исчезновенья. Но всё же улыбнётся ей: «Знаю! Безрадостно жить, милая Анна, в чужой среде и опасно, потому что однажды, затосковав сверх сил, человек может шагнуть из неё – всё равно куда… Я очень боялся опоздать!.. Но ты уцелела. И я отыскал тебя. А радость – вернётся!..»

«Разве? – побоится она поверить этому сразу. – Разве?»

«Теперь всё тяжёлое кончилось! – возьмёт он её за руку. – Идём!»

И Нюрочка кивнёт боязливо. Но шагнёт за калитку – смело…

* * *

Да, однажды солнечным весенним утром долгожданный молодой человек уведёт её в своё далёкое существованье – неведомое ей, пугащее немного. Но там будет так тепло от всепонимающей вечной ласки, что думать про всё дальнейшее у Нюрочки не находилось сердечных сил, а наступала сразу одна только сердечная долгая ломота.

…Однако была не весна – июльская жара уже пошла на убыль, она давно выжгла весенние травы, цветущие мелко, недолго. Прячущие под собою, в темноте, крошечные сладковатые клубни, эти цветы угасали слишком быстро… И уже обнажилась вокруг фермы розовая земля, сцепленная сухими корнями, будто перепутанной бурой проволокой. Сквозь них пробивался только бледный кудрявый полынок, от которого горчило коровье молоко и горчил воздух… И белые волны поседевшего ковыля колыхались вдоль тропы, ведущей от скотного двора к совхозному посёлку…

И было не утро, а летний ветреный конец дня, с обильными бешеными облаками, мчащимися над воздушной густой синевой, будто клочковатая пена над рябой водою… От высоких раскачивающихся облаков то и дело становилось на земле пасмурно, как на дне. И Нюрочка смотрела вверх, из совхоза «Победа коммунизма», словно утопленница; из тени – в мятежную небесную высоту, перемежающуюся быстрыми тенями. И снова двигалась потихоньку к дому, шажок за шажком.

Нет, она не стояла под ласковым солнцем, в синем платье с летящим шёлковым подолом – она брела с фермы по сумрачной земле, в резиновых синих сапогах и в мачехином байковом халате, пахнущем хлёсткими коровьими хвостами. В июле животным не было иного спасенья от жалящих слепней, как только отмахиваться от них. И доярке, подсевшей к тяжёлому вымени с алюминиевым гулким ведром, доставалось тоже – и от злых укусов, и от неспокойной коровы, вздрагивающей, бьющей копытом так, что мудрено было уклониться вовремя – и не пролить надоенное молоко наземь. Белое, как радость, живоносное, как радость, сияющее, как радость, оно истаивало, уходя в тлен, в прах, в навоз без всякого толка, и пропадало там, никого не питая.

Но серые кровососущие, налетающие бесшумно, боялись ветра, а это был очень ветреный день.

* * *

Нюрочка уже свернула на свою улицу, когда её чуть было не сбил с ног незнакомый парнишка, вылетевший из-за угла.

– Дурак! – отпрянула Нюрочка в испуге, потирая задетый локоть, словно прошитый мгновенным электричеством.

Коренастый, в длинной куртке, в широченных штанах с пятнами мазута, он пытался отодрать доску от забора и вооружиться, всё равно чем. Доска никак не поддавалась, хотя пнул он её понизу и раз, и другой; она только обламывалась в труху и бесполезные щепки.

– Куда мне? – обернулся он к Нюрочке с жалким обломком в руках. – Убьют.

По переулку катился дробный топот, и торопливые ругательства приближались.

– Туда! – велела она. – Дурак…

Он показался ей косоротым, оттого, что губы его были разбиты в кровь, и невменяемым: ошалелые глаза его не вбирали света и человеческого образа, словно алюминиевые.

И это было оно, её неказистое счастье, потому что удивительные мечты сельских полусирот не сбываются никогда.

* * *

Тем летом совхозный машинный двор обезлюдел окончательно. Над ним, просторным, пустынным, кружила вечерами стая воронья и опускалась к ночи. Заброшенная мастерская – с цементными глубокими ямами, с бетонными постаментами для движков, с полуразбитыми верстаками, – давно стояла без широких своих ворот, с тёмными провалами в стенах. Она стала пристанищем серых птиц и местом их ночлега. Однако начальству потребовалось вдруг отремонтировать механизмы, необходимые для обработки и полива собственных земельных участков, располагавшихся за чахлой лесопосадкой, а заодно и вскопать их под осень, заросшие бурьяном.

Мальчишек-калымщиков из автодорожного техникума бывший совхоз, а теперь акционерное общество «Победа», нанял за хорошую цену без аванса. Они прикатили гурьбой, на рейсовом автобусе из Столбцов, и поселились в конторе, где подрались до поножовщины уже в конце второго рабочего дня. А Нюрочка вместо мачехи подоила коров на ферме и шла, уклоняясь от ветра… Она распахнула перед парнишкой калитку, потом – дверь, которую сразу заперла на засов.

Подростки горланили под окнами недолго и стёкла выбивать не стали, побросав на дорогу заготовленные было камни и комья земли:

– Ну, падла! Выйдешь… Эй, Бирюков? Не жилец ты! Понял, нет?.. По башке настучим – почки вылетят! Готовься, паскуда…

Они потопали обратно, по улице, заваленной кучами печной золы и мусора. И всё стихло. Бледный парнишка в куртке с полуоторванным воротом стоял перед девчонкой. И перепуганная девчонка в просторном, не по росту, байковом халате стояла перед парнишкой.

Они молчали, почти не видя друг друга.

* * *

– …Дома нет никого, – проговорила наконец Нюрочка. – Прячься, сколько надо. За мачехой заехал знакомый. Он увозит её по выходным. Привезёт завтра к вечеру.

– А-а-а, – улыбнулся он криво и приложил к разбитым губам рукав, промокая сукровицу. – Понятно.

– Что понятно? – строго спросила его Нюрочка.

– Ну… если взрослый мужик с тёткой свинтили, там – трах-тибидох.

– Она не одна ездит с ним на базар, – нахмурилась Нюрочка. – Вместе с другими доярками. Потом расплачиваются все. Тем, что не продалось… Он четверых берёт. Мачеху Маринку, мачеху Натульку и двух сестёр Алгасовых. Банные мочалки сам продаёт. Вяжет их крючком, из капрона. А другим не разрешает. Чтобы торговлю ему не перебивали… И где капрон покупает, не говорит никому… Предприниматель! У частников так положено.

Подумав, она достала две варёные картофелины в тёмной кожуре, два жёлтых помидора и поделила всё поровну…

– Я спрашивала про капрон, тоже хотела вязать. Но он другим не разрешает, – повторила она.

…Тогда на клеёнке перед каждым лежала отдельная картофелина, как отдельная Земля, и помидор – как отдельная Луна. И двое людей, не научившихся жить, глядели в сумерках, каждый на своё, отдельно друг от друга.

Точно посередине круглого стола стояла пустая круглая солонка, потому что соль кончилась в доме. Иван и Нюрочка сидели вокруг небольшой пустоты, заключённой в тусклое стекло…

* * *

Всё ещё бледный, парнишка решил:

– Мне в контору нельзя, – и добавил рассеянно: – А на утренний автобус у меня денег нет. Может, ты… Это…

Он смутился, уставившись на рваные её сапоги. Нюрочка торопливо сняла их и стала ходить босиком, отыскивая какой-нибудь кусок хлеба. Но на полке нашарила она только старый пряник, от неловкости уронив его на пол. Они оба кинулись под стол.

Иван первым подобрал пряник и понюхал.

– Он мышами пахнет? – спросил он, стоя на четвереньках. – Тут нам перловку дают, утром и вечером. А пряников…

Нюрочка молчала под столом. Потом быстро кивнула:

– Мышами. Наверно.

– Ну, ничего. Быстро поднятое не считается упавшим!.. Я бы завтра на автобусе в город уехал, если бы деньги нашлись, – повторил он, выбираясь из-под стола. – Я бы вернул потом.

Нюрочка вылезла тоже, ничего не сказав. Они принялись чистить картофелины – сосредоточенно, каждый свою. И пальцы их стали одинаково липкими.

Столкнувшись потом плечами перед умывальником, кое-как ополоснули руки. И торопливо пили холодный чай. Оба то и дело посматривали в потолок – словно в навигационную карту, на которой не уцелело знаков, или в бледное небо, с которого исчезли отчего-то путеводительные звёзды.

* * *

Стесняясь запущенности жилища, Нюрочка объяснила:

– Мы не белим давно. Это не от лени. Просто извёстку не на что покупать… На ферме деньги не платят. Мы работаем, они не платят.

– А как же… – прикладывал он рукав к губам и морщился, но алюминиевая бесчувственность уже ушла из его глаз; они стали обыкновенными, хотя и без блеска. – А как же вы живёте?

– Как все – живём, – пожала Нюрочка плечами. – Молоко на ферме воруем, по пол-литра. Его мачеха в райцентре продаёт. И творог, если скопился… А молоко мы не пьём сами. Для денег воруем немножко, когда бригадир недосмотрит. Надо за свет платить, за квартиру. Соль, муку и спички только покупаем. И хлеб. На обувку не хватает… У нас уже половину доярок в тюрьму посадили. За воровство. Облава на нас в степи была.

– А начальство чего не заступилось? – парнишка солидно приглаживал сивую макушку. – Ну, типа – бартер: взяли они молоко вместо зарплаты. Доярки… Свои же все.

– Оно само милицию вызвало, начальство. И облаву устроило – оно, – покачивала Нюрочка босой ногою. – Старые доярки и слабые, больные чем-нибудь, до буераков не добежали. На землю попадали. Вот, их подобрали. И под суд. Они в тюрьме теперь… У нас уже четыре дома пустые стоят, из них дети разбрелись. В город ушли.

– В чуханы, – кивнул парнишка. – Больше им некуда…

– Вот, скоро опять ловить нас будут. В степи, с поличным. А когда – неизвестно… Начальство предупредило: облаву устроят неожиданно.

– Весёлый коленкор, – заметил парнишка. – А зачем же вы работаете? За бесплатно?

– Затем… Без работы все пропадём. Окончательно. Держаться нам не за что будет. А так – надежда есть: вдруг всё наладится… Нет, лучше кое-как, чем никак.

– Не наладится!.. Если сволочи они. Начальники ваши.

– Везде теперь такие, – ответила Нюрочка со вздохом, как взрослая. – Капитализм на нас накинулся! Поэтому начальникам деньги прямо в карман идут. А из своего кармана кому хочется отдавать? Вот и не платят нигде.

– Выходит, они не воры, а… Воры вы, значит? – усмехнулся парнишка.

– Да, конечно! – кивнула Нюрочка. – Пол-литровую банку с крышкой в карман халата ставим, под фартук… У меня не получается пока. Я неловкая. С пустой банкой в основном прихожу. Но я приспособлюсь. А то мачехиным, ворованным, обедаю, а сама… Неловкая… По-честному – надо не есть, конечно… Совсем… Я пробовала так. Мне удаётся! Только не долго. Не очень долго.

* * *

Парнишка всё оглядывался на стену, вдоль которой, от пола и до потолка, стояли тяжёлые книги на полках, сооружённых из грубых досок и шершавых брусьев. Старые тома с золотым полуоблезлым тиснением привлекали его больше, но они же внушали какое-то недоумение.

– Ешь свой пряник сама, у меня зуб шатается, – озирался парнишка, цвиркая слюною. – Кажись, выбили, парашники… Книг – до фигища. Зачем они вам?.. Пережиток прошлого? Да?

– В той комнате их ещё больше, – оживилась Нюрочка. – Мачеха Маринка выкинуть хочет. Но она добрая. Как увидит слёзы, так соглашается: пускай пылятся… И полки – ещё дедушкины. Он сам их делал.

– Не плотник. Сразу видно, – заметил парнишка снисходительно. – Крепление плохое. Тут пазы нужны. Или уголки. И шурупы! А доски – не такие, покороче. Видишь, прогнулись?

– Он профессор был. Пока не сослали… Один ученик архив его сохранил. Он даже часть библиотеки выкупил. У бабушкиной родни. За дорого. Чужой совсем человек… Багажом сюда отправил, когда разрешение вышло. А бабушку я не знаю. Она здесь недолго жила, после лагеря. Только молчала, говорят, и папиросы всё время курила… Там, в книгах, работы дедушкины есть. Статьи старые. Против огульной мелиорации земель в засушливых районах… Он писал, что от земли нельзя требовать того, чего она не хочет. Что тогда она станет умирать под солончаками.

– А от людей зато можно, – кивнул парнишка.

– Он и тут писал всё время, я помню… Хотел, чтобы подсевали травы, не вспахивая землю. Под снег… Особые травы, которые на радиоактивных землях должны сеяться. У них такой обмен, что верхний слой почвы постепенно делается не опасным для человека…

Парнишка уже думал о своём, облокотившись на стол: видимо, размышлял, как ему теперь быть. И Нюрочка говорила не для него, а просто так, в пустоту:

– …Эти травы, при подборе и чередовании, помогают друг другу. И сами становятся пригодными для корма скоту. У него вычислений много было… Он говорил, что землю можно лечить травами, как человека.

– Что? Травник? – очнулся парнишка. – Дед?

– Не знаю… Биологию здесь, в школе, преподавал. Но его районо не любило, потому что он двоек не ставил. Школьников опрашивать забывал. Только рассказывал, что знал, и гербарии особенные составлять учил. А поурочных планов не писал. И календарных тоже. Ему времени на это не хватало… Его потом реабилитировали, а он – всё равно, так и работал без планов, до самой смерти. В школе – дома…

* * *

Сонная муха тем временем ожила за тюлевой занавеской и стала биться в стекло, как припадочная. Нюрочка вскочила. Она взяла в руки самодельную мухобойку, – это была кожаная сморщенная рукавица, кое-как прибитая к сучковатой палке ржавым гвоздём, – но, постояв с поднятой рукой и поглядев на зудящую муху пристально, села снова. И муха стихла.

– Пускай поживёт, – сказала Нюрочка, бросив мухобойку на подоконник. – Они счастливые! Им на работу устраиваться не надо.

– Ну! – согласился парнишка. – А милиционеров у них вообще нет! Муха мухе друг… Ты видала, чтобы муха муху судила? Лапы выкручивала?

– У них всё ещё равенство, наверно, – нерешительно сказала Нюрочка. – А мы его уже никогда не увидим.

Она запнулась: парнишка опять её не слушал.

Вытянув шею, он старался уловить в настенном зеркале своё отображенье, однако оно ускользало, а вставать парнишке не хотелось. Наконец он откинулся к спинке стула, как следует.

– Да! От книжек ваших теперь толка нет никакого, – заглядевшись на себя, осторожно стирал он рукавом засохшую кровь с подбородка. – А эти… труды его толкнуть можно? Кому-нибудь продать? Те, которые дед здесь написал?

– Как это?

– Ну, вот у богатого деньги есть, и охота ему учёным стать. Не будет же он сам голову ломать, правильно? Книг читать – хренову тучу, над бумагой горбиться, когда у него миллионы? Он лучше чужие труды купит. Подсунет, как свои. Да и всё, – прикидывал парнишка. – Сейчас – так! Не иначе.

– То, что он делал, никому не нужно, – покачала головой Нюрочка. – Дедушка для Нового Человека писал. Который появится когда-нибудь. Для Человека разумного будущего.

– …А он точно – появится? – засомневался парнишка.

– Да. Если мир его не уничтожит… Миру в лучшую сторону меняться не хочется, он к плохому идёт, а помехи – сметает. Заранее. Как только почует.

– Значит, ещё в зыбке придушит! – поглядывал на себя парнишка, подставляя зеркалу распухшую щёку. – Нечего ждать, короче. Нового Человека…

– Почему? – не поняла Нюрочка. – Его родить можно. Воспитать. Только сберечь трудно будет. А родить – можно.

– …И что? – парнишка посмотрел на неё внимательно. – Родишь – ему отдашь? Работы все? Да?

Нюрочка покачала головой:

– Нет!.. Их Маринка сожгла. Думала, макулатура… У дедушки почерк торопливый был. Там – то исправлено, то перечёркнуто. Маринка говорит: ни одного чисто написанного листа не было… Его бумаги вон в том большом сундуке лежали, до верха. Мама помнила, что их надо отвезти туда, где он лекции раньше читал. Не успела… А Маринке сундук нужен был. Под старые тряпки… Она жаловалась, что листы лежалые, плохо горели. И совхозная библиотека тоже плохо горела, в которой мама работала… Книги очень плохо горят! Я помню… Их бензином обливали за клубом, на заднем дворе, в темноте. Ночью… Мы с мамой бегали смотреть. Она – дедушкина дочка, в клубе книги выдавала… Потом демократы пришли. Они библиотеки жгли. И клубы разоряли.

– А зачем? – не понимал парнишка. – Почему?

– Потому, что это – варвары… Дедушка давно предсказывал, что так будет.

– …Гороскопы составлял?

– Нет. Просто объяснял, что ещё завершающий этап революции – впереди… Он про революционеров знал всё: «Их внуки сядут на место расстрелянных, как подменные баре. Спалят советскую власть – и сядут барствовать, вместо настоящих». Так говорил…

– Ничего себе… У тебя что – память хорошая? – подозрительно сощурился парнишка.

Нюрочка помолчала. Потом пожала плечами:

– Раньше у многих такая была. Даже лучше. Но у кого лучше – тех уничтожили быстрее. Не так медленно…

– Ерунда! – не поверил он ей. – Умные остались, я встречал… Вот, физрук наш Пантофель! Молчит, молчит, краснеет. Набрякнет весь – потом как крикнет что-нибудь умное! И все балдеют… На пятёрки в школе училась? Да?

Нюрочка смутилась:

– Я по канату лазить не умела. И по тригонометрии… тройка вышла. Дедушка бы меня презирал. А мама бы сильно расстроилась… Мне без неё стараться не хотелось! Пускай. Тройка – и тройка…

– А куда она подевалась, родная?

Нюрочка стала протирать клеёнку тряпицей, склоняясь над столом всё ниже, потому что за окном уже темнело.

– Спилась, нет? – сочувствуя, спросил парнишка. – …Ну, спилась, скурилась, это мне без разницы. Не хочешь, не говори. А бумаги… Жалко вообще-то, что сгорели. Тут сочиненье на одну страницу никак не вытянешь, а он…

Парнишка призадумался.

– Накрылась, короче, вся его работа! – вздохнул он. – Знал бы, не писал, наверно.

– Всё равно писал бы. Дедушка по-другому не мог.

– Значит, знания голову распирали!.. Бывает. С каждым бывает… Я бы кости куда-нибудь кинул! – зевнул он. – Если не возражаешь… Наломались мы с убитой техникой этой. Одни напильники у вас! И отвёртки гнутые… Свёрла – обломанные все. А станков не осталось! Весёлый коленкор, в общем…

* * *

Потом, сбросив грубые ботинки, парнишка лежал тут же, возле стола, на жёстком деревянном диване, отказавшись и от постельного белья, и от одеяла.

– Испачкаю… У меня штаны в мазуте.

– Можешь тогда с вешалки фуфайку взять, – сказала Нюрочка, поколебавшись. – Она изношенная, грязная давно. Её мачеха выкинуть хотела, но испугалась. Когда ещё хуже будем жить, пригодится. Рады будем и такой.

– Нормально! – потягивался он, заложив руки за голову. – Без всякой фуфайки – ништяк… Ты как думаешь, за два дня работы мне заплатят? Завтра?

– Здесь никому ничего не дают. Пообещают! Но скажут, что пока денег нет. Они так делают.

– Нас вообще-то на месяц нанимали, до учебного года. Но сваливать придётся срочно. Я одному в рожу харкнул… Он моё полотенце нарочно иссопливил, а я харкнул. И про магнитофон им сказал: «Если вы не загасите свой музон, я вас всех распиннаю!» …Эх, был бы кастет!

– Синий час, – сказала Нюрочка, засмотревшись в окно. – Ветер стих… Синий час наступил.

– Чего-о-о? – озадаченно протянул он.

– Глубокие сумерки, – объяснила Нюрочка. – Час взаимопроникновения миров… Он быстро проходит… Это когда растворяется граница между миром живых и миром мёртвых: миром теней… Сейчас живые и мёртвые находятся рядом.

Парнишка помолчал, соображая.

– …А триперными я их обозвал – за дело, – всё же уточнил он, мрачнея. – Не просто так. С малолетками дорожными они ходят. Потом чешутся, как блохастые.

– Вы все из техникума? – спросила она без любопытства, отвернувшись.

– Ну. Сначала это фазанка была – ФЗУ. Фабрично-заводское, значит. Потом – ПТО: производственно-техническое… А сейчас – техникум. Говорят, в колледж переименуют, с осени! А может, и нет… Когда мы поступили, нам даже старую форму выдали, со склада. Ватные куртки, толстые, а на пуговицах – буквы были: «ПТО»… Но мы пуговицы бритвой срезали. Сразу! Чтоб никто не дразнил. А так – дразнят: «Пидерас-Тепло-Одетый»… У нас один баклан не знал. Вырядился – и в новом домой попёрся! С буквами. Через все Столбцы… Вот угар был… У нас таких весёлых шуток много! Рассказать?

– Нет.

– А то бы я рассказал, – вздохнул парнишка с сожалением.

И озаботился:

– Слушай, мне на двор надо. Уже давно. Вспотел терпеть… Схожу? Не возражаешь?

Нюрочка кивнула, щёлкнула выключателем и ушла в боковую свою комнату. Она легла на койку, не снимая халата, и сразу прикрыла глаза ладонями – сквозь щели перегородки пробивался электрический свет, отчего под веками возникала, подрагивала, рябила неприятная радуга. Потом Нюрочка вытерла влагу в углах глаз. И радуга пропала.

Этой весною за нею опять не пришёл тот – понимающий всё без слов… Не пришёл в последний раз. Он уступил её – этому: приземистому, с разбитыми губами… В мешковатых штанах с пятнами мазута.

* * *

Вскоре звякнула щеколда – там вернулся парнишка. Покашливая, он запер дверь. Через минуту на кухне щёлкнул выключатель. Во всём доме стало темно и тихо, и ночная скука – в углах, под койкой, за шкафом, – скапливалась ощутимо. Люди иногда уходили из этого дома насовсем – поочерёдно, а скука оставалась, притворяясь днями, что её нет, и старилась – вместе с неприметно оседающими стенами, с рассыхающимися половицами и дверьми. Но перед окончательным уходом каждого домочадца скука уплотнялась ощутимо. Скапливаясь по тёмным углам, она готовилась занять пространство уходящего. А расползалась – перед самым чьим-то уходом… И Нюрочке уже было ясно, что с парнишкой придётся ей жить всю долгую жизнь – где-то, не здесь. И она будет верна ему одному, всхлипывала Нюрочка едва слышно, спрятав голову под подушку. А тому – чуткому, – лучше потом не появляться на её пути…

Того – она ненавидела теперь за всё: за пустое своё ожиданье, за благополучную его нерасторопность, давно уж смертельную для неё. За то, что он предпочёл оставаться бесконечно долго – без неё, в своём умном мире, где тепло от всепонимающей вечной ласки… За то, что даже сегодня пришёл – не он…

За эти свои слёзы обречённости – она будет мстить – бессмысленно, безжалостно, безостановочно – тому, промедлившему преступно, если только он объявится когда-нибудь, потом, со своей неземной любовью. Нюрочка будет только мстить, и ничего не сможет с собою поделать… За то, что на дедушкин диван лёг – не он. Лёг другой…

Чтобы Нюрочка себя не погубила, этот парнишка обязан жить долго. С нею одной, верной ему одному, тихонько всхлипывала она.

…Нет, парнишка не должен помирать рано. Он должен жить всегда. При ней – только дольше неё.

* * *

– Сигарет нету? – спросил парнишка через время, ворочаясь за перегородкой. – Отец твой что, не курит?

– В Россию он уехал. Три года назад, место искать, – ответила Нюрочка с неохотой, сдвинув подушку в сторону. – Мачеха Маринка говорит: сгинул… Сейчас многие люди там погибают. Без всяких вестей.

– Это – смотря какая у него специальность, – рассудительно заметил парнишка. – Вот с нашей – не пропадёшь.

– Он в быткомбинате работал, обивщиком мебели. Пружинные матрацы обтягивал. Кресла, диваны. У него много свободного времени было. Потом производство закрыли. Безработный стал.

– …Что же у тебя мать не за инженера вышла? – спросил парнишка недоумённо. – А за быткомбинатского, простого?

– Он скромный. Мама за скромность всех людей очень уважала, – отвечала Нюрочка в темноту. – Непьющий. И любил её… Она считала, что он очень, очень сильно её любил! Боялась, что так любить её уже никто не сможет… Поэтому только вышла.

– А на самом деле? Не так? – догадался парнишка.

Нюрочка не ответила.

– Здесь луна, между прочим, уже в окошко глядит, – бодро проговорил парнишка. – Здоровая! Лупит, как прожектор с вышки. В зоне лежишь – или где: не поймёшь… А тебе там не видно.

– Здесь у меня тоже светлее стало… Спокойной ночи.

– Спокойной…

– А у меня мать – нормировщица! – громко сказал он тут же. – Отец шобутной, под сокращение попал, но мать обещала: как только женюсь, бабкину комнату в бараке мне отдадут… Они у меня простые. Не жадные… А твоему деду отец-то твой не шибко нравился, да?

– Ему не нравилось, что он в самодеятельности участвовал. Положительных людей в клубе изображал… Дедушка говорил: «Учиться не хочет, а интересничать на сцене соглашается, нехорошо…» И маму упрекал: «За массовика-затейника вышла».

– А она что? Мать?

– Ничего. Пока дедушка живой был, возражала. Потом, когда не стало его, тоже про папу сказала: «Гнилой посох…»

– А полки ваши так, значит, и не наладил? Обивщик?

– Нет… Он мечтал только стать в клубе художественным руководителем – и всё.

* * *

В Нюрочкином окне появился край луны, узкая комната стала видна вся – шкаф, стол, табурет, – и скука затаилась, уступая место смутному непокою. Засеребрилась, замерцала никелированная коретка койки, и тускло поблёскивало теперь дверное стекло.

– Он добро любил делать! Отец, – сказала Нюрочка, отворачиваясь от холодного, тревожного света к перегородке.

Панцирная провисшая сетка проскрипела под тяжестью её тела и коротко громыхнула.

– Добро? – не понял парнишка за стеною. – Какое добро?

– Разное… Когда все без работы остались, и мама, и он, пришёл знакомый один. Стал просить деньги на ящик водки, для свадьбы. И папа маму спросил: «Как, Тата? Отдадим? У нас ведь есть? Ну, те, что для Нюрочки от деда остались? Они последние, правда»… Она говорит: «Поступай, как сочтёшь нужным». А папа топтался: «К человеку гости приехали. Ему надо». Тогда мама опять сказала: «Как хочешь». И он отдал… Мы потом несколько дней ничего не ели… Это я виновата, потому что каши просила. Как ненормальная… Папа – ничего, а она не выдержала. Взяла кусачки и пошла в трансформаторную будку, провода срезать. Чтобы на металлолом их сдать. А кусачки не изолированные были, поэтому её убило… Я всё помню. Но меня на похороны не взяли, в доме заперли. Чтобы я меньше переживала…

Её слова угасали в полутьме сразу, безучастные, скучные:

– …Я на диване сидела с куклой, а её хоронили. И кукла холодная была. Тусклый день стоял, долгий… Я ни одно окно не смогла открыть, чтобы выпрыгнуть! Разбить стекло надо было, наверно… Там хоронили, без меня, а я – с куклой… Отперли, конечно, как с кладбища все вернулись… Тот сосед, который у нас деньги на водку забрал, отца по спине хлопал: «Не горюй! Бог бабу отнимет – девку даст!» И за стол они сели… А я от них ушла во двор, стала свою куклу хоронить. Любимую… Всех кукол потом хоронила. Зарывала вон там, на заднем дворе, в куче золы… С ними уже не играла. Книги только читала… Маринка кукол в золе находила. Меня ругала, а я – всё равно… Даже не знаю почему.

Парнишка спросил про отца:

– А что же он сам не пошёл? Провода срезать?

И Нюрочка ответила:

– Он к этому плохо относился. К воровству… Просить взаймы тоже не мог. Не выносил просто. Ему неудобно было… И только правду всегда говорил.

* * *

То ли от здешней скуки, то ли оттого, что ночь только началась, мальчишка принялся там, на кухне, ходить от окна к дивану, от дивана к окну.

– …Козёл он! А не скромный. Отец твой, – сказал парнишка. – Ни хрена он её не любил. Притворялся, козлина.

– Просто он положительных людей долго на сцене изображал, – ответила Нюрочка за перегородкой.

На кухне звякнула кружка. Парнишка зачерпнул воду из ведра, не включая света.

– Забудь про него! – велел он и стал пить. – Отца у тебя тоже нет. Вот так считай… И про границы миров, про тени, про синий час – никому не говори. А то подумают, что ты того… с приветом.

Подумав, Нюрочка согласилась:

– Да. Надо молчать. Про это. И про остальное… Особенно про остальное.

– …А женился потом небось сразу? Отец твой? – парнишка опять укладывался на диван.

– Да-а-а, – удивлённо протянула Нюрочка. – Ты откуда знаешь?

– Козлы всегда так делают.

– Маму похоронили, он на Маринке женился. Через неделю. Говорил, что на девять дней стряпать надо – поэтому, для поминок… Она доярка, зато молодая. Муки принесла. И молоком нас напоила сразу… А потом в больницу попала. На ферме бык взбесился и на рога Маринку поднял. Тогда отец Натульку привёл. Она ещё моложе Маринки; из десятого класса, второгодница… Сказал: потому что ребёнку нужна мать. И Натулька при нём добрая была, а без него озоровала. Ей нравилось тогда людей донимать, по молодости… Но Маринка из больницы вернулась и Натульку выгнала. Даже сковородкой стукнула по голове, хоть ещё слабая была… Вот, теперь со мной, чужой, и мучается одна.

– А чего ей с тобой мучиться?

– Ну, как… – задумалась Нюрочка. – Я ем всё-таки не мало… Но одежду я никакую не прошу, мачехино всё донашиваю.

* * *

Парнишка, должно быть, заснул или задумался. И Нюрочке в узкой спальне её был слышен только скрип форточки и слабый шум свежего ветра, долетавшего порывами с близкого Жёлтого озера. От солончаков, проступивших на месте каналов, вырытых когда-то для орошенья кукурузного поля, тянуло морским запахом бледной травы солянки, сорной, переспевшей, осыпающейся в июле сухими семенами. Когда ветер дул со стороны степи, бывал он другим – душным, горьким от полынка…

– Надо спать, – сказала себе Нюрочка, думая, что новую осень и новую зиму ей тут уже не перенести: то ночная скука вытесняла её из дома.

– …Хорошо, что он провалился, козёл! – вдруг сердито проговорил за перегородкой парнишка. – От таких толка не бывает. Зато мороки полно… Ты бы с ним замучилась, с отцом. Вкалывать бы устала, на его доброту… Забудь! И про деда своего забудь. Он тебя с матерью в глуши оставил, на этого козла…

– У него сил для нас не осталось. И для себя – тоже… Ему учёное звание вернули, но он тут жить привык. Старенький уже, повторял: «Всё поздно». И ещё: «Не всё ли равно, где человек превратится в прах? А здесь, в степи, мы превратимся в прах радиоактивный, всё больше пользы для будущих атомных станций будет»… Но мама говорила: «Ему больно. Туда, где много непосильного пережито, люди не возвращаются».

– На это, короче, тоже наплюй, – перебил её парнишка. – Не вспоминай! Одна так одна.

Он помолчал озадаченно.

– Тебе, слушай, озвереть надо! – решил он. – А то… Сдохнешь ты с этой мурой. Забудь всё… Всех!.. Всё, всех забудь, слышишь?!. Выкинь из головы.