Текст книги "Мужество"

15

Коля Платт и Епифанов жили вместе и считались друзьями. Они и были друзьями. Еще дорогой, в порыве тоски, Коля рассказал Епифанову о своих несчастьях, и Епифанов откликнулся на несчастья товарища со всем пылом большого, нежного сердца. В первые недели жизни в палатках, когда холод пробирал до костей, Епифанов накрывал друга своим одеялом, уступил защищенную от ветра койку в глубине палатки.

Коля был благодарен ему и отвечал, сколько мог, дружеским расположением. Но его возможности были невелики. Сухой и эгоистичный по натуре, он не умел отдаваться чувствам. Он шел в жизнь как маленький хозяин своих способностей, своего ума и своего упорства, поставив себе определенные цели – добиться как можно более почетного положения в своей профессии, жить обеспеченной жизнью и жениться на Лидиньке.

Все остальное, привносимое в его сознание обстановкой и средой, дополняло, но не изменяло его основных целей. Он вступил в комсомол потому, что считал принципиально необходимым для современного работника участие в общественной жизни, и все поручения комсомола выполнял добросовестно, но старательно следил, чтобы его не перегружали работой, и умел авторитетно требовать уважения к своему времени под предлогом работы над повышением своей квалификации. Он тянулся за инженерами и мастерами старого типа, вызывая у них одобрение своей серьезностью. Он сам был сыном техника-практика, ценившегося очень высоко, и пример отца стоял перед его глазами.

– Отчего ты в вуз не пошел, ты, такой способный? – удивлялся Епифанов.

– Жить на стипендию – зачем? – отвечал Коля. – Я знаю больше, чем молодые инженеры. Меня и без диплома ценят. И зарабатываю я больше их.

Действительно, он хорошо знал свое дело, быстро подвигался в разрядах и тратил деньги с толком, всегда на самые лучшие, прочные вещи.

Встреча с Лидинькой произошла как раз в то время, когда он считал, что пора подумать о жене, и он быстро оценил ее: она была хорошенькой, веселой, деловитой, разумной. Но он влюбился в нее сильнее, чем хотел, и Лидинька сумела выбить его из колеи спокойно-размеренной жизни. Ухаживание Коли Платта польстило ее самолюбию, так как Коля считался на заводе серьезным и растущим специалистом. Коля попал в кольцо ее поклонников, в атмосферу песенок под гитару, танцев, шуток и проказ. Сперва Лидинька попыталась вовлечь его в общий круг, потом смеялась над ним, потом заинтересовалась его молчаливостью, которую молодые девушки принимают за необыкновенность, потом влюбилась. Лидинька стеснялась своей семейной обстановки и того, что вынуждена скрывать от матери свое вступление в комсомол. Но Коле семейная обстановка Лидиньки понравилась: чинная благоустроенность, хорошо налаженное хозяйство, строгость матери – это казалось ему гарантией нравственности девушки.

Мать все чаще болела, потом надолго слегла в больницу. Лидинька и слышать не хотела о замужестве, пока не поправится мать. Коля стал раздражителен и настойчив, Лидинька чувствовала себя виноватой. В один из самых грустных вечеров, когда положение матери казалось безнадежным, а Коля особенно разочарованным и обиженным, Коля увлек к себе взволнованную Лидиньку и добился того, что она ему отдалась. Он был очень влюблен, но природная сдержанность никогда не изменяла ему, и если он поступил с Лидинькой, по собственному признанию, не совсем честно, это было вызвано не порывом чувственности, а сознательным стремлением закрепить ее за собою во что бы то ни стало. Он боялся, что Лидинька ускользнет от него.

Мобилизация на Дальний Восток разбила его планы. Ему и в голову не приходило отказаться от поездки. Он дорожил своей репутацией, своим положением, своим будущим. Он был дисциплинирован не от сознания, а от характера, не склонного к конфликтам. Он утешал себя надеждой, что на Дальнем Востоке займет еще более почетное положение, что старуха, наконец, умрет и Лидинька приедет. Письма Лидиньки подтверждали, что она его любит и стремится приехать. Но его пугали бесчисленные поклонники, окружавшие Лидиньку. А вдруг найдется мерзавец, который сумеет использовать одиночество девушки? Будет ли она непреклонна? Строгое воспитание, конечно, могло сыграть свою роль… Но ведь не помешало оно Лидиньке сойтись с ним, с Колей, до свадьбы?.. И, право, если вспомнить, это не стоило ему особых усилий.

Епифанов не проявлял никакого любопытства к внутреннему миру своего друга. Но сам охотно поверял Коле свои печали: Клава Мельникова так хороша, но она любит другого! На откровенность Епифанова Коля невольно отвечал откровенностью – сочувственное внимание Епифанова облегчало его. Но рассуждения Коли удивляли и возмущали Епифанова.

– Да что ты, браток, – говорил он с гневом, смягченным лишь его природным добродушием, – ведь она же тебя любит! И как это можно – она же тебе поверила, и ты же ее за это подозреваешь?

Коля смущался, но подозрения не покидали его.

Если она могла уступить раз, кто может поручиться?..

В результате этих разговоров Епифанов обиделся за Лидиньку (она рисовалась ему похожей на Клаву и любящей всем сердцем), осудил Колю и решил, что Коля недостоин своего счастья. Лежа ночью в палатке и разглядывая в щель ночное небо, Епифанов видел перед собою, в свете звезд и луны, чудесные очертания девичьих лиц, в которых облик Клавы Мельниковой дополнялся русой косой неизвестной, но обаятельной Лидиньки. И мечтал о том, что найдется еще одна, пока незнакомая, но где-то безусловно существующая девушка, которая полюбит его.

– Ты будь настойчивее, ведь Круглов ее не любит, – советовал Коля, удивляясь тому, что Епифанов не делает никаких попыток отвоевать сердце Клавы.

Епифанов краснел до слез.

– Да нет, браток, не выйдет… Об этом говорить нечего. Что не для меня, то не для меня.

Презирая друг друга в вопросах любви, Коля и Епифанов продолжали дружить и неплохо ладили между собою. Епифанов умел успокоить Колю, когда работа на корчевке выводила того из терпения. Коля был полезен Епифанову своими техническими знаниями, когда Епифанов перешел на монтаж электростанции и его жадный ум стремился восполнить недостаток подготовки. Они вместе – Епифанов с азартом, Коля с холодным упорством – участвовали в сверхурочном строительстве жилого барака и вместе поселились в нем, отделав свою комнатушку со всем возможным блеском.

Но когда они покинули переполненный топчанами шалаш и оказались вдвоем, вдруг выяснилось, что у них нет ничего общего, что им вместе нечего делать, что они даже мешают друг другу. С наступлением осени единственное общее развлечение – плавание – окончилось. В остальном у них были разные вкусы и повадки. Педантичная аккуратность Коли раздражала Епифанова: он злился и посмеивался, когда Коля с обиженным видом перевешивал его матросскую робу с одного гвоздя на другой, для робы предназначенный. Епифанова раздражало, что для Коли вымыть пол или постирать белье – целое событие, что Коля страдальчески корчится над мокрой тряпкой и не умеет обслуживать себя быстро и весело, как привык по своей краснофлотской умелости Епифанов. Но больше всего надоедали вечные замечания Коли:

– Все-таки возмутительно вызывать специалиста, не подготовив элементарных условий. Скоро выгребные ямы чистить придется.

Епифанов совершенно не понимал претензий Коли. Комсомолец, рабочий, – откуда у него это шкурничество, этот холодный карьеризм?

Они не ссорились, потому что Епифанов был слишком добродушен и покладист, а Коля слишком спокоен. Но былая дружба исчезла. Теперь Коля, получив письмо с ленинградским штемпелем, читал его про себя и прятал, не показав другу. И когда Епифанов возвращался домой после длительной прогулки с Клавой, он вздыхал молча, отвернувшись к стене.

Епифанов узнал в комитете комсомола, что Коля Платт добивается комнаты в доме инженерно-технических работников. Коля ничего не говорил ему об этом. По своей доброте Епифанов испугался, что мешает другу вызвать к себе невесту, и в тот же вечер виновато сказал Коле:

– Ты, дружище, напрасно хлопочешь. Приедет Лидинька, я в тот же день смотаюсь, только меня и видели. Считай комнату своей – и точка.

Но Коля ответил с презрением:

– Поместить сюда мою жену? В этот хлев?

Образ Лидиньки стал меркнуть. Она уже мерещилась Епифанову похожей на тех инженерских жен, которые ахали и плакали, приехав на строительство, и портили нервы мужьям невыполнимыми требованиями. В конце концов, раз Лидинька хочет выйти замуж за Колю, она должна быть ему под стать.

Дезертирство Сергея Голицына взволновало обоих друзей. Епифанов был вне себя, что не пригляделся к Сергею, не повлиял на него, не сумел удержать его от преступного шага. Коля Платт принял дезертирство Сергея по-иному. Для него Голицын был прежде всего железнодорожник, специалист, оказавшийся, как и он сам, в неподходящих условиях. Голицын не пожелал приспособиться к обстановке и уехал. Зачем же он, Николай Платт, механик восьмого разряда, продолжает жить в примитивном бараке, не снимая до ночи валенок, потому что от пола тянет холодом? Правда, он давно уже работал по специальности – «в общем по специальности», добавлял он. Но разве его оценили, разве он обеспечен жизненными удобствами?

– Но ты же, во-первых, комсомолец! – говорил Епифанов.

– Да, – соглашался Коля со своей обычной рассудительностью, – бежать – это не по-комсомольски. Я бы этого не сделал. Но, с другой стороны, – что делать, если комсомол о тебе не заботится?

Епифанов впервые по-настоящему вспылил:

– Чем больше я смотрю, тем больше удивляюсь – какой ты, к черту, комсомолец! Говорить с тобою тошно. Из тебя обывательщина так прет, аж душу воротит.

– Однако, – невозмутимо сказал Коля, – я на хорошем счету, а ты умудрился заработать строгий выговор с предупреждением.

У Епифанова перехватило дыхание. Кража кирпичей была позором его жизни. Он тайно мечтал о том, что совершит какой-нибудь выдающийся, героический подвиг, добьется славы и похвал и тогда скажет: «Не надо почестей, браточки, лучше снимайте с меня выговор, честное слово, я его отработал!»

Однажды пришла телеграмма от Лидиньки. Епифанов нашел ее под дверью, придя с работы. Сложенный и заклеенный листок испугал его. Епифанов заставил себя положить телеграмму на стол и ходил вокруг да около, не имея сил думать о другом. Конечно, у бедной девочки что-нибудь случилось. Умерла мать? Заболела она сама? Ей нужна помощь? Она выезжает?

А Коля все не шел.

Епифанов не мог больше терпеть. Он повертел в руках телеграмму, осторожно отогнул край и постарался прочесть ее. Ему бросились в глаза слова: «Готовлюсь отъезду». Он так обрадовался и взволновался, что забыл осторожность и надорвал обертку. Тогда он увидел другие слова: «Мама умерла». Он склонил голову перед чужим горем. Бедная девочка, как она, наверное, плачет сейчас… Лидинька спрашивала еще, как ей доехать до Коли. Ее слова казались беспомощными и жалобными, полными значения: «Телеграфируй, как до тебя доехать». Ему чудилось ее одиночество, ее неуверенность, ее страстная мольба о поддержке… Как до тебя доехать? Только бы доехать!.. Только не быть одной…

Епифанов был так силен и так мощно здоров, что девушки представлялись ему страшно слабенькими. Они так малы, так непрочны, у них такие нежные косточки, такие слабые мускулы, такие маленькие ноги. Их слабость умиляла его и притягивала. Он твердо верил, что обязанность мужчины – охранять их, брать на себя все их заботы, быть их защитником и помощником. И вот теперь эта Лидинька – эта неизвестная девушка с длинной косой – одна с кучей забот о похоронах, о вещах, о квартире, о сборах в дорогу… Он так ясно представлял себе ее беспомощность среди нахлынувших житейских дел, над трупом любимой матери… Кто поможет ей? Кто снесет ей вещи на вокзал? Кто будет оберегать ее в поезде?

Он лег на койку, удрученный чужим горем. Он подыскивал слова, которые должен сегодня же послать ей Коля, чтобы утешить ее: «Не горюй, дорогая, приезжай скорей». «Приезжай, я вытру твои слезы, моя маленькая жена…» Нет, эти слова не годились, их стыдно вручать барышне на телеграфе. Но Епифанов придумывал новые, еще более нежные: ему было приятно повторять их и горько сознавать, что Коля вряд ли сумеет придумать так же хорошо.

Пришел Коля. Еще от двери он заметил телеграмму. И все-таки сперва снял у порога грязные сапоги и сунул ноги в валенки, и все-таки сперва повесил на предназначенный гвоздь свое пальто и даже, подходя к столу, привычно провел гребенкой по волосам.

Епифанов уже готовился сказать: «Ничего, дружище, не грусти. Главное, пусть скорее приезжает, и горе забудется…»

– Так, – сказал Коля, отбросив телеграмму. – Устал же я сегодня… – проговорил он, зевая, и лег на кровать. – Ты спишь, Алексей?

Епифанов закрыл глаза и промолчал, чтобы пережить про себя мучительный стыд за другого, лежавшего в двух шагах от него человека. И подумать только: он уже час страдает за незнакомую, за нелюбимую, переживая ее горе… а тот даже не подумал, что его любимая в горе! Он даже не почуял тоски и беспомощности в ее словах! И неужели он так и не пойдет сегодня на телеграф? Телеграмма шла два дня… Значит, еще три дня Лидинька будет одна, без утешения… Епифанов вскочил.

– Я иду сейчас на почту, – сказал он безразличным тоном. – Тебе не нужно ничего?

Коля обрадовался. Написал текст, подсчитал число слов, дал Епифанову деньги.

Не взглянув на друга, Епифанов вышел в темноту ночи. Шел мокрый снег, смешанный с дождем. Ветер пронизывал холодной сыростью. Епифанов крупно шагал, подняв воротник бушлата, сжимая в теплой ладони текст и деньги. Сейчас он узнает, что написал Коля, сейчас он узнает, какие слова заставят улыбнуться девушку.

На почте он забился в угол, к столу. Сырость, которой он не замечал на улице, вдруг пронизала его насквозь.

«Сейчас ехать невозможно сходи моим родителям помогут вещи не продавай при первой возможности телеграфирую целую Коля».

Да нет, это что-то не то… Не может быть, чтобы он правильно прочитал… Да та ли бумажка?.. Он тер виски, зябко поводя могучими плечами. Нет, посылать так невозможно. Быть может, она сидит в пустой квартире, плачет.

Он хотел бежать обратно – вскочил, запахнул бушлат, направился к двери. Но тут представил себе кислое лицо Коли Платта и его невозмутимый голос… Нет, он сам допишет, будь что будет!

«Не горюй, дорогая. Сейчас ехать невозможно без теплой одежды, запасись. Сходи моим родителям – помогут (он вспомнил свою мать – вот кто утешил бы лаской и добрым словом! А кто его знает, что за родители у Коли?) Вещи не продавай. (О каких вещах он волнуется? А на что же девушке купить билет, как она поедет без денег? Ну, это их дело!) Вещи лучше не продавай. Телеграфируй приезд, встретим (да, да, в крайнем случае сам поеду!) в Хабаровской конторе строительства. Нежно целую. Коля».

Он уже третий раз переписывал телеграмму, потея от усилий и от волнения.

– Не так, приятель, – раздался над ним голос. – Уж вызывать, так по форме. Напиши адрес конторы, скажи, что там помогут. Вдруг тебе не удастся встретить?

Епифанов подскочил. Уполномоченный НКВД Андронников ласково улыбался прищуренными глазами и протирал платком запотевшие очки.

Епифанов чувствовал себя вором, пойманным на месте преступления. Конечно, он мог ни в чем не признаваться, выдать телеграмму за свою… Но раз уже попался, будь честен, говори правду.

– Дело в том, товарищ Андронников, что это не моя телеграмма. Я ее немного исправил. Это приятеля… невеста… у девочки умерла мать.

Андронников все улыбался, разглядывая Епифанова. Он взял оба текста, сверил их, одобрительно кивнул головой.

– Правильно исправил. Немного, но правильно. Так уже добавь заодно и адрес, а то вдруг она приедет и растеряется? И приятелю скажи – пусть вызывает не сомневаясь. Проживет дивчина и не растает, верно?

– Верно, товарищ Андронников, – радостно отчеканил Епифанов. – Не дадим растаять. Поможем.

Андронников спросил:

– Чья невеста?

– Николая Платта. Механика.

– А ты ее знаешь?

– Нет, товарищ Андронников, не знаю.

Андронников поглядел еще пристальнее, и улыбка его стала еще мягче.

– Пусть едет, – сказал он. – Пока семейное дело не налажено, какой же у нас город?

– Так точно, товарищ Андронников, семейное дело сейчас самое важное.

Андронникова позвали к прямому проводу. Епифанов в четвертый раз переписал телеграмму, дождался Андронникова и протянул ему телеграмму, как соучастнику.

– Поглядите, товарищ Андронников, все ли в порядке.

Андронников посмотрел и одобрил.

– Как думаете, скандала не выйдет?

– Не выйдет. Приедет – разберутся. А не разберутся, мало ли здесь женихов ходит!

Так и пошла телеграмма с подписью Коли, с текстом Епифанова и Андронникова к неизвестной белокурой Лидиньке, которая ждет в пустой квартире и плачет.

Коля Платт попросил квитанцию, удивился:

– Там же двадцать слов было, откуда же сорок пять?

– А мне барышня велела обратный адрес приписать, – спокойно соврал Епифанов.

– Это еще что за выдумки! – возмутился Коля. – Им бы только денег побольше.

– Уж не знаю. Мне велели дописать, я и дописал.

– Надо было мне самому…

Коля подсчитал разницу в цене и отдал Епифанову долг. Епифанов со злостью думал: «Ну да, как же, самому!.. Ты бы такой замечательной телеграммы в жизнь не написал бы!»

– Чуть что, я мигом съеду, – повторил он свое давнишнее предложение. – Пусть приезжает.

Коля вздохнул, походил по комнате, грустно сказал:

– Не понимаешь ты, Алексей. Лидинька к такой жизни не привыкла. Да и куда ехать зимой, в морозы, на грузовике? И потом вещи там, квартира, мебель… Не век же мне торчать здесь! А в крайнем случае я весною съезжу за нею. Но здесь для нее не обстановка.

– А как же девушки наши живут?

– Я бы не хотел видеть свою жену на их месте, – сказал Коля. – Порядочный человек не смеет подвергать…

– И что это за слова у тебя: порядочный человек, порядочный человек! Сухарь ты!.. – с сердцем сказал Епифанов. – Ты бы лучше подумал, что девочка одна, с покойницей. Ей утешение нужно…

Слова Епифанова, видимо, подействовали. Коля сел писать письмо.

Епифанов лежал, слушая скрип карандаша, смотрел на Колин склоненный затылок и думал о письме, – может быть, оно более ласковое, более сердечное, чем телеграмма? Может быть, в письме он нашел настоящие утешающие слова? Ну да, черта с два, найдет!.. Вот если бы нам с Андронниковым!..

Епифанов так и заснул, размышляя, что надо написать и что напишет Коля этой маленькой белокурой девушке, тоскующей в одиночестве за тысячи километров от них.

16

На лесозаводе была вышка – самая высокая точка среди первых, еще низкорослых зданий строящегося города. С этой вышки, открытой ветрам и солнцу, была видна строительная площадка.

Клара Каплан любила приходить сюда полюбоваться и помечтать. Здесь было как-то особенно легко вообразить себе то, что еще не существует сегодня, но что будет существовать завтра. Стройные контуры завода вырастали на месте замусоренных строительных участков, на месте шалашей и бараков. Кларе виделись просторные проспекты и строгие ансамбли домов и площадей.

Сегодня она пришла сюда ранним утром. В холодном осеннем воздухе был особенно отчетлив и ярок пейзаж. Перила вышки серебрились от инея – первый сигнал зимы. «Какова-то она будет – зима?..» Забыв мечты, Клара с тревогой вглядывалась в жалкие ряды непрочных шалашей, в медленно растущие леса строек.

Лесенка заскрипела под грузными шагами. Клара нехотя оглянулась и радостно вскрикнула:

– Ты?!

Морозов поднялся на вышку, пожал ее холодную руку.

– Ты как сюда попала?

Клара почему-то стыдилась своих мечтаний, – может быть, потому, что сегодняшнее положение было очень напряженным.

– Я пришла проталкивать пиломатериалы на жилье. А ты?

Морозов понимающе усмехнулся.

– И я пришел проталкивать пиломатериалы на жилье… А как тебя занесло на крышу?

Улыбаясь, Клара повела рукой вокруг и спросила:

– А тебя?

Морозов тоже повел рукой. Стоя бок о бок, они смотрели на город, и, пусть по-разному, каждый в соответствии со своей мечтой, оба видели его прекрасным, могучим, счастливым.

– Когда приезжают новые строители, – сказал Морозов, – надо бы вести их прямехонько сюда…

– Я приводила. Тут есть паренек – Федя Чумаков, лесогон. Сема Альтшулер просил проследить за ним, у парня настроения были… Он из больницы недавно. Так я его сюда привела и показала: «Смотри. И представь себе, что ты увидишь через пять лет».

– Ударник теперь?

– Ну да.

Объяснений не нужно было. Они хорошо понимали друг друга, хорошо знали людей и те многообразные каналы, по которым к сознанию и чувствам людей доходило величие большевистского дерзания, большевистских дел.

Морозов провел ладонью по заиндевевшим перилам, поколупал иней ногтем. И для Клары было естественно, что он сказал в раздумье:

– Проскочить бы эту зиму, а там…

Они помолчали.

– Я говорила с врачом. При нашем жилье и питании зима даст новый скачок заболеваний.

– Овощи! Овощи нужны! Клюква. Лук.

– У Гранатова они «на колесах», – недоброжелательно бросила Клара. – Значит, до весны не жди…

Морозов хмурился. Угрюмо смотрел перед собою. По корявым дорогам тащились грузовики с досками – от лесозавода, и навстречу им порожние – на лесозавод. В воротах образовалась пробка. Клава Мельникова суетилась на лесной бирже, регистрируя отпуск материалов.

– Плеврит у нее прошел? – спросил Морозов.

– Прошел. Только вот сердечко…

– Сердечко – да… – вздыхая, подтвердил Морозов. – И черт дернул Круглова…

– Что же делать? Бывает…

– Бывает…

Пронзительно гудя, пронесся по узкоколейке паровозик с порожними вагонетками – в тайгу, к каменному карьеру. Сам карьер не был виден, но над деревьями вились дымки его поселка.

– Наладим, – сказал Морозов.

Клара поняла, что он говорит о каменном карьере; открытие этого карьера и организация работ на нем потребовали от Морозова много усилий и борьбы. Клара была там на днях. Было трудно дышать в клубах сухой каменной пыли, от скрежета камнедробилки сводило челюсти, но Кларе понравились четкость и быстрота работы, груды щебня и камней, грохот взрывов. Геннадий Калюжный, бригадир комсомольского ударного участка, привел ее к уступу, где подготовлялся взрыв. Возня. Шум. И до последней минуты все работают. Геннадий поднял красный флажок: опасность! Комсомольцы отбежали в сторону. Все смотрели на шнур. По шнуру будто бежит желтая змейка. И вдруг – гром, треск, столб густой пыли и дыма. Сквозь дым и пыль – взлетающие камни. И еще не улеглась пыль – флажок опущен, комсомольцы бросились на места, подтащили вагонетки, быстро и размеренно заработали лопатами.

– Каждый день двести процентов плана, – спокойно сказал Геннадий. – Если бы все так работали!

– Если бы все так работали, – вслух повторила Клара. – А вот с кирпичным…

Другой поезд выбежал из тайги – нагруженные камнем вагонетки неслись к бетонному заводу. В ясном воздухе был слышен далекий шум бетономешалок. Морозов с удовольствием прислушивался: темп работы бетономешалок был превосходен.

– Комсомолки! – сказал он.

Девушки заполонили бетонный завод. Они ежедневно повышали число замесов бетона. У них не бывало плохого качества. На заводе работало всего пять мужчин, и когда Морозов зашел вчера на завод, девушки серьезно говорили о том, что основной недостаток – отставание мужчин, надо повести среди них работу. «Так вы что же, девчата, забили своих парней?» – спросил он, смеясь. «Да мы не забивали, – сказали девушки, – они сами затерялись». Затеряешься среди таких вот востроглазых и напористых! Поспевать за ними трудно…

– Все дело в людях, – сказал Морозов. – Вот ты посмотри. Условия равные. В одном месте заведется червоточина – и все не в лад. А подбросишь настоящих людей – любо-дорого смотреть.

– Не хватает их… – вздохнула Клара.

– Людей-то? Людей – целый народ, и все – люди. Только выяви, научи, глаза раскрой – они тебе покажут.

– Сейчас не хватает…

– И сейчас хватило бы. А вот черви завелись. Грызут. Ты чувствуешь, как грызут?

Оба, каждый про себя, вспомнили десятки мелких и крупных безобразий, неполадок, глупостей, которые мешали, тормозили, портили, исподтишка срывали ударную работу. Как-то непонятно, но упорно не ладится строительство гофманской печи на кирпичном заводе. Почему-то не доходят, застревают в пути товары. Дефицитные материалы попадают на второстепенные участки…

– Надо бы их, червей этих…

Клару окликнули снизу: Клава Мельникова махала перчаткой и что-то кричала.

– Иду-у! – радостно откликнулась Клара и, уходя, сказала: – А все-таки – как хорошо!

Морозов остался один на вышке; ветерок шевелил его седеющие волосы. Острым, молодым взглядом следил он за тем, как Клара и Клава, обнявшись, шли по двору. Клава вдруг оторвалась и побежала к подкатившему грузовику. Она звонко кричала на шофера, размахивая нарядом, и Морозов догадался, что шофер хотел забрать пиломатериалы первого сорта вместо второго. Смущенно улыбаясь, шофер повел машину туда, куда полагалось.

Клава грозила пальцем и смеялась. Молодость!..

На озере покрикивали комсомольцы, сгонявшие бревна к лесотаске. Они прыгали по вертким бревнам, рискуя свалиться, но никто не сваливался; они были ловки и веселы, им самим, видимо, по душе пришлась их опасная, красивая работа.

Морозов любовно наблюдал за ними и за результатами их усилий, – лесотаска без перебоев вздергивала на свои зубья и тащила к лесозаводу бревно за бревном. Да, пока дело зависит от этих парней, от Клавы, от девушек-бетонщиц, от Геннадия Калюжного, – дело будет идти споро. А чем лучше спорится дело, тем быстрее растут люди.

Две задачи – построить могучий город обороны, воспитать великолепное поколение новых людей. Две задачи, из которых каждая сама по себе огромна, – на всю жизнь хватит работы. И эти две задачи надо разрешить вместе, разрешить быстро, на ходу воспитывая и сразу же пуская в ход растущую сознательность и умелость. Да, Клара права – хорошо! Хорошо жить и бороться, мечтать, напрягать все силы, уставать до изнеможения и все-таки непрерывно восстанавливать силы в общении с жизнью, с людьми, с товарищами, – какая к черту усталость, когда самый воздух страны, воздух дружного коллектива – как кислород для легких! Живи, дыши, разворачивай силы вовсю – и все будет мало!

– Хорошо! – повторил он и медленно пошел по ступенькам.

Один из парней на озере все-таки сорвался в воду и теперь, как курица, отряхивался на мостках.

– Экой ты прыгун! – крикнул ему Морозов. – Смотри не простудись.

– Простужаться-то некогда, – весело отозвался парень, – а я заместо бани искупался без всякой очереди – и ладно.

Морозов покачал головой и рассмеялся – сам с собой, негромко. Живительная бодрость переливалась в него – от морозного воздуха, от плавного бега бревен, от криков парней на озере, от шипения дерева под пилами, от бойкого ответа паренька.

Но, уходя, он все-таки заглянул к начальнику смены:

– Там паренек искупался – заберите-ка его в машинное в принудительном порядке, пусть обсушится.