Текст книги "Рекенштейны"

– Ни за что! Запрещаю тебе это! – вскрикнула нервно графиня. – И потом, мы только напрасно потеряли бы время, когда дорога каждая минута. Арно, быть может, уже нет на свете: более двенадцати лет он не подает признака жизни. Я лучше дам тебе мои драгоценные украшения, которые стоят, во всяком случае, не менее этой суммы, – присовокупила она с большим спокойствием.

Габриела пошла в спальню и принесла оттуда несколько футляров; но когда она отдавала сыну парюру из бриллиантов и сапфиров, рука ее дрожала, как в лихорадке: это была та парюра, которую подарил ей Арно.

– Я рано утром послал за Небертом; теперь он, вероятно, уже здесь. Я сейчас покажу ему эти вещи и попрошу устроить дело, – сказал молодой граф, пряча драгоценности в маленький мешок и уходя из комнаты.

Его ожидал человек средних лет, с хитрым энергичным лицом. Это был Неберт, нечто вроде маклера и фактора, который служил Танкреду, как преданный агент для улаживания его мелких финансовых и любовных дел. Неберт много лет был секретарем и управляющим у дона Рамона де Морейра. Скопив себе довольно крупную сумму, он занимался теперь собственными делами и жил часть года в Монако, где его сестра была замужем за содержателем гостиницы, а остальное время в Берлине. Танкред, зная его как честного и преданного человека, имел к нему большое доверие.

Не входя в подробности, граф рассказал своему поверенному о необходимости уплатить долг в двадцать четыре часа и передал ему все драгоценности, прося заложить их и даже продать, если нельзя иначе.

Неберт покачал озабоченно головой.

– Я не знаю, право, граф, как нам справиться с этим делом, – сказал он, потирая лоб. – Продать так скоро нечего и думать; заложить не трудно, но ни один из ростовщиков не даст той суммы, которая вам нужна. Это такие гиены. Они дают франк за то, что стоит сто франков, не считая страшных процентов, которые берут, и срок назначается всегда очень короткий.

– Как же быть? – спросил Танкред, вытирая пот, выступивший у него на лбу.

– Погодите, граф, мне пришла мысль. Здесь есть один человек, который дает деньги под залог и без залога. Правда, он берется только за верные дела, но ведутся они честней, и проценты берутся не безбожные. Если господин Берг пойдет на эту сделку, то, быть может, все устроится. Я отправлюсь тотчас к его агенту, господину Гаспару, и через два часа принесу вам ответ.

Готфрид сидел в своем кабинете, контролируя счета, когда его старый лакей доложил, что пришел Гаспар по важному спешному делу. При виде агента со свертком в руках, выразительное лицо Веренфельса омрачилось. Необходимость производить оценку залогу внушала ему отвращение; всякий раз ему стоило большого труда подавить свою щепетильность относительно дел такого рода.

Гаспар коротко сообщил все, что требовалось знать, и выложил футляры на стол.

– Эти вещи принес один фактор, которого зовут Небертом, и прежде, чем прийти сюда, я зашел к ювелиру, чтобы оценить камни. Они очень хороши, но все же я нахожу, что требуемая сумма слишком велика.

– Чьи это вещи?

– Неберт отказался назвать своего доверителя, но он ждет в первой комнате и с вами, господин Берг, быть может, будет откровенней.

С внутренним отвращением Готфрид открыл футляры и стал рассматривать сапфировую парюру, но вдруг он вздрогнул; в последнем футляре на черном бархатном фоне красовалась очень оригинальная вещица: маленький павлин с распущенным хвостом, блестевшим разноцветными каменьями. Работа была замечательная, и этот ювелирный шедевр был несомненно ему знаком. Но где он его видел? Ах! У нее, у проклятой… Сколько раз переливающийся блеск этого павлина сверкал в складках мантильи Габриелы! Бледный, дрожащими руками он повернул брошь и взял лупу. Да, он не ошибся: с изнанки, наполовину скрытый под складными крыльями, виднелся хорошо ему знакомый герб Рекенштейнов, с короной о девяти зубцах.

– Позовите сюда того, кто принес эти вещи, Гаспар, – приказал Веренфельс глухим голосом.

Весьма удивленный внезапным волнением своего патрона, Гаспар поспешил исполнить его приказание и через несколько минут вернулся в кабинет с Небертом.

Готфрид смерил долгим пытливым взглядом посланника Танкреда.

– И как могло случиться, что вы закладываете драгоценные камни, принадлежащие семейству, которое, как мне известно, слишком богато, чтобы прибегать к подобным мерам? – спросил он строго.

– Господин Берг, я не имею права назвать моего доверителя, – проговорил смущенный Неберт.

– Так возьмите эти вещи: я не впутываюсь в темные дела. Если вы не можете сказать, от кого вы получили эти драгоценности, то я не могу вести с вами дела.

Неберт в полном отчаянии, не зная, что делать, мял в смущении свою шапку.

– Вам одному, господин Берг, – сказал он, наконец, – если только вы обещаете безусловно хранить тайну, я назову того, кто послал меня.

– Оставьте нас, Гаспар. Только скажите мне, – обратился Веренфельс к Неберту, по выходе своего агента, – кто закладывает вещи с гербом графов Рекенштейнов?

– Сам молодой граф. Он здесь со своей матерью, графиней де Морейра. Они были несчастливы в игре, и необходимость уплатить в двадцать четыре часа вынудила их прибегнуть к такому способу. Но это хорошее дело, господин Берг. И если даже у вас не выкупят эти парюры, вы ничего не потеряете.

– А! Так граф игрок?

– Нет, не он. Графиня одержима этой пагубной страстью, – отвечал со вздохом Неберт.

– Господин де Морейра тоже здесь?

– Нет, дон Рамон застрелился два года тому назад в припадке меланхолии, как говорят доктора.

«И его тоже загубила эта тигрица», – сказал себе Готфрид.

– Сколько вы желаете получить?

Неберт назвал сумму.

– Хорошо. Теперь попрошу вас уйти и дать мне с полчаса времени подумать и рассчитать, прежде чем дать вам решительный ответ.

Оставшись один, Готфрид оттолкнул кресло и стал ходить по комнате в лихорадочном волнении. Она была здесь и сообщник ее тоже, так как Танкред должен был знать, что произошло. Чтобы попасть в комнату Готфрида и спрятать в чемодан портфель, Габриела должна была пройти по комнате сына, так как дверь, выходящую в коридор, Веренфельс запер сам и унес с собой ключ. С мучительной яс ностью слова, которые он слышал тогда, снова звучали в его ушах: «Танкред, мой кумир, клянись, что не проговоришься никогда, ни одним словом…» О чем она могла просить мальчика, как не о том, чтобы он не рассказывал о подлости, которую она сделала! И вот случай отомстить, которого он так жаждал, как бы ищет его сам, являясь к нему в дом, и дает в его руки бич, чтобы нанес ти чувствительный удар этой ненавистной женщине. Но недостаточно бичевать, надо погубить тех, кто сделал из него вора, загубил его жизнь и похитил у его ребенка их дворянское имя. Вдруг Готфрид побледнел, сморщил лоб и упал на стул, прижав руку к своему больному сердцу, задыхаясь от его учащенного неправильного биения. Но его нравственное напряжение было таково, что подавляло даже физические страдания, и минуту спустя он встал с суровой, жестокой улыбкой на губах. «Да, – проговорил он, – сама Немезида привела тебя сюда, граф Рекенштейн. Я возьму твое имя взамен моего, которое ты замарал. Что может быть проще такого решения, чтобы Лилия Веренфельс, дочь вора, снова приобрела свое общественное положение, сделавшись твоей женой. И это будет так».

Он позвонил и велел позвать Неберта.

Но тут вдруг ему пришло на ум опасение, не женат ли Танкред, что представлялось возможным, так как ему было двадцать три года.

– Я все обдумал, и вот мое решение, – сказал он агенту, с беспокойством ожидавшему ответа. – Требуемая сумма очень крупная, но я все же не отказываю; но для этого я должен говорить с самим графом и с ним лично согласовать условия. Кстати, совершеннолетний ли граф, женат ли он и служит ли где-нибудь?

– Графу Рекенштейну двадцать три года, он не женат и служит в белых кирасирах.

– Прекрасно. Так, если граф желает сговориться со мной насчет этого дела, попросите его приехать ко мне безотлагательно, я буду его ждать.

Несколько успокоенный, но недовольный вместе с тем, Танкред слушал доклад своего посланного.

– Досадно, что вы должны были назвать меня, Неберт. И зачем этот проклятый ростовщик хочет видеть меня?

– Благодарите Бога, граф, что он поддается, а то, право, не знаю, что бы мы делали. Сумма такая крупная, что, конечно, он желает условиться без посредничества.

– Ну, делать нечего, велите заложить экипаж, пока я одеваюсь.

Мрачный, озабоченный молодой человек оделся с помощью камердинера. Он почти не смыкал глаз всю ночь, а сцена, разыгравшаяся утром, окончательно обессилила его. И вот теперь, когда была дорога каждая минута, время уходило на переговоры, и если все это ни к чему не приведет… какой скандал! Он не хотел и думать об этом.

Танкред не подозревал, выходя из экипажа у дома Готфрида, что его бывший воспитатель, скрываясь в складках гардин, всматривался любопытным и враждебным взглядом в своего будущего зятя, которого он сам себе избрал. Спустя несколько минут граф вошел в кабинет; человек, от которого зависела его судьба, сидел облокотясь на бюро и, казалось, был погружен в свои мысли.

– Согласно вашему желанию, господин Берг, я пришел лично переговорить с вами об известном вам деле, – сказал молодой человек.

– Очень хорошо, граф, мы переговорим и об этом и о многом другом, – отвечал Готфрид дрожащим голосом и, встав, сделал несколько шагов к посетителю.

Как бы увидев призрак, Танкред побледнел и широко раскрыл глаза.

– Веренфельс! – воскликнул он прерывистым голосом и схватился за спинку кресла, так как голова его закружилась.

– Да, Веренфельс, вор, преступник, пойманный на деле. Ты еще помнишь его, бесчестный мальчик. Теперь сознайся, как твоя достойная матушка смастерила с тобой эту подлость!

Объясняя себе смущение молодого человека его причастностью к делу, Веренфельс вне себя схватил его руку и тряхнул так, что, казалось, готов был убить его. Но Танкред не сопротивлялся. Двенадцать протекших лет как бы исчезли; как, бывало, маленький мальчик дрожал и сдавался покоряющему действию этого огненного взгляда и железной силы этой руки, так и теперь молодой человек сделался покорным и бессильным. И когда Готфрид, овладев своим бешенством, отпустил его, граф, как разбитый, опустился на стул, глаза его закрылись.

Это последнее волнение окончательно уничтожило его. Он чувствовал страх и стыд перед этим человеком, так подло оклеветанным и погубленным.

Бледный, сдвинув брови, Веренфельс глядел на него несколько минут, затем, положив руку на его плечо, сказал:

– Будь мужчиной, Танкред. Теперь не время падать в обморок, а надо отдать отчет в прошлом. Сознайся прежде всего, как было дело, я хочу это знать.

Граф вздрогнул и вскочил на ноги.

– Я ни в чем не сознаюсь, – крикнул он с пылающим взглядом.

– Ты, может быть, в самом деле думаешь, что я украл портфель?

– Нет, это я положил его к вам в шкатулку, и я готов на всякое удовлетворение, – отвечал Танкред глухим голосом, откинув свои черные локоны с влажного лба.

Готфрид рассмеялся отрывистым смехом.

– Ты? А сам не знаешь даже, куда ты его положил. Во всяком случае, твоя ложь делает тебе честь. Виновна твоя мать.

– Но я не обесславлю ее признанием, бесцельным к тому же, так как оно не восстановит вашего честного имени. Но теперь, как взрослый мужчина, я спрошу вас в свою очередь: разумно ли было доводить до отчаяния женщину, зная ее безумную страсть к вам? Нельзя безнаказанно играть с огнем, господин Веренфельс. Я понимаю, что вы вызвали меня, чтобы подвергнуть оскорблению и подчинить своей власти; весьма естественно, что вы хотите воспользоваться тем, что случайно узнали об отчаянном положении, в какое нас поставила несчастная страсть моей матери к игре. Я также понимаю, что вы имеете право требовать удовлетворения за ужасное оскорбление вашей чести. Возьмите взамен мою жизнь. Вместо того, чтобы застрелиться в отеле, я предпочитаю честную дуэль. И моя смерть так больно поразит мою мать, что это может удовлетворить вашу жажду мщения.

Готфрид слушал его молча.

– Твои слова показывают, что в тебе есть немного рыцарской крови графа Вилибальда, но я не хочу твоей смерти, Танкред. Ты сейчас сказал, что твое признание не восстановит моей чести, смерть твоя еще менее может быть мне полезна. Но у меня есть дочь, которая неслыханным преступлением твоей матери лишена честного имени и общественного положения; я для Лилии требую у тебя удовлетворения. Ты женишься на ней и заменишь именем Рекенштейна замаранное вами имя. Танкред отступил, вскрикнув:

– Жениться на вашей дочери, которую я никогда не видел? Подумайте, Веренфельс, что вы говорите. Это было бы не удовлетворение, но адская месть. И потом… через несколько часов я не смогу уже дать ей честного имени.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но когда речь идет о таком деле, как это, между двумя порядочными людьми, – денежный вопрос играет последнюю роль. Я позабочусь, чтобы графиня Рекенштейн носила незапятнанное имя; но берегись, если ты настолько бесчестен, что откажешься от этого справедливого удовлетворения.

Граф тяжело дышал.

– Хорошо, – сказал он минуту спустя, – я рассчитаюсь за дурной поступок моей матери и покрою моим именем ваше обесславленное имя. Устройте свадьбу как можно скорей, так как я горю нетерпением оставить Монако. Что касается суммы денег, которую вы отправите еврею, я дам вам на нее расписку.

Он поспешно подошел к бюро, написал и подписал документ и подал его Веренфельсу.

Готфрид взял и положил его обратно на стол.

– Я бы не подумал, быть может, – сказал он, – взять это обеспечение: несмотря на суровый урок, какой имел в жизни, я все еще верю в честность людей. Но как бы ни было я уплачу Фенкелынтейну, а вас, граф, я жду завтра, чтобы покончить со всеми мелочами и представить вас вашей невесте.

Танкред поклонился в знак согласия и стремительно вышел из кабинета.

– Боже мой, на что вы похожи, граф! Разве он отказал? – спросил Неберт, как только они сели в карету.

– Нет, все устроилось, но какой ценой! – отвечал Танкред с невыразимым отчаянием и злобой.

Оставшись один, Веренфельс облокотился на бюро и отдался своим думам. Жестокое чувство удовлетворенной мести наполняло его сердце, ослепляя его до того, что он не думал о том, какую будущность готовит его дочери подобный брак. Он сознавал лишь одно, что стыд и грязь, которые Габриела навлекла на него, перейдут на ее сына, на ее кумира, что возле Танкреда она будет всегда видеть дочь человека, который, несмотря ни на что, отвергнул ее и презирал за бесчестность.

Наконец он поднял голову, вздохнул и позвонил.

– Доложите барышне, что я прошу ее прийти ко мне сейчас же, – сказал он вошедшему лакею.

Надо было предупредить Лилию о принятом решении. И когда несколько минут спустя молодая девушка вошла к нему, он в первый раз оглядел ее не как отец, но как мужчина, который оценивает красоту женщины. В эту минуту в простом сером платьице, с зачесанными назад волосами, бледная, слабенькая девочка не могла назваться хорошенькой, но она обещала сделаться красивой, за это ручались изящная грация ее членов, пока еще слишком худощавых, и в особенности ее большие глаза, черные, бархатные, которые составляли пикантный контраст с ее золотисто-русыми волосами.

– Ты звал меня, папа? – спросила она, садясь на табурет возле бюро.

– Да, дитя мое. Я должен открыть тебе тайну, – отвечал Готфрид, привлекая ее к себе с таким сильным душевным порывом, какого она никогда не замечала в нем.

– Что с тобой, папа, не болен ли ты? – спросила Лилия, тревожно устремив на отца свой нежный, ясный взгляд.

– Когда ты узнаешь, какие страдания сделали из меня мрачного, молчаливого мизантропа, каким ты видишь меня с самого детства, ты поймешь мое сегодняшнее волнение. Настал момент открыть тебе это тяжкое прошлое, так как с нынешнего дня ты перестаешь быть ребенком и становишься женщиной и должна знать и понимать, отчего ты носишь чужое имя и какую обязанность налагает на тебя наша общая честь.

Тихим, прерывистым голосом он стал раскрывать перед ней мрачную драму, которая погубила его жизнь, и, все более и более увлекаясь, он забывал порою, что его слушает дочь. Бледная, трепещущая, она внимала этому рассказу, который раскрывал ее детские глаза на бездну житейских страстей. Но когда Готфрид дошел до обвинения его в воровстве и произнесенного над ним приговора, он прервал свой рассказ; у него сделался припадок его болезни, и, тяжело дыша, он опрокинулся в своем кресле, у него не хватало ни голоса, ни дыхания.

В мучительном беспокойстве, с лицом, орошенным слезами, Лилия склонилась над ним. В одно мгновение она поняла, что должен был вынести этот благородный, гордый человек, поняла также, что он мог быть любим безумно, до преступления.

– Бедный, дорогой мой папа, не волнуйся так. Бог видит твою невиновность и, конечно, потребует отчета у этой недостойной женщины за твое незаслуженное страдание.

– Да, Богу известно, какие адские муки я выносил, – прошептал Веренфельс, выпрямляясь минуту спустя. – Я прозябаю с момента моей гражданской смерти и никогда не мог забыть моего незаслуженного позора. Но суд Божий иногда совершается еще здесь, на земле. Случай отомстить представился мне сам собою. Сегодня утром ко мне пришел Танкред, сын Габриелы.

– Танкред! – воскликнула Лилия. – Этот прелестный мальчик, портрет которого я нашла в твоей старой шкатулке, но тетя не позволила мне показать его тебе.

Легкая улыбка скользнула по губам Готфрида.

– Да, он, и я рад, что он тебе нравится. Мальчик сделался взрослым мужчиной, красивым и привлекательным, так что ты можешь исполнить свой долг без отвращения и снова приобрести достойное тебя общественное положение.

В коротких словах Веренфельс сообщил о том, что произошло утром, о бедственном положении Габриелы и ее сына и наконец о том, что обязал молодого человека дать дочери свое честное имя взамен отнятого у ее отца.

При последних словах Лилия, смертельно побледнев, отчаянно воскликнула:

– Это невозможно, отец! Откажись от своего решения. Можешь ли ты желать отдать меня незнакомому человеку, который будет ненавидеть меня за это насилие. Разве эта недостойная сделка, эта месть, падающая на двух невинных, искупит твои страдания?!

Заметив, что отец отвернулся, она опустилась на колени и схватила его руку.

– Папа, проникнись моей мольбой! Не умаляй заслугу благородно вынесенного несчастья; прости как христианин, помоги графине, но не ценою будущности твоей дочери; не связывай меня, некрасивую, не имеющую положения, с этим вельможей – требовательным, пресыщенным, который, равно как и его мать, будет презирать меня. Какое мне дело до мнения людей? Я знаю, что ты невиновен, и буду всегда с гордостью носить имя мученика чести.

На минуту слезы его дочери, ее горячая мольба поколебали Готфрида, но бушевавшие страсти, горечь всей его загубленной жизни, дикая жажда мести подавили это доброе движение.

– Встань, Лилия, и если ты меня любишь, избавь меня от просьб, которых я не могу исполнить, – сказал он глухим голосом. – Моя честь и мой долг предписывают мне возвратить тебе права, цену которым ты еще не понимаешь. И если только я не умру, Лилия Веренфельс, дочь вора, будет через несколько дней графиней Рекенштейн.

Молодая девушка молча встала и шатаясь вышла из комнаты. По звуку голоса отца она поняла, что всякая мольба бесполезна. И лишь в объятиях своего старого друга дала волю своему отчаянию и страху перед неизвестной будущностью, на которую так неожиданно оказалась обреченной.

Добрая Ирина была глубоко потрясена этим известием. Но она слишком хорошо знала железную волю Готфрида; она видела его медленную нравственную агонию, а потому, горько сокрушаясь, что в своем ослеплении он увлекся гордостью, несправедливой местью, она не могла вполне осудить его желание дать дочери имя и общественное положение. Она старалась успокоить молодую девушку, убеждая ее покориться воле Божьей и внушая ей, что, конечно, в этой или в иной жизни она заслужила такое тяжкое испытание.

Готфрид тоже не был вполне спокоен. Порой из глубины его души всплывало сомнение и как бы угрызение совести, но реакция была слишком сильна: злоба, накипевшая в течение многих лет, вырвалась наружу с такой силой, что подавила собой всякое другое чувство. И с лихорадочной деятельностью он занимался всеми необходимыми приготовлениями, чтобы ускорить свадьбу.

На следующий день Веренфельс получил от Танкреда письмо и конверт с его бумагами.

«Я не в силах приехать сам, – писал молодой граф, – так как разбит душой и телом; мне необходимо некоторое время, чтобы прийти в себя. Сделайте все нужные распоряжения и не мучьте меня новыми условиями, Веренфельс. Я увижу Вашу дочь в церкви, ведь этого достаточно, так как не любовь соединяет нас. Но требуется выяснить другой вопрос. Желаете ли Вы, чтобы я увез тотчас мою жену, что было бы не совсем удобно по отношению к моей матери, или Вы согласитесь, чтобы я уехал недели на две-три и затем вернулся за Лилией, приготовив все, чтобы ее принять. Известите меня о Вашем решении насчет этого, а также о дне свадьбы. Я уеду тотчас после венчания, так как пребывание в Монако для меня невыносимо».

Готфрид отвечал, что одобряет его намерение отвезти мать и приехать за женой тогда, когда он все устроит, – недели через три или даже через месяц, смотря по тому, как ему будет удобней, и что эта отсрочка может оказаться полезной тем, что даст молодым супругам время привыкнуть к своему новому положению. В ответ на это письмо Танкред писал Веренфельсу, что приглашает его приехать с дочерью обедать к ним на квартиру, чтобы провести вместе несколько часов до его отъезда с матерью в Берлин.

Письмо Веренфельса удовлетворило графа. Непоследовательный и ветреный, он успокоился мыслью, что в течение нескольких недель, по крайней мере, он будет освобожден от присутствия ненавистной незнакомой ему женщины, которую обязан, как каторжник кандалы, всюду тащить за собой. Как все удивятся безумной фантазии привезти из путешествия жену, никому неизвестную в их обществе! И что скажет его кузина Элеонора де Вольфенгаген, влюбленная в него, которая объявила, что лишит себя жизни, если он изменит ей?

И какова она, эта Лилия? Если она похожа на отца, то должна быть красива, а если нет? Он тем не менее должен отказаться от прелестной Элеоноры для того, чтобы жить с уродом. Содрогаясь от этой мысли, Танкред нервно отбросил со лба свои черные локоны.

Волнение графа усиливало еще то обстоятельство, что он один нес наказание, так как не мог решиться сказать всю правду матери. Зная ее вспыльчивый, непокорный характер, он боялся какого-нибудь отчаянного поступка, какой-нибудь безумной выходки, которая усложнила бы их положение. Графиня со своей стороны, узнав, что дело с банкиром устроилось, спешила уехать из злополучного города, не понимая, что означает мрачное настроение сына и его желание продлить их пребывание в Монако. Встревоженная и мучимая угрызениями совести, она заперлась в своих комнатах. Это добровольное уединение дало Танкреду возможность свободно заняться всеми нужными приготовлениями. Он заказал свадебный обед и отчасти посвятил в тайну камеристку Сицилию, на которую мог положиться; он родился на ее глазах и не сомневался в ее преданности. Затем молодой человек написал письмо на имя матери и поручил Сицилии передать графине, когда он уедет венчаться.

В этом письме он рассказывал в коротких словах свою встречу с Готфридом, говорил о подозрении в сообщничестве, которое было внушено Веренфельсу тем обстоятельством, что он слышал мольбу графини к сыну хранить молчание, и, наконец, сообщал, какое удовлетворение Готфрид потребовал для своей дочери. «Я не имел духа сказать тебе это устно, моя бедная, дорогая мать. Но прошу тебя, склонись перед неумолимой рукой судьбы, которая наказывает за преступное мое молчание, – я плачу теперь за наше преступление, давая дочери честное имя, которое мы отняли у ее отца. Прими же с достоинством и спокойствием неповинного несчастного человека, которого ты погубила, так как встреча с ним и с моей женой неизбежна».

Танкред поехал под венец в сопровождении лишь двух лиц: Неберта и его зятя, которые должны были служить свидетелями. Церковь была пуста, так как с общего согласия было решено, что никто, кроме действующих лиц, не будет присутствовать при церемонии. Бледный и мрачный, как приговоренный к смерти в ожидании палача, молодой человек прислонился к стене. С мучительной ясностью он расслышал звук подъехавшего экипажа, и минуту спустя появился Веренфельс в сопровождении своих свидетелей: Гаспара и старого банкира, его друга. Готфрид вел под руку даму, покрытую вуалью и закутанную в темный плащ.

Граф машинально подошел и низко поклонился, но он не поднял глаз: ему страшно было взглянуть на ту, которая через несколько минут должна была соединиться с ним навсегда. Не все ли равно, впрочем, красива она или нет, он должен был связать ее жизнь со своей. Молча молодой человек подал руку своей невесте, как только Веренфельс снял с нее плащ, и подвел ее к столу, где тотчас были подписаны все бумаги и исполнены все формальности. И лишь пред освященным алтарем Танкред решился взглянуть на стоявшую около него женщину.

Длинная вуаль закрывала ее всю, но из-под складок выглядывала густая русая коса с резким золотистым оттенком. Граф ненавидел рыжих и с истинным страхом глянул в лицо Лилии. Бледная как смерть, опустив глаза, она, казалось, была подавлена страхом или скорбью. Бедная девочка не была привлекательна в эту минуту в своем белом платье, которое подчеркивало ее худобу, болезненный цвет лица и широкий лоб, а ее главная прелесть – большие, бархатные глаза прятались под опухшими веками, покрасневшими от слез.

Голова молодого человека закружилась; им овладело такое отчаяние, такая злоба, что он чуть не вскрикнул. Эта тень, это некрасивое, тщедушное создание без кровинки в лице было его женой, которую он должен представить в свете как графиню Рекенштейн! Какие насмешки возбудит его выбор среди товарищей и всех красивых женщин, искавших его любви! Никто не будет знать настоящей причины этого супружества. О, какой демон этот Веренфельс! Пользуясь случаем, он покупает графа в мужья этому отвратительному уроду, которого бы не пожелал и самый жалкий ремесленник.

Все эти мысли, как ураган, бушевали в голове Танкреда. Стыд и отчаяние делали его глухим к священному обряду. Когда священник спросил, добровольно ли он вступает в брак, «да», как глухой стон, сорвалось с его губ, и он не взглянул даже на прелестную ручку, когда надевал на ее тоненький пальчик символическое кольцо.

Наконец все было кончено. С трудом преодолев злобу, кипевшую в его сердце, Танкред поднес к губам похолодевшую руку жены, но когда Готфрид, поцеловав дочь, повернулся к нему, молодой человек бросил на него взгляд полный ненависти и презрения и, увлекая Лилию к выходу, проговорил отрывисто: «едем».

В ту минуту, когда все общество вышло из церкви, у подъезда остановился фиакр; из него выпрыгнул лакей Танкреда, бледный, взволнованный, кинулся он к своему барину и тихо сказал:

– Граф, у нас несчастье: графиня отравилась и умирает; Сицилия послала меня предупредить вас об этом.

Танкред пошатнулся. Этот последний удар был выше его сил. Он оглянулся, как бы ища опоры, глаза закрылись, и он упал на руки Веренфельса, подхватившего его.

Видя, что Танкред лишился чувств, Готфрид счел своей обязанностью сделать необходимые распоряжения.

– Гаспар, – сказал он, – отвезите мою дочь домой, так как мне нужно доставить графа к нему на квартиру.

– Послали ли за доктором? – спросил он лакея, помогая ему уложить Танкреда в карету.

– Никак нет-с, мы ничего не смели делать без приказания графа.

– Так поезжайте, Неберт, и привезите доктора как можно скорей.

Смертельно грустная, мучимая безотчетной тоской, предчувствием, которого не могла себе объяснить, Габриела провела все утро на кушетке. Она распустила волосы, так как голова ее горела и была тяжела как свинец; рука ее нервно играла лентой, стягивающей в талии ее серый атласный пеньюар. Она не замечала, что Сицилия несколько раз приподнимала портьеру и бросала на нее тревожный взгляд. Камеристка знала содержание письма, которое должна была передать своей госпоже.

Но, заметив, что графиня находится в каком-то тревожном, болезненном состоянии, она долго колебалась. Зная, какую роль играл Веренфельс в жизни графини, хитрая горничная подозревала, что обвинение в краже, которое возвели на этого гордого молодого человека аристократической наружности, могло быть местью. Что же будет, когда графиня узнает о том, что совершилось теперь? Наконец, она решилась, понимая, что необходимо предупредить.

– От кого? – спросила графиня, взяв с видимым утомлением письмо. – От Танкреда? Что это значит?

– Граф, выходя из дому, поручил мне передать вам, графиня, это письмо, – ответила Сицилия, поспешно удаляясь в гардеробную, где ввиду всех возможных случайностей она приготовила стакан воды, успокоительные капли и флакон с уксусом.

На этот раз у Габриелы не сделалось нервного припадка, она не вскрикнула, не проронила ни слезы. Прочитав письмо, с минуту она не верила своим глазам, затем голова ее упала на спинку кушетки, между тем как рука судорожно мяла конверт. Это прошлое, которое она старалась заглушить, забыть в вихре всяких наслаждений, восставало перед ней, как неумолимое memento mori; и Танкред, ее обожаемый сын, платил за совершенное ею преступление. Из этого хаоса мучительных мыслей, как молнии, пробивалось множество воспоминаний прошлого, и образ Готфрида, ее жертвы и тирана, чья власть над ней никогда не угасала, таился в глубине ее души. И теперь она должна снова увидеть его, снова будет тяготеть на ней холодный и презрительный взгляд этих черных глаз, воспоминание о которых заставляло биться ее сердце. Вторично она будет переживать муки того гнусного часа, когда она решилась погубить Веренфельса. Но теперь ее ожидает бесконечная мука, так как его дочь будет женою ее сына.

Вздрогнув, Габриела приподнялась и отерла платком свой влажный лоб. «Нет, я решительно проклята, так как гублю всех, кого люблю и кто любит меня, не исключая даже моего Танкреда. Но самое главное унижение – увидеть тебя, Готфрид, предавшего меня проклятию и забвению, тогда как я не могу вырвать тебя из моего сердца, встретить твой взгляд, исполненный ненависти и презрения! О, этот стыд выше моих сил! Рассыпься же прахом непокорное сердце, которое не слушает ни рассудка, ни гордости, ни совести! Это единственный способ избавиться от моих мук».