Текст книги "Рекенштейны"

– Кто желает, мадам? – спросил один офицер, товарищ Танкреда.

Так как никто не отвечал, молодой человек заметил улыбаясь:

– Дамы молчат потому, что такой дележ противен духу нынешнего времени. И я предлагаю разыграть Рекенштейна в лотерею. Мы напишем имена присутствующих здесь красивых дам. Глейхен выдернет, кого судьба ему назначит.

Новый взрыв смеха встретил это предложение. И несмотря на досаду, кипевшую в сердце Танкреда, наружно он должен был разделять общую веселость.

Князь Гоген, придумавший такую комбинацию, тотчас приступил к ее исполнению; две молодые девушки взялись помочь ему; одна из них нарезала бумажки, другая свертывала их.

В несколько минут все было готово. Билеты положили в фуражку князя, встряхнули их хорошенько, затем веселая, шумная толпа окружила Танкреда.

– Вынимай обеими руками сразу, Рекенштейн, чтобы не было предпочтения той или другой даме, цвета которых ты будешь носить, – молвил смеясь князь.

Граф опустил обе руки в фуражку, затем театральным жестом протянул их и сказал:

– Прочтите: в правой руке имя жены законного союза, в левой – сердечного.

Офицер, которому был подан один из двух билетиков, проворно развернул его и, обращаясь с поклоном к Элеоноре, сказал:

– Вам, баронесса, суждено изображать даму сердца.

Тем временем князь, прочитав другой билет, с лукавой улыбкой подошел к Лилии и подал его ей.

– Мадемуазель Берг, судьба велит вам вкусить плоды вашего совета, представив собой жену графа Глейхена.

Лилия сильно покраснела.

– Извините, князь, но имя мое было написано по ошибке. Я не принимаю участия в вечерах, которые устраивает граф Рекенштейн, и пусть он потрудится вынуть другой билет.

– Отчего же, милая Нора? Я бы так хотела, чтобы вы участвовали в картинах, – поспешила заявить Сильвия.

– Нет, нет! – возразила Лилия, энергично качая головой.

Танкред сверкающим взглядом следил за этой маленькой сценой. При отказе молодой девушки он подошел к ней.

– Если картина, так единогласно одобренная, будет ставиться, то я хочу, чтобы она оставалась такой, какой назначила судьба; в противном случае я отказываюсь, так как нахожу совершенно справедливым, чтоб вы поплатились за ваши злые выдумки, приняв участие в их исполнении.

– Соглашайтесь, соглашайтесь, Нора, раз он заупрямился, надо исполнить его желание, – воскликнула баронесса.

А молодой художник добавил с энтузиазмом:

– Умоляю вас, мадемуазель Берг, не лишайте нас возможности поставить эту чудную картину. Дух Тициана управляет рукой графа, так как госпожа Зибах со своей отчасти восточной красотой будет дивной сарацинкой, и вы с вашим лилейным цветом лица и золотистыми волосами представите собой идеал владетельницы замка.

– Итак, мадемуазель Берг, – обратился к ней снова Танкред, – решайте, хотите вы или нет быть графиней де Глейхен, моей законной женой?

– Надо согласиться, если иначе нельзя, – отвечала Лилия таким тоном насмешки и отвращения, что все, не исключая Танкреда, расхохотались.

– Благодарю вас, хотя согласие выражено очень нелестно для меня, – сказал граф с низким поклоном.

Молодой человек вернулся к себе мрачный и озабоченный. Он не мог не сознавать, что чувство, которое ему внушала компаньонка его кузины, было серьезного свойства. Как смешно! Он понимал достаточно хорошо характер молодой девушки, чтобы знать, что она недоступна для связи, а жениться на ней он бы не мог, даже если бы пожелал. «Ах, – говорил он себе, шагая в лихорадочном волнении по кабинету, – недоставало мне только несчастной страсти к этой неизвестной личности, которая ненавидит меня и как будто знает мою тайну. Но кто ей мог открыть ее? Не родственница ли она Лилии? Ее странное сходство с типом Веренфельсов, равно как и ее намеки, могут внушить такое предположение. Она возмущает меня, а между тем, когда она смотрит на меня своими бархатными глазами, я чувствую, что покоряюсь ей, что она пробуждает во мне желания как ни одна женщина в мире. Будь проклят час, когда я связал себя с ненавистной мне женщиной, которая скрывается от меня и умерла быть может, так как прошло вот уже четыре с половиной года, как она исчезла. Что, если я свободен и только не знаю этого! Но как это узнать? Как поднять эту скандальную историю! Нет, лучше терпеть!» – и с глухим стоном он кинулся на диван.

Под влиянием чувства, которое все более и более овладевало им, он то избегал, то искал присутствия Лилии, что было нетрудно, так как приготовления по картинам и репетиции часто сводили их. И когда однажды молодая девушка примеряла костюм владетельницы замка и геральдическую корону, какую должна была носить графиня де Глейхен, Танкред чуть не выдал себя. Его восторженный взгляд впился в прелестное и аристократическое лицо девушки, и, позабыв все, он с наслаждением надел бы на эти золотистые волосы корону Рекенштейнов.

В день бала обе дамы уже надевали шубы, когда вдруг раздался шум подъехавшего экипажа, и кто-то стремительно вошел в переднюю. То был камердинер генерала де Вольфенгагена, приехавший объявить баронессе, что ее отец опасно заболел, просит ее приехать немедленно и шлет ей карету, которая сейчас привезла доктора. Элеонора закусила губы.

– Мадемуазель Берг, поезжайте, пожалуйста, в Рекенштейнский замок и скажите графу, что я приеду через час, когда успокоюсь насчет здоровья отца; я уверена, что оно не представляет никакой опасности.

Лилия молча повиновалась, но сердце ее сжалось, когда карета остановилась у освещенного подъезда замка. С отуманенным от волнения взглядом она вошла в обширный вестибюль, откуда широкая лестница, устланная коврами и украшенная цветами и статуями, вела в приемные комнаты первого этажа. Вестибюль, казалось, преобразился в караульный зал Лувра времен Карла IX; все лакеи были в костюмах того времени; вдоль всей лестницы и у дверей залы были расставлены алебардисты.

Лилия приехала первая, и слуги не успели снять с нее манто и капюшона, как появился Танкред и, увидев, что она одна, быстро спустился с лестницы. С невольным восхищением она глядела на молодого человека, идеально красивого в костюме XVI века, скопированного с портрета той эпохи. Его белый атласный камзол с ярко-красными вставками в рукавах блестел бриллиантами, равно как и рукоятка шпаги, висевшей у него сбоку.

Граф, казалось, вовсе не был огорчен отсутствием кузины; он рассеянно слушал объяснения Лилии по этому поводу, заботливо помогая ей снять капюшон. С любопытством он окинул взглядом ее костюм и с трудом удержался от восторженного восклицания.

Танкред предложил ей руку, чтобы подняться по лестнице. Он не спускал глаз с ее лица, не понимая глубокого волнения Лилии, которая шла молча, с болью в сердце от мысли, что она, все же опираясь на руку своего мужа, входит в эти залы, где ей следовало быть госпожой. Вдруг он наклонился к ней и проговорил полушепотом:

– Вы сегодня хороши, как видение. Ах, если бы все лилии были похожи на вас!

Прелестная в костюме королевы Марго, Сильвия поспешила навстречу гостям; и снова стали говорить о баронессе и о внезапной болезни ее отца. Но гости, приезжавшие непрерывно, заставили молодых хозяев дома заниматься своими обязанностями.

Прошло более часа, а госпожа Зибах все еще не возвращалась. Бал был в полном разгаре, и Лилия, красота которой в этот раз произвела сильное впечатление, танцевала без остановки. Когда Танкред пришел ее ангажировать, молодая девушка попробовала отказаться, ссылаясь на усталость, но граф так настаивал, что она встала и дала себя увлечь в вихре вальса.

По окончании танца Танкред подал ей руку и сказал, указывая на вход в оранжерею:

– Позвольте отвести вас в оранжерею. Вы устали, я это вижу, а здесь так душно. Вы увидите, как там хорошо.

Лилия помнила рассказы отца о феерической красоте той залы, которую Арно с такой любовью отделал вновь, чтобы доставить удовольствие своей мачехе. Множество воспоминаний осадило ее, и, ничего не отвечая, она направилась с графом в оранжерею, почти пустую в эту минуту. То, что она увидела, превзошло все, что она себе представляла. Действительно, страной грез казался этот тропический уголок.

Вот золоченая раковина с прислонившейся к ней мраморной Наядой. Здесь Арно преподнес Габриеле шкатулку с драгоценными украшениями. И тут же Готфрид сделал попытку вразумить графиню, попытку, имеющую такие гибельные последствия. А далее – рощица со скамьей из искусственного мха, под тенью апельсиновых деревьев и фонтан, с журчанием падающий в мраморный бассейн. Здесь графиня склонилась к ее отцу, ожидая признания в любви, и окончательно выдала тайну своей гордой ДУШИ.

Позабыв своего спутника, Лилия остановилась, и ее глаза приковались к этому месту, исполненному воспоминаний. Глубокое сострадание к графине охватило ее. Любить всей душой и быть отвергнутой тем, кого любишь! О, как это мучительно тяжело!

Танкред тоже остановился и, несколько удивленный, устремил взгляд на Лилию, которая, отдавшись своим мыслям, казалось, позабыла все окружающее. Не подозревая, какие ощущения волновали молодую девушку, он думал, что она очарована сказочной красотой этого места, и, не желая мешать ей, погрузился в созерцание своей спутницы. Лилия действительно казалась живым цветком, распустившимся в этой волшебной обстановке. Ее высокая стройная фигура имела гибкость лилии, и шея с классическим контуром могла поспорить белизной с атласными листьями, из которых она, казалось, выходила, между тем как идеальная чистота отражалась на ее прозрачном лице, оживленном легким румянцем – следствием охвативших ее воспоминаний.

В синих глазах Танкреда мгновенно вспыхнул огонь, яркий румянец залил его лицо. Красота Лилии приводила его в упоение. Ему казалось, что он никогда не видывал такой обольстительной женщины. Он позабыл свое отвращение к рыжим; блеск золотистых локонов обворожил его, но он не мог приподнять их и покрыть поцелуями! Ветреный и неукротимый, привыкший потакать своим прихотям, Танкред позабыл все и, наклонясь, прильнул горячими губами к обнаженному плечу Лилии, которая вздрогнула, как ужаленная змеей, но, тем не менее, не отступила, лишь бархатные глаза сверкнули огнем жестокой насмешки, и странная улыбка скользнула по ее губам.

Танкред был озадачен: он ожидал гнева, упреков за дерзость, но чтобы его увлечение было осмеяно, – этого никогда не бывало.

– Простите, – сказал он со смущением, – но я вообразил, что вижу перед собой графиню де Глейхен.

– Конечно, конечно, я уверена, что если бы вы вообразили перед собой графиню де Рекенштейн, то не ошиблись бы таким образом, – отвечала Лилия с язвительной насмешкой и, смочив платок в струе фонтана, вытерла плечо, которого коснулись губы графа.

Танкред побледнел при этом неожиданном оскорблении.

– Вода смывает все оскверняющее и даже прикосновение таких нечистых губ, как мои, – сказал он, дрожа от бешенства.

– Конечно, особенно тех, на которых запечатлелось такое множество случайных поцелуев, – отвечала Лилия, смерив его холодным взглядом, затем повернулась и вышла из оранжереи.

Граф кинулся на диван и отер платком свое воспаленное лицо. Эта женщина имела особую способность мучить его, покорять его гордость, как покорила его чувства. Чем объяснить то, что сейчас произошло? Как она, такая недоступная, краснеющая от каждого смелого взгляда и любезного слова, вынесла его поцелуй, не тронувшись с места, с презрительной насмешкой, вместо отчаянного негодования, какого он мог ожидать? И осмелилась омыть место, к которому прикоснулись его губы! Затем она бросила ему в лицо намек, что, будь это графиня де Рекенштейн, он счел бы за пытку поцеловать ее. «Ах, Лилия, страшный призрак моей жизни! – шептал он. – Неужели ты вечно будешь загораживать мне путь к счастью? Если б я был свободен, ты сделалась бы моей, жестокое, обольстительное создание, несмотря на ненависть ко мне. И какая причина этой ненависти? Не основана ли она на знании моей тайны? Но как может быть она ей известна?»

В оранжерею вошло несколько человек, что отвлекло графа от тяжелых размышлений и напомнило ему его роль хозяина дома. Но напрасно его гневный взгляд искал в залах Лилию: молодая девушка уехала с бала под предлогом, что необходимо узнать, что так долго задерживает баронессу и не нужна ли она ей.

Госпожа де Зибах не могла оставить опасно заболевшего отца. Более двух недель здоровье старого генерала находилось в неопределенном состоянии, и дочь была прикована к его постели.

Генерал поправлялся медленно. Живые картины были отложены на неопределенное время.

Лилия очень редко видела теперь графа; и они относились друг к другу с холодным равнодушием.

Зато Сильвия усердно навещала ее и звала к себе. Но мысль бывать в Рекенштейнском замке внушала Лилии отвращение, и она под разными предлогами уклонялась от приглашений мадемуазель де Морейра.

Раз утром она получила записку от Сильвии, которая убедительно звала ее к себе. «Я простудилась и сижу дома, – писала она, – а так как я знаю, что Элеонора проводит весь день у отца, то Вы свободны, Нора; приезжайте посидеть со мной. Не принимаю никаких отговорок и предупреждаю, что вы не встретитесь с Вашей антипатией: Танкред едет на большой прощальный обед, который дают одному офицеру, выходящему из полка; оттуда брат отправится на бал. Так что мы будем совсем одни. Я пошлю за Вами свою карету».

Лилия сочла невозможным отказаться. Она нашла Сильвию одну, и молодые девушки весело отобедали вместе. Затем Сильвия показала подруге замок, картины, драгоценные камни, собранные одним из предков; водила даже, несмотря на сопротивление гостьи, в апартаменты графа под предлогом показать настоящую картину Тициана, висевшую в кабинете Танкреда. Затем они вернулись в зал Сильвии, ярко освещенный, как это любила молодая графиня. Они много беседовали; затем Лилия рассматривала роскошные безделушки, украшавшие стол и этажерки. Большой портрет в золотой рамке, висевший над бюро, обратил внимание Лилии. На нем был изображен молодой человек иностранного типа, резкий брюнет с черными, огненными глазами.

– Это мой отец. Не правда ли, он красив? И его доброта равнялась его красоте, – сказала Сильвия, глядя с любовью и гордостью на изображение дона Рамона.

Лилия всматривалась с грустью и сожалением в черты человека, который тоже пал жертвой опасной Цирцеи.

– Пойдемте, Нора, я покажу вам портрет моей матери.

Мадемуазель де Морейра отворила дверь соседней комнаты, которая, видимо, служила ей молельней и другой дверью сообщалась с ее спальней.

Лилия побледнела, и ее глаза впились в висевший перед ней портрет. Вот женщина, которая так страстно любила ее отца и на коленях молила у него прощения. Как мог он противиться ей и отказаться от нее? При этом она вспомнила тот день, когда отец открыл ей свое прошлое и когда у него вылилось так много говорящее признание: «Ах, как мне было трудно вырвать ее из моего сердца!»

– Как она хороша! И как вы на нее похожи, – проговорила Лилия невольно.

– Да, но красота ее была гибельна для тех, кто к ней приближался, – прошептала Сильвия. – Говорят, что я – ее живой портрет. Но я ежедневно на коленях молю Бога, чтоб моя красота не принесла несчастья тем, в ком она возбудит любовь, как то было с моей матерью. Красота моей матери погубила ее первого мужа, ее пасынка Арно, моего отца и еще одного человека, которого она любила более всех.

Сильвия вынула из-за корсажа медальон, висевший на длинной золотой цепочке, и открыла его. В нем было два миниатюрных портрета; с одной стороны Арно, с другой – Готфрида.

– Этот медальон был снят с нее после ее смерти. С тех пор я с ним никогда не расстаюсь, хотя в нем и не нашлось места для моего бедного отца, – сказала Сильвия с горечью, поспешно закрывая портрет Габриелы.

Они поспешили в зал и, облокотясь на стол, долго рассматривали раскрытый перед ними медальон.

– Чем более я вглядываюсь в черты этого красивого лица, тем более убеждаюсь, что вы похожи на него.

Она поднесла портрет к лицу своей подруги.

– Поглядите, тот же широкий лоб, те же черные бескорыстные глаза, то же строгое и энергичное выражение рта и даже такие же, почти сросшиеся брови. Знаете, Нора, если бы у этого человека была дочь, она, вероятно, походила бы на вас.

– Действительно, есть некоторое сходство между мной и этим портретом; но это чистая случайность, так как я никогда не знала никого похожего на этого человека, – отвечала бледная, смущенная Лилия, стараясь улыбнуться. – Но скажите пожалуйста, графиня, кто этот другой молодой человек с такими симпатичными глазами и таким честным откровенным выражением лица? Вы сказали, кажется, что его зовут Арно.

– Да, это Арно, граф Арнобургский, брат Танкреда от первого супружества его отца с графиней Хильдой Арнобургской. И лицо Арно служит отражением его души.

– Граф Арнобургский не живет в Берлине?

– Нет, вот уже семнадцать лет, как он уехал и путешествует по Индии и другим восточным странам, – отвечала Сильвия с новым вздохом. – Мы не имеем о нем никаких известий. Мне бы очень хотелось, чтобы он возвратился. Я сильно люблю его, хотя никогда не видела. Я могу целыми часами глядеть на его портрет и особенно на эти красивые темные глаза, такие кроткие и ясные; мне кажется, что я черпаю в них спокойствие и даже здоровье, когда у меня бывают нервные головные боли. Не смейтесь, Нора, это правда. Взгляд Арно магнетизирует меня, хотя это лишь нарисованные глаза. Несмотря на то что он не так красив, как Танкред, он мне больше нравится. Мой милый братец, – присовокупила она смеясь, – похож немножко на героя романа, он слишком красив для простого смертного, и так как ему очень напели об этом, то он сделался пресыщенным, капризным и несносным.

– Это правда, господин Рекенштейн очень уверен в своих наружных достоинствах и высоко ценит их, – заметила Лилия с насмешкой.

– Ну вот, вы режете как ланцетом, как только речь коснется его. Но надо принять во внимание и то обожание, какое ему высказывают женщины. Они не дают ему времени пожелать быть любимым. Когда он приехал ко мне в Сорренто, все оборачивались на улице, когда мы проходили. И он не пробыл там трех дней, как познакомился, не знаю каким образом, с прелестной итальянской маркизой Анжелиной де С, и начался бесконечный флирт; букеты и записочки так и сыпались с обеих сторон. И вдруг она ему надоела. Красавица Анжелина была в таком отчаянии, что хотела, говорят, лишить себя жизни. И когда я увидела ее с мужем, некрасивым и ревнивым стариком, я очень ее пожалела. Но постойте, я вам ее покажу; я нашла фотографическую карточку маркизы в портфеле, который Танкред позабыл.

Она подошла к одному шкафчику и, выдвинув ящик, достала оттуда маленький портфель красного сафьяна с инициалами графа. Лилия, покраснев по уши, слушала рассказ о пикантных приключениях своего милого супруга; она с живостью взяла карточку и с насмешливой улыбкой прочла над изображением красавицы итальянки несколько слов посвящения в весьма нежном духе.

– Да, он большой ветреник, – продолжала Сильвия. – Сколько сувениров, записочек и портретов я нашла раз случайно в ящике его стола!.. Ах, как бы я не хотела, чтобы Танкред был моим мужем. Я бы не имела минуты покоя, если бы знала, что мой муж бегает за каждой юбкой и влюбляется в каждое хорошенькое личико. Представьте себе, Нора, даже мою горничную Лизетту и ту он заметил. Правда, она очень хорошенькая. И вот недели две тому назад я застаю его у себя в гардеробной; протянув руки, он не пускал ее из комнаты, потом поймал и поцеловал ее в обе щеки. Я так рассердилась, что сперва побранила Лизетту и сказала ей, что если еще что-нибудь подобное повторится, то я ее отпущу. Она плакала и говорила в свое оправдание, что она не может быть грубой с графом. «Нет, можешь, – отвечала я ей. – Ударь его по щеке, если он еще раз позволит себе поцеловать тебя; он не имеет на это права». А после обеда я сказала Танкреду: «Не стыдно ли тебе соперничать с твоим лакеем? Но впредь твое ухаживание будет иначе принято: я велела Лизетте ударить тебя по щеке, если ты опять позволишь себе что-нибудь подобное». Он расхохотался как сумасшедший и говорит мне на это: «Какая ты смешная, Сильвия, делаешь так много шуму из-за того, что я поцеловал камеристку. Разве это имеет какое-нибудь значение? Я в свою жизнь целовал всех женщин, которые мне нравились; и всегда буду это делать, и никто из них не будет за это в претензии». Когда я ему сказала, что могут встретиться женщины, которым это не понравится, он с удивлением взглянул на меня. Нет, нет, быть женой Танкреда ужасно! Я бы не желала такого мужа, и вы тоже, Нора, я уверена.

– Добровольно я бы его не выбрала; но как знать, насмешливая судьба не назначила ли мне в мужья такого же ветрогона, – отвечала Лилия со странной улыбкой.

Звонкий кашель и бряцание шпор в соседнем зале заставили вздрогнуть молодых девушек. Минуту спустя на пороге показалась высокая фигура Танкреда. Он был в возбужденном состоянии, и лицо его выражало самодовольство. Видимо, ему было приятно, что Лилия узнала об его успехах, так как он устремил на нее смелый взгляд; покраснев, она упорно молчала. Он сел возле Сильвии, не менее смущенной, и сказал:

– Ну, милая моя сестра, продолжай твою хвалебную речь.

– Фи, Танкред, ты шпионил, слушал у дверей! Это гнусно! – воскликнула Сильвия в негодовании.

– Ничуть, напротив, это очень назидательно. По крайней мере я узнал, что ни одна из вас не желала бы меня в мужья, что я негодный человек, что моя добродетельная сестрица шарила у меня в ящиках и, наконец, что хотя Арно и менее красив, но более симпатичен и более нравст венен, что, уверяю тебя, не мешает ему целовать хорошеньких женщин не менее моего.

– С час времени он шпионит без зазрения совести. Это замечательно! – промолвила Сильвия в смущении.

– Еще того хуже клеветать на меня перед мадемуазель Берг, которая будет теперь бояться остаться со мной одна в комнате, считая меня за какого-то разбойника.

– Нисколько. Я уверена, что вы никогда не попробуете слишком близко подступиться ко мне.

– Вы в этом уверены?

– Гадкий мальчик! Если бы ты рискнул на что-нибудь подобное, то имел бы удовольствие, какое, говоришь, никогда еще не испытывал: почувствовать хорошенькую женскую ручку на своей щеке, – сказала, смеясь, Сильвия.

Граф наклонился к Лилии и, окидывая ее смелым и насмешливым взглядом, спросил:

– Правда, вы были бы так строги из-за невинного поцелуя? Следовало бы попытаться, чтобы этому поверить!

Лилия вспыхнула.

– Вы слишком хорошо пообедали, господин Рекенштейн, и в эту минуту шампанское говорит вашими устами.

Танкред встал, покраснев так же, как его собеседница. Он действительно выпил очень много, а вино всегда делало его задорным.

– Ваше предположение очень лестно, но оно, по крайней мере, избавляет меня от всякой ответственности за мои поступки. После урока, который я вам дам, вы будете осторожней и не станете позволять себе оскорблять офицера, говоря, что он пьян.

И прежде чем Лилия, не ожидавшая ничего подобного, успела подумать о защите, он схватил ее за талию и поцеловал в губы, полуоткрытые для возражения. Вне себя молодая девушка встала и так же неожиданно, как был неожидан поцелуй, ударила графа по щеке. Сильвия вскрикнула от испуга, меж тем как Лилия кинулась к дверям. Но прежде чем она успела добежать, сильная рука остановила ее.

– Вы останетесь здесь и не убежите, чтобы закатывать скандал перед лакеями, – крикнул Танкред глухим неузнаваемым голосом. Он буквально задыхался; и увидев его пылающие глаза и пену у рта, Лилия испугалась и пожалела о своей горячности. В сущности, ведь это муж поцеловал ее, и она даже забыла в эту минуту, что он не знает, кто она для него. И лишь бессознательная любовь, какую ей внушал граф, говорила в ней, когда она, положив свою руку на руку молодого человека, сказала тихим голосом:

– Простите мне мое раздражение и успокойтесь.

Танкред сбросил ее руку, но его огненный взгляд впился в красивые глаза молодой девушки, обращенные к нему с робкой мольбой и с таким выражением, какого он никогда у нее не видел. В эту минуту Сильвия, которая, побледнев, стояла прислонясь к стене, вдруг судорожно зарыдала и упала на стул.

– Останьтесь около моей сестры и успокойте бедную девочку. Можете не опасаться, что я когда-нибудь обеспокою вас моим присутствием, – сказал Танкред несколько спокойнее, повернулся и стремительно вышел.

Трепещущая и безмолвная, Лилия подошла к подруге и привлекла ее в свои объятия, стараясь утешить. Мало-помалу ей удалось успокоить Сильвию, убедив ее, что она напрасно упрекает себя за то, что вызвала эту сцену своей болтовней и своими шутками.

– С характером графа, – говорила Лилия, – подобная сцена рано или поздно должна была разыграться, случайность и прощальный обед только ускорили дело, – закончила она, стараясь придать голосу шутливый тон. – Но вы понимаете, графиня, что после того, что произошло, я не могу бывать в вашем доме; мы будем видеться у баронессы.

Едва мадемуазель де Морейра оправилась от волнения, Лилия простилась с ней и в передней встретила Фолькмара. Он толковал о чем-то с камердинером и спросил ее с удивлением:

– Не слышали ли вы что-нибудь о болезни графа, вследствие которой к нему не пускают даже меня?

– Я не видела господина Рекенштейна, а графиня не говорила, что он болен, – ответила она холодно.

– Так надо разведать, что за причина его мизантропии. Проводив вас, я пойду к нему, – сказал доктор, подавая ей руку.

Придя в свои апартаменты, граф заперся и стал ходить взад и вперед, как лев в клетке. Вино, злоба и страсть кипели в нем. Сорванный поцелуй, несмотря на грубый отпор, еще более воспламенил его, и когда он вспоминал тревожный невинный взгляд, устремленный на него, мгновенно преобразивший гордую, язвительную молодую девушку в смущенного, беспомощного ребенка, сердце его билось так, что готово было разорваться. И им овладевало непобедимое желание привлечь ее в свои объятия, даже под угрозой подвергнуть себя новому оскорблению. Но Танкред не напрасно был сыном Габриелы: он унаследовал от нее непомерное самолюбие и пылкость. Чувство оскорбленной гордости все более и более подавляло добрые движения его сердца, внушая ему желание отомстить этой барышне.

Он был отвлечен от своих дум стуком в дверь и голосом доктора:

– Отвори, Танкред. С каких пор дверь твоя заперта для меня?

– Я упустил тебя из виду, давая приказание никого не принимать, – отвечал граф, отпирая дверь. – Впрочем, я уверен, что ты не замедлишь убежать от меня; мне нездоровится, и я прескучный сегодня.

– Да, рука твоя горяча как огонь. Что с тобой?

– Ничего, я пьян и у меня болит голова, – ответил он, бросаясь врастяжку на турецкий диван и барабаня шпорами по валику дивана.

– Ты изорвешь эту бесподобную шелковую материю. Сколько же ты проглотил бокалов шампанского, что так расстроил себе нервы? Обыкновенно ты хорошо выносишь все это.

– Я не считал. Но прощальный обед в честь барона Редера был очень оживленным.

– Я забыл, что его провожают сегодня. Но довольно об этом. Скажи лучше, часто ли мадемуазель Берг навещает твою сестру? Я видел, как она уезжала.

Граф приподнялся. Злопамятность, проявлявшаяся еще в мальчике, когда ему противоречили, сверкала в глазах и звучала в голосе Танкреда, когда он ответил на вопрос друга:

– Слишком часто, на мой взгляд, и я имею в виду значительно ограничить эти сношения, так как нахожу их неприличными между моей сестрой и этой темной авантюристкой.

– Напрасно. Твои предположения ни на чем не основаны, а общество этой прелестной девушки, такой приличной и образованной, может быть только полезно графине Сильвии.

– Нет, это ты слеп в своей любви, которая, я предчувствую, дурно кончится. Ведь баронесса передала тебе свой разговор с Берг, заявившей, что она никогда не выйдет замуж. Отчего бы так, если бы не было какой-то тайны в ее жизни. Быть может, она убежала от своего мужа, а он везде ищет ее. Впрочем, возможно, что ей запрещено вступать в брак, и она согласилась бы осчастливить красивого и богатого молодого человека, не обременяя его цепями Гименея.

– Перестань говорить вздор. Никогда бы мой язык не повернулся сказать легкое слово этому чистому и гордому созданию.

– Ах, эта гордость, быть может, так велика лишь при публике. Рискни, поцелуй с глазу на глаз, она только улыбнется. Не гляди на меня с таким удивлением; я говорю по опыту; на костюмированном балу я поцеловал ее в плечо, и она приняла это довольно благосклонно.

– Ты не шутишь, Танкред? – спросил Фолькмар, бледнея.

– Честное слово; мы были одни в оранжерее, и я рискнул. Доктор ничего не ответил; он встал и, походив немного по кабинету, взял шляпу и простился, сказав, что должен навестить больного.

На следующий день, после завтрака, граф объявил сестре, что не одобряет ее сношений с мадемуазель Берг и просит ее ограничить их, насколько то приличествует графине де Морейра, с девушкой, находящейся в услужении.

– Танкред, ты хочешь таким путем отомстить за резкость поступка, которую вполне заслужил своей дерзостью, – сказала Сильвия со слезами на глазах.

– За то или другое, но я запрещаю тебе держаться на дружеской ноге с этой дерзкой личностью.

– Потому что она охраняет свое достоинство, а ты, женатый человек, не стыдишься вести себя таким образом.

– Если ты будешь упорно напоминать мне этот проклятый эпизод моей жизни, я застрелюсь в один прекрасный день, – крикнул с досадой молодой человек, но, увидев испуг и потоки слез, вызванные этими словами, он раскаялся в своей вспыльчивости и не ушел от сестры, пока ласками и самыми торжественными обещаниями никогда не посягать на свою жизнь не вызвал снова улыбки на ее устах.