Текст книги "Рекенштейны"

– Не огорчайтесь так, если в вас сохранилась хоть тень дружбы и любви ко мне. Вы молоды, и жизнь вознаградит вас. Но видеть, что вы страдаете из-за меня, мне так тяжело.

Голос ее прервался от волнения. Фолькмар с живостью взял ее трепещущую руку и прижал к своим губам.

– Успокойтесь, я знаю, что вы не хотели сделать меня несчастным. И я понимаю, что Танкред, не желавший развестись с женщиной, которая ему не нравилась, не разойдется с вами. Это моя злая судьба, – произнес он с горькой улыбкой.

В эту минуту в соседней комнате раздались поспешные шаги, и вошел Танкред. Он тоже был бледен, и лицо его выражало тяжелое волнение. Как только он вошел, Лилия выдернула свою руку из руки доктора и, бросив враждебный взгляд на мужа, повернулась и ушла, прошептав: «Пусть объясняется как знает».

Несколько минут царило гнетущее молчание, нарушаемое лишь тяжелым, прерывистым дыханием обоих молодых людей.

– Евгений, какая трагическая судьба делает меня разрушителем твоего счастья! – воскликнул наконец Танкред. – Боже мой, я вижу, как ты страдаешь; я чувствую себя вором относительно тебя, а между тем могу ли я поступить иначе! Евгений, ужели я должен лишиться тебя как друга? – добавил он, бросаясь в кресло в нервном волнении.

Фолькмар быстро поднял голову.

– Нет, нет, Танкред, могу ли я перестать быть твоим другом потому, что судьба против меня? Да, узнать, что она твоя жена, было страшным ударом для меня. Но разве ты в этом виноват? Вчера еще ты сам этого не знал. И потом, – грустная усмешка мелькнула на его бледном лице, – ты предупреждал меня, что есть нечто подозрительное и таинственное в красавице Лорелее; предсказывал, что появится муж, чтобы отнять ее у меня в момент, когда я менее всего буду этого ожидать. Что этим мужем окажешься ты – этого никто из нас не мог вообразить. А что не отказываются от такой женщины, ни даже для своего лучшего друга, я это понимаю и извиняю.

– Ах, как мне тяжело основывать мое счастье на твоем несчастье! – воскликнул граф. Губы его нервно дрожали, и, терзаемый множеством разнородных ощущений, он прижал лицо к спинке кресла.

Фолькмар устремил на него долгий, задумчивый взгляд. Он не мог сомневаться, что этот печальный и странный конфликт причинял сильное страдание Танкреду. И вдруг вспомнил, что Лилия обещала ему только дружбу; не ясно ли теперь, что красивый, привлекательный молодой человек, принадлежащий ей по закону, овладел сердцем молодой девушки; ее ненависть к нему, ее язвительные намеки были не что иное, как ревность, заставлявшая ее страдать, не разрывая связи, соединяющей их.

Проведя рукой по влажному лбу, доктор выпрямился.

– Оставь это, Танкред, и не отравляй своего счастья, приобретенного такой дорогой ценой, – сказал он спокойно, – впрочем, ты еще не пользуешься им; тебе предстоит победить досаду, негодование и упрямство твоей жены. Я сам виноват; я был неосторожен и должен за это поплатиться. Моя дружба к тебе поможет мне преодолеть мою ревность. Впрочем, – продолжал он шутливым тоном, с каким обыкновенно относился к своему товарищу детства, – я всегда имел привычку, как старший, уступать тебе во всем, балованное неотразимо милое дитя! И делаю это еще раз!

Танкред с неудержимой пылкостью кинулся на шею Фолькмара и стал душить его в своих объятиях.

– Евгений, ты мне прощаешь невольное зло, которое я тебе причинил, и остаешься моим другом?!

– До самой смерти, – отвечал доктор со странной улыбкой, незамеченной графом. – А теперь, – продолжал Фолькмар, – пойдем в зал. Лишь она и ты видели мою слабость; для других это не должно быть известно. Я останусь обедать, как это было условлено, и выпью бокал шампанского за ваше счастье.

– Благодарю тебя, – сказал Танкред с сияющим взглядом. – Кто имеет такого друга, как ты, тот не имеет права жаловаться на испытания, которые посылает ему Провидение.

Меж тем как друзья вели этот многозначительный разговор, приехал Арно; и Сильвия, не перестававшая его сторожить, встретила его еще в передней.

– Ну что, как все прошло? – спросил он, улыбаясь и целуя ее руку.

– Ах, лучше чем мы могли себе представить. Жена Танкреда прелестна. Пойдем скорее к ней, Арно, – отвечала Сильвия радостно, уводя его за собой.

При виде своего bеeu-frеrе[8]8
  Bеeu-frеrе (франц.) – шурин, деверь.


[Закрыть], Лилия встала, краснея, и в смущении опустила глаза. Но удивление графа не длилось более минуты.

– Вот приятная неожиданность! – воскликнул он радостно. – Теперь я понимаю, где я уже видел эти чудные бархатные глаза, которые так интриговали меня.

Он взял ее обе руки и с дружеской сердечностью поцеловал их.

– Очень рад вашему прибытию в нашу семью; любите меня немного и будьте снисходительны к Танкреду; он скоро сделается вашим рабом, и вы окончите воспитание этого ветреника, так успешно начатое вашим отцом.

– О, конечно, вас, господин д'Арнобург, легко полюбить, – отвечала Лилия, смотря на него теплым, благодарным взглядом.

– Как! Вы так церемонно называете вашего ближайшего родственника, Лилия? Протестую и требую, чтобы вы звали меня по имени; а через несколько дней, когда мы ближе познакомимся, буду просить говорить мне «ты» и не отказать, если Танкред позволит, в братском поцелуе, – сказал Арно с доброй улыбкой, которая привлекала к нему сердца.

– Ах, он ничего не может мне запрещать, – заметила Лилия с презрением.

– Ну, нет! Ваш хорошенький ротик, например, его исключительная собственность. Но где же наш новобрачный?

– В красной гостиной с Фолькмаром, – отвечала Сильвия и, не дожидаясь разрешения своей невестки, сообщила, какого рода объяснение происходило между друзьями.

– Ну, это было так же неосторожно, как и жестоко, милая Лилия, – сказал граф, покачивая головой. – Будем надеяться, что доктор мужественно вынесет это тяжкое испытание. А теперь пойдем в большой зал; они, вероятно, скоро присоединятся к нам.

Когда они вошли в зал, Танкред и доктор были уже там, и тотчас завязался общий разговор. Если бы не чрезмерная бледность, то ничто не выдавало бы волнения Фолькмара. Он спокойно разговаривал о посторонних вещах, старался даже быть веселым, но, тем не менее, смутная грусть и тревога, казалось, тяготели на всех присутствующих. Такое же стеснение царило за обедом. Когда пили шампанское, Фолькмар поднял бокал и в самых теплых выражениях пожелал молодым счастья и долголетия. В ту минуту, как Танкред чокался бокалом с женой, глаза их встретились; молодой человек позабыл и свою сдержанность и присутст вие друга; он видел и чувствовал притягательную силу бархатных глаз и, наклонясь, поцеловал жену в губы, Лилия вздрогнула и бросила тревожный взгляд на Фолькмара, который, вдруг побледнев еще сильней, дрожащей рукой поставил бокал на стол.

Выпив кофе и выкурив сигару, доктор встал и простился; целуя руку Лилии, он устремил на нее долгий взгляд, проникнутый каким-то особым выражением.

– До свидания, до скорого свидания! Или вы будете избегать меня? – спросила молодая женщина с волнением.

Тревожное предчувствие сжало ей сердце. Он глядел на нее, будто прощаясь с нею навсегда. Что, если она никогда больше не увидит этих ясных симпатичных глаз! Это было бы ужасно.

– Нет, напротив, графиня, я надеюсь часто видеть вас, – отвечал Фолькмар, целуя еще раз ее руку. Затем он ушел в сопровождении Танкреда.

– Боже мой! Лишь бы доктор не сделал какого-нибудь безумства: у меня такое неприятное чувство, будто я никогда его не увижу, – сказала с беспокойством Сильвия.

– Как можно так думать! Доктор слишком серьезный человек, чтобы позволить себе такую слабость, – отвечал Арно, взглянув с сожалением на бледное, тревожное лицо своей невестки.

Вечер тянулся довольно скучно. Все были озабочены и неспокойны. Перед чаем два товарища Танкреда пришли к нему по делу, и он велел подать себе чай в кабинет. Тотчас после чая Лилия простилась с Сильвией и с Арно, сказав, что утомилась, и ушла к себе.

Нани раздела ее, зачесала ей волосы к ночи и, надев на нее легкий белый пеньюар, ушла. Молодая женщина заперла на ключ дверь приемной комнаты и дверь гардеробной и, вздохнув свободно, вернулась к себе в спальню. Проходя мимо зеркала, она остановилась на минуту, всматриваясь в свою пленительную наружность. «Да, я красива, и вот объяснение его упорства; но он ошибается, думая, что приобрел себе новую одалиску», – прошептала она, опускаясь на кушетку. Закрыв глаза, молодая женщина погрузилась в размышления, стараясь привести в порядок хаос своих чувств.

Вдруг она вздрогнула. Ей послышалось, что кто-то постучал в дверь; она встала и тихонько прокралась в приемную. Толстый ковер заглушал ее шаги. Но она не ошиблась: нервная, нетерпеливая рука пробовала открыть запертую дверь, и легкое бряцанье шпор не оставляло сомнения в том, кто был этот посетитель.

Молодая женщина стояла неподвижно, сердце ее сильно билось, между тем как ее лицо то бледнело, то краснело. «Полночь, – прошептала она, взглянув на часы, – слишком поздно, чтоб еще наслаждаться его обществом. Может оставаться за дверью. Ах, слава богу, он уходит». Она вздохнула облегченной грудью; но вдруг ей пришла мысль, что, быть может, она плохо закрыла дверь гардеробной или дверь коридорчика, который, как ей сказала Нани, ведет в комнаты графа. Как стрела, она метнулась в спальню и попробовала ту и другую дверь; обе были заперты на ключ. Но вдруг она вздрогнула и замерла на месте, не успев отнять руки от ручки дверей, так как услышала возле себя насмешливый голос Танкреда:

– Замки новые и крепкие, милая Лилия, не бойся воров. Но я удивлен, что застаю тебя еще на ногах. Я стучался в дверь гостиной и, не получив ответа, думал, что ты легла и спишь. К счастью, в моем распоряжении потайная дверь, которой я и буду всегда пользоваться, чтобы входить, не беспокоя тебя.

Едва Лилия пришла немного в себя от изумления, как, возбуждаемая насмешливым тоном мужа, вспыхнула как порох. Она совсем забыла, что Танкред имел неоспоримое право входить к ней; не подумала, что, быть может, он желал объясниться без свидетелей, испросить у нее прощение, примириться с ней.

– Вот это переходит всякие границы, граф, – воскликнула она. – Как вы позволяете себе входить ко мне, когда я не желаю вас видеть? Я имею, надеюсь, право после такого дня, как сегодня, воспользоваться уединением и покоем.

Она не знала, насколько лихорадочное волнение и неглиже, в каком Танкред никогда не видел ее, делали ее прелестной.

Пламень страсти вспыхнул в глазах Танкреда. Он наклонился так близко, что губы его слегка коснулись ее щеки, и протянул руку, чтобы привлечь ее к себе. Но молодая женщина с отрицательным жестом отодвинулась к туалетному столу. Яркая краска негодования и страха выступила на ее лице; воспоминания всех скандальных приключений Танкреда, о которых так образно рассказывала баронесса, рисовались перед нею, и задыхающимся голосом она проговорила:

– Слишком поздно!

– Это правда, слишком поздно я заметил, что жена моя так красива; но жизнь длинна, ошибка поправима, – сказал Танкред полушутя, полусерьезно, – и позволь мне тебе сказать, Лилия, что титул графа дурно звучит в твоих устах; для тебя этот титул канул в бездну, как и многое другое. Мадемуазель Берг могла этим жестом и пылающим взглядом воздвигать преграду между ней и графом Рекенштейном, но моя жена не может этого делать. Я не узнаю тебя, Лилия, с сегодняшнего утра. Ты, такая спокойная и строгая, как воплощенный долг, ужели ты в самом деле думаешь, что не имеешь никаких обязательств относительно меня, раз я сознаю свою вину и возвращаю принадлежащее тебе место, назначенное твоим отцом. Соединяя нас браком, покойный барон мог ли иметь в виду ту роль, какую ты, по-видимому, желаешь разыграть? Ты очень странно относишься ко мне и, будь это возможно, вышвырнула бы меня из комнаты, где я имею неоспоримое право быть.

– Никакого не имеете! – отвечала Лилия, и в голосе ее звучало непоколебимое убеждение. – Вы даете себе право, когда вам это вздумается, и, конечно, ваша совесть, так внезапно пробудившаяся, продолжала бы дремать, как дремала в течение пяти лет, если бы я была все еще уродливой идиоткой, совой, некрасивой до отвращения, вид которой возмущал все струны вашей души. Я отлично понимаю вас, ветреный человек, лишенный всяких принципов, вечно гоняющийся за новой любовницей, за существом, которое можно обесславить и затем бросить как ненужную вещь. В этот раз судьба покровительствует вам, подставляя вам под руку вашу собственную жену, довольно красивую, к несчастью, чтобы возбуждать ваши дурные инстинкты. Вы привыкли наслаждаться жизнью, не стесняя себя чувст вами; но я другого мнения и признаю только те обязательства, которые заключены добровольно и запечатлены любовью, а не прихотью человека, вздумавшего развлечься тем, что раньше он так глубоко презирал.

– А! Я внушаю тебе ужас и отвращение, – вскрикнул он, – потому что я не ползаю в ногах, вымаливая вашего прощения и вашей любви. Я сам теперь не желаю вас. Ужели ты думаешь, что я не найду себе женщин, которые будут любить меня?!

В своем волнении он не замечал того, он говорил то «ты», то «вы».

– Только, – продолжал он, – вы вашей беспримерной выходкой не заставите меня согласиться на развод. Я оставлю вас у себя и дам вам почувствовать все удовольст вия роли, какую вы желаете играть; но она, быть может, не так интересна, как вы воображаете. Представив вас в общество, я повезу вас в Рекенштейн, и так как вы не хотите быть моей женой, то будете моей экономкой; а я тем временем будут изменять вам перед вашим носом с каждой хорошенькой женщиной, которая мне встретится; пока вы сами не придете вымаливать моего прощения, можете развлекать себя хозяйством.

Лилия побледнела. Она поняла, что, оскорбляя так безжалостно самолюбие этого избалованного и капризного человека, она сама возбудила в нем против себя его мстительность и его дурные страсти. Ей удалось, однако, скрыть, что она чувствует себя разбитой, и презрительная насмешка звучала в ее голосе, когда она ответила:

– Я никогда не сомневалась, что вы будете мне изменять с большим искусством и с полнейшей бесцеремонностью. Вы забываете, что я только сегодня оставила дом баронессы и, конечно, богата назидательными сведениями. Что касается вашей грубой выходки, совсем казарменного тона, каким вы отвечаете на мои слова, она доказывает справедливость моего мнения: ваше тщеславие не выносит правды.

Танкред готовился к новому возражению, как вдруг сильно постучали в дверь гардеробной, и Нани крикнула взволнованным голосом:

– Графиня, скажите, пожалуйста, графу, что за ним пришел лакей доктора; несчастье случилось: господин Фолькмар застрелился.

Граф глухо вскрикнул и кинулся к двери, между тем как Лилия, уже расстроенная предшествовавшими волнениями, упала на ковер, как пораженная громом.

Шум при ее падении заставил Танкреда оглянуться; забыв свою досаду, он кинулся к ней и поднял ее. «Как она хороша! – прошептал он. – Но подожди, безбожная, я припомню тебе этот час и заставлю расплатиться за все твои оскорбления». Он положил ее на диван, открыл дверь и выбежал прочь.

В кабинете его ждал Мартин, старый камердинер Фолькмара. Бледный и дрожащий, он рассказал, что его барин возвратился после обеда, заперся у себя в кабинете, приказав не беспокоить; но Мартин слышал, что молодой человек долго ходил взад и вперед по комнате. Вместо чая, как всегда, он велел подать себе вина; и когда камердинер принес вино, то заметил, что все ящики стола были открыты и Фолькмар только что сжег и изорвал множество бумаг. Затем он велел Мартину уйти спать, но смутное беспокойство не давало старику сомкнуть глаз. Около половины двенадцатого один из пациентов доктора пришел звать его к своей больной жене. Мартин вместе с этим пациентом стучали в запертую дверь кабинета, но ответа не последовало, а минуту спустя раздался выстрел из пистолета. Испуганные, они подняли страшный шум и с помощью дворника взломали дверь. Они нашли Фолькмара опрокинутым в кресле, с пистолетом в сжатой руке, но без признаков жизни. Дворник побежал объявить полиции, а он поспешил пойти за графом, как лучшим другом своего барина.

Бледный как смерть Танкред вышел из дому. Лестница и квартира Фолькмара были уже полны любопытных, и два доктора входили в переднюю одновременно с графом. У старой ключницы сделался нервный припадок, и несколько соседок оказывали ей помощь. Но Танкред пошел впереди всех и поспешно направился к бюро, где тело Фолькмара находилось еще в том же положении, только пистолет лежал теперь на ковре.

Почти такой же бледный, как и его друг, Танкред наклонился к нему и помутившимся взглядом всматривался в красивое неподвижное лицо, сохранившее в складках губ выражение горечи и страдания. «Евгений, Евгений! Как мог ты это сделать!» – шептал он, взяв его руку, не успевшую остыть.

В эту минуту пришел комиссар, и доктора освидетельствовали рану, из которой еще сочилась кровь.

Они могли лишь констатировать смерть.

– Пуля попала прямо в сердце, – заявил один из них, – он был слишком хороший доктор, чтобы не суметь направить пистолет, и рука его не дрожала!

Тело положили на постель, и граф, объявив свое имя и свои отношения с покойным, взял на себя все необходимые распоряжения до приезда родственника Фолькмара, на имя которого Евгений оставил письмо.

Когда, наконец, все ушли, Танкред предался отчаянию с тем страстным пылом, какой он проявлял во всем. Он лишился своего лучшего друга, и виновницей этого была женщина, только что нанесшая ему оскорбление и оттолкнувшая его с презрением. Едкое чувство, близкое к ненависти, заговорило в его сердце против Лилии, вызвавшей своим молчанием эту трагическую катастрофу.

Было около трех часов утра, когда он вернулся домой. В гостиной, смежной с его кабинетом, он нашел Сильвию, Арно и Лилию. Они были подавлены печальным событием и не ложились спать. Арно очень желал присоединиться к брату, но боялся оставить дам в их тревожном состоянии, особенно невестку, с трудом приведенную в чувство от продолжительного обморока.

Увидев смертельную бледность и изменившиеся черты брата, Арно поспешно встал и пожал ему руку, сказав несколько слов сердечного участия. Ничего не отвечая, Танкред повернулся к жене и проговорил голосом, преисполненным горечи:

– Радуйтесь, графиня Рекенштейн, так искусно придуманный вами сюрприз удался сверх вашего ожидания. Ваше молчание, мотивированное опасением, что друг мой предупредит меня, избавит меня хотя бы от малой доли страдания, хотя бы на сколько-нибудь уменьшит мое смешное положение, привело к самоубийству честного человека, любившего вас.

– Танкред, какое несправедливое обвинение! Могла ли я это предвидеть? И разве я этого хотела?

– Так чего же вы хотели? – сказал жестоко Танкред. – Не молчат, когда искренно желают отделаться от кого-нибудь, и не поддерживают невинными улыбками страсть и надежды человека, будучи еще связанной с другим. Но вы мечтали лишь о том, чтобы отомстить, унизить мужа, который бился, как муха в паутине, вам на потеху. О, вы – достойная дочь вашего отца; и вы, как он, поклоняетесь лишь самой себе и своей гордости. Он тоже, этот безупречный рыцарь, этот раб чести, возбуждает безумную страсть, затем, преклоняясь перед своей собственной честностью, отталкивает женщину, которая его любит, доводит ее до преступления и до самоубийства. Безжалостная и эгоис тичная, как он, вы хотели заклать меня на жертвеннике вашей оскорбленной и кровожадной гордости; но стрелы ваши не попали в цель, и бедный Евгений поплатился жизнью за песнь сирены, пропетую прелестной Лорелеей.

Не ожидая ответа, он повернулся и вышел в сопровождении Арно, который чувствовал, что никогда молодой человек так не нуждался в слове любви и дружеской поддержке.

– Прости Танкреду, что он так несправедлив в своем горе, – молвила Сильвия, плача и обнимая невестку.

Разбитая душой и телом, Лилия вернулась к себе и легла, но заснуть не могла и множество мучительных мыслей терзали ее. Смерть Фолькмара преследовала ее, как упрек совести, и она строго разбирала и судила свое поведение относительно него.

Конечно, она никогда не поощряла ухаживаний молодого доктора, держалась с ним любезно, насколько то следовало с человеком, посещавшим дом баронессы; но дал ли бы он своей любви развиться до того, чтобы лишить себя жизни, если бы она с самого начала честно призналась ему, что она замужем? Нет, он, быть может, забыл бы ее.

Похороны Фолькмара совершились с большой пышностью; гроб утопал под массой венков, и немало искренних слез было пролито над телом доброго, симпатичного человека, погибшего преждевременно жертвой рока. Накануне похорон Лилия и ее невестка в сопровождении Арно отправились в дом покойного. Графиня плакала, долго молилась у гроба и положила букет цветов на грудь усопшего. Но при погребении ни та, ни другая не присутствовали, чтобы не обращать на себя внимание любопытных.

Душевное состояние Лилии было печально и уныло; и лишь ее неукротимая гордость давала ей силу иметь всегда спокойный и холодный вид. Ее отношения к Танкреду ограничивались ледяной вежливостью; и сверх всех неприятностей, она должна была еще деятельно заняться туалетами, так как граф заявил, что в назначенный им день они начнут делать визиты, что затем дадут большой обед и что она должна озаботиться приготовлением надлежащих туалетов как для названных случаев, так и для непредвиденных.

Наконец, суетливое время выездов и приемов пришло к концу. Молодая графиня Рекенштейн была должным образом представлена обществу, приняла различные приглашения, появлялась с мужем в театре и, наконец, созвала всех знакомых на большой обед перед отъездом в деревню.

Когда все гости разъехались, молодые супруги остались одни в маленьком красном зале.

– Слава богу, что вся эта суета кончилась! – воскликнул Танкред с видимым нетерпением. – Я хочу как можно скорей уехать в Рекенштейн и попрошу вас, графиня, поторопиться со сборами, чтобы нам выбраться отсюда дня через три, самое позднее.

Он слегка поклонился и направился к дверям.

– Танкред! – окликнула вполголоса Лилия.

– Что вам угодно?

– Я хотела просить вас пустить меня одну в Рекенштейн, – сказала графиня, подходя к нему. – Никто не будет удивлен, что вы не сопутствуете мне в замок; останьтесь в городе, где больше развлечений, они нужны вам.

– Я искренно тронут вашим внезапным и нежным учас тием, – прервал ее насмешливо граф, – но успокойтесь: я не приношу жертвы, а желаю отдохнуть в деревне от удовольствий последнего времени. Не бойтесь, впрочем, я ничем не буду вам мешать; замок велик; могу даже занимать отдельный флигель. Что касается развлечений, в них не будет недостатка; у нас немало соседей: я буду много выезжать, и так как наши отношения не замедлят сделаться басней всей окрестности, меня будут жалеть от всей души.

– Что вы хотите этим сказать? Полагаю, что каждый разумный человек будет гораздо более жалеть меня, – сказала Лилия, сведя брови.

Граф насмешливо улыбнулся.

– Вы ошибаетесь, моя премудрая супруга. Будучи вынужден объяснить как-нибудь ваше внезапное появление, я сказал, что женился на вас против воли вашего отца, который тотчас из-под венца увез вас неизвестно куда, сделав мне самую тяжелую сцену. К этому я прибавил, что, возвратясь сюда, я не говорил о моем браке, так как был глубоко оскорблен, но найдя вас, поспешил примириться. Теперь ясно, что каждый объяснит мое внезапное охлаждение сделанным мной печальным открытием, что я напрасно поспешил; что, когда женщина молодая и красивая отваживается жить одна в течение пяти лет, муж становится так же далеко от сердца, как и от глаз. И вы сами бросили на себя тень, оказывая мне при посторонних так много доброты; моя холодная сдержанность достаточно доказала, что оскорблен, обманут – я.

Каждое слово этого объяснения была ложь. Но он хотел оскорбить Лилию, довести до бешенства и заставить ее раскаяться, что она так грубо оттолкнула его. Заметив, что достиг цели, так как графиня пошатнулась как ошеломленная, он продолжал, прислоняясь к столу и скрестив руки:

– Неужели вам действительно никогда не пришло на ум, что по наружному виду все будет против вас и что самая строгая добродетель может подвергнуться пересудам злых языков? Без серьезных причин муж не бывает холоден к красивой жене, с которой его разлучили в церкви и которую он снова принял с распростертыми объятиями; и если из честности и сожаления я бы не продолжал отказывать в разводе, на вас указывали бы пальцем и не сомневались бы в причинах, заставивших нас разойтись.

С воспаленным лицом и тяжело дыша, Лилия прислонилась к столу. Да, их несогласие не могло не возбудить подозрений; слуги не знали, где она провела все время; но чтобы предположения были такого рода – это не приходило ей на ум.

– Гнусная ложь! – вскрикнула она прерывистым голосом.

– Докажите противное, – возразил граф, подергивая с усмешкой усы.

В ту минуту глаза их встретились. Жестокая радость, что ему удалось уколоть ее, так ясно выражалась в жгучем взгляде Танкреда и в беспечной, несмешливой улыбке, скользнувшей по его губам, что это мгновенно возвратило графине ее хладнокровие. Она выпрямилась, и взгляд, брошенный ею на мужа, ответил ему насмешкой за насмешку; губы ее дрожали, и она сказала язвительным голосом:

– Так радуйтесь нанесенному вам оскорблению, которое заставит друзей и соседей жалеть вас. Но ваша ветреность известна всем. Вы не можете отрицать ваших шумных любовных похождений с брюнеткой Розиткой, наездницей цирка, с танцовщицей Браун, с оперной певицей мадемуазель Алари, которую вы содержали эту зиму открыто для всех. Я уже не говорю о таких маленьких грешках, как хорошенькая белошвейка на Вильгельмштрассе, как цветочница и… целый реестр, достаточный, чтобы возмутить самую терпеливую жену и вызвать неприятности, способные испортить мужу его настроение.

Эти слова на минуту привели Танкреда в замешательство.

– Ах, я не знал, что вы так за всем следите, – заметил он.

– Не я, а баронесса. Она рассказывала мне о ваших успехах.

– Бедная Элеонора не знала, какую опасную соперницу она приютила у себя и как ее откровенность была неуместна. Это заставляет меня выслушивать первую супружескую проповедь. Благодарю. – И с насмешливым низким поклоном присовокупил: – А все же, графиня, ваши колкости не производят на меня большого впечатления и не изменяют того, что я высказал на ваш счет.

Лилия повернулась к нему спиной, ничего не говоря, и вышла из комнаты. Но минуту спустя в ту же дверь вошла Сильвия, раздраженная, с покрасневшим лицом.

– Чем ты опять так расстроил Лилию? Как тебе не стыдно сердить и оскорблять ее на каждом шагу!

– Она тебе жаловалась? – спросил невинным тоном Танкред.

– Нет, но я застала ее в слезах, и она не хотела объяснить мне их причину; и я сама угадываю ее, находя тебя здесь.

– Так я открою тебе истинную причину ее слез. Бедной Лилии не удалось взбесить меня; ее язвительные слова скользнули по мне, как вода по стеклу. А что может быть ужаснее для женщины, как неуспешная попытка вывести из себя человека, если ей того хочется? Эта неудача и вызвала ее слезы.

– Фи, Танкред! Ты обижаешь жену, а потом лжешь на нее, вместо того чтобы пойти попросить у нее прощения.

Танкред повернулся на каблуке и стал насвистывать охотничий мотивчик.

– Мне? Просить у нее прощения! Это зачем? Отчего не ей у меня? Расстояние между нами одинаковое. Но оставим этот разговор; наши ссоры с Лилией не твое дело. Я имею предложить тебе более важный вопрос, милая сестра. Скажи, сделай милость, что заставило тебя отказаться от двух таких выгодных партий, как барон Дорн и граф де Гейерштейн? Оба красивы, богаты, оба сделают блистательную карьеру, один на военном поприще, другой на дипломатическом. Потом, они самые искренние мои приятели, и я был уверен, что ты выберешь одного из них.

– Оттого я им и отказала, что они неизменные товарищи всех твоих безрассудств и похождений.

– Это очень лестно. Но твои опасения напрасны. Самый ветреный человек делается солидным, когда на его шее висит супружеская цепь, и ревнивая жена лучше всякого тюремного сторожа. Достаточно нескольких бурных супружеских сцен, чтобы обратить в ягненка, в надломленный цветок самого отчаянного кутилу. А тебе это будет еще легче, так как оба очень в тебя влюблены и просили меня уговорить тебя.

– Нет, они слишком в твоем роде; даже в их предложении не было слышно того глубокого и полного чувства, той истинной любви, которая выражается в каждом взгляде, звучит в голосе и чувствуется сердцем. Что касается сильной любви графа, – Сильвия расхохоталась, – она явилась у него по приказанию отца; старый граф был очень недоволен его открытой связью с вдовой коммерции советника Гаммера и приказал сыну покончить это и жениться приличным образом.

– Кто тебе это сказал? – спросил удивленный Танкред.

– Его сестра. Ты видишь, источник очень верный. Нет, нет, если я не найду человека серьезного, умного, сердечного, я не избавлю тебя от твоих опекунских забот.

– Полагаю, что опека будет продолжительна и что ты рискуешь остаться старой девой. Все мои приятели заранее подверглись твоему приговору. Должно быть, Лилия научила тебя с презрением относиться ко всему, что имеет соприкосновение со мной, и находит, что все мы мужики и солдафоны, прикрытые фраком или мундиром.

– Она это сказала? – спросила с изумлением Сильвия.

– Да. И подавленный моим собственным ничтожеством, я должен отказаться искать тебе жениха. Попрошу Арно заняться этим делом. Он, такой серьезный и последнее время такой меланхоличный, лучше поймет твои требования; если же не найдет никого тебе по вкусу, то не останется другого ресурса, как ему самому жениться на тебе.

– Танкред! – воскликнула Сильвия, покраснев до ушей. – Воздержись от шуток дурного тона. Арно такой превосходный человек…

– Что же, ты недостойна его?

– Конечно. А потом, не могу же я выйти замуж за брата.

– Та-ра-ра! Это родство – одна фантазия. Кто может помешать графу Арнобургскому жениться на дочери Габриелы и Рамона де Морейра? Ты имеешь даже некоторый шанс, – продолжал неосторожный, неисправимый ветреник. – Ты поразительно похожа на мать, которую он любил так безумно, что в течение семнадцати лет едва мог забыть ее, а может быть, не забыл и теперь. Но, к несчастью, у тебя нет того чарующего обаяния, той демонической силы, которыми наша мать покоряла сердца мужчин.

Сильвия смертельно побледнела; не говоря ни слова, она повернулась и ушла к себе.

– Ого! Надо будет исследовать этот любопытный вопрос, – прошептал ее братец улыбаясь.

Переодевшись в домашнее платье и отослав своих горничных, мадемуазель де Морейра предалась размышлению, и несколько горячих слезинок скатилось по ее щекам. Безрассудные слова брата порвали завесу, скрывавшую от нее самой ее собственное сердце. Да, Арно был для нее идеалом; она стремилась к нему душой, и не родство становилось преградой между ними, а равнодушие графа, который не находил в ней того, что любил в ее матери; видел в ней лишь бледную копию, тело, лишенное духа. Была минута, когда она горько пожалела, что не обладала такой же обаятельной, порабощающей силой, но почти тотчас, покачав своей хорошенькой головкой, прошептала: «Нет, даже ценою твоей любви, Арно, я не хотела бы причинить тебе страдания, подобные тем, какие ты вынес». Опасения, что Арно может заметить ее чувство, сильно смущало ее, а мысль, что она лишь напоминала ему его прошлую любовь, приводила ее в нервное раздражение. И она решила принять первое предложение, какое ей будет сделано, чтобы выйти из неловкого положения и иметь цель в жизни.