Текст книги "Рекенштейны"

Сильвия

Два дня спустя Танкред сидел со своей сестрой в будуаре, составляющем часть помещения, которое в былое время занимала Габриела. Молодая девушка была еще в дорожном платье и, положив голову на плечо брата, нежно обвившего рукой ее талию, улыбаясь, рассказывала ему подробности своего путешествия и не могла не радоваться, что она снова в родительском доме. Сильвия де Морейра была живым портретом своей матери, а вместе с тем совсем иной. Глубокая грусть, казалось, тяготела на всем ее существе, и в больших синих глазах не было того пожирающего огня, помрачающего ум, того демонического пыла, которые делали Габриелу столь опасной. В Сильвии все дышало простотой, спокойствием и чистотой. Это была идеализированная Габриела.

– Я тоже, дорогая моя, счастлив, что ты опять со мной, – говорил Танкред, обнимая сестру. – Ты будешь душой этого огромного дома. Мы станем давать балы и пиры, так как я хочу, чтобы ты развлекалась и чтобы к тебе снова вернулась веселость, свойственная твоему возрасту.

Молодая девушка покачала головой.

– Нет, нет, я терпеть не могу шума и празднеств. Лишь бы ты был со мной в дни тяжелого настроения моего духа, когда картины прошлого осаждают, преследуют и терзают меня. И ты сам разве не утомился рассеянной жизнью?

Она наклонилась и пытливым взглядом заглянула в глаза молодого человека.

– Ты не чувствуешь себя счастливым, Танкред. Ты можешь обмануть свет, но не меня.

– Сильвия, если ты меня любишь, то клянись, что никогда не выдашь моей тайны, никогда даже не намекнешь о ней, – воскликнул граф с волнением.

– Что ты говоришь, Танкред? Разве ты можешь навсегда отказаться от обязанностей, которые взял на себя? Ведь ты клялся перед алтарем беречь и любить бедную девочку, которую наша мать лишила честного имени. Мне часто во сне является образ несчастного Веренфельса, и его слова осуждения звучат над моим ухом. Вполне справедливо, что отец потребовал, чтобы ты восстановил честное имя своей дочери. Быть может, он принудил ее к этому браку. Ведь она бежала от тебя. И это бегство доказывает, что она не глупа, а горда и чувствовала твое отвращение к ней. И какое ее теперь положение: ни девушка, ни замужняя женщина, ни вдова. Как и где скрывается она? Конечно, она не носит твоего имени. Графиню Рекенштейн заметили бы тотчас. Нет, нет, бросая таким образом свою жену, ты поступаешь нечестно, Танкред. И имя Лилии Веренфельс преследует меня как кошмар, как упрек совести.

– И меня тоже, – сказал граф, бледный от волнения. – Но ты требуешь слишком многого, Сильвия. Неужели я должен еще разыскивать эту безобразную, неуклюжую женщину, против которой восстает все мое существо, неужели должен привезти ее сюда и обречь себя на жизнь с нею, как с женой? Эта жертва превосходит мои силы, несмотря на упреки совести. Я предпочитаю не знать, что с нею сталось, и если она вдруг вынырнет, предложу ей согласиться дружелюбно на развод и обеспечу ее будущее. Если же она так и останется исчезнувшей, то я буду нести, как наказание, мое одиночество и в свете слыть за холостого. Только молю тебя, не напоминай мне никогда того проклятого момента, когда я навесил на себя ярмо каторжника.

Он вскочил с дивана и с отчаянием запустил обе руки в свои черные локоны, но, встретив тревожный взгляд сестры, постарался овладеть собой.

– Не огорчайся, Сильвия; я буду жить для тебя, для твоего счастья: твоя семья будет моей семьей. Я очень богат теперь и могу дать тебе такое приданое, как принцессе. А до тех пор мы будем веселиться. Завтра тебе надо отдыхать, но в четверг мы поедем к Элеоноре обедать запросто, а 15 ноября будет твой первый выезд в свет. Это день рождения кузины, и она дает бал. Затем мы будем устраивать празднества, и ты, моя красавица сестра, будешь изображать хозяйку дома, вместо совы, которая догадалась исчезнуть.

Он привлек к себе молодую девушку, поцеловал и стремительно вышел, чтобы скрыть свое волнение. Но Сильвия понимала состояние души брата и чувствовала, как его горячие губы нервно дрожали, целуя ее. С тяжелым вздохом она закрыла лицо руками, и тихие слезы полились из ее глаз.

Баронесса приняла графа и его сестру самым дружеским образом. Она была одна и, усадив Сильвию около себя, стала расспрашивать о ее пребывании в Сорренто. Танкред рассеянно шагал по комнате, заглядывая украдкой в рабочий кабинет, смежный с залом. Там обыкновенно сидела Лилия, работая над каким-нибудь артистическим подарком и слушая при этом бесконечные рассказы баронессы об ее успехах и ее туалетах. Но теперь комната была пуста. У окна стояли пяльцы и корзина с шерстью и шелками.

– Можно поглядеть вашу работу, кузина? – спросила Сильвия.

– О, да, конечно. Пойдемте.

– Как это хорошо! Совсем как нарисовано, – воскликнула Сильвия при виде бесподобно вышитого рисунка, изображающего Афродиту, выходящую из воды.

– Правда красиво? Это экран, который я делаю в подарок бабушке. Мне помогает кончить его мадемуазель Берг, моя компаньонка. Она вообще бесподобная особа, очень деятельная, и что важней всего – умеет держаться на своем месте.

Пока дамы говорили, Танкред ходил молча по комнате.

– Фолькмар приедет сегодня? – спросил он, наконец.

– Конечно. Ведь вы знаете, какой магнит притягивает его сюда. Да вот он, кажется, уже здесь, – ответила лукаво Элеонора.

Действительно, это был доктор, и с его приходом разговор сделался более общим. Но, несмотря на оживленную беседу, глаза молодого доктора беспрестанно обращались к дверям, откуда обыкновенно входила Лилия.

– Ты прожжешь портьеры баронессы, – заметил Танкред.

– Я? Чем это? – спросил доктор с удивлением.

– Чем? Своими глазами, которые так и жгут эту дверь.

– Боже мой, какое бы это было несчастье, если бы вместо портьеры доктор сгорел сам, – сказала смеясь Элеонора. – Но ваша пытка сейчас кончится. Вот идет Лорелея.

Лилия действительно вошла в зал. В первый раз она была не в трауре, так как баронесса сказала, что ее вечно черное платье нагоняет на нее сплин. Сильвия не могла оторвать глаз от красивой молодой девушки, которую ей представили как мадемуазель Берг, и сжала ей руку более дружески, чем это допускал этикет. Лилия тоже всматривалась в мадемуазель де Морейра с участием и любопытством. «Вот она, та Сильвия, о которой мне говорил отец в день моей свадьбы – в самый ужасный день моей жизни. Осталась ли она такой же любящей и кроткой, как обещала, будучи ребенком?»

Тем не менее она была смущена упорным вниманием, с каким молодая графиня разглядывала ее. «Отчего она так смотрит на меня?» – спрашивала себя Лилия, недоумевая.

После обеда Сильвия села возле Лилии и разговаривала с ней, оставив остальное общество и не обращая внимания ни на удивление Элеоноры, ни на неудовольствие своего брата.

– Ах, как мадемуазель Берг красива и симпатична! – воскликнула молодая графиня, как только села с Танкредом в карету.

– Она хорошенькая и приличная девушка, но, тем не менее, я должен тебе заметить, что вовсе не идет, чтобы ты искала исключительно ее общества.

Следующие затем дни были очень оживленными. Баронесса была вся поглощена приготовлениями к балу. Танкред делал визиты со своей сестрой, представляя ее во все семьи, где он бывал; возил ее по театрам, музеям. Молодой человек, казалось, ненасытно жаждал развлечений и шумных удовольствий. Но Сильвия угадывала сердцем, что скрытое раздражение таилось под его наружным весельем. Действительно, граф чувствовал себя несчастным.

Последнее время он был нервен более чем когда-нибудь.

Странные намеки, которые он подозревал в словах Лилии, привлекали его внимание к молодой девушке и внушали ему противоречивые чувства. Ее дивная красота очаровала его; мысль, что ей известна его тайна, делала ее почти ненавистной ему.

Сильвия со своей стороны чувствовала непобедимую симпатию к молчаливой и скромной молодой девушке, глубокий взгляд которой успокоительно действовал на нее. Не раз, когда она приходила и не заставала баронессу дома, она шла к Лилии и проводила с ней целые часы, меж тем как маленький Лотер играл у их ног с хорошенькой болонкой графини.

Наконец, настал день бала. Залы баронессы, великолепно декорированные цветами и освещенные, были уже полны гостей, но Лилия все еще оставалась в своей комнате, чувствуя непреодолимое отвращение к этому балу. Бледная, сдвинув брови, она стояла у окна, прижимая лоб к стеклу и погруженная в мрачные мысли.

Перед тем молодая девушка долго глядела в зеркало, оценивая себя со строгостью равнодушного критика.

– Стыдился ли бы он теперь вести меня под руку, этот тщеславный и бессердечный человек? Нет, я заметила в его взглядах, что он находит меня красивой, – прошептала она и, отойдя от зеркала, подошла к окну.

Порывистое вторжение Нани вывело Лилию из задумчивости.

– Боже мой! Я уже третий раз, барышня, прихожу докладывать вам, что баронесса зовет вас, а доктор Фолькмар пришел узнать, отчего вы не идете. Он ждет вас в коридоре, – говорила, запыхавшись, камеристка.

Ничего не отвечая, Лилия, взяв свой веер, вышла из комнаты.

Прислонясь к двери, ведущей в столовую, стоял Фолькмар во фраке и белом галстуке. Луч страстного восхищения сверкнул в его глазах, когда вошла Лилия.

– Зачем вы избегаете людей и веселья? Должно ли тяжелое прошлое вечно омрачать вашу душу и разве искренняя дружба не может посеять в ней новых зародышей жизни и надежд?

Лилия покраснела. Она поняла, что баронесса передала ему ее слова и что он не хочет отказаться от своих намерений.

– Если обстоятельства таковы, что уничтожают навсегда всякий зародыш жизни, – возрождение невозможно.

– Нет, нет, молодое человеческое сердце неисчерпаемо плодотворно. Надо быть только терпеливым и дать прошлому порасти травой, – возразил Фолькмар с веселой улыбкой. – А пока, мадемуазель Нора, позвольте ангажировать вас на следующий вальс.

Войдя в большой зал, Лилия искала глазами баронессу и не находила ее. Но она тотчас увидела Сильвию; бледная и, видимо, утомленная, молодая графиня направилась в соседний зал. Лилия поспешила подойти к ней, и они обе сели на маленький диванчик, скрытый в цветах.

– Если бы вы знали, мадемуазель Берг, как этот шум, эта музыка и особенно танцы действуют мне на нервы. А Танкред находит, что это такое удовольствие, к которому я должна привыкнуть. Буду стараться исполнить его желание, но это нелегко дается.

Затем, окинув взглядом Лилию, она сказала улыбаясь:

– Вы восхитительны сегодня, милая Нора. Я поражена, что же будет с мужчинами? А ваши глаза, ах, ваши глаза! Я не могу на них наглядеться.

– Я очень рада, что они вам так нравятся.

– Да, они мне нравятся и напоминают кого-то… – Сильвия вздохнула, но не окончила фразы, так как в эту минуту доктор и кирасирский офицер вошли в комнату искать своих дам на вальс, который уже начали играть.

Лилия никогда не бывала на балах и не привыкла к танцам, а потому после нескольких туров с доктором так запыхалась, что попросила его отвести ее отдохнуть немного. Фолькмар был очень рад случаю и повел ее в маленький зал, приготовленный для карточной игры и никем еще не занятый. Едва они успели сесть, как вошел Танкред, вытирая лицо, разгоряченное танцами. Увидев Лилию, он остановился и окинул пламенным взглядом прелестную молодую девушку. Он не ожидал, что она могла быть до такой степени хороша.

– Я ищу тебя, Евгений. Графиня Фернер желает говорить с тобой, – сказал он, затем, подойдя к Лилии, проговорил, кланяясь ей: – Позвольте просить вас на тур вальса.

Лицо Лилии приняло тотчас выражение холодности и враждебности, как бывало всегда, когда она имела дело с Танкредом. Но граф не обратил на это внимания и, не дожидаясь согласия, подал ей руку и увел в зал. Сердце молодой девушки билось так сильно, что, казалось, готово было разорваться. Странное чувство счастья, смешанного с горькой скорбью, теснило ей душу. Она желала вырваться из обвивавшей ее руки и бежать, бежать далеко от того, кому никогда не хотела сознаться, кто она. На мгновение глаза их встретились; взгляд графа выражал такое искреннее восхищение и так смело впивался в глаза, что она отвернулась, смущенная и взволнованная.

Красота молодой девушки, танцующей с графом Рекенштейном, обратила на себя общее внимание, и Лилия вскоре была окружена танцорами, несмотря на все свои старания скрыться и не быть вынужденной танцевать. Баронесса заметила ее, проходя мимо, лукаво улыбнулась, увидев Фолькмара, стоявшего позади ее стула, затем затерялась в толпе.

Кончалась кадриль, когда Лилия услышала какое-то шумное волнение в конце зала. Она поспешила туда. В то же мгновение толпа расступилась, и она увидела, что доктор с незнакомым ей молодым человеком уносили Сильвию, упавшую в обморок.

– Боже мой! Что случилось? – спросила тревожно Лилия.

– Ничего серьезного, надеюсь, – отвечал Фолькмар. – Пожалуйста, помогите мне подать первую помощь графине.

Сильвию отнесли в спальню баронессы, где камеристка помогла расшнуровать ее. Лилия натерла девушке виски ароматическим уксусом, в то время как доктор давал ей нюхать соли.

– Это ничего, она слишком много танцевала для первого раза, и шум бала подействовал на ее слабую натуру. Будьте так добры, мадемуазель Нора, сообщите графу, что его сестра чувствует себя дурно.

Лилия поспешила исполнить поручение, но она тщетно обошла все комнаты: Танкреда нигде не было. Не зная, что делать, она пошла заглянуть в комнату возле столовой, куда складывали в этот день все лишнее из других мест. Но едва она приподняла портьеру, как увидела баронессу и Танкреда, который стоял возле нее, обвив рукой ее талию; затем он вдруг наклонился к ней, и звук поцелуя коснулся слуха Лилии. Побледнев как смерть молодая девушка замерла на месте. Баронесса не оказывала ни малейшего сопротивления и с увлечением отвечала на его поцелуй. Вдруг граф заметил сверкающий и враждебный взгляд, устремленный на него, и выпрямился бледнея, меж тем как Элеонора глухо вскрикнула.

– Мадемуазель де Морейра сделалось дурно, и доктор просит вас прийти к ней немедленно в спальню баронессы, – поспешила сказать Лилия, устраняя таким образом всякое объяснение и, не дожидаясь ответа, выбежала из комнаты.

Молодая девушка задыхалась от волнения. Она не давала себе отчета, что источником ненависти, бешенства и презрения, которые кипели в ее сердце, была ревность. Она чувствовала лишь неодолимую потребность уединиться, но это желание не могло быть удовлетворено. Она почти бежала по коридору, ведущему в ее комнату, как вдруг едва не столкнулась с доктором, который выходил из комнаты баронессы.

– Нашли ли вы графа, мадемуазель Берг? Его сестра пришла в себя. Но боже мой! Что с вами? – воскликнул он вдруг и подвел ее к лампе, висевшей на потолке. – Вы тоже больны. Я дам вам успокоительных капель, так как вы имее те такой вид, будто вынесли какое-то потрясение, – присовокупил он, покачивая головой.

Эти слова тотчас возвратили Лилии присутствие духа. Подавив энергично бурю, бушевавшую в ней, она отвечала улыбаясь:

– У вас странное воображение для человека науки. Я просто устала, так как никогда в жизни не танцевала так много. Тем не менее приму успокоительных капель; непривычный шум бала причинил мне сердцебиение. Но я совершенно здорова.

– В таком случае, побудьте немного около графини Сильвии, она должна пролежать час или два, прежде чем уехать, – сказал Фолькмар, всматриваясь в лицо Лилии долгим, пытливым взглядом.

Сильвия лежала на кушетке, на подложенной под голову подушке. Ее лицо было смертельно бледно, но оно оживилось улыбкой, когда Лилия подошла к ней и сказала:

– Я побуду около вас, графиня, чтобы наблюдать за вами и развлекать вас, если позволите.

– Конечно, я буду вам очень благодарна, мадемуазель Нора, но могу ли я принять такую жертву и лишить вас бала, – отвечала Сильвия, удерживая дружески ее руку.

– Ах, не бойтесь лишить меня удовольствия, от которого сама я рада избавиться, – отвечала Лилия, едва сдерживая свое волнение. Но в ту же минуту отдернула руки и отступила на несколько шагов. Она увидела, или вернее почувствовала, что в комнату вошли граф и баронесса.

– Что с тобой, дорогая моя? Как ты себя чувствуешь? – спросил Танкред с беспокойством, меж тем как Элеонора наклонилась к молодой девушке и поцеловала ее.

– Мне лучше. Я чувствую себя даже совсем хорошо и только устала. У меня закружилась голова от непривычки к шуму. Но, пожалуйста, кузина, вернитесь в зал, вам нельзя не быть там. И ты, Танкред, иди и веселись. Мадемуазель Нора добра, хочет побыть со мной.

Поговорив немного с Сильвией и сказав несколько любезных слов компаньонке, баронесса исчезла. Но Танкред сел на край дивана и продолжал беседовать с сестрой.

Лилия подошла к столу и, приготовляя себе успокоительные капли, украдкой наблюдала за мужем, удивляясь сердечной нежности, которая звучала в его голосе и отражалась в каждом его движении. Она считала неспособным на такие чувства этого пресыщенного и беспечного человека.

– Хочешь, я останусь с тобой? Право, я боюсь уйти, ты так бледна, – сказал граф, целуя лоб и губы сестры, меж тем как она гладила рукой его густые черные локоны.

– Нет, нет, не хочу, чтобы ты оставался. Иди танцевать. А мы с мадемуазель Норой будем развлекать друг друга, она тоже не любит балов.

– Да, слышал… – сказал граф, вставая. – Странная фантазия двух девушек избегать удовольствий, свойственных их летам.

– Что делать, граф, для всего нужно призвание, даже для того, чтобы наслаждаться случайными радостями, – заметила Лилия, глядя на Танкреда. При этих словах молодой девушки в глазах его сверкнула досада; однако он не уходил, собираясь что-то сказать, и, не решаясь, нервно вертел цепочку часов. Лилия поняла, что он хочет просить ее хранить молчание о поцелуе, которому она была свидетельницей, и ею овладело сильное желание уколоть его.

– Вы хотите что-нибудь сказать, граф? – спросила она, взглянув на него с жесткой насмешкой. Затем, понизив голос, добавила: – Я понимаю, вы хотите доставить мне возможность поздравить вас по случаю вашей помолвки с баронессой.

Танкред мгновенно побледнел и, смерив свою собеседницу надменным и холодным взглядом, промолвил в ответ:

– Вы слишком спешите предрешить мои намерения, мадемуазель Берг, и вообще придаете слишком серьезное значение всякой любезности между близкими родными. Моя кузина платила мне проигранное пари.

Он повернулся к ней спиной и ушел. Лилия наклонилась над столом, чтобы скрыть улыбку. Ловкость, с какой граф вышел из затруднительного положения, возвратила ей хорошее расположение духа.

Сильвия внимательно следила за сценой у стола, и когда Лилия села возле нее, молодая графиня взяла ее руку и неожиданно спросила:

– Мадемуазель Нора, за что вы ненавидите Танкреда? Ваши чудные глаза, на которые я так люблю смотреть, так как они производят на меня впечатление мира и благоденст вия, изменяют свое выражение, когда вы говорите с моим братом. И когда я вижу, как было сейчас, этот беспощадно строгий взгляд, он леденит мою кровь и напоминает мне человека, которого я никогда не забуду. Я ежедневно молюсь за него.

– Если мои глаза напоминают вам человека, который оставил такое тяжелое впечатление в вашем юном сердце, то мне весьма прискорбно это несчастное сходство, так как я желала бы видеть вас счастливой и спокойной, – сказала тихо Лилия.

– Нет, нет, Нора, я думаю о нем, как о высшем существе, как о мученике, как о святом. Более этого я не могу вам сказать. Но не он причина моих тягостных мыслей и тех мучительных видений, которые преследуют меня.

Глубокое волнение охватило сердце Лилии; с благодарностью и любовью она наклонилась к прелестной девочке, которая хранила об ее несчастном отце такое благоговейное воспоминание.

– Отгоняйте эти гнетущие думы, графиня, и пусть прошлое не омрачает вашей блестящей будущности.

Сильвия вздохнула.

– Кто знает, что эта грозная неизвестность готовит каждому из нас? Жизнь иного, обещающая быть такой блестящей, угасает в крови и в грехе. Вы внушаете мне такое доверие, Нора, что я скажу вам, на что я намекаю. Я говорю о смерти моего отца. Он был так красив, так добр, а между тем лишил себя жизни в припадке черной меланхолии.

Голос ее оборвался, и горькие слезы заструились по ее щекам.

– Не волнуйтесь так, не думайте об этом несчастье, – сказала Лилия с состраданием.

– Ах, это невозможно. Каждый день я на коленях молю Бога простить ему эту преступную смерть, но доходит ли моя молитва до неба?

– Можете ли вы в этом сомневаться? Как может искренняя молитва такого невинного сердца, как ваше, не достигать милосердного Бога? Будьте уверены, что она, как благотворная роса, облегчает душу вашего отца. Те, кого мы любим, не исчезают в могиле, как в пропасти. Их душа остается близ нас, знает каждую нашу мысль, черпает силу и надежду в нашей любви.

На следующий день, после завтрака, баронесса вследствие, конечно, внушений графа сказала Лилии:

– Вчера, когда вы пришли за нами, этот несносный Танкред заставил меня поцелуем заплатить проигранное пари. Но вы понимаете, милая Нора, что, несмотря на наше родст во, я бы отказала ему в этом, если бы не имелось в виду, что в скором времени более тесная связь соединит нас.

Эти слова возбудили в сердце Лилии насмешку над баронессой, ненависть к ней и презрение к графу, который так нагло обманывал свою кузину неисполнимыми надеждами.

Впрочем, следующие затем недели дали столько дела молодой девушке, что ей некогда было думать, и она мало появлялась в обществе. Приближались рождественские праздники и надо было приготовить так много подарков для родственников Элеоноры, что голова шла кругом.

Сильвия часто приходила проводить с ней время и сообщать о событиях дня. Баронесса была олицетворенной деятельностью, так как кроме своих собственных изобретений помогала Танкреду в устройстве двух вечеров, которые граф предполагал дать на Рождество и на Новый год: костюмированного бала и живых картин. Для картин надо было выбрать сюжеты и действующих лиц, что и предполагалось сделать на предстоящем бальном собрании у госпожи Зибах.

В день этого собрания Танкред, его сестра и доктор были приглашены обедать и остаться на вечер. Все трое приехали рано, и так как Элеонора еще не возвратилась из поездки в город, то молодые люди пошли вслед за Сильвией в мастерскую, где Лилия кончила рисовать маленькую картину для базара. Это была копия с произведения известного художника, сделанная с фотографии и изображающая блудницу перед Иисусом.

Сильвия села возле своей подруги и внимательно следила за каждым движением кисти. Фолькмар сидел по другую сторону, между тем как граф рассматривал вещи, которые баронесса жертвовала на дело благотворительности. Кончив осмотр, он подошел к мольберту, но при первом взгляде на картину сказал:

– Фи! Какую антипатичную тему вы выбрали, мадемуазель Берг. Эта великая грешница вовсе не поэтична, а евреи с камнями в руках – настоящие каннибалы. Вот картина, которую я, конечно, не люблю.

– Тем лучше, – перебила его Сильвия, – так как я хочу просить тебя купить ее для меня.

– Отчего этот сюжет так не нравится вам, граф? – спросила Лилия, устремляя на него свой взгляд. – Разве вы находите обычай древних евреев относительно неверных жен слишком жестоким?

– Конечно, – вмешался Фолькмар, – жестоко убивать женщину, отдавшуюся сильнейшему из всех чувств, я беру сторону слабого пола.

– Извини, я не разделяю твоей либеральности, Евгений. Женщина, впавшая с прелюбодеяние, заслуживает смерти: своим поведением она подрывает счастье семьи и самые основы общественного блага.

Лилия между тем, окончив рисунок, встала и, убирая краски, сказала с лукавой улыбкой:

– Я согласна с господином Рекенштейном. Нарушение супружеской верности такое гнусное преступление, что заслуживает смерти. Только этот закон должен простираться на мужчин так же точно, как и на женщин. Неверный муж, пренебрегающий данной клятвой, точно так же виновен и заслуживает той же казни. Его жена должна бросить в него первый камень, а за ней и все обманутые жены обязаны добить его. Если бы обнаружилось, что он скрывал, что женат, это увеличило бы наказание. Например, до убиения его следовало бы подвергнуть поношению и упрекам всех обманутых женщин.

Танкред сильно покраснел и так быстро отвернулся, что уронил маленькую этажерку с фарфором.

– Ах, как я неловок! – сказал он нагибаясь, чтобы поднять обломки.

В эту минуту вошла Элеонора и сказала смеясь:

– Какое разорение вы тут делаете, кузен! Хотите, кажется, разбить все лучшие выигрыши лотереи.

– Это он от испуга при мысли быть побитым каменьями, если рискнет жениться, – пояснил Фолькмар и рассказал баронессе, в чем дело.

– Это правда, у меня дрожь пробежала по телу, когда я представил себе, каким полем избиения стал бы Берлин, если бы этот жестокий закон был приведен в исполнение, – сказал Танкред с возвратившимся к нему веселым настроением. – Но пылающий взгляд мадемуазель Берг заставляет меня предполагать, что у нее затаенная злоба исключительно против неверных мужей и она без смущения бросила бы в них такой огромный камень, что убила бы их всех сразу, – продолжил он, глядя лукаво на кольцо, которое носила Лилия.

Заметив, что и она в свою очередь покраснела, граф самодовольно улыбнулся и, подав руку баронессе, повел ее к столу.

После обеда общество снова соединилось, и, в ожидании гостей, завязался разговор о предполагаемых картинах.

– Они могут быть великолепны! У нас такой большой выбор красивых женщин и красивых мужчин, – сказала с живостью баронесса, – и я пригласила молодого художника, господина Линдберга, чтобы помочь нам артистично поставить картины. Надо только выбрать интересные сюжеты.

– Это будет не трудно, – заметил Фолькмар. – Например, пир Клеопатры и Антония. Ваш тип красоты как бы создан для этой роли, и костюм египтянки, полагаю, должен удивительно идти к вам. А Танкред будет отличным Антонием.

– Благодарю, я не имею ни малейшего желания сбривать для этого бороду.

– Боже мой! Танкред, ведь она опять отрастет. И потом, вероятно, были римляне, которые носили бороду, я даже видел на картине Антония с бородой.

– Ну хорошо, для нас роли готовы; и я предлагаю выбрать для Фолькмара какую-нибудь типичную роль. Например, китайское погребение. Ты, Евгений, идешь впереди процессии, а родственники и друзья покойного, которого ты отправил на тот свет, собираются побить тебя камнями, оплевать тебя, выказать тебе всякими путями свое негодование. Эта картина была бы очень декоративна и назидательна вместе с тем.

– Видите, какой злой язык! Я придумываю ему прекрасную роль, а он желал бы публично оскандалить меня. Представь лучше сам неверного мужа, которого все обманутые женщины побивают камнями.

– Успокойся, дружище, – сказал Танкред, смеясь и похлопывая его по плечу. – Чтобы тебя утешить, мы представим еще Лорелею и тебя перед ней у подошвы скалы.

Появление гостя прервало болтовню. Все приглашенные собрались мало-помалу, и возобновился бесконечный спор, так как нелегко было удовлетворить каждого и каждому дать роль, подходящую к его наружности.

Когда общество собралось в зале, поднялись самые жаркие споры. Дело шло о картине для финала. Желательно было выбрать что-нибудь замечательно красивое и обильное действующими лицами. Все, что предполагалось, встречало какое-нибудь возражение. Танкред посоветовал обратиться к Лилии, хранившей упорное молчание.

– У мадемуазель Берг такой артистический вкус, такие пикантные идеи! И я держу пари, что она найдет какой-нибудь сюжет, который понравится всем.

Лилия подняла голову и, встретив его насмешливый, вызывающий взгляд, улыбнулась.

– У меня есть одна идея и сюжет, отвечающий требуемым условиям, только я думаю вы не захотите его.

– Отчего? Если роль, которую вы мне назначите, хороша и декоративна, я обещаю ее принять, клянусь даже в этом. Вот все свидетели.

– В таком случае я предлагаю изобразить графа де Глейхена перед троном императора, представляющего ему своих жен. Пышность средневековых костюмов даст великолепные декорации, и, сверх того, картина имеет то достоинство, что заключает в себе четыре главные роли: император, граф и две его жены, различные по типу и костюмам.

Взрыв гомерического смеха разразился в зале, затем поднялся крик и восклицания:

– Да, да, мы одобряем эту картину. И вы, граф, будете представлять графа Глейхена. Вы должны принять эту роль, вы клялись в этом, – твердили наперебой мужчины и дамы.

Густая краска покрыла лицо Танкреда. Он почти с испугом глядел на Лилию. Но она не имела времени сказать что-нибудь, потому что одна из дам, жена советника французского посольства, попросила объяснения:

– Я не понимаю сюжета. Что это за граф, у которого две жены?

– Говорят, что был такой, – отвечала Элеонора, продолжая смеяться, – и я расскажу вам в нескольких словах легенду. Если не ошибаюсь, это было во второй или в третий крестовый поход. Молодой граф де Глейхен отправился в Палестину, оставив в своем замке молодую жену, которая его обожала. Поход не был благоприятен для графа; он был взят сарацинами и сделался невольником в доме одного из родственников калифа. Как-то случайно он не попал в список пленных, подлежащих выкупу, и умер бы жалким образом в неволе, если бы дочь паши не влюбилась в него безумно, увидев его в саду, где его заставляли работать. Каким образом граф и сарацинка познакомились и полюбили друг друга, легенда не рассказывает; только в конце концов молодая девушка устроила ему возможность бежать, и сама бежала с ним, унося драгоценные украшения, представляющие огромное состояние. Возвратясь в Европу, граф был в затруднительном положении. Влечение сердца и благодарность внушали ему желание дать почтенное положение женщине, пожертвовавшей для него всем, а его первое супружество не давало ему на то никакой возможности. Молодая графиня почувствовала такую благодарность к той, которая спасла ее обожаемого мужа, что хотела пойти в монастырь и уступить ей свое место. Турчанка не пожелала принять такой жертвы. Чтобы положить конец этой битве великодушия, они отправились в Рим просить решения папы. Святой отец, тронутый самоотвержением этих двух женщин, дал – в виде исключения – графу Глейхену право иметь двух законных жен и женил его на сарацинке после того, как она приняла крещение. Возвратясь из Рима, Глейхен представил своих двух графинь императору. Затем вернулся к себе, где, против обыкновения, он прожил очень счастливо, так как его две жены не ревновали друг к другу и никогда не ссорились.

– Вот оригинальная легенда! – молвила молодая француженка смеясь. – Но кто будет изображать двух графинь де Глейхен?