Текст книги "Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго"

Отработав свои номера, ко мне заходили коллеги, спрашивали, почему и кто увез, что произошло? А я знала еще меньше, чем они. Меня утешали, говорили, что обойдется, что тебя не посмеют арестовать. Знаешь, мне кажется, ты за всю свою творческую карьеру не услышал столько добрых слов признания, сколько было произнесено в тот день. От этого только больнее было, не признание, а прощание в тех словах звучало. Возвращались тем же автобусом, рядом со мной место пустовало, все говорили между собой вполголоса, нарастало ощущение беды. Меня довезли до парадного нашего дома, кто-то из артистов помог донести кофр с костюмами и гитару до лифта. Мне хотелось поскорее остаться одной. Успела повернуть ключ в двери, как услышала Жужу. Радуется, в дверь скребется. Ждала. Только приоткрыла дверь, она выскочила, подпрыгивает, а я стою с гитарой, зайцами, рядом кофры. На рояль положила гитару, рядом усадила зайцев и наказала им ждать тебя, молиться о тебе. Жужу не отходила от меня, мне кажется, она плакала. Потом, стоило мне разрыдаться, она запрыгивала ко мне, слизывала с лица слезы и скулила-скулила, выговаривала, и мне твои слова слышались: «Не сдаваться, и все будет хорошо!»

Позвонила твоим – отчиму и Валентине. Они очень быстро приехали. Остались ночевать. Мы с Валечкой составили план действий наутро. Страх понемногу стал отступать, надо было действовать, я верила, что найду выход, что ты поможешь. Так и не смогла уснуть. Когда светать стало, подошла к окну. И такая обида меня захлестнула на приметы мои несбывшиеся, на того вежливого гонца, обещавшего, что ты скоро дома будешь, на зрителей, артистов, которые смиренно вместе со мной просто переживали. Ну почему не кричали, не воевали, не требовали? Я смотрела на просыпающийся Бухарест и выла от боли и безысходности.

Следующий день с Валей мы провели в беготне по знакомым и по кабинетам официальным с единственной целью – узнать, куда тебя увезли и кто. Наивные души наши, на что мы рассчитывали? Знакомые ничего не знали, официальные лица не соизволили нас принять. Результат был нулевой. Нам не удалось ничего узнать. Перед нами, куда ни приходили, была стена молчания. Садогурский уже все знал до нашего прихода. Известие его подкосило. Он даже не смог подняться с постели. Может, немного и за себя и свою семью испугался, но больше о тебе тревожился. Ему было больно, не сомневаюсь в его искренности. Юсуф и другие «знакомцы» к тому времени уехали из Бухареста. Те, кто остался, твой арест восприняли как звоночек себе: «Пора уезжать». А мне одно оставалось – ждать.

Ты не появился, как мне было обещано, «через пару дней». А вот в нашей квартире появился «гражданин в штатском», говорил только по-румынски, вел себя, мягко говоря, хамски. Приказал мне быть дома вечером. О-Папа с Валечкой отправили меня к соседям, Валя тоже не осталась. Вечерних «гостей» встречал и общался с ними О-Папа. Объяснить, что нужно было «гостям», он не смог, так как с румынским языком был не в ладах, а те по-русски не говорили. Кричали, что-то искали, требовали меня – вот все, что смог понять О-Папа.

Забравшие тебя говорили по-русски, это помню, но почему домой явились разгневанные румыны? Не складывалась ни одна возможная версия. Не складывалась, потому что не было никакой логики в арестах тех лет, не было закона, согласно которому они совершались. Каких-то ретивых, скудно соображающих людей наделили властью и дали установку: «Крушить все и вся в интересах государства!» Они и крушили. Тогда я этого не понимала, поэтому верила, что случившееся – недоразумение. В твоей невиновности я ни на секунду не усомнилась. Ты был Артист. Ты был предприимчивый, деловой человек. И во всем, чем ты занимался, ты был честен. Я это знала, и вера, что все вот-вот разрешится и ты вернешься домой, не покидала меня. Надо было просто набраться терпения.

Я решила ждать и продолжить работу в театре. Через две недели администрация театра мне сообщила, что я уволена. Я не пыталась выяснять причины этого решения, тем более оспаривать его. Все было ясно, и подробности не нужны были. К тому же мы работали вдвоем, и в нашем дуэте ты был главный. Мне и самой без тебя было неуютно на сцене. О причинах твоего ареста руководство театра поинтересовалось не без сочувствия, которое было искренним, и все же некоторая настороженность уже появилась. Скорее осторожность, предчувствие опасности. Мне посоветовали обратиться в румынское министерство культуры, мол, там есть отдел по трудоустройству артистов, они помогут подобрать работу. Я была и за совет благодарна. Обратилась в министерство, мне предложили место солистки оркестра Жана Ионеску в ресторане «Мон Жорден». В тот период были и другие рестораны, где я подрабатывала. Но то были малозначащие для меня эпизоды в моей биографии. О них подробно меня расспрашивал следователь на допросах и старательно вносил в протокол. Там есть неточности, подписывая протокол, я, конечно, их заметила, но не сочла нужным исправлять. Хватало других значимых ошибок в протоколах.

Постепенно круг старых знакомых сужался. В Румынии хозяевами стали советские правители. Обстановка была не лучше одесской в дни оккупации. Однако мне в то время в «Мон Жордене» работалось спокойно. Артисты, музыканты, другие работники ресторана понимали мое состояние, сочувствовали. Особенно внимательны были музыканты-бессарабцы. Их отношение к тебе было почтительным и очень трогательным. Со мной они не боялись говорить о своих страхах. Твой арест подталкивал их к единственно правильному тогда решению – уехать из Бухареста. Очень скоро они так и поступили. Мне советовали последовать их примеру, но вот этого я себе бы не позволила никогда.

Я ничего о тебе не знала, но было чувство, что ты ведешь меня по жизни, опекаешь по-прежнему. В «Мон Жорден» опять же привел меня ты. Здесь я обрела друзей, поддержку. В первые дни после случившегося не могла с собой совладать, ревела белугой целыми днями. Как услышу знакомые мелодии твоих песен или имя твое – слезы сами текли и комок в горле, дышать трудно становилось. В церковь каждое утро ходила, молилась, свечу зажигала, а сама ревела, одна из прихожанок мне и говорит: «Что плачешь, дочка? Если потеряла близкого, то молись об упокоении души его, а если беда у него, то не понравится ему, что ты его оплакиваешь». Сняла она с меня «плаксивую» привычку. Вспомню ее слова, зубы стисну и сама себе твержу: «Верить надо, а не мокроту разводить». Помогало. Но в твоих знакомых музыкантах меня трогало то, что когда они о тебе говорили, в их глазах стояли слезы. Взрослые, сильные мужчины, а слез сдержать не могли. Здесь тебя не только знали – тебя любили. И ко мне относились как к младшей сестренке, да видно, не всем это нравилось.

Скрипач Жан как-то спросил меня, не знаю ли я певичку из твоего ресторана – Баянову? Я с трудом вспомнила встречу на улице. Мы тогда с тобой вышли из «Савои», и ты увидел свою знакомую, остановился, представил ее мне: «Верочка, познакомься, Алла Баянова, певица». Ты с ней поговорил, и мы отправились по своим делам дальше. Ты добавил потом, что Баянова до Мии Побер была женой Ипсиланти, что дружила с Закитт и была одной из солисток цыганского хора в твоем ресторане. Больше мы с Баяновой ни разу не виделись. Я Жану так и объяснила. Жан, видимо, не хотел, чтобы я от других услышала грязные россказни Баяновой обо мне, поэтому и предупредил, чтобы я не обращала внимания на эти сплетни. Я и не обращала. Сплетникам и фантазерам трудно было поверить, что, оставшись без тебя, я не прогуливаю твое богатство. Каждый по себе судит.

Я благополучно забыла о том разговоре с Жаном, но десятилетия спустя меня все же настигли те сплетни. «Добрые» знакомые не без удовольствия поведали мне, что Баянова написала книгу, в которой рассказала, как работала со мной в «Мон Жардене» и как плохо я себя там вела. Помнишь, ты приучал меня не оправдываться никогда и ни перед кем, даже перед тобой. Приучил. Я-то знала, что в мою бытность в «Мон Жардене» Баяновой там не было – уже это было враньем. И я пропустила весь тот бред мимо ушей. Промолчать не смогла, когда Баянова, вернувшись в Союз, выступала с твоим репертуаром, возводя хвалу себе, тебя называла Петькой и тиражировала историю, как ты на ее репертуаре сделал себе имя. Вот тогда я взорвалась.

А тут сама Баянова отыскала мой телефон и сама мне позвонила. Елейным голосом стала рассказывать какие-то несусветные истории из нашего с ней румынского общения, давать советы, что надо наследством с внучкой твоей делиться. Не стала я объяснять ей, что делиться нечем, так как я ничего себе «не загребала и загребать не собираюсь». Но напомнила я Баяновой о другом: что в Румынии и Париже ее не знают, а тебя помнят по сей день. И если уж она твое имя и твои песни эксплуатирует, неплохо бы уважительнее быть к Петру Лещенко. Ей, естественно, не понравился мой тон. Но хвала Баяновой, она меня услышала, переключилась на рассказы о Вертинском, а тебя оставила в покое. Замечательно. Теперь пусть поет на здоровье. Счастье, что таких доброжелателей на моем пути было не так много. Больше было друзей – искренних и честных.

«Мон Жарден» стал мне приютом. У меня было 2–3 выхода за вечер. Мне заказывали многое из твоего репертуара, но были песни, которые без тебя я никогда не решилась бы исполнить. Я не хотела эксплуатировать твое имя. Я ждала тебя и верила, что выйдем еще вместе на сцену. Публика в ресторане была очень цивильная, советских военных я здесь не встречала. Ионеску блестяще играл на скрипке. Когда я пела, подходил ко мне со скрипкой, так мы и «разговаривали». Работа скрашивала мое ожидание, но в квартире нашей стали происходить страшные и непонятные вещи.

В мое отсутствие кто-то побывал у нас буквально на третий день после твоего ареста. В одной из комнат поселили молодую женщину. Мебель из той комнаты частично перенесли на нашу половину, а что-то просто вывезли. Выяснять, по какому праву, я не решилась, да и не знала, кому задавать вопросы. С неожиданно появившейся соседкой мы не общались, только любезно приветствовали друг друга по утрам. Я узнала, что зовут ее Нитти. Это все, что мне о ней было известно.

О-Папа не появлялся, и я решила сама к нему зайти. Встретил он меня хорошо, но первое, что бросилось мне в глаза, так это появившийся на столе под стеклом портрет Зинаиды Закитт. Что же заставило вас, О-Папа, мои фотографии поменять на другие? Я сделала вид, что не заметила ничего, мы обменялись с твоим отчимом дежурными любезностями. О тебе Алфимов даже не вспомнил, как я – не поинтересовался. Было ощущение, что встретились чужие люди. Больше я порог той квартиры не переступила. Так закрывались для меня двери людей, которым я верила. Где-то в 1970-е годы, когда я гостила в Одессе, знакомые, у которых была румынская родня, шепнули мне, что в Бухаресте случилась какая-то уличная разборка. Рядом случайно оказался Алфимов, он занимался, кажется, развозом пиццы по заказам при каком-то ресторане. Его случайно застрелили.

Валечка сердцем понимала мое состояние и ощущала неловкость за отца, но меня не бросала. Однажды предложила поехать к гадалке. Я готова была ехать куда угодно, к кому угодно, только бы получить о тебе весточку. Добирались мы электричкой достаточно долго. Цыганка встретила нас во дворе своего дома. В казане на костре варилась мамалыга, мы устроились рядом за грубо сколоченным столом. Гадалка разложила карты, какое-то время молча разглядывала их, перекладывала, потом резко встала, смешала карты и бросила нам: «Я вам ничего не скажу. Уходите. Деньги свои заберите», – и пошла прочь к костру, стала помешивать мамалыгу в казане. В нашу сторону даже не взглянула больше. Что она увидела в карточном раскладе, мы так и не узнали.

Я уговорила Валю обратиться к Буренину. Может, комендант поможет? Позвонила Ивану Николаевичу – мне показалось, что он даже обрадовался моему звонку. По телефону ничего объяснять не стала, договорилась о встрече. Поехали мы к нему днем на работу. Буренин встретил нас радушно, провел в гостевую комнату. Там был накрыт стол. Уж очень праздничный – с выпечкой, черной икрой. Хозяин стал предлагать откушать с ним, но наша просьба не располагала к застолью. Я рассказала все, что знала и сама видела. Лицо Буренина помрачнело. Он пообещал выяснить, что случилось, и позвонить мне: «Ждите звонка, приходить не стоит. Я выясню и позвоню». Я поверила, что Буренин ничего не знает и поможет нам хотя бы информацией. В тот день я была убеждена, что он позвонит. Старалась, чтобы дома кто-то обязательно был, боялась пропустить звонок. Не позвонил он и на мои звонки уже не отвечал. Вот тогда во мне появилась уверенность в причастности к аресту Петра советских спецслужб. Но почему в таком случае не трогают меня?

Не могу не вспомнить еще одну встречу. В «Мон Жарден» как-то зашла Вера Мельникова, балерина из Одесского оперного театра, с мужем румыном. Узнав, что я из Одессы, они подошла ко мне, мы познакомились. Потом я бывала у них дома, они стали чаще заходить в ресторан. До моего ареста они оставались единственной парой, кто опекал, поддерживал меня. Они часто говорили со мной о тебе. Для меня это было так важно! В нашу последнюю встречу Верочка грустно заметила: «Тезка, не теряй надежды, ты должна быть счастливой! Запомни, счастливой со своим Петей!» Судьба самой Верочки завершилась трагически – ее у собственного дома сбила машина. Ссыльные говорили, что это было частое явление. Кого не могли взять, тех уничтожали. Верочкой интересовались спецслужбы – ее тоже вызывали в советское консульство и предлагали отказаться от замужества и вернуться домой.

Весточку от тебя я получила через чужого человека. К нам домой пришел мужчина, назвался тюремным надзирателем, подал мне листок, небрежно вырванный из блокнота. На листочке твоей рукой был написан список вещей. Мужчина сказал, чтобы я собрала эти вещи, так как тебе они необходимы. На мои вопросы надзиратель не ответил, только торопил меня со сбором посылки. Я все уложила в сумку и вручила твоему посланцу, а листочек хотела положить в карман, но он забрал его у меня и ушел, так и не объяснив, где я могу тебя найти.

Уже не дни, а месяцы прошли. Весна. Лето. Осень. Зима подступала. Никакой ясности. Я продолжала работать в ресторане. Заработка хватало на жизнь. У тебя был сейф, в котором лежали деньги, а у меня хранился ключ от сейфа. Ты никогда мне не запрещал открывать его и, если нужно, пользоваться его содержимым. К счастью, в том не было нужды. У меня было все, что я могла пожелать. До твоего ареста меня не оставляла уверенность, что ты будешь рядом всегда, поэтому меня не интересовало наше финансовое состояние. Оставшись без тебя, я даже не прикоснулась к сейфу. Мне казалось, что даже один взятый лей будет началом моего неверия в твое возвращение. Не скоро я повзрослела.

В декабре от тюремной администрации я получила открытку-извещение, что мне разрешено с тобой свидание, с перечнем вещей и продуктов, которые я могу привезти, весом не более семи килограммов, дата свидания, время и адрес. У меня были сутки на сборы, я выяснила, как смогу добраться, купила продукты. Пришла женщина, которая занималась уборкой и нашими костюмами на квартире, которую ты снимал под реквизит. Она предложила свою помощь, вопросы не задавала, на мои не отвечала. Приготовила она твой любимый паштет: мед перемешала с маслом и измельченными орехами. Как-то ты оповестил ее, видимо, что я к тебе собираюсь.

На следующий день я отпросилась с работы и с двумя тяжеленными сумками поехала в Жилаву, местечко под Бухарестом в уезде Илфов. Ты мне рассказывал о Жилаве, но мы там не были ни разу. Поводом для твоего экскурса послужили разговоры об Антонеску и других политиках, в августе 1944 года отстраненных от власти и арестованных. Спустя два года после ареста их казнили в Жилаве. Румынское слово žilav означает «сырое или влажное место». Было сырым – стало кровавым. А ведь Жилавский форт был изначально построен как часть Бухарестской крепости для ее укрепления по инициативе румынского короля Кароля II. Позже форт был преобразован в военную каторжную тюрьму. Ты говорил, что под тюрьму приспособили подземные сооружения. Других страшилок ты мне не поведал, но сам наверняка знал, какое это гиблое место.

Какие у меня были предчувствия? Думала о глупостях: «Хорошо, что Петя не видит меня с сумками, ругался бы очень». О предстоящей встрече старалась не размышлять. Накануне Валечка высказала предположение, что меня хотят посадить, потому и выманивают. Я к аресту была готова, но знала, что не того я полета птица, чтобы из-за моей персоны кто-то строил такие сложные комбинации. Придет мой черед, явятся и заберут. За что? Найдут. Понимая это, тем не менее я не собиралась ни прятаться, ни бежать. Встреча с тобой была для меня важнее всех страхов и даже собственной жизни. Согревала надежда, что пройдет еще несколько часов, я увижу тебя, и ты все объяснишь, подскажешь, что сделать, чтобы ты быстрее вернулся домой.

Валентина после того, как узнала, что я еду к тебе, больше не появилась, не позвонила и на мои звонки не отвечала. Валечка тебя очень любила. Ясно было, что она испугалась – за себя, за сына, за свою семью. Мне удалось узнать, что у нее все нормально, и это меня успокоило. Больше я с Валечкой не виделась. Она не шла на контакт, а я не настаивала. Я осознавала, что не вправе подвергать других риску, как и осуждать их страхи. Тогда многие стали держать со мной дистанцию. К этому я стала привыкать. Так что в Жилаву поехала одна.

Добиралась электричкой. В вагоне в основном ехали женщины. Судя по выражению их лиц, по сумкам с продуктами и вещами, мы ехали по одному адресу. Вышли все на одной станции, какое-то время ехали в одном автобусе. Высадили нас у первого контрольно-пропускного пункта. Проверили документы, и румынский сержант пропустил нашу процессию на территорию печально известной тюрьмы. Я сразу вспомнила, что ты мне рассказывал о подземной тюрьме. Самих корпусов нигде не было видно. Перед нами было огромное поле, по которому расхаживали вооруженные солдаты. Представила заключенных в полосатых робах, томящихся в гулких и сырых подземельях. Стало страшно. Потом был еще один пропускной пункт у тюремных ворот, здесь нас и остановили. Пояснили, что будут вызывать по алфавиту, но прежде надо сдать продукты дежурным на посту. Чуть поодаль стояли столы, и женщины под контролем военных в румынской форме принимали привезенные передачи. Проверяли все до мелочей, очень тщательно. Пройдя и эту малоприятную процедуру, мы стали ждать вызова. Букву «Л» нескоро должны были вызвать, значит можно осмотреться. Окрестности, кроме тоски, иных чувств не вызывали. Успокоило то, что выводили заключенных в гражданской одежде.

– «Lescenco! Lescenco!» – выкрикнул конвоир. Я прошла в ворота на поле, перегороженном колючей проволокой. С моей стороны вооруженных солдат было два или три, а по другую – много больше. В этот момент я увидела тебя. Исхудавший, в чужих рубашке и брюках. Твои красивые холеные руки стали серыми от въевшейся пыли и грязи, глаза красные, припухшие. Я еще подумала: неужели от слез? Тут же вспомнила твои слова о тюрьме под землей – вот и объяснение. Тьма, сырость… Напугало другое – твоя отрешенность. Мы стояли друг напротив друга, но ты не видел меня. Смотрел и не видел.

С моей стороны от колючей проволоки отмерили метр, также с твоей. По ту сторону, прямо у твоих ног, на земле разложили мою передачу. Ты на нее даже не взглянул. Стоишь, руки по швам, молчишь. И я молчу – боюсь разреветься. Рядом – и слева, и справа от нас – народ общается, разговоры очень эмоциональные, порой переходящие в крик. Все спешат в отведенные им десять минут успеть друг другу все сказать. А меня как парализовало. Ты заговорил первым:

– Как ты, девочка моя? Занимаешься с Музыческу?

– Нет, в консерватории не бываю. А так нормально. Работаю в ресторане. Тебе не передали одежду? Почему на тебе чужое?

– Нет, не передали. Моя, в которой забрали, в негодность пришла, вот и облачился в чужое.

– Я не знаю, как тебе помочь. Подскажи!

Ты поднял вверх два пальца – знак Победы, любимый жест, который ты повторял после каждого удачного концерта:

– Видит Бог, я ни в чем не виноват. Не виноват. Я вернусь домой максимум через два года. Храни тебя Господи!

– Я дождусь, чего бы это мне не стоило. Дождусь.

– Я знаю. Береги себя, девонька.

Ты посылаешь мне воздушный поцелуй, я кинулась к тебе, но кто-то хватает меня за плечо. Пытаюсь вырваться, вижу, что обидчик в форме, вижу твой взгляд чуть-чуть оживший, в котором столько боли и страдания. «Стоп, – говорю себе. – Ты на воле, тебе легче. О нем подумай». Я на грани истерики, с трудом беру себя в руки, ведь я должна поддержать, подбодрить тебя.

– Не беспокойся обо мне, слышишь? Я все вытерплю. Без тебя мне очень плохо, но я буду сильной. И ты не теряй веры. Я – твоя Вера, не забывай, родной. Мы с зайцами и Жужу скучаем по тебе. Оч-ч-чень!

Ты даже при упоминании Жужу не улыбнулся. Что с тобой сделали? И опять мы оба молчим. Нет-нет – мы говорим. Глазами. И в твоих глазах я прочитала самое страшное – безысходность. Прошу тебя, лучше боль, страдания, но не обреченность. Милый, родной, дорогой мой человек, только не сдавайся, я с тобой. И вот тебя уже уводят, передача так и осталась на земле. Я же так и не сказала тебе… Я спросить не успела… Можешь понять меня? Прошу тебя, не сдавайся. Я кричу и в тот же момент понимаю, что только себя слышу. Ты уходишь от меня, ни разу не оглянувшись. Уходишь в никуда. Страшное ощущение пустоты и страха. Ноги подкашиваются, внутри все жгутом стягивается. Подхожу к каким-то людям, спрашиваю, почему ты не забрал продукты, куда тебя увели. От меня шарахаются, отвечать никто не расположен, лишь одна очень общительная дама объясняет мне, что сама тюрьма под землей, что готова меня просветить:

– Все вам сейчас расскажу. Так вот, здесь обоих Антонеску казнили. И представляете…

– Простите, я хочу побыть одна. Простите.

Дама огорчена – ей так хотелось пообщаться. Что поделаешь, каждый по-своему реагирует на стрессы. Мне хотелось одного – быть рядом с тобой, защитить тебя. Но я была беспомощна. И это доводило до бешенства. Почему? За что? Такое может быть только дурным сном. Сном? В снах больше логики, ясности. Мне хотелось скорее попасть домой, закрыться от всех среди знакомых вещей, почувствовать запахи нашего с тобой дома. Быстрее домой, иначе… А что иначе? Не знаю.

Когда я наконец добралась до нашего дома, возникло другое чувство – страх перед закрытой дверью. Да, так с ума сойти недолго. Нет, надо жить, ждать, верить и надеяться. Ради нашей любви я должна немного «причесать» свои чувства. Тебе от меня должны передаваться только положительные эмоции, чтобы ожили глаза, чтобы душа отогрелась, чтобы ты вновь обрел силу и веру. Еще несколько дней назад я страдала, что Рождество придется встречать одной, что после работы поздним вечером ты меня не встречаешь, что кофе по утрам в одиночестве пью, и каждый глоток с трудом дается… Какая ерунда! Все это мелочи. Самое-самое главное – это ты, твоя жизнь. Странная мысль мне пришла в голову тогда: я сдаюсь, иду в тюрьму, на расстрел, но при условии, что ты вернешься домой. Возникло некое существо без лица, без лычек, которому я свое условие выдвигаю. Глупость, конечно. Но я знала, что готова на это. Готова расстаться с тобой навсегда во имя твоего спасения. А подчиниться неким непонятным мне установкам и уехать не могла. С тем и вернулась я в нашу квартиру, где ничего не изменилось с утра. Так же ластилась Жужу, лежала гитара в открытом футляре. А на спинке стула твоя расшитая рубаха с широкими рукавами ждет хозяина. Прохожу мимо и ощущаю легкий запах твоего парфюма. Все такое родное, но вот каблучки непонятной соседки за стеной раздражают, и тишина, зловещая тишина поселилась в наших стенах. И давит. И пугает. А в висках стучит: «Скажите, почему? По-че-му? По-че-му?»

Утро не принесло утешения. Телефон молчал, да и мне уже звонить было некому. Хорошо, что на Рождество буду работать. Одной невмоготу на праздники. В Румынии не принято отмечать Новый год. Только Рождество, потом Крещение, Пасха – румыны чтили все знаменательные православные даты. Твои фантазии и умение дарить радость, сказку были удивительны. От одной мысли, что все это будет без тебя, становилось горько. Но я решила заняться рождественскими подарками. Вдруг мне на Рождество дадут с тобой свидание? Вот тогда я обо всем тебя расспрошу и обязательно буду веселой и спокойной. Теперь моя очередь устраивать тебе сюрпризы. И я отправилась по магазинам.

До вечернего выступления в «Мон Жордене» еще много времени. Приподнятое настроение быстро испарилось, в первом же магазине. Все, что хотелось купить для тебя, казалось нелепым там, в твоем подземелье. Некоторые вещи могли быть восприняты как издевательство. Приобрела я какие-то безделушки для знакомых, для коллег с работы, не устояла и купила Валечке ее любимые духи. Знала, что Валентина не появится, но вот захотелось ей сделать приятное. А вдруг?..

«Вдруг» не случилось – Валя не пришла и не позвонила, да и свидания с Петей мне не разрешили. Я на Рождество работала допоздна. Остаток праздничной ночи провела дома с Жужу и зайцами. Даже соседки не было «на посту» – ушла в гости. Я пожалела, что не нарядила елку, что отказалась поехать к Мельниковым. Зажгла лампадку. Как могла, своими словами попросила у Всевышнего твоего спасения и прощения, что не уберегла тебя. Очень старалась быть веселой – не получалось. Устроила концерт одного актера. Села за рояль, напротив усадила зайцев. Подпевала мне Жужу, за что была награждена вкусной конфеткой. Увы, все напрасно. Праздник должен быть в душе, а у меня внутри все почернело от неопределенности, разлуки с тобой, одиночества.

Наступивший 1952 год не принес ясности. Просила свидания с тобой, мне отказывали. На дню по несколько раз проверяла почтовый ящик – пусто. Посетила по вызову советское консульство, где в очередной раз услышала, что надо возвращаться домой. Ответила, как и прежде, что мой дом рядом с тобой, что я должна тебя дождаться. В моем деле есть справка из консульства, в которой сообщается, что «Белоусова-Лещенко отказалась вернуться в Советский Союз».

Потянулись дни ожидания. Опять весна: уже год я без тебя. Потом лето подоспело. В конце июня меня вместе с оркестром перевели работать в летний ресторан «Паркул», так как «Мон Жорден» на лето закрылся. Я должна была петь на открытии 2 июля 1952 года. В тот день я принаряжалась особо тщательно и с макияжем провозилась дольше обычного. Жужу теперь прощалась со мной за двоих – долго целовала, не отпускала.

Вот и «Паркул». До конца лета мы будем здесь работать. Подошел кто-то из администраторов ресторана, показали мне столик для артистов, рядом со сценой, предложили кофе, сок, чтобы не скучно было ждать своего выхода. Оркестр уже играл на сцене, я помахала Ионеску, подумала, что очень странно он смотрит на меня. Может, заметил, что я на открытие принарядилась? Опять какие-то глупости в голову лезут: не так посмотрел, не так сказал. Увидела, что к моему столику направляется незнакомый мужчина. Неужели не видит табличку – столик для артистов? Придется сейчас объяснять, что не танцую. Подошедший незнакомец улыбнулся и сказал по-румынски: «Госпожа Лещенко, вас у входа ожидает господин Лещенко». Бегу к выходу, перехватываю взгляды музыкантов, хочется крикнуть им, мол, зря столько страдания в ваших глазах – Петя меня ждет. Вылетаю из ресторана. Слепящее солнце, прикрываю рукой глаза. Чувствую, как кто-то берет меня под локотки: «Петя? Но почему с двух сторон?» Слышу, как по-румынски меня просят пройти к машине. Дождалась… Вот и мой черед пришел. Но почему меня забирают румыны?

В машине оказался один наш «товарищ». Как наш, так обязательно краснолицый и раскормленный, где только их находят? Да, вот об этом я размышляла. Краснолицый уже на моем родном русском объяснил мне, что сейчас мы поедем ко мне домой, соберем вещи и отправимся в Советский Союз, домой. Я объясняю, что без тебя никуда не поеду, а мне в ответ – он скоро следом приедет. Так я им и поверила! Пытаюсь настаивать на своем. Приехали к дому, поднялись в нашу квартиру. Я держалась уверенно и спокойно. Все испортила Жужжу, ее радостное приветствие, обращенное ко мне, и рычание на гостей. Сцена вывела меня из равновесия, и я разревелась. Краснолицый уселся на диван, вернее провалился в нем, выставил ноги, расположился, как хозяин, и стал давать указания:

– Лещенко, ты вещи собирай. Времени у нас немного, надо успеть на поезд, тебя ждут.

Надежды, что ждешь ты, конечно, уже не было. Я достала чемодан, стала складывать вещи. Тот, второй, который со мной говорил на румынском, открыл твой сейф. Они знают, где у нас что располагается, откуда-то у них есть ключи от сейфа. Ничего не понимаю. Может, бандиты? Краснолицый наблюдал за моими сборами и давал советы: «Возьми побольше, не стесняйся», – и высыпал передо мной нашу с тобой шкатулку с украшениями. Я стала выбирать самое любимое, что тобой подарено. «Да не стесняйся, бери все – пригодится».

Я сказала, что предпочту взять аккордеон, на что получила «добро». Жужу тихо скулила, забравшись в футляр твоей гитары. Кроме краснолицего в квартире были еще двое. Кто они, не знаю до сих пор. Когда забирали, говорили как румыны, а теперь – как русские. Может, мне начать скандалить, заявить, что никуда не поеду? Но у меня уже почти полгода нет права здесь жить. Была справка и та просрочена, а паспорт отобрали. Нет, спорить бесполезно. Может, хотя бы потребовать, чтобы представились?

– Не могли бы вы предъявить свои документы?

Двое молча переглянулись, а краснолицый с издевкой в ответ:

– Скоро предъявим, а сейчас поторапливайся.

Я понимала, что бесполезно дискутировать. Спрашиваю, как быть с собачкой. Могу ли я позвонить знакомым, чтобы ее забрали? Мне обещают, что о ней позаботятся, звонить никому не разрешают. Один из присутствующих, тот, который открывал сейф, устроился за столом, разложил наши украшения, достал чистые листы бумаги, линейку и стал переписывать «изъятые ценности». Замерял линейкой цепочки и старательно, хмуря лоб, вписывал какие-то цифры. В деле сохранился тот исторический документ:

«1. Дамские часы №13243 ж/металла с ремешком.<…>

7. Две цепочки ж/металла по 46 см каждая.<…>

13. Кольцо желтого металла с изображением на нем нот…»

Под тринадцатым номером – тот самый перстень, который ты единственный раз снял с руки перед концертом в Брашове. До сих пор не понимаю, почему ты это сделал, что ты чувствовал в тот день? Вот я, когда меня забрали, долго не могла поверить, что это не розыгрыш – настолько все было похоже на дешевую самодеятельность. Собрала вещи. Тут вспомнила, как еще один краснолицый «товарищ» полтора года назад мне пообещал, что лесок придется повалить, и решила взять шубу. Брать мне разрешали все, еще и сами что-то складывали. Я не видела, что, сколько. Было все равно. Пожалела только, что раньше твой сейф не разобрала и не раздала его содержимое и наши драгоценности тем, кто нуждался в этом.