Текст книги "Зеркала не отражают пустоту"

– В чем дело, па?

Хотя, он заметил, как отец вдруг резко погрустнел во время их разговора.

– Обычная командировка: ничего особенного. Вернусь скоро.

– Это – твое решение. Я понимаю, что бесполезно тебя останавливать, но мне тревожно почему-то.

– Нервы, па… Тебе нужно съездить к океану и подышать тем воздухом, который вселяет силы.

– Ты хочешь сказать, что я стал сентиментален и стар? Нет, мой мальчик, я просто стал умнее по сравнению с тем юношей, каким был тогда. Впрочем, тогда ты и не знал меня, потому что был слишком мал.

– А знаешь, па, я всегда гордился тобой, потому что такие, как ты, прокладывают путь. Есть те, кто открывает новые пространства, а есть те, кто их осваивает, идя по проложенным следам. Я до сих пор не знаю, почему не стал таким, как ты, а пошел в науку. Иногда мне кажется, что я не такой уж хороший ученый, а может быть из меня мог получиться неплохой астронавт. Как ты думаешь?

– Из тебя получился отличный сын, что для меня не менее важно, чем твои научные успехи, которые ты, в свойственной тебе манере, приуменьшаешь. А быть хорошим сыном – это тоже талант своего рода, и то, что это имеет большое значение, особенно чувствуешь, когда подходит, подкрадываясь, старость, а значит – одиночество. Эти вещи неотделимы друг от друга. Пока была жива твоя мама, я не задумывался над этим. Ты даже не представляешь себе о каком количестве разных серьезных вещей я не задумывался раньше по своему недомыслию или просто от лени… Одиночество. И почему-то происходит обострение этого состояния ближе к холодам, словно во мне самом что-то остывает. Да что я рассказываю тебе о ерунде всякой? Ты ведь приехал не для того, чтобы посмотреть, как я сижу в кресле-качалке в саду, где падают яблоки на землю, потому что их некому собирать. Вот если бы ты был женат, то у меня появились бы внуки, и они собирали бы эти яблоки.

– Ну, па, ты же знаешь, как я занят…

– Скажи лучше, что ты не дорос еще до понимания таких вещей. А ведь на самом деле нет ничего прекрасней детского смеха. Я до сих пор помню тебя маленьким и то, как ты смеялся. Ты был очень веселым мальчиком и таким распахнутым.

– Как ты сказал? Распахнутым? Интересное слово.

– Ну, если тебе будет понятнее, то – открытым, искренним ребенком.

– Нет, мне больше нравится распахнутым.

– Так для чего ты приехал?

– Собирать яблоки, конечно, – рассмеялся Грэсли. Я приехал сказать, что соскучился по тебе, но не мог вырваться раньше. А еще я хотел спросить тебя об этой планете с подвохом, как ты выразился. Тебе не показалось, что эти существа умеют перевоплощаться? И, может быть, именно это пугало тех, кто там бывал? Это, наверное, не слишком приятно, когда перед твоими глазами вдруг исчезает одно и появляется другое? Ты думал, что это новое существо, ведь так?

– Да, именно так я и думал, пытаясь понять, куда подевался тот, с кем я только что общался?

– А вот мне пришла в голову мысль, что никто никуда не исчезал, а просто менялся: изменял облик. Понимаешь? Я хочу в этом разобраться, а еще лучше было бы понять, как они это делают.

– Ну, это ты хватил… Но они могут быть довольно агрессивными, учти это, и ты никогда не можешь понять, что сделал не так и по какой причине мог вызвать подобное, так сказать, изменение настроения. Да, нельзя предугадать, что случится в следующую минуту и это очень неприятно, мягко говоря. Мне кажется, что у них там все меняется, включая ландшафт. Я бы точно не хотел жить на такой планете.

– Вот и живи на этой, па, и ешь больше яблок: в них много полезных микроэлементов. А я разберусь, на самом ли деле там все меняется или эти изменения происходят только в нашей голове? Тоже мне – фокусники…

– Знаешь, Грэсли, мне нужен один-единственный элемент – внимание, но тебе не понять этого, потому что ты находишься не в том возрасте, когда это чувствуют.

Теперь, лежа в своей полуосвещенной комнате, он ощущал стыд за то, что не поехал к отцу сразу после того, как вернулся тогда с той загадочной и опасной планеты. По видеосвязи он сообщил отцу, что все с ним нормально. Поинтересовался: как здоровье, и всё. Ведь он знал, что отец ждет его, знал и каждый раз обещал, что приедет и не приезжал. Может, существует некая закономерность в том, что осваивая все больше и больше новых технологий, продвигаясь в научных познаниях, мы все меньше и меньше становимся естественными, что ли? И яблоки на земле в саду нам безразличны, не в том смысле, что их можно приобрести, вызвав доставщика на дом, нет, не в этом дело, а в том, что там есть та самая природная естественность, когда ты чувствуешь: что из чего возникает – чувствуешь некую связь. А здесь? Только фрагменты, части целого, которого мы не видим, не знаем, а где-то и не хотим знать, потому что не думаем о том, что там – дальше – за пределами зоны комфорта, так старательно обживаемого нами и хранимого с таким трепетом, словно это и есть самое главное, чего мы достигли в этой жизни. Кто знает, где то самое-самое? Наверное, это имел в виду отец, когда говорил о яблоках падающих, о детях смеющихся? Он вдруг понял, как будто увидел внезапно то, чего не видел раньше: смотрел, но не видел. Парадокс. И оставаясь под впечатлением этого открытия, решил, что завтра непременно поедет к отцу и поговорит с ним. Ему почему-то показалось, что при их последней встрече в словах отца о том, что он приехал к нему не для того, чтобы увидеть, как старик сидит в своем кресле-качалке, была такая горечь, а он – Грэсли, почувствовал ее только сейчас, с опозданием. И вдруг испугался того, что может опоздать, ведь отец уже довольно стар.

9.

Осень была на изломе: еще немного и последняя листва покинет изрядно оголившиеся ветви деревьев, укроет землю золотистым, а местами ржавым покрывалом, которое ляжет под ноги, истлевая постепенно под бесконечным дождем. Да, настроение у него было не самое радужное. Отец оказался болен, видимо, что-то подсказало и позвало Грэсли к нему именно в этот момент. Значит существует и интуиция, и зов крови, – думал он, а те, кто иронизирует над этим – ничего не чувствует, потеряв, возможно, последний шанс той первородной связи с миром природы, до сих пор существующей на планете, но для многих ставшей чем-то вроде театрального антуража в спектакле жизни.

Грэсли переживал, что отец не захотел поехать с ним и жить в его квартире, утверждая, что там ему будет нечем дышать. Это, конечно, было преувеличением, потому что вполне нормальный воздух с достаточным количеством кислорода был в том месте, где он проживал. Дело все-таки было в другом, как ему казалось: отец не хотел никому мешать своим присутствием, и к тому же он привык, что и окружающий его сад, и окружающие предметы вписывались в образ его жизни, каким-то образом соединяясь с ним самим. «Без этого я чувствую себя, как дерево без листьев», – как-то сказал он, а Грэсли запомнил. Он, конечно, приставил к нему врача, который должен был следить за здоровьем отца и сообщать ему о любых изменениях как в одну, так и в другую сторону. К сожалению, самому ему нужно было возвращаться в Лабораторию, где он уже не был неделю.

Теперь, сидя в своем кабинете, он отодвинул подальше от себя зеркало, которое нужно было ему для опытов, словно не хотел даже случайно увидеть свое лицо в нем, как будто оно могло отразить всё то неудовольствие, которое испытывал Грэсли к самому себе. Ему казалось, что жизнь его проходит так быстро и суетно, как будто он бежит, пытаясь первым прийти к финишу, думая, что на этом закончатся все проблемы, связанные с его работой. Но чем больше он углублялся в их решение, тем сильнее они разрастались в разные стороны, разветвлялись словно: одна тянула к себе другую и между ними закручивались связи, которые как будто были невозможными, но потом выяснялось, что всё обстоит иначе.

Так, размышляя о зеркальной планете, он все время думал, что зеркало – это простой рефлектор, пока не обнаружил в информации одного ученого, что зеркала обладают не только памятью, но и могут обращать время вспять. Его это заинтересовало, конечно, но он не нашел никаких доказательств подобному феномену, хотя постоянно размышлял: каким образом можно получить скопившуюся в зеркале информацию, чтобы доказать наличие зеркальной памяти. А если ее можно будет стирать, тогда то, что происходит на зеркальной планете, можно не допустить сюда, то есть, стереть ненужное, как тряпкой стирают пыль со стекла. В конце концов, чем отличается зеркало от стекла, кроме того, что его светоотражающая часть раньше имела амальгаму, но уже давно используют серебро, покрытое несколькими защитными слоями. Правда, нельзя недооценивать того, что с помощью зеркальной оптики удалось изучить множество далеких космических объектов, которые ранее были недоступны для наблюдения. Но его интересовало не это, а воздействие зеркала на того, кто с ним взаимодействует, потому что тогда эти знания можно было бы перенести на зеркальную планету и понять, как она влияет на другую, то есть, на ту, которая являлась родной для него. Он знал из чужой и далекой истории, что один врач-мистик лечил с помощью зеркал, утверждая, что они впитывают в себя всю негативную энергию, которая, по его мнению, и была причиной всех болезней. По поводу негативной энергии он оказался прав, потому что ее связь с появлением болезни уже известна сейчас, но вот по поводу роли зеркала в этом, Грэсли не мог быть уверен, так как не обладал достаточной информацией. Хотя знал о некоторых проводимых опытах, и на некоторых из них даже присутствовал, как наблюдатель. К испытуемому подключали датчики, и вот уже через 15 минут после нахождения в зеркальных установках, менялась частота биоритмов головного мозга. Но самым невероятным было то, что частоты, свойственные состоянию бодрствования, которые имеют определенные ритмы, сменялись на частоты, характерные для состояния глубокого сна или транса, и было опасно продолжать испытание дальше, потому что это могло привести даже к коме. И еще одно испытание поразило его: одиночное пребывание в зеркальных комнатах, если оно продолжается долго, приводит к потере ориентации в пространстве, и такое неестественное количество отражений в зеркалах может спровоцировать нервный срыв, а теоретически даже помешательство, если увеличить время пребывания в таких комнатах, что, естественно, не допускалось по этическим соображениям. Тогда ему стало понятно, почему удвоение реальности всегда пугало тех, кто смотрел в прозрачную воду или в зеркало, видя в них свое отображение. В психиатрии считается, что зеркало может оказывать как позитивное, так и негативное влияние: все дело в том, кто в него смотрит. К тому же, бывают паталогические реакции у тех, кто имеет психические отклонения, например, при некоторых формах шизофрении, когда существует боязнь смотреть в зеркало. В этот момент своих раздумий, Грэсли вспомнил о том, как он испытывал явное нежелание общаться с зеркалом сегодня утром, отодвинув его от себя. Не придумывай, – сказал он сам себе, – и здоровые люди не всегда хотят смотреть в зеркало, к тому же, были случаи, когда решившиеся на самоубийство, взглянув на себя в зеркало, вдруг отменяли свое решение, так что положительный момент в этом присутствует тоже. Он всегда пытался найти положительный момент в любой ситуации. Ведь не зря же одной из его научных тем являлось изучение возможностей перехода негативной энергии в позитивную, исходя из того, что энергия не имеет сама по себе знак + или – (она нейтральна). Но в данный момент для него важно было другое. Ему было известно, что в древнем мире на той зеркальной планете считали, что зеркало является некой границей между мирами, и что существует магическая связь между отражением и отражаемым. Странное дело, но когда Никия застала меня спящим у зеркала, она утверждала, что я не спал, но мне казалось, что я точно спал и видел сон о зеркальной планете. Или я смотрел в зеркало и видел это в нем? – думал он. Здесь нужно было остановиться, потому что он переставал что-либо понимать, запутавшись в своих мыслях, как паук в паутине: ему необходимо было успокоиться, отдохнуть и начать распутывать свою паутину. Единственной логичной мыслью, пришедшей ему в голову в тот момент, было то, что все в мире переплетено видимыми и невидимыми связями или нитями, ведь всё является отражением чего– то. Причиной и следствием, – добавил он к этому выводу.

Кстати или некстати, но в это время к нему явился Мэрдон. Он как будто угадал, о чем сейчас размышлял Грэсли (да, была у него эта странная особенность). Увидев на столе зеркало, он спросил:

– Ты все еще борешься с ним? И кто кого?

– Нет, никто ни с кем не борется. Просто иногда размышляю по этому поводу.

– О чем тут размышлять? То, что ты считаешь своим отражением, им не является. Это всего лишь зрительная проекция, которая проявляется в подкорке твоего головного мозга. Ты понимаешь? Система восприятия – и всё. А она зависит от двух вещей: от функции органов зрения и от работы мозга, который и трансформирует поступающие сигналы в данный образ, то есть, в твой незабвенный лик в этом бездушном стекле.

– Тоже мне открытие. Знаю без тебя всё это. Заученное, бездушное, формальное ничто. Ты еще расскажи мне, что мы видим себя в зеркале в перевернутом виде, и вообще: всё не так, как мы видим.

– С тобой, Грэсли, говорить на серьезные темы бесполезно, потому что ты во всем видишь подвох, как будто никому и ничему не доверяешь, если оно придумано до тебя и не тобой. Я пришел по другому поводу: хочу спросить, что ты решил – стоит ли ехать туда еще раз уже в составе комиссии?

Грэсли не знал, что ответить ему, потому что у него не было никаких новых идей, он был пуст, как дупло засохшего дерева, а ехать для того, чтобы увидеть Крислина и слушать его бред, не было никакого желания. И вся эта сборная команда активистов-первопроходцев, ничего не знающих о том, что там происходит на самом деле, точно не сможет украсить своим присутствием его времяпровождение. Но сказать об этом прямо было не очень корректно, и он сказал криво (криво улыбнувшись, в смысле):

– Дай мне еще дней десять: нужно кое-что прояснить.

– Ну, проясняй, только необходимо наконец-то собрать консилиум.

– О чем ты собираешься говорить на нем? О погоде на побережье?

Он чувствовал, что Мэрдон действует ему на нервы и с трудом сдерживался, чтобы не сказать чего-нибудь лишнего, о чем потом будет жалеть. Но тот не стал настаивать, и к его удивлению, распрощавшись, вышел из кабинета. Как же я устал, – подумал Грэсли, когда за Мэрдоном закрылась дверь. Он посмотрел в зеркало и увидел в нем лицо несчастного типа. Говорят, что зеркало – более правдиво, чем фото, – промелькнула в его голове мысль, которую он зачем-то стал раскручивать дальше, – хотя фотоаппарат способен выхватывать мгновения, порой неуловимые для глаз, и в этом смысле фото – точнее, но только на одно мгновение, потому что мимика так многообразна и изменчива, собственно, как и мы сами. Иногда я смотрю на свои, не такие уж старые фотографии, и не узнаю себя. Почему бы это? Вероятно потому, что я воспринимаю свое отражение в зеркале трехмерным, а на фотографии изображение плоское, так как линза всего одна. Вот оно – особенности оптического устройства двух систем. Он поймал себя на том, что органы зрения, то есть, свои глаза, назвал системой. Ты, Грэсли, сам становишься системой, которая работает, как механизм, запущенный тобой в режиме «думать», и все вокруг от тебя ждут только этого. Вот и Мэрдон приперся для того только, чтобы подгонять меня… Теперь он понял, почему тот его раздражает. Грэсли лучше всего было бы сейчас пойти домой и выспаться хорошенько, но его мозг не мог остановить начавшийся процесс, как компьютер не может изменить запущенную в него программу, пока не выполнит ее до конца. Он знал за собой такую особенность, когда не мог уснуть ночью, если начинал о чем-то думать, потому что слова, формулы, образы какие-то возникали как будто сами собой. Вначале пытался от них отмахнуться, заставляя себя уснуть, стараясь расслабиться, но получалось еще хуже, и он смирился с этим: просто вставал и начинал записывать то, что приходило в голову, и только после этого отключался и засыпал глубоким сном. Вот и сегодня он не зря так много думал о зеркалах, не понимая даже, к чему это, если думать нужно было о том, ради чего приходил Мэрдон. И только поздно вечером, когда он уже собирался ложиться в постель, его вдруг поразила, казалось бы, странная мысль в форме вопроса. Почему я думаю, что отзеркаливает – считывает информацию наша планета, повторяя всё то, что происходит на той – чужой – зеркальной? А если эта связь работает в обе стороны? Получается: когда мы изменяем что-то здесь, то и там возможны изменения, то есть, та планета зеркалит так же нашу. А почему бы нет? Я ведь не могу воздействовать на чужую планету, я не могу, да и не имею права что-то менять там, я не могу ничего, кроме как сочувствовать одним и негодовать по поводу действий других. И даже зная, как все это можно исправить, не могу ничего сделать. Но здесь– то я могу попытаться хотя бы. Он зацепился за эту мысль и начал развивать ее дальше. А что если действительно это сработает? Мы решим здесь свой вопрос с окраинами, и там у них вдруг что-то начнет меняться тоже. Они, конечно, подумают, что случилось чудо: Господь услышал их молитвы. Ну, и пусть они так подумают. К тому же, неизвестно откуда пришла ко мне эта идея, может быть, это их Бог послал мне ее, чтобы я попытался издалека повлиять на ситуацию зеркальной планеты и спас ее, возможно, от гибели. Никто не знает, как все устроено на высшем, недостижимом для всех нас уровне. Одни догадки и предположения. Тысячу раз ты говорил себе, Грэсли, что Космос – это единый организм, но не верил на самом деле этому, просто тебя так учили и ты повторял, не понимая, не чувствуя, как делаем мы многие вещи только потому, что так делают все. Ты живешь в Матрице, хотя всегда убеждал себя, что это не так. Лишь иногда каким-то чудом ты вырываешься из нее и становишься свободным, именно в этот момент тебя посещает озарение – новая идея, возникающая как будто ниоткуда: то, что ты называешь вдохновением. Но это слово не имеет ничего общего с тем, что ты чувствуешь в этот момент: ты счастлив, Грэсли, ты счастлив, именно так и никак иначе.

Спать уже не хотелось. Он заварил себе кофе по старинке, а не в кофеварке. Потому что ему нравился сам процесс и то, как постепенно пространство наполнялось этим удивительным запахом, который хотелось просто вдыхать, пока вода тихонько поднималась кверху, и нужно было поймать тот момент, пока она не начнет бурлить, а только станет дышать, и тогда ты успеешь. Ты все успеешь, – говорил он сам себе, наливая в чашку настоявшийся кофе, потому что так было нужно, чтобы он немного отдышался, успокоился так же, как это происходило и с ним. Он замечал, что многое в этом мире похоже на него самого, но почему-то никогда не останавливал на этом свое внимание. Сейчас он подумал о том, что зря не делал этого. Может быть, тот разговор с отцом, когда он недавно навещал его, что-то поменял в нем самом? Как будто он вдруг почувствовал себя его сыном. Нет, он, конечно, с детства знал об этом, но не понимал, что это на самом деле можно физически ощутить: как продолжение, как что-то отделившееся когда-то – какая-то маленькая клетка из этого человека, из которой вырос он. Нет, это не было зеркальным отражением, повторением, дублем, он был другим и одновременно он был своим отцом, не достигшим еще его возраста. В какой-то момент, Грэсли понял, что это он сам сидит в кресле-качалке, прикрытый пледом, и всем сердцем потянулся к отцу:

– Не болей, па, – попросил он его. И в этом было столько любви, о которой Грэсли не догадывался, не знал, что она живет в нем и что ее так много.

Это случилось с ним недавно, когда он приезжал к нему, и не знал, о чем говорить с отцом. Он ненавидел сам себя за такие моменты молчания, которые накрывали его, когда он не мог выдавить из себя ни слова. Так иногда происходило и при общении с Никией, что обижало ее, а Грэсли не умел объяснить ей, почему ведет себя, как дурак, потому что сам не знал, что происходит с ним: онемение, отсутствие всякого присутствия, словно он пребывал где-то в другом месте. Вот так случилось и в тот его приезд к отцу, когда он поехал специально, чтобы проведать его и немного рассеять его одиночество. Рассеял, называется…

А потом пошел дождь, и они перешли на веранду, где было теплее, а дождь можно было наблюдать из большого панорамного окна, на котором настоял отец, когда только строили этот дом, и еще была жива мама. Он подумал, что не смог сказать такого маме, пока она еще была здесь с ними. Почему? Да потому, что тогда не чувствовал ничего этого. Не дорос, наверное, не понимал чего-то главного. И теперь ему было жаль, что она от него не слышала таких слов. Он не дал ей того тепла, что переполняло его сейчас. У него было его много, и он мог делиться этим со всеми, кто дорог ему по-настоящему.

Дождь стучал по стеклу, и от этого почему-то становилось спокойнее и тише внутри – там, где всегда что-то гнало его куда-то, торопило, звало, заставляло, заглушая то спокойное и умиротворенное, что жило в нем тоже, но слишком робко и приглушено. Не хотелось даже говорить. Они просто смотрели друг на друга и молчали. Грэсли казалось, что так близки друг другу они не были никогда. Он не понимал, что случилось с ним и когда это произошло: он просто чувствовал присутствие отца рядом, и это давало ему ощущение некой гармонии, правильности, законченности, когда большего не нужно. Почему-то он связывал произошедшее с ним в последнее время с той зеркальной планетой. Ведь не только страшные картины он видел там – в разделе «память», где каждый раз, когда заходил в программу, загоралась надпись «секретно». Он не понимал, почему это всё держали в таком секрете, ведь оттуда можно было узнать много интересного и необычного для нас, – думал он, но говорить об этом не стал никому, боясь, что его не поймут. Что же такого можно было взять у них? – удивились бы они, ведь наша планета ушла далеко вперед по сравнению с той, а некоторые технологии уже давно перешагнули то, чего они еще даже не открыли. Как мог объяснить он, что существуют другие вещи, что не все измеряется научными достижениями? Грэсли и сам не осознавал, почему так тянется туда, где никогда не был и никогда не будет, потому что расстояние, разъединяющее их, пока что невозможно преодолеть, оставаясь в своем биологическим теле. Да, технически информацию можно получить: заснять, записать, перевести на свой язык, но это остается лишь интересным видением или видением далекой неизвестной жизни, которая ему казалась близкой, если употреблять это слово не в смысле измерения расстояния, а из внутреннего ощущения. Исходя не из Матрицы, а из вечного духа, в существование которого верил он, перебрав все имеющиеся на своей планете религии и учения, и остановившись на том, что соответствовало его представлениям о Космосе и о Вселенной.

Удивляло его то, что как раз всё хорошее, из того, что он видел на зеркальной планете, исходило от Империи. А всё неприятное, жестокое, уродливое в моральном отношении, всё дикое, доходящее до звериного – такое, чего уже ему невыносимо было наблюдать, и он отключал экран, шло из тех окраин Империи, где ненавидели себе подобных, разделенных уже не просто границей, а какой-то ментальной, духовной пропастью. Грэсли не мог воспринимать своим разумом их, впадающих в состояние, напоминающее буйное помешательство. Почему он принял одну сторону и, пытаясь быть объективным, что является обязательным условиям для ученого, тем не менее – не мог ни понять, ни оправдать другую сторону? Ответ напрашивался сам собой: он чувствовал аналогию Империи с тем государством, в котором проживал сам на своей планете и, соответственно, происходившие события на западных окраинах, напоминали ему то, что было у них тоже на западной части страны, пока что не в такой мере страшное. Ключевое слово «пока», – думал он, пытаясь, утихомирить свои эмоции, которые выражались во внутреннем протесте против того, что он наблюдал на зеркальной планете, и что касалось той – неприятной для него стороны, где разрушали всё, что создавалось веками. Но если они сотрут с лица земли общее наследие, созданное во времена, когда это являлось одним государством, что тогда останется у них, и от них самих? Из того собственно национального – исконного, что могло бы отличать и возвеличивать этот народ от других, тоже ничего не надо уничтожать. Но для того, чтобы сохранить свое, не обязательно было отвергать и ненавидеть своих соседей по земле, по планете единой для всех, – думал Грэсли. Если же поступать так и идти по тому пути, что выбрали они, что тогда останется? Ничего. Пустота. Зеро. Разве что заунывное, будто заупокойное пение, называемое там гимном, и богини смерти, ведущей к полному разрушению, потому как имя ее в переводе с одного из самых древних языков, существовавших на зеркальной планете, и от которого проросли многие другие языки, означает: «убивающая», «уничтожающая». Он мог только «поздравить» этих адептов секты с таким выбором. Их богиня – божество зла и всего того, что приводит к смерти. Неудивительно, что она является воплощением ночного кошмара, и имеет способности к оборотничеству. Пусть скажут ему, что это всего лишь мифология. А кто знает, что такое мифология? Разве не является она воплощением древних архетипов, свойственных данному этносу, вписанных на его подкорке в подсознании: таком темном, что можно заблудиться в нем и не найти дороги, чтобы вернуться обратно. Грэсли казалось, что они не вернутся оттуда, как тот, кто потерял рассудок, не может уже его найти. В них пробудилось что-то первобытное, хищное. Не случайно на шевронах их солдат изображен именно волчий крюк, хотя это связывают с прошлой Большой войной, когда вражеские воины имели точно такие знаки. И это тоже правда, потому что какая-то часть, жившая на этих землях, предала свой род и уже тогда служила врагам, отсюда и подобные аналогии. А эти обнаженные до пояса тела, которые видел Грэсли на экране в том сюжете, где их брали в плен уже в это время и на этой войне? Они были испещрены различными татуировками, которые без слов говорили о принадлежности их к нацистской секте, корни которой были в тех давних знаках и символах, но он знал, что те «учителя», в свою очередь, занимаясь эзотерическими учениями и культивируя оккультные практики, подобные символы брали именно оттуда. И сейчас их последователи не внесли ничего нового в этот культ. Они только скопировали и повторили хорошо забытое старое. Хотя, на самом деле оно никогда и не забывалось, находясь где-то в схронах (в земле), если говорить о физическом, материальном. Но самое главное – оно находилось в подсознании, если говорить о психических схронах, где и была записана, закодирована не просто данная идеология, а физиологическая ненависть к тем, кто был иным, ибо они считали себя высшей расой в отличие от всех других. Именно такая идея должна была стать всеобщей для живущих на той земле. А те, кто попытается выйти из этой Матрицы, будут убиты. Богиня смерти требует все больше и больше жертв, готовая утопить в крови всех и всё, потому что нет ничего другого у того, кто ей поклоняется, как только убивать.

Враги Империи просчитали это, уловив психологию своих подданных, и сделали из той территории свою колонию, а из них самих преданных псов, готовых умирать до последнего, думая, что этим они смогут разрушить Империю. Это желание для них было сильнее всего, и сильнее страха собственной смерти. Иллюзию того, что таким образом они борются за свою независимость, подкинули им, как прикормку те, кто их просто использует сейчас. Молодое поколение не знает того, что никто независимость у них не отнимал, и что вышли они в свободное плавание без всякой борьбы за эту самую независимость: их просто отпустили, как птицу в небо, их никто не держал на цепи, как сейчас это делают настоящие хозяева. Да, теперь им ничего другого не остается, как воевать, ибо они нужны только для того, чтобы убивать и умирать за интересы своего господина, как истинные манкурты.

Если вначале он не знал, почему они не видят очевидного, не понимают, лежащее на поверхности, не чувствуют обмана, то проникнув глубже в их психологию, в образ мыслей, создаваемый годами и переходящий уже в образ мира, он увидел всю картину, как будто их глазами. И она оказалась вполне логичной, ибо даже у сумасшедшего есть своя логика, когда он с уверенностью излагает доктору свою концепцию, отражающую его картину мира. Грэсли были известны случаи, когда сам доктор попадал в эту ловушку болезненной иллюзии, настолько стройной казалась ему та конструкция, которую ему описывал больной. Всё это – игра – насмешка Матрицы. Но для того, чтобы практически весь народ погрузить в такой сон разума, который, как известно, рождает чудовищ, для этого должны были быть применены средства нейропрограммирования и некоторые техники манипулирования сознанием, о которых им, конечно, ничего не было известно, потому что подопытные не должны этого знать. Для Грэсли всё вставало на свои места, обретая признаки некой параллельной реальности. Главное – самому не свихнуться, – думал он в такие минуты, и повторял, как учил его знакомый психиатр: «Я – доктор, я – доктор». С этими индивидуумами ему было всё понятно.

Но ближе по сердцу ему были те, кто жил в Империи, из которой сейчас делали всемирное зло, как будто не понимая, что источником и причиной произошедшего были другие. Он специально употребил слово «как будто», потому что те, кто использовал подобный нарратив в своих целях, прекрасно знали, что всё это – ложь, но ложь нужная для них. Хотя, имелись и такие, кто в нее искренне верил, даже из тех, кто был родом из Империи, ведь реалии на первый взгляд выглядели действительно так, что произошло нападение на соседнюю страну. И уже никто не хотел знать – почему это случилось. Хотя, истина всегда очень проста, в отличие от лжи, которой приходиться манипулировать, изворачиваясь каждый раз. А истина была в том, что Империю нужно было защищать. И врагом являлись не столько те, кто был ведом, как стадо баранов, идущее на заклание, а более опасный, настоящий враг, который изощрен и жесток, и более многочислен, если считать всех, кто хотел поживиться за счет разорения этой земли. Для затуманенных мозгов большинства исполнителей такие раздумья и такие умозаключения были недоступны. Грэсли воспринимал это болезненно еще и потому, что ему виделась параллель с тем, что происходило на его планете. Он как будто чувствовал, что ощущают те, кто живет сейчас в Империи, но когда-то жил или даже родился на тех, ныне чужих территориях, и считал их когда-то родиной, и любил это всё.