Текст книги "Восемь дней в сентябре и Рождество в Париже. Антикварный детектив. Или детективная история, разгаданная экспертом"

А ведь могли бы… Ведь уничтожили же они ее теплый, уютный, по-петербургски роскошный дом, которым можно было бы гордиться, как уникальным домом Виктора Орта или Макинтоша в Глазго с их уникальными интерьерами. Ведь дом модерна, он целостен и существует как единый организм. Но жилищу Матильды Кшесинской не повезло. Из его окон открывался дивный вид на Троицкий мост и Дворцовую набережную. Так удобно было наблюдать и обстреливать. Стратегический объект как-никак, куда тут до страданий балерины. Если бы Ленин с его балкона апрельские тезисы не кидал в массы, может, праведный революционный гнев вообще уничтожил это гнездо разврата.

Но сокровища знаменитой балерины многим еще не давали покоя. Совсем недавно в Питере один увлеченный историей депутат с пеной у рта доказывал, что во дворе особняка Кшесинской зарыт клад, и предпринимал даже попытки раскопать его, доказывая свои хоть и отдаленные, но родственные связи с фавориткой великих князей. Хорошо хоть, не с самими Романовыми. Но история эта давно забылась, а вот частичка этих сокровищ сейчас перед Вероникой.

Но если с елочкой все более или менее понятно, то вот браслет… это ведь особый подарок. Это память о человеке, бывшем ее первой любовью, первом мужчине, о котором она помнила всю жизнь. Единственное объяснение, которое приходило в голову, заключалось именно в особой ценности браслета. Возможно, он хранился где-то вместе с письмами наследника как напоминание о тех днях, когда она впервые была влюблена. Ведь именно об их утрате, а не о столовом серебре и бриллиантах жалела балерина в своих воспоминаниях. И это несмотря на то, что прошло столько лет и она была счастлива и любима совсем другими людьми. Это, кстати, тоже может многое объяснить. Став любовницей великого князя Андрея Владимировича, Матильда как женщина, наделенная особой мудростью, без которой ей бы не справиться со своими любовниками, вряд ли старалась подчеркивать свою связь с императором и не афишировала его подарки, чтобы избегать ненужной ревности. Скорее всего, тот памятный браслет хранился где-то в заветной шкатулке вместе с письмами дорогого Ники. Тем более что он был «некрупный» и, наверное, не соответствовал общему статусу драгоценностей балерины, даже на сцену выходившей в роскошных украшениях, специально создаваемых под сценические костюмы, как это было с «Дочерью фараона».

День второй

Утренний звонок Маргоши без пятнадцати десять, похоже, становится традицией:

– Алло, Никочка Васильна. Это Марго, фирма «Кронос». Анатолий Николаевич хочет с вами побеседовать.

Ну да, могла бы и не представляться, кто ж еще с завидным упорством называет ее Никочка Васильна, да еще таким противным голосом. Пока Маргоша церемонно докладывала шефу о соединении, Вероника встала с кровати, покрутила головой, расправила спину. После вчерашней мигрени слегка кружилась голова, но в остальном все было неплохо, даже не болели спина и шея. И это притом, что уснула она с книжкой под пледом: вон лампа даже горит, книжка где-то под боком, на стуле елочка, на руке браслет. Вероника подняла руку. Яркий утренний свет сверкнул в бриллиантах и застыл, как густая смола, в сапфире. Нет, не смола. При дневном свете камень оказался похожим на виноградинку сорта «Изабелла», такую прохладную, с бархатным отливом.

– Вероника, вы ничего не хотите мне сказать? Нам, наверное, нужно как-то прояснить дальнейшие действия с Вами.

О, как этот Анатолий Николаевич, а попросту Толик Мазурик, как его называли в среде спекулянтов еще с начала 70-х, любит эти церемонные разговоры. Ну да, у нас теперь цивилизованный бизнес, мы теперь члены всяческих коллегий антикваров, хотя суть-то осталась та же, только костюмы и часы подороже. Но пообщаться с ним действительно нужно:

– Да, Анатолий Николаевич, я вам еще вчера отзвониться хотела, но слегла с головной болью. Мне вам кое-что рассказать нужно. Давайте: где, когда?

– Ну, я сегодня так плотно занят, деловые партнеры из Москвы приезжают, давай к вечеру подъезжай в офис фирмы и поговорим.

– Да, конечно, часикам к семи?

– Нет, пораньше, лучше к четырем.

И зачем тогда было звонить в такую рань? Вероника еще бы поспала. Что он-то, кстати, делает в такую рань на работе? Или с Маргошей ночевал, или к встрече с деловыми партнерами готовится. Первое, скорее всего, более вероятно. Насколько Вероника была в курсе, семья отправлена в теплые края, а близкое общение с секретаршей – это теперь неотъемлемая часть современного бизнеса. И это помимо официальных любовниц. Ладно, Бог с ними, сами разберутся. Разбудили вот только. Она найдет, куда время использовать. Сначала размяться на тренажере, затем душ и завтрак, ну и, наконец, нужно кое-что поделать: путевки в турфирме выкупить да и повидаться кое с кем не мешает.

Душ пришлось устроить не только себе, после вчерашней непогоды ее машинка выглядела не как респектабельный автомобиль, достойный девушки в определенном возрасте, а как сельская замарашка, будто он развозил корма по окрестным фермам. Нет, в таком автомобиле просто стыдно было показаться в приличном месте, благо в их районе недавно открылась автомойка, которая рекламировала себя находками разнообразных бриллиантовых украшений. Вот, мол, посмотрите, какие мы честные. Если в наш пылесосик случайно засосет ваш кулон от Картье или Тиффани, то мы вернем непременно. Пафосное место получилось. Но мыли действительно хорошо и быстро. Так что через полчаса Вероника, а с ней и любимый «вольвешник» выглядели на все сто. Теперь можно и кофейку по второй пропустить. Но поедет она не в какой-нибудь новомодный «Кофе Хауз», а в старорежимный «Метрополь», потому что была у нее жизненная необходимость кое с кем повидаться.

В антикварном бизнесе, как, впрочем, и в любом другом, женщине сложно. Здесь бесполезно играть на своих женских прелестях, выставлять ножки-ручки. Это не прокатит. Ни в коем случае не стоит показывать, что ты круче, богаче и, не дай бог, умнее некоторых мужчин. Особенно, если ты не раскручиваешь свой бизнес на средства мужа олигарха. Самый лучший вариант – прикинуться ветошкой и сделать вид, что ты никто, серая мышка, но при этом обязательно нужно быть себе на уме, чтобы по простоте душевной не быть облапошенной. А так скромнее нужно быть, скромнее. И ничего лишнего. Многие из антикваров, с кем Веронике приходилось иметь дело, были мужчинами очень даже привлекательными, но бизнес есть бизнес, тут ничего личного. Она очень хорошо помнила те времена, когда в начальной стадии разорения ее первый хозяин сдал часть магазина арендатору и тот привел своего «эксперта», естественно, все образование которого заключалось в десятке перепродаж, зато глубокомысленно вещавшего о той или иной вещи: «Павел…», «Александр…» Но он квитанции по тогдашнему законодательству не мог даже подписывать, так и вели они параллельный бизнес. Господи, как он вопил по поводу того, что у Вероники появлялись какие-то вещи: «Забудьте о старине!», «Ты тут никто!». Ну и что? Ау, где он, этот Сережа Губин? Сгинул где-то. Его крутой покровитель вместо антиквариата теперь колбасой торгует, и вся крутизна сгинула вместе с ним. А уж рассказов наслушалась Вероника за эти месяцы: и как на него за рубежами нашей родины какие-то реставрационные мастерские работают, и как он за Поленовым в Тверь ездил, да мало ли еще каких баек. Так всегда у мелких дилеров, а попросту антикварных ловчил, когда они сами себе цену хотят набить.

И несмотря на то, что со многими из представителей этого дела была Вероника, что называется, на дружеской ноге, настоящей дружбы тут никакой не было и быть не могло. Только вот отношения с дедушкой Сезоновым отдаленно что-то подобное напоминали.

С дедушкой Сезоновым, а точнее, с Сезоновым Василием Тихоновичем, Вероника познакомилась спустя некоторое время после того, как стала работать в антикварном магазине. Где-то дня через два-три он появился сначала с одним приятелем, потом с другим. Поначалу она приняла их за заинтересованных покупателей, но потом, разобравшись получше, вникла, что к чему. Есть такой сорт людей в этой теме, которые начинают свой день с обхода магазинов. Привычка, оставшаяся еще с советских времен: попасть к открытию, чтобы увидеть нечто новенькое, только что выставленное на прилавок. В этот момент можно было найти нечто уникальное, то, что заинтересовало бы лично тебя, знакомого «купца» – коллекционера, или просто недооцененное советскими товароведами, действовавшими строго по инструкции. И такое случалось довольно часто, учитывая тот факт, что цены на антиквариат, спускаемые сверху министерством, были далеки от реалий рынка, пусть подпольного, но вполне функционировавшего и кормившего людей самых разнообразных специализаций. Чего только стоила оценка старого серебра в несколько копеек за грамм вне зависимости от того, какое клеймо стоит на ложке, чайнике или сахарнице. Даже Фаберже мог идти по цене лома.

А что, у нас для этого существовала и вполне обоснованная научная база. Почитайте из любопытства научные труды весьма почтенных авторов, облеченных званиями, которых носят их и до сих пор. Так вот, там уникальное декоративно-прикладное искусство второй половины девятнадцатого века – это пошлая эклектика, не говоря уже о модерне. Это вообще мещанство. А что для советского человека было страшнее мещанства? Только мировой империализм. Да что говорить, даже знаменитая у любителей старины книжка Постниковой-Лосевой была знаменита скорее потому, что впервые там были опубликованы образцы клейм старых ювелиров и можно было получить из нее какие-то крохи информации. Вероника даже полагала, что многие ее даже не читали, иначе там можно было узнать много чего любопытного. Ну да ладно, не известно, что бы сама Вероника делала в такой ситуации и как писала. Время было такое.

И выстраивались вдоль очередей в скупочный магазин на К. Маркса, знаменитую «железку», у магазина на Наличное или «трех ступеньках» уличные топтуны, предлагая советским гражданам купить все и сразу и по более выгодной цене. Некоторые из тех уличных сколачивали себе по тем временам целые состояния, о них до сих пор ходят легенды, о Красавце или Махно, который как магнит умел притягивать бабушек с очередным Фаберже. Многие жили этим. Но стояние требовало времени, сил, человек посвящал этому практически все время, отсюда в его биографии появлялся страшный грех советского времени – тунеядство, за которое и сесть можно было. Правда, особо осторожные граждане устраивались сторожами, кочегарами. Так что из поколения дворников и сторожей вышли не только рок-музыканты, но и теневой бизнес.

То, что проходило сквозь сито уличных топтунов, могло быть выставлено на прилавок, и тут везло тем, кто раньше эту вещь увидит и, главное, оценит. Знания об этом играли очень многое. У самой Вероники был случай, когда она приняла долларов за пятьдесят скромный керамический графинчик в виде мешочка с надписью «Мой текущий счет». Графинчик как графинчик. Крышка только забавная – в виде мужичка танцующего. Так бы он и простоял, пылясь на полке, если бы она не увидела такой же в сотбисовском каталоге. И цена у него была уже за тысячу фунтов. Ну ладно она, не знающая, а вот хозяин-то проглядел. А он не один десяток лет в теме. Вот в надежде на такие проколы и до сих пор ползают каждое утро и старички из прошлой советской жизни, и новое подрастающее поколение.

Именно из таких был дедушка Сезонов. Был он довольно пожилым человеком лет 80-ти, не меньше, а то и 85-ти. Небольшого роста с простонародным круглым лицом, чем-то похожим на добродушную физиономию артиста Грибова: такой же нос в виде картофелины и множество бородавок. Остатки своей, видимо, пышной шевелюры он аккуратно красил в благородный каштановый цвет, в любое время был в приличном костюме и при бабочке. О себе Сезонов говорил с нескрываемой гордостью, что при старом режиме он был помоечником или мусорщиком. То есть искал на помойке антиквариат, который граждане выкидывали в очень большом количестве. Конечно, самым значимым явлением там была мебель. Ее начали выкидывать жители расселяемых по велению Хрущева коммуналок. Ведь не помещались эти резные дубовые буфеты, массивные кровати, павловские комоды и массивные шкафы в убогие квартирки, площадь которых была порой меньше тех барских комнат, из которых их расселяли. А что делать? Комиссионки переполнены, один выход у старой мебели – на помойку. Но у Сезонова была и своя особая тема – металл. Рассказывали, что когда-то, еще до войны, этот рукастый парень подобрал на помойке сломанную старинную люстру с раздвижным механизмом, почистил, помыл, что-то подделал, потом на другой помойке нашел плафоны взамен разбитых, и получилась новая люстра. С тех пор он собирал все: ломаные люстры, гнутые подсвечники, отдельные детали, мебельную фурнитуру. Она тоже шла в дело: роскошные золоченые накладки могли преобразить любой шкаф, сколоченный кустарной артелью. И спрос на эти вещи с годами не падал, а возрастал.

– Да, Вероникочка, я на помойке четверым детям квартиры кооперативные купил… – рассказывал он, облокотившись на прилавок. – Все из-за них крутиться приходилось. В последний раз москвичам почти целый подвал бронзовых деталей продал всего за десять тысяч, а там, если совсем разобраться, можно было и все пятьдесят наварить. Этому паршивцу приспичило жениться. Хотя, что жалеть, потом вообще инфляция пошла, и могло все прахом пойти. Зато он при квартире и у меня уже двое мелких внуков.

– Ну а сейчас-то вы что бегаете? Дети что, не помогают?

– Нет, что ты, голуба! Они у меня хорошие: и деньжат могут на праздник подкинуть, и так – продукты там, лекарство. Но ведь скучно одному-то сидеть, а тут я с молодежью, опять же на девушек заработать могу.

– На девушек? Это как?

– Да нет, Вероника… В том смысле, я уже старый, отгулялся. Пять жен сменил. У меня ведь шестеро детей от разных. Девок замуж выдал, все, как положено, справил: шубы, золотишко, посуду и обстановку, а сыновьям – квартиры. А с женами бывшими тоже иногда общаюсь по телефону, с живыми еще. Только с ними неинтересно. Они ведь уже старухи: одни болячки да внуки на уме. А мне еще хочется о прекрасном поговорить, о красоте. А какой разговор о красоте с беззубой старухой? Сама понимать должна. Вот я и вожу девушек в «Метрополь».

– А не дороговато?

– Нет, ну я не в ресторан, а в кафетерий. Там пирожки отменные, как при старом режиме – слоеные и булочки со сливками, да не с этой импортной замазкой, а с настоящими взбитыми сливками. И кофэ, конечно. Он всегда говорил «кофэ». Там, правда, кофеварку поставили: эспрессо, американо, капучино… Но дрянь, до маленького двойного в Сайгоне не дойдет. А я по старинке люблю бочковой, со сгущенкой. И чтоб кружка побольше. Мне там по-особому наливают, как своему, так сказать.

Поначалу Вероника, да и все в магазине воспринимала эти разговоры о девушках шутя, не придавая им значения. Но однажды как-то по весне он зашел в магазин с эффектной молодой дамой в длинном белом пальто и копной рыжих волос. И не просто так. Она купила у них давно пылившиеся на прилавке две массивные бронзовые визитницы. Вещицы вроде бы и неплохие, но совершенно не функциональные, но дедушка Сезонов, перехватив эту мадам где-то в кафе, измученную поискам подарка шефу, сумел убедить ее, что именно эта вещь ему необходима. И мадам заплатила за эти полтора килограмма бронзы тысячу долларов (по тем временам сумма очень хорошая).

– Ну, дорогая, все тут девочки тебе упакуют, а ты иди покури, я тебе вынесу в машину.

Дама вышла, а дедушка Сезонов протянул ручку за своими пятью процентами комиссионных за привод покупателя:

– Мой полтийничик, пожалуйста, и лучше рублями. Вот и на кофэ заработал. Спасибо, дорогуша. Да, кстати, там у вас какая-то рюмочка несуразная завалялась. Нет не серебряная, фражэ. Так вот у моей Лидочки из чулочного отдела скоро у свекра юбилей, я ее проведу. Ты там цену поменяй рублей на несколько повыше, чтобы мой процент учесть. Ну, чтобы и вам не в накладе быть…

Вот уже почти десять лет прошло с их знакомства, и магазина того нет, в котором она когда-то начинала, а с дедушкой Сезоновым они частенько пересекались кофэ попить, булочками полакомиться, да и просто так поболтать Он мог и рассказать что-нибудь интересненькое, и посоветовать, и клиента подкинуть – за комиссионные, конечно. Так что, заехав в турфирму, выкупив путевку на недельный и заслуженный отдых в Карловы Вары и отзвонившись о выполненной работе маме, Вероника направила свой автомобиль в сторону Садовой улицы, она была просто уверена, что Василий Тихонович уже успел обежать три-четыре окрестных антикварных лавки, перекинулся с коллегами по бизнесу свежими новостями и уже сидит в пирожковой, пьет свой кофэ и клеит каких-нибудь смешливых студенток или дам более солидного возраста, выбежавших из офиса недорого скоротать свой обеденный перерыв.

Обстановка на Садовой была не самая лучшая, но, повернув на Невский, а затем вдоль Катькина садика, Вероника даже могла там припарковаться. А что? Практически рядом. Прошли давно те времена, когда можно это было сделать у того места, где необходимо. Теперь выбирать не приходится.

Уже зайдя в пирожковую, она заметила своего кавалера. Он, конечно, постарел за эти годы, усох, что говорится, но все такой же: остатки волос покрашены и уложены, в костюме, теперь это было серое с розоватой полоской и шейный платок в тон. Денди. Он сидел, уютно расположившись за столиком, с горкой пирожков на тарелке, и медленно попивал свой кофэ, оглядывая окружающих. Но в пирожковой было мало народа: так, мама с сынишкой да пара пенсионерок, короче говоря, глаз положить не на кого. И неудивительно, что, как только Вероника вошла в кафе, дедушка Сезонов сразу оживился, увидев ее:

– О, Вероника, голубушка, рад, очень рад. Давай садись, поболтаем.

– Я сейчас, только возьму что-нибудь. Вам что-то еще нужно?

– Ну, обычно я девушек угощаю, но поскольку мы с тобой в каком-то смысле партнеры, то давай чего-нибудь сладенького и еще кофэ.

Вероника заказала себе двойной эспрессо, любимый кофэ со сгущенкой Василия Тихоновича и пару сладких булочек со сливками. Пора бы и подкрепиться, время-то с момента завтрака прошло порядочно, а с обедом у нее, похоже, будут проблемы, учитывая предстоящий разговор с Анатолием Николаевичем.

– Ну, садись рассказывай, голуба. Отчего это у тебя радости во взоре не наблюдается? Фасад вроде бы неплохой, и денег, наверное, немалых костюмчик стоит, а что-то не то. Или я не прав?

– Да правы вы, как всегда, Василий Тихонович. Вообще я сюда специально приехала посоветоваться. Тут со мной беда одна приключилась. Вернее, не со мной, а с нашей дальней родственницей. Она вдова Юдина. Ну, того самого, что Муху-Цокотуху рисовал. Я ей помогала тут в одном деле. Вроде все на мази было, и к аукциону работы подготовлены, и в салон уже перевезли. Я деньги за атрибуцию и посреднические получила, да и Клавдии Михайловне аванс неплохой выплатили, а позавчера ее убили. Милиция, понятное дело, сначала на меня стала катить, но, сами понимаете, я тут ни при чем, не говоря уже о том, что у меня алиби на время убийства. Я там вчера вечером была. Знаете, как-то странно все там выглядит. Убили Клавдию Михайловну на кухне. Сначала душить пробовали – цепочку оборвали, и медальон пропал, а потом молотком, что мясо отбивают, по голове. Вообще непонятно, кого она на кухне принимать могла. Все обставлено весьма интересно: на кухне пара банок с крупой рассыпана. Но это не во время борьбы, они вообще в другой части кухни, а как будто специально, словно искали что-то. Хотя Клавдия Михайловна ничего в крупе не хранила. И, потом, когда ищут – ищут везде.

Деньги, которые были в шкатулке, взяли, а в спальне золотишко как лежало, так и лежит, а там вещи недешевые. Но самое интересное – это в гостиной. Представляете, зачем-то сервиз мейсенский разбили, пару кресел порезали и раскурочили все работы, что называется, выдрали с мясом те накладки металлические. Я там нашла на краске кое-какие отпечатки, будто бархатный предмет лежал. Милиции говорю: «Может, это именно с картинами связано, и там что-то лежало?» А они мне: «Не беспокойтесь. Понимаем, что Вы по ночам Маринину штудируете, но это, мол, не ваше дело». А как не мое? Во-первых, Клавдию Михайловну жалко. Мама еще не знает, расстроится, она ведь у них росла в семье. А у нее возраст, нервы и куча болячек, да и кому понравится, когда дочь непонятной профессии и рода деятельности по милиции таскают. Да и мне тоже неприятности. Я ведь в основном с бабульками и имею дело, а им ведь не объяснишь, что ты ни при чем, они боятся. Вцепятся мертвой хваткой в свои сокровища, пусть, мол, пенсия маленькая, а не покажу, не продам, а то убьют. Им ведь не объяснишь, что 99% их сокровищ даром никому не нужны, но у страха глаза велики. Да что вам рассказывать, сами понимаете.

– Да, грустная история. Я-то тебя знаю, но ты же сама знаешь нашего брата, об этой истории уже слух нехороший пошел. Нормальные люди, серьезные ничего не скажут, а вот сявки всякие будут имя трепать, где надо и не надо, да еще приврут. Я, понятное дело, со своей стороны пресеку ненужную болтовню. Сезонов кое-что значит в этом Петербурге. Ты за это не переживай.

– Спасибо Вам огромное, но вы знаете, дело действительно мутное какое-то, милиция вряд ли что раскопает. Тут еще вот что: я, наглядевшись на все это, вернулась домой и аккуратно вскрыла свою работу. Мне Клавдия Михайловна одну картинку за труды подарила. Так вот, там, под этими болванками и накладками из металла, тайник был. Я вот что нашла.

Оглянувшись и не заметив ничего подозрительного, Вероника достала из сумочки коробку с браслетом.

– О, как! Неплохая вещица. А именник есть? Я вижу плохо.

– Болин.

– Достойно, редкая птица. Ты знаешь, что я тебе скажу. Я ведь давно при искусстве тусуюсь и многое видел в нашей теме. Так вот, я всегда знал, что Юдин очень состоятельный и непростой человек.

– Ну конечно, состоятельный, он книжек детских сколько настрогал, их каждый год ведь издавали, да какими тиражами.

– Я не это имел в виду. Знаешь, давай еще по кофэ, и я тебе кое-что расскажу.

Вероника заказала еще Сезонову его экзотический напиток, а себе сок, и приготовилась слушать.

– Ты же знаешь, Вероничка, я давно на этом свете живу. В прошлом году девяностолетие отметил. Да, да… И не говори, что еще вполне молод. Я сына вон старшего три года как похоронил, а все живу… Ну и в теме нашей я давно, почти всю жизнь. Разными вещами занимался: то металлом, еще раньше мебелью, в общем, как сейчас говорят, в зависимости от конъюнктуры рынка. А вот еще до войны я к побрякушкам приобщился, к камешкам. Это ведь вечные ценности. Я сиротой рос. Родителей не помню, они еще в Гражданскую сгинули, а меня тетка воспитывала и на ноги поставила. Женщина она была страшно красивая. Артистка. Певица. Слава ее, конечно, меньше гремела, чем Изабеллы Юрьевой, а вот о красоте, пожалуй, можно поспорить, у кого больше. Так вот, в поклонниках у нее был один крупный чин из снабженцев военного округа Ленинграда. Так что, понятно, в тридцатые годы вплоть до войны у нас дом был, что называется, полная чаша. Ну а когда лишнее что оставалось, так тетка в камушки вкладывала. Когда сама этим занималась, а когда я кое-что подыскивал.

Ее военный чин помог мне школу милиции закончить. У меня нога ведь не от старости хромает, она с детства такая, ну вот и не брали меня, а он убедил: мол, что же мы, товарищи, отказываем сироте, у которого родители на полях Гражданской войны с Колчаком сражались. Я, конечно, думаю, что в истории с Колчаком он преувеличил и сгинули мои родители где-то по пути к Константинополю, но ему поверили, и меня приняли. Высот я на этом поприще не достиг, но участковым отработал исправно от звонка до звонка. А участок у меня был хороший: нынешние Чайковского, Фурштатская, Салтыкова-Щедрина, то есть Кирочная, в общем, жильцы сплошь одни лишенцы. Ну а найти кого-то из доброжелателей, чтобы стукнул о том, что кто-то камешками стоящими торгует, – не проблема. Так что покупал я их через подставных лиц для тети.

Ну а когда война началась и блокада, то в армию меня не взяли по причине уродства, так что опять же я всю войну участковым отпахал. Тетка моя эвакуироваться успела, чин ее так и просидел на снабжении всю блокаду. Меня выручал иногда, а иногда я его. В блокаду, чего греха таить, можно было на хлебушке состояние сколотить. Многие из нынешних коллекций оттуда. Да и без хлебушка тоже кое-что можно было. Вон квартиры пустые с мертвыми хозяевами неделями стояли. Заходи, что называется, бери – не хочу. И я брал, чего греха таить. Многое из того за долгие годы было продано, но кое-что до сих пор внуков дожидается. Я ведь с войны ампирную бронзу полюбил. Тогда на этот металл кто внимание обращал – мало ли какое барахло от прежних хозяев в коммуналках осталось. И какие вещи были: томировские канделябры с египетскими фигурами, наши с крылатыми девками. Все эти финтифлюшки второго рококо вообще ни в какое сравнение. Ну так вот, у меня на участке барыга один был. Его, конечно, можно было сразу расстрелять, но я тебе скажу, если бы я его сдал тогда, то много больше людишек на тот свет бы отправилось. Советская власть она, конечно, правильно со спекулянтами боролась, но ведь, кроме расстрела для них, она для народонаселения ничего ведь не предложила. Открой она коммерческую лавку, как торгсин, и все облегчение было бы, а то ни себе ни людям. Вот у таких барыг можно было и отоварить свои камешки, колечки, ну еще что интересное.

И я с этим барыгой дело имел. Он мне где-то помог первую страшную зиму пережить, ну а я его прикрывал. Через меня и тот чин тушенку на камни менял, да я думаю, через эту цепочку не один он так работал. Просто светиться люди не хотели.

А тот барыга мне однажды хвастался, что, мол, к нему художник один ходит регулярно, ну тот, что книжки деткам рисует. Про багаж там, про муху-цокотуху. И, говорит, приличные камни приносит. Видать, там им за книжки хорошо платят. Надо, мол, внучка через него потом к искусству приобщить, а то пацан карандаш из рук не выпускает.

Ну а потом у Юдина несчастье случилось: жена с дочкой шли к барыге и под обстрел попали. Дочка сразу погибла, а жена еще жила какое-то время. Я ее в больницу отправлял. У нас тут госпиталь был рядом на Петра Лаврова. Так я ее в коляску и туда. Оформили, как надо. Она в сознании была и назвалась Юдиной Марией Степановной и адрес сказала. У меня в суматохе сумочка ее осталась, и мешочек бархатный мне отдали, она его в руке сжимала. Я ему повез отвозить и сумочку, и мешочек этот. А там, между прочим, пять камушков было, на два-три карата каждый. Я ему их отдаю, а он, мол, ошиблись вы, не мое это. Оно понятно: кто признается милиционеру, что владеет такими ценностями. Поверь мне, не на те книжки они были куплены.

Так что браслетик этот вещь, конечно, хорошая, но не крупная, я думаю, что не стоит он того, чтобы его в тайнике прятать, если за всем этим какая-нибудь темная история не стоит. Браслетик советский академик мог на свои кровные сбережения купить в любой комиссионке, а вот пригоршню бриллиантов нет, этого государство не позволяло, это была его привилегия. Так что думаю, что у него было много чего в загашниках, если в блокаду не проел. Но об этот мог бы только он рассказать. Прошлое у него было, наверное, весьма интересным.

– Да, как все оборачивается… А в монографиях все так гладко: участник революции, художник, основоположник детской иллюстрации, один из корифеев соцреализма, а тут такие скелеты в шкафу.

– Ну, милая, что Юдин твой, – мелкая сошка. Вон после смерти пламенного революционера Якова Свердлова в его личном сейфе заграничные паспорта нашли и мешок с бриллиантами.

– Вы тоже сравнили. Там опытный, зрелый человек был, а Юдин вошел в революцию, когда ему 17 лет было, мальчишка совсем.

– Милая моя, о сокровищах мечтают в любом возрасте, а в юном – тем более, да и, думаю, не один он был.

– Да, с ним рядом Густав Лацис был все время, через него он и попал к революционерам. Это был такой старый большевик. Еще с Лениным в Лондоне на съезде был и «Искру» помогал распространять. Его потом убили в 18-ом в Москве во время обыска у контрреволюционеров.

– Вот тебе и учитель. Вообще, милая, я удивляюсь вашей наивности. Что можно искать у контрреволюционеров? Танк, что ли, или листовки? Кому они, извиняюсь, в 18-ом году были нужны?

– Да ладно, он же вроде идейный был…

– А Свердлов?

– Да, разобраться бы во всем этом, в архивах посидеть…

– А надо?

– По-моему, надо. Я не думаю, что те следователи из районного отделения будут историю копать. Им бы повесить дело на кого-нибудь и ладно.

– Милочка моя, ну что вы им предъявите? Дела минувших дней. Я мог вам что угодно рассказать, да мало ли что могло быть столько лет назад у какого-то художника. Может, вашу старушку какой-нибудь маньяк пришил из-за денег, а квартирку покурочил из озорства. У него могла быть аллергия на мейсенский фарфор и русский авангард.

– Нет, я бы покопалась. Чем быстрее это дело распутается, тем лучше. Представляете, каково моей маме будет? Клавдия Михайловна ее дальняя родственница, она росла в ее семье. А тут убийство, да еще ее дочь каким-то боком может быть причастна. Нет, тут что угодно сделаешь. Моей маме ведь 85, она переживать будет.

– Ну, мама, конечно, это святое, так что ты поступай как знаешь. Да, кстати, ты куда сейчас?

– Мне на Петроградскую к Анатолию Николаевичу.

– К Мелкачу, что ли?

– В смысле?

– Ну, когда он колготками на галерее фарцевал, мы, элита, так сказать, подпольного бизнеса его презрительно Мелкачом звали. А теперь, надо же, он аукционным домом владеет. Хотя я думаю, он так, филькина грамота. Не может Мелкач ничем владеть. Мелок слишком. Ну, я с тобой поеду, если не возражаешь. Мне там, на Монетной, в одну лавку нужно, вроде как лампочку мою продали, надо денег получить, чтобы они ими не баловались.

– Да конечно, подвезу.

– А, у тебя машина новая и большая, – больше ведь старой, да?

– Ну, она не такая новая, я ее трехлеткой брала, ну а то, что большая, так я уже привыкла на джипах ездить, для работы удобно, да и безопасней на дорогах.

Развернувшись левым поворотом из Катькина садика на Невский, Вероника почти без проблем ушла на Садовую и, переехав Троицкий мост, доставила старика Сезонова на Большую Монетную, чем вызвала, наверное, ажиотаж среди спящих продавцов магазина, ожидающих богатых покупателей на дорогих машинах. А вот нет вам – самим придется с денежками расставаться. Помахав на прощанье рукой Сезонову, Вероника поехала дальше. Надо же, интересный старик, сто лет в теме, а всю жизнь, оказывается, участковым служил.