Текст книги "Четыре друга на фоне столетия"

Почему Зинаида Николаевна ушла к Пастернаку? Тайна женского сердца.

А потом Генрих Густавович изменял ей, безусловно. Он даже говорил: «Пытался скрыть от жены, но все равно узнала. Сказала только: „Какой у тебя вкус, если ты встречаешься с этой женщиной?!“»

* * *

Так получилось, что семейная жизнь Бориса и Зинаиды Пастернак началась в Грузии.

И там же, очень скоро после расставания с Зинаидой и женитьбе на Милице, у Генриха Нейгауза появилась фактически вторая семья.

О том, что великий пианист и профессор приезжает в Тбилиси к преподавателю музыкального училища Людмиле Погосовой, знал весь город. Да и сам Нейгауз, кажется, не делал из этого большого секрета.

В Тбилиси он часто приходил на уроки к Людмиле, слушал ее учеников и неизменно прямо говорил все, что думает о способностях или отсутствии оных у того или иного воспитанника. Некоторые из них до сих пор с содроганием вспоминают весьма нелестные сравнения, которыми их награждал Генрих Густавович.

Его наиболее знаменитыми учениками считаются Эмиль Гилельс и Святослав Рихтер. Но для самого Нейгауза самым любимым был все-таки Рихтер. По крайней мере, бывая в Грузии и встречаясь со студентами музыкального училища и консерватории, Генрих Густавович говорил только о нем, именно его ставил в пример.

Хотя, когда Нейгауза попросили назвать величайшего пианиста XX века, он ничего не ответил. И процитировал гениального скрипача Исаака Штерна, который на аналогичный вопрос, только о скрипаче, ответил, что «первых много. А вот второй —Давид Ойстрах».

И это, наверное, самый точный ответ. Есть вещи, которые нельзя измерить с помощью линейки. Определение лучших в искусстве равнозначно разрешению дилеммы, кто более гениален – Бах или Бетховен, Моне или Ренуар, Толстой или Достоевский…

* * *

Рихтер был не просто любимый ученик Нейгауза. Он был главный пианист всего Советского Союза.

И сегодня, когда о том или ином музыканте прошлого мы можем судить лишь по записям, объективного ответа на вопрос о том, кто был более великим, дать невозможно.

Имя Рихтера всегда было на слуху, ему поручали самые ответственные выступления, он сделал, пожалуй, наибольшее количество музыкальных записей. При этом, правда, Рихтер никогда не был официальным (читай – приближенным к властям) музыкантом. И за то, как сложилась его жизнь, он мог быть благодарен только Судьбе, пославшей ему такого учителя, и самому себе. Потому что стать первым, согласно чьему-то распоряжению, можно, а вот любимым – никогда.

А Рихтера безусловно любили. Везде, куда бы он ни приезжал. И, конечно же, Нейгауз не мог не гордиться этим.

Несколько раз они вместе оказывались в Тбилиси. Милица Сергеевна и Нина Львовна оставались в Москве, и Нейгауз с Рихтером могли вкушать все радости свободной жизни.

Правда, Генрих Нейгауз и в Тбилиси оставался человеком семейным. Каждый вечер он возвращался к Людмиле Погосовой.

Их отношения продолжались не один десяток лет и закончились только в 1964 году со смертью Генриха Густавовича.

* * *

Тетя Милица тоже знала об изменах и увлечениях Нейгауза и все прощала. Она была для него идеальной женой. Иногда Генрих Густавович говорил ей: «Ну сними же свои розовые очки, нельзя быть такой наивной». Хотя порой именно эта наивность помогала сохранить мир.

Нейгауз был непростым человеком, очень экспансивным – то смеялся, то плакал. И когда он совсем уж выходил из себя, тетя Милица говорила: «Ну-ну, хватит, а то мы сейчас все взлетим на воздух!»

Зинаида Николаевна была прекрасна загадочной суровой красотой.

А еще была отличной хозяйкой. У Бориса Леонидовича – а он любил порядок – всегда был вкусный стол, такого замечательного борща я больше нигде не ела. Обед подавался строго в положенное время.

Как-то день рождения Пастернака совпал со страшным разгромом, начавшимся после присуждения ему Нобелевской премии. Как его только не называли в газетах, фраза «лягушка в болоте» была самой безобидной. А приглашения гостям были разосланы. Многие артисты Художественного театра его получили, Борис Леонидович был очень дружен с этим театром. И все они звонили потом Генриху Густавовичу и по разным причинам – то жена заболела, то что-то еще – отказывались от приглашения. И просили передать это Пастернаку.

В результате в Переделкино не приехал никто. Первая жена композитора Прокофьева позвонила и прямо сказала: «Я не могу рисковать жизнью своих сыновей».

Тогда-то Нейгауз и предложил мне поехать вместе с ним. Я пыталась отказаться, меня же не приглашали. Но Генрих Густавович успокоил: «Не беспокойся, сегодня никого там не будет». И точно, вместо 15 приглашенных за столом сидели только мы, дети Пастернака и еще кто-то из консерватории.

Я запомнила те именины. Стол был расположен буквой «П». Пили коньяк, который был налит в специальные графинчики. Готовила домработница, вышколенная Зиной. (Она ненавидела Зинаиду Николаевну и обожала Бориса Леонидовича.) Пастернак, одетый в свою серенькую куртку, то и дело подходил к окну и говорил: «Зиночка, по-моему машина остановилась у нашей калитки». На что Зинаида Николаевна отвечала: «Дура-а-к, да кто к тебе приедет сегодня!»

Она ему говорила все, что думала. Ни о каком почтении и речи не шло! Когда он читал ей свои произведения, могла сказать: «Ты больше бы про людей писал, все лучше было!»

Когда началась травля Пастернака после выхода «Доктора Живаго» за границей, Зина ему откровенно говорила: «Ну, теперь с хотя бы видимым благополучием покончено. Тебя и печатать больше не будут».

Так что, можно сказать, в какой-то мере она его еще и попрекала.

Но любовь есть любовь.

* * *

Увы, но самый тяжелый период в жизни Пастернака действительно начался после мирового триумфа – присуждения Нобелевской премии.

Хотя и до этого сладкой и безоблачной жизнь Бориса Леонидовича никак не назовешь.

В его жизни было все. Но самое страшное случилось тогда, когда, казалось бы, только и должно было начаться самое прекрасное.

Зинаида Николаевна в своих мемуарах подробно описывала жизнь семьи в «посленобелевский период». После присуждения Нобелевской премии власти требовали, чтобы Пастернак уехал за границу. На семейном совете жена неожиданно поддержала эту идею. Пастернак не ожидал. «Он был удивлен и спросил меня: „С тобой и с Леней?“ Я ответила: „Ни в коем случае, я желаю тебе добра и хочу, чтобы последние годы жизни ты провел в покое и почете. Нам с Леней придется отречься от тебя, ты понимаешь, конечно, что это будет только официально“. Я взвешивала все. За тридцать лет нашей совместной жизни я постоянно чувствовала несправедливое отношение к нему государства, а теперь тем более нельзя было ждать ничего хорошего. Мне было его смертельно жалко, а что будет со мной и Леней, мне было все равно. Он отвечал: „Если вы отказываетесь ехать со мной за границу, я ни в коем случае не уеду“…»

* * *

Зинаида Николаевна была очень хорошая хозяйка. В доме были, конечно, помощницы. Но следила за всем она – когда завтрак накрывать, когда ужин подавать. Домработницы ее боялись. У нее в доме был тот порядок, который требовался Борису Леонидовичу.

Он очень любил аккуратность. Я была в его кабинете на втором этаже: полки с книгами, рукописи и все в идеальном порядке.

Пастернак любил Зину. Сердцу же не прикажешь…

До начала травли к Пастернаку любили приезжать гости. В Переделкино я несколько раз встречалась с первой женой композитора Сергея Прокофьева Мирой. Самого Прокофьева я видела только один раз, на концерте. А Миру часто. Видно, она была очень хорошенькой в молодости. Она считала себя дамой высшего круга и хотела все получить вне очереди.

Как-то мы вместе оказались на Киевском вокзале, откуда должны были на электричке ехать в Переделкино к Пастернаку. Борис Леонидович привечал Миру, он вообще всегда сочувствовал брошенным женам. За билетами в кассу стояла большая очередь, и Мира попробовала купить билет без очереди. Толпа тут же начала роптать. А Мира громко ответила: «Я знаю, что вы про меня думаете! Но я не еврейка, я португалка!» Она черненькая была. Очень непосредственная женщина.

Жила в одном доме с Генрихом Густавовичем Нейгаузом. От Прокофьева у нее было двое сыновей. Из-за страха за них она тогда и отказалась приехать на день рождения Пастернака. Но ее никто за это не осуждал.

И сегодня, когда начинают клясть какого-то человека за его поступки, я всегда прошу вспомнить о том режиме, при котором он жил, и о его семье, о которой ему приходилось думать…

Не подумайте, что я говорю, будто была так дружна с Борисом Леонидовичем, что каждое воскресенье ездила к нему в Переделкино. Бывала там, когда меня брал с собой Генрих Густавович.

* * *

В Переделкино я виделась и с пианисткой Мариной Юдиной.

Она была очень интересным человеком. И выдающейся пианисткой.

Однажды концерт Моцарта в ее исполнении по радио услышал Сталин. Игра Юдиной произвела на него такое впечатление, что он позвонил в Радиокомитет и спросил, есть ли пластинка с записью концерта, который он слушал.

Разумеется, ему ответили, что такая запись есть. И также естественно, что на самом деле никакой записи не было. Ее осуществили за одну ночь и утром отправили пластинку Сталину.

Тот еще раз прослушал ее и распорядился выдать Юдиной 20 тысяч рублей. В ответ Марина Юдина прислала вождю письмо, в котором написала, что отдала все деньги в церковь. А сама будет молиться, чтобы Бог простил великие прегрешения Сталина, который уничтожает собственный народ. Удивительно, но никаких репрессий в адрес Юдиной не последовало.

Мы спрашивали потом у нее, как она решилась так смело написать Сталину? А Юдина ответила, что иначе просто не могла поступить.

Она была ревностной православной христианкой. Запугать ее было невозможно. На улице при встрече кланялась священнику так истово, что тот не знал, куда от нее деваться. Выходила на концерты с крестом на груди. Удивительным была человеком…

* * *

Как-то во время одного из вечеров у Нейгауза Пастернак поделился своим соображением, почему его пощадил Сталин.

Оказывается, так совпало, что в дни, когда у вождя умерла жена Надежда Аллилуева, у Бориса Леонидовича вовсю развивался безумный роман с Зиной. Узнав о гибели Аллилуевой, Пастернак, на минуту представив себе, что значит потерять молодую красивую и любимую жену, попытался понять, что должен был чувствовать Сталин. И написал ему письмо: «Хоть мы с вами находимся на разных полюсах, есть вещи, которые нас роднят. Я всею душой с вами, сочувствую вам от всего сердца». Он выразил это так, как мог выразить только Пастернак. И Сталин, который прекрасно знал, как на самом деле умерла его жена – с его помощью или, во всяком случае, при его моральном участии, подумал, наверное: есть же человек, который мне верит.

Очевидно, это и спасло Пастернака. Сталин сказал: «Оставьте его в покое, он небожитель».

* * *

Последней музой Пастернака и даже прообразом Лары из «Доктора Живаго» принято считать Ольгу Ивинскую.

Какие отношения были у Пастернака с ней на самом деле? О, это была его последняя страсть. Я ведь видела эту женщину.

Первый раз это произошло, когда в Москву приехала Анна Ахматова и, остановившись в Замоскворечье на квартире у Ардовых, попросила Бориса Леонидовича прочесть ей первую часть «Доктора Живаго», о которой уже тогда было известно, что он ее написал.

Как сейчас помню, Анна Андреевна была в темном платье и белой шелковой шали. Вся преисполненная достоинства. Чувствовалось, что перед вами королева. Хотя она была довольно приветлива.

В тот же вечер Пастернак хотел показать эту часть романа сотрудникам журнала «Новый мир», которые тоже были приглашены на Ордынку. И которые первую часть «Доктора Живаго» абсолютно одобрили.

С Борисом Леонидовичем пришла нежная, розовая, молоденькая блондинка. Знаете, как описывают нэпманских пишбарышень (то есть секретарш. – Ред.). Худенькая такая, очень хорошенькая. На Бориса Леонидовича смотрела с обожанием.

Мы с Генрихом Густавовичем там тоже были. И когда Нейгауз сделал какое-то свое замечание, вроде: «Боря, ты не прав», Ивинская почти пропела: «Борис Леонидович не может быть не прав!» И это было не просто полное поклонение. Я молодая еще была, но смогла понять, что за этим стоит что-то значительно большее. Пастернак был счастлив.

Ахматовой первая часть «Доктора Живаго» понравилась. Она сказала: «Мне очень нравится, в особенности описания природы». Помните, в первой части «Доктора Живаго» есть много описаний природы? А заканчивается она появлением Лары. Так что Ивинская прообразом Лары, как потом многие говорили, быть никак не могла.

Пастернак описал в начале романа эпизод из реальной жизни Зинаиды Николаевны. Ее в поезде тоже соблазнил какой-то дальний родственник.

Выходит, стихотворение «Свеча горела на столе» никак не могло быть посвящено Ивинской. Оно было написано раньше. Я слышала его уже у Ардовых, когда Борис Леонидович только-только познакомился с Ивинской.

* * *

Вера Ивановна, откинувшись на спинку стула и прикрыв глаза, с видимым наслаждением прочла по памяти:

 
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
 
 
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
 
 
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
 
 
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
 
 
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал.
 
 
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
 
 
Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
 

Однако, несмотря на роман с Ивинской, которого он не скрывал, с Зинаидой Николаевной Пастернак не разводился.

Когда начался его разгром и Хрущев хотел, чтобы Борис Леонидович уехал за границу, Зинаида Николаевна сказала: «Боря, ты как хочешь, а мы с детьми никуда не поедем. Это наша страна». Да он и сам не хотел уезжать. Он был очень православный человек, очень верующий.

Но влюблен в Ивинскую Борис Леонидович был сильно. Она даже поселилась в деревне, расположенной неподалеку от его переделкинской дачи.

Кстати, в первый раз она была осуждена не из-за связи с Борисом Леонидовичем, как опять-таки принято считать, а из-за махинаций в редакции журнала «Огонек», где работала. А вот во второй раз она сидела уже действительно за роман «Доктор Живаго».

Забавно, если здесь применимо это слово, что, когда я пришла в камеру после ареста, мне сказали: «А здесь только что сидела жена Пастернака». Я испугалась:

– Как, Зинаиду Николаевну арестовали?

– Какую Зинаиду Николаевну? Ольгу Всеволодовну!

Оказалось, что Ивинская все отношения Бориса Леонидовича и Зинаиды Николаевны расписала как события своей собственной жизни. Она ведь была человек патологически лживый. Даже в камере подробно расписывала свою жизнь с Борисом Леонидовичем: что у них двое детей, как они проводили время на курорте, как он ее обожал, какая у них собачка. Впрочем, это было, может, и невинно.

А вот потом за ней появились уже действительно нехорошие вещи. В лагере она почему-то находилась на привилегированном положении. А еще ей передавали вещи для пересылки заключенным, которые она присваивала. Это обнаружила Лидия Чуковская, дочь Корнея Чуковского.

Анна Ахматова возмущалась этим и говорила, что обо всем надо рассказать Пастернаку. На что Лидия Корнеевна мудро заметила: «Он этому все равно не поверит. Она в слезах бросится к нему и скажет, что ее оболгали».

Мне Ивинская была резко антипатична. Во-первых, своим чрезмерным показным обожанием. Когда мы в тот раз уходили с Ордынки и Нейгауз позвал Бориса Леонидовича в гости, Ивинская как бы случайно прижалась к нему, и он не пошел с нами. Генрих Густавович тогда сказал: «Ну нет, я вижу, здесь магниты посильнее!»

Эта книга не претендует на статус учебника истории XX столетия.

Но воспоминания Прохоровой – уникальные и беспристрастные – очень даже помогают понять то время, которое подарило миру величайших и гениальных художников.

Когда я пытался пересказать друзьям что-то из услышанного в доме Прохоровой, они, случалось, недоверчиво произносили: «А ты уверен, что все это правда?»

Я обижался, так как ни разу не ставил слова Веры Ивановны под сомнения. И, уверен, был прав. Потому как, читая, например, воспоминания Зинаиды Николаевны, слышал одинаковую интонацию о той же Ивинской, что звучала у Прохоровой.

Жене Пастернака, казалось, сам Бог велел не жаловать последнее увлечение супруга. Но ее мемуары об Ивинской слишком уж бьют своей откровенностью, чтобы воспринимать их просто как сведение счетов.

Ивинская появилась в жизни Пастернаков в 1948 году. На тот момент она была секретаршей Константина Симонова. «Она сообщила, что вдова, ее муж повесился и у нее двое детей: старшей девочке двенадцать лет, а мальчику пять. Наружностью она мне понравилась, а манерой разговаривать – наоборот. Несмотря на кокетство, в ней было что-то истерическое. Она очень заигрывала с Борей».

О том, что у мужа отношения с Ивинской, Зинаида Николаевна не только знала, но и по-своему оправдывала их. «У меня было чувство вины, и до сих пор я считаю, что я во всем виновата. Моя общественная деятельность в Чистополе и в Москве затянула меня с головой, я забросила Борю, он почти всегда был один, и еще одно интимное обстоятельство, которое я не могу обойти, сыграло свою роль. Дело в том, что после потрясшей меня смерти Адика мне казались близкие отношения кощунственными, и я не всегда могла выполнить обязанности жены. Я стала быстро стариться и, если можно так выразиться, сдала свои позиции жены и хозяйки».

* * *

После моей реабилитации я часто бывала у Бориса Леонидовича. Для него тот, кто сидел в лагере, являлся желанным гостем.

Как-то я пришла, а у него были иностранные журналисты. Зинаида Николаевна обратилась ко мне с просьбой: «Вера, вы будете мне переводить, мало ли что он скажет». Борис Леонидович хорошо говорил по-немецки, и она не могла понимать беседу.

Помню, корреспонденты спрашивают его: «Вы читаете газеты?» Пастернак отвечает: «Нет, это моя жена читает». И он был искренен, а не потому что чего-то боялся. Он действительно не читал газет. Я даже не могу представить Бориса Леонидовича с газетой. Он жил своим миром, хотя, конечно, понимал, что происходит в стране.

Зинаида Николаевна тут же меня спрашивает, что он сказал. Я перевела. «Правильно, все точно, – кивнула она. – Он не читает, а я все читаю про нашу жизнь. Так, что еще он сказал?»

На словах она любила советскую власть, говорила, что Сталина надо уважать. Хотя в душе, наверное, все это терпеть не могла.

В тот же вечер к Пастернакам пришла Людмила Ильинична, вдова писателя Алексея Толстого. Известнейшая в Москве стукачка. Зина была в ужасе – как с ней поступить, тут же иностранные журналисты находятся. А Борис Леонидович спокойно сказал: «Не бойтесь, Зиночка, приглашайте ее» – и громко, на весь стол, произнес: «Людмила Ильинична – нам друг, и ничего дурного она нам не сделает».

Хотя никаким она другом не была и пришла, чтобы разведать, что за машины стоят возле дачи Пастернака.

* * *

В Зинаиде Николаевне мне нравилась ее прямота. Она, например, отчаянно ругалась со своей невесткой Галей, которая была женой Стасика, ее сына от Нейгауза.

А когда заболел Борис Леонидович, невестка, которая ненавидела Зинаиду (и это было взаимно), признала: «Вера, я удивилась, когда он заболел, – это был рак, который требовал сложный уход, в том числе и гигиенический, она сказала, что все будет делать сама. Я не могла себе представить, что она будет так ухаживать. Зинаида Николаевна никого не подпускала к мужу, все делала сама – готовила, убирала, стирала».

И даже предложила [Пастернаку], имея в виду Ивинскую: «Если ты хочешь, чтобы к тебе приходили из деревни, я уеду на нашу московскую квартиру». На что Борис Леонидович ответил: «Не нужно, теперь это совсем лишнее».

Он понял, что основа основ – это семья. А все остальное – страсть, которая перед смертельной болезнью была ему чужда.

* * *

Только на похороны Ивинская пришла. Но они не стояли с Зинаидой Николаевной вдвоем у гроба, что вы…

Ивинская сидела на крыльце. Наверное, она переживала, – я не стану залезать в ее душу. Но это была такая демонстрация: вот я горюю, сижу в черном, а меня не пускают в дом. Зинаида Николаевна на нее никак не реагировала.

Похороны Пастернака официально не были запрещены. Рихтер играл Шопена, Бетховена. А Галич написал: «Тебя хоронили, и играли лабухи». Хотя играли Рихтер и Юдина.

Светик сидел за фортепиано у окна, а в него все время лезли какие-то морды. Но он не обращал внимания на них.

Я с Борисом Леонидовичем смогла проститься накануне. Очень благодарна Зинаиде Николаевне за ее звонок: «Вера, если хотите, приезжайте. С девяти утра до трех дня мы пускаем всех, а с трех до пяти часов устраиваем в панихиде перерыв. Вы можете приехать в эти два часа».

Я имела возможность остаться наедине с Борисом Леонидовичем, когда он был в гробу. Не забыть прекрасное, красивое, благородное лицо вдохновенного человека – певца и воина. Резкие черты сгладились, а вдохновение осталось. Это редкое явление.

Я провела наедине с Пастернаком с полчаса. Его глаза были закрыты, но казалось, что он все равно смотрит нас и вроде как благословляет. Было светлое впечатление. На его лице лежала печать божьего вдохновения.

Я говорила ему: «Борис Леонидович, вы ушли. Но какое счастье вы дали многим людям – своей добротой, отношением ко всему. Спасибо вам большое».

На похоронах было много местных старушек. Я спросила у них, знали ли они покойного. «Как не знали, – ответили они. – Он каждый месяц помогал нам деньгами».

Гроб стоял в доме. Там было два хода – черный и через парадное крыльцо. Вы входили в небольшую комнату, проходили в большую столовую, где у окна стоял гроб и, простившись, через кухню выходили на улицу.

Гроб несли на руках до самой могилы. Народу было море. Хотя многие братья-писатели побоялись прийти.

Очень демонстративно ходил Паустовский, он же говорил речь. Из деревни пришли бабки, которые голосили по-народному И искренно переживали его уход.

Я приехала с отчимом Юры Нагибина. У Юрки сердечный приступ случился, когда он узнал о смерти Пастернака. Он трепетно любил Бориса Леонидовича. Но не был на похоронах, так как лежал дома. А муж его матери, Яков Семенович Рокачев, взял машину, и мы поехали, я была с племянником Сережкой.

Машины останавливались на улице в полкилометре от дома. Чтобы не привлекать внимания. И к дому уже шли пешком.

Гроб был дубовый. Не красный, боже упаси. Цветов было столько… Кто-то написал: «Как будто все цветы на свете навстречу этой смерти расцвели, и стало тихо на планете…» Эти строки приписывали Ахматовой…

Я никогда не забуду: когда открытый гроб подняли перед могилой, вышло солнце. Помню лицо Бориса Леонидовича. Удивительное, прекрасное лицо, все черты которого очень смягчились.

Говорили, что в нем было что-то от коня. А мне показалось, что скорее от индейца, от какого-то воина.

Он лежал с такой спокойной улыбкой, загорелый, с выражением покоя от того, что ушел наконец на вечный отдых, ушел, оставив эту действительно горестную землю.

И его окружали сирень, жасмин, васильки, лилии…

* * *

На другой день после рассказа Веры Ивановны о Пастернаке мне в руки попался удивительный сборник со всевозможными документами, касающимися деятельности ЦК КПСС – тогдашнего верховного правителя страны. Среди прочего была там и информация о похоронах Бориса Пастернака.

Язык этого документа, его стиль и формулировки, как мне представляется, являются весьма красочной иллюстрацией той эпохи, о которой говорит Прохорова. А посему позволю себе привести здесь выдержки из «Информации Отдела культуры ЦК КПСС о похоронах Б. Л. Пастернака от 4 июня 1960 г.»:

«В ночь с 30 на 31 мая с. г. на даче в пос. „Переделкино“ (под Москвой), на 71-м году жизни, после тяжелой болезни (инфаркт сердца, злокачественная опухоль) скончался писатель Б. Л. Пастернак.

В течение последнего месяца к больному были прикреплены врач и медицинская сестра из Центральной поликлиники Литфонда СССР, организованы консультации крупных специалистов различных областей медицины…

Второго июня на похороны Пастернака, состоявшиеся в соответствии с его пожеланием на кладбище в Переделкино, собралось около 500 человек, в том числе 150—200 престарелых людей, очевидно, из числа старой интеллигенции; примерно столько же было молодежи, в том числе небольшая группа студентов художественных учебных заведений, Литинститута и МТУ.

Из видных писателей и деятелей искусств на похоронах присутствовали К. Паустовский, Б. Ливанов, С. Бирман…

Ожидалось выступление К. Паустовского и народного артиста СССР Б. Ливанова. Однако оба они в последний момент выступить отказались, сославшись на нездоровье.

У могилы выступил искусствовед проф. Асмус. Он говорил о Пастернаке как о гениальном переводчике и писателе, заявив в заключение, что пока на земле будет существовать русский язык и русская поэзия, будет жить имя Пастернака.

Асмус объявил траурный митинг закрытым. Однако в то время, когда опускали гроб, один из молодых людей поднялся на холм и начал произносить путаную речь, в которой назвал Пастернака „гениальным“, „великим“ и т. п. и закончил тем, что „учение Пастернака о любви к человеку должно рассыпаться бисером по земле и попасть в душу каждого жителя…“

Из толпы раздался выкрик: „Хочу сказать от имени рабочих…“, и далее молодой человек „стиляжного“ типа начал кричать истошным голосом примерно следующее: „Пастернаку, этому великому писателю, не дали в нашей стране издать свою книгу… Ни одному советскому писателю не удалось подняться до таких высот творчества, как нашему дорогому Пастернаку…“

Человек 15—20, стоявших рядом, зааплодировали, однако большинство присутствовавших отнеслось к его выкрикам неодобрительно. Одна из женщин, стоявшая с ребенком на руках, громко сказала: „Какой же это писатель, когда он против советской власти пошел!“

После того как гроб был предан земле, большинство публики покинуло кладбище. У могилы осталась небольшая группа молодежи. Здесь читались стихи, посвященные Пастернаку, но не содержавшие политических выпадов. С чтением своих стихов выступил, в частности, выпускник Литинститута Харабаров, исключенный недавно из комсомола.

Собравшиеся на похороны иностранные корреспонденты были разочарованы тем, что ожидавшегося ими скандала и сенсации не получилось и что не было даже работников милиции, которых можно бы сфотографировать для своих газет.

В заключение следует сказать, что попытки использовать похороны Пастернака для сенсации и возбуждения нездоровых настроений успеха не имели.

То, что наша литературная печать не дала некролога о Пастернаке, ограничившись сообщением от имени Литфонда, было правильно воспринято в кругах художественной интеллигенции.

Следовало бы вместе с тем обратить внимание Союза писателей и Министерства культуры на необходимость усиления воспитательной работы среди творческой молодежи и студентов, часть которых (количественно ничтожная) заражена нездоровыми настроениями фрондерства, пытается изобразить Пастернака великим художником, не понятым своей эпохой.

Зам. зав. Отделом культуры ЦК КПСС А. Петров.

Зав. сектором Отдела И. Черноуцан».

* * *

Во время прощания с Борисом Леонидовичем Ивинская обращала на себя внимание. Она растолстела невероятно, и в день похорон Пастернака сидела на ступеньках крыльца их дома… как-то очень демонстративно…

Не могу сказать, что Зина мне сильно нравилась, но она невольно производила впечатление какой-то личности. Может быть, отчасти неприятной. Она легко могла сказать какой-то антикомплимент.

Но в ней было прямое начало, часто резкое, но абсолютно честное.

Зинаида Николаевна была железным человеком, для которой порядок и долг были на первом месте.

После смерти Пастернака переделкинская дача осталась у Зинаиды Николаевны. Сын Бориса Леонидовича от первого брака сказал, что у его семьи нет никаких имущественных претензий.

Потом на этой даче жил Стасик.

Сразу после войны он поехал в Париж на конкурс пианистов и очень хорошо выступил. Но у него была немецкая фамилия, и ему ничего не дали. И это сломило его. Хотя, говорят, он играл более чем замечательно.

Кстати, тогда из Парижа Борису Леонидовичу он привез красивую серую куртку, которую тот очень любил.

У детей Зинаиды Николаевны оказалась трагичная судьба. Стасик был очень застенчив от природы. После того провала в Париже начались его первые запои. На переделкинской даче Стасик и умер.

Там же, в Переделкино, на территории дачи, был похоронен и Адик, который умер от туберкулеза совсем молодым еще во время войны.

Леонид – общий сын Зинаиды и Бориса Леонидовича – тоже умер молодым. Он родился в 1938 году, как раз били куранты. Он тоже был очень приятен внешне, такой «смягченный» Борис Леонидович.

Говорили, что он умер из-за опубликованных воспоминаний Ольги Ивинской. Но это неправда. У Лени всегда было слабое сердце.

Сегодня я живу в одном доме с сыном Бориса Леонидовича. Как все, однако, связано в этой жизни…

* * *

Работая над этой книгой, я то и дело задавал себе вопрос, правильно ли поступаю, отдавая главенствующее место в ней монологам Прохоровой. Может, разумнее было бы просто записать мемуары Прохоровой без своих ремарок или, наоборот, описать жизнь и встречи Веры Ивановны своими словами?

И вообще, что такое монолог? Форма интервью без вопросов или же литературная фотография, этакий мгновенный отпечаток, который, запечатлевает лишь самое главное?

Сомнения разрешил Борис Леонидович, высказывание которого попалось мне на глаза, когда я после воспоминаний о нем Веры Ивановны решил уяснить для самого себя, кем же на самом деле была в его жизни Ольга Ивинская.

«До 1936 года, – говорил Пастернак, – я думал, что монологи – это театральный прием, когда персонаж говорит сам с собой для зала, а в 1936 году понял, что это не совсем так. Для меня вдруг стало очевидно, что я смогу говорить правду только самому себе».

Лучше и точнее не скажешь!

В своих монологах, произнесенных во время этих встреч Сивцевом Вражке, Прохорова обращалась прежде всего к себе, вспоминая правду, местами страшную, местами нелицеприятную, но каждый раз единственно возможную, потому что вариантов у нее не бывает, о собственной жизни и людях, сыгравших в ней главные роли. При этом, конечно же, понимая, что рядом с ней сидит человек с диктофоном.

Когда я начал записывать воспоминания Веры Ивановны еще и на видеокамеру, поначалу мне казалось, что Прохорова не обращает ни малейшего внимания на появление в беседе «третьего участника». Но потом не раз с удивлением замечал, как Вера Ивановна произносила какие-то монологи, глядя прямо в объектив…