Текст книги "Четыре друга на фоне столетия"

Ты, вероятно, останешься до дня рождения сына. И это мне понятно, так оно и должно быть. Теперь мне очень интересно, когда я тебя все же увижу, потому что очень скоро опять уеду.

Прошу тебя очень, по возможности отдыхай и старайся не раздражаться – это для тебя главное. Ты скажешь: „Легко сказать!“, но будешь не прав. Хотя у меня очень многое по-другому, но по части волнения, нервов и перегруженности на работу, правда, у нас выйдет так на так…

Желаю тебе, чтоб твои заботы в Казани увенчались успехом, чтобы ты хорошо себя чувствовал, а главное, чтобы ты всегда был счастливым.

Обнимаю тебя, твой Славкин 29.05.64»

* * *

Весной 2009 года я решил набрать номер телефона Веры Ивановны. Перечитав записи наших разговоров, я подумал, что из всего этого может родиться книга.

Мы не виделись больше пяти лет. И уверенности в том, что Вера Ивановна не сменила телефон, у меня не было. А если быть совсем честным, у меня ни в чем не было уверенности.

Прохорова на звонок ответила. И я возликовал. Потому что у меня вновь появилась возможность поговорить с Эпохой. Ведь именно ее голос, да простят мне высокопарность, я услышал в телефонной трубке.

Я попросил Веру Ивановну о встрече, так как хотел показать ей расшифровку наших бесед. И расспросить о многом другом.

«Как мило, что вы решили показать мне текст, для меня это уникально, – сказала Вера Ивановна. Голос у нее был уже не тот, не так звенел и разливался, как несколько лет назад. Впрочем, оно и понятно – Прохоровой шел 92-й год. – А то я сейчас читаю о Рихтере, и мне начинает казаться, что пишут не о Славе, а о каком-то гангстере. Так, женщина, претендующая на звание знатока Рихтера, утверждает, будто он никогда не говорил по телефону. А как же порою мы тогда с ним общались?

Давайте мы с вами созвонимся завтра. У меня после обеда будет урок, а до обеда я, кажется, свободна.»

Я положил трубку и почувствовал себя на вершине мира…

На следующий день мы созвонились. И договорились о встрече.

И вот я снова в той же квартире в Сивцевом Вражке. И меня встречает хозяйка – улыбчивая, гостеприимная, скромная. Прекрасная.

Мы не виделись с ней несколько лет. С одной стороны, Вера Ивановна вроде и не изменилась. А с другой, годы конечно же не прошли бесследно.

Она уже с трудом ходила, была согнута почти под прямым углом. Но когда садилась на свой любимый стул (у нее дома, кажется, и было только три стула) и с какой-то почти застенчивой улыбкой принималась расспрашивать о том, как дела, а я, коротко ответив, сам старался расспросить ее о многом, передо мной представала все та же Вера Ивановна. Та же Buna…

Я совершенно не задумывался о том, сколько ей лет. Мне было так интересно, что мы могли говорить и два, и три часа. Лишь когда приходила племянница Веры Ивановны и справедливо замечала моей собеседнице, что нельзя так долго находиться в одном положении, это вредно для ног, и вообще, на сегодня разговоров достаточно, я вспоминал, что Прохоровой на самом деле уже очень много лет. И ей действительно надо отдохнуть.

Но каждый раз, покидая квартиру на Сивцевом Вражке, я давал себе слово обязательно сюда вернуться. И случалось, приходил к Прохоровой чуть ли не каждый день…

В ее квартире по-прежнему обитает кошачья семья. «Вы не против кошек? – во время нашего нового свидания спросила меня Прохорова. – Вот и замечательно. А то ведь коты чувствуют отношение к ним. Проходите в комнату».

* * *

Я все думала после нашей предыдущей встречи…

Мои слова – это такая ответственность перед памятью Славы. Ведь о взаимоотношениях между ним и Ниной говорить неприятно.

Митюля – это такой реванш. Ведь он оказался невероятно мстительным. Но Нина сумела сделать его наследником. Пусть абсолютно противозаконно, но сумела. Ему досталось все. И он начал продавать. Недавно узнала, что он продал рояль Славы…

Боже мой!

Мало того, он же еще получил право продавать разрешения на выпуск пластинок с записями Славы. Таинственным образом.

Когда Наташа Гутман пошла к нему за разрешением, он отказал. При этом шаркнул ножкой: «Вон у меня сколько записей лежит под диваном, но вам не дам. Просто не хочу».

И еще позволил себе антисемитские высказывания. Для Святослава это такое посмертное поругание!

Нельзя сказать, что Светик ненавидел его. «Мне его жалко даже», – сказал он как-то. Но Митюля был для него такой обузой!

Главное, чего я не могу простить Нине, это ее отношения к Славе. Потому что любила она только одного человека, Митюлю. В мороз она пойдет босая по снегу, если Мите надо принести бутылку водки. Ночами сидела при нем, когда к нему нельзя было подойти, – он пьяный был агрессивным и тут же бросался в драку.

Для Дорлиак Митюля был единственным смыслом жизни.

Как-то у нее вырвалось в адрес племянника: «Какой красавец!» А у Митюли на лице были явные следы потасканности и деградации. При этом все свои неудачи он срывал на Нине. Он был неудачным актером, не мог удержаться ни в одном театре.

Как-то он разбил машину, наехал на двоих людей, и его арестовали. Так Нина заставила Свету пойти к Фурцевой: «Иначе я умру. Если с ним что-то случится, я жить не буду». И Светик пошел к министру.

«Фурцева достала огромную папку, – рассказывал потом Святослав, – где были все протоколы на Митюлю. Документально описывалось, как он себя ужасно вел, как ругался матом на милиционеров». Фурцева тогда сказала: «Хороший вы человек, Святослав Теофилович, но как вас обманывают! Но ради вас мы его, конечно, освободим».

Как-то мы сидели со Светой в их квартире на Бронной улице, разговаривали о чем-то. Митюля спрашивает:

– О чем шепчетесь?

– Заговор против тебя готовим, – отвечает Святослав.

– Заговор обречен! – категорично сказал Митюля.

Нет, он не дурак был.

А накануне смерти Рихтера он запил. И все внимание конечно же было направлено на него, а не на больного Славу…

Но и самой Нине Львовне доставалось от Митюли. Уже когда она была смертельно больна раком, он ударил ее так, что Нина упала с кровати и сломала ребро. Но все равно продолжала слепо обожать племянника. А тот не то что не чувствовал за собой вины, а даже не хотел заходить в ее комнату. И тогда ученица Нины Львовны придумала выход: она подозвала Митюлю, вручила ему джинсы и сказала, что это от Нины Львовны и, может быть, он зайдет и покажет ей, как хорошо на нем сидит подарок. Только тогда Митюля соизволил войти в комнату к умирающей тетке. И Нина, как рассказывала мне ее ученица, уже находясь на пороге смерти, расцвела и сделала вид, что прекрасно себя чувствует.

Почему все так происходило? Может, сказывался нереализованный материнский инстинкт Нины. А может, ее обида из-за разницы в возрасте, на которую «добрые» люди часто указывали…

* * *

Для Рихтера потеря матери стала не просто трагедией, как для любого другого человека. У него произошла переоценка всей жизни.

Но Нина была хорошей певицей, надо отдать должное ей. Я поначалу ею восхищалась – красивая, изящная, да еще музыкант.

Но Рихтер, очевидно, опасался ее железной хватки. Он же попытался уйти от Дорлиак. Я тогда сидела в лагере.

Слава приехал на Клязьму к Геккерам. Это была семья наших лучших друзей. Геккер был профессор, который после революции решил объединить коммунизм с христианством. В 1937 году его арестовали и расстреляли. Осталось 5 дочерей, которых в шутку называли невестами Славы.

Как-то мы приехали к ним на дачу и отправились купаться. А Светик остался заниматься. Часа через полтора мы вернулись, а он все еще сидел за роялем. И тогда одна из сестер, Вера, которая тоже была пианисткой, сказала: «Я бы так не смогла – один и тот же пассаж играть полтора часа!»

Но идеальной женой для Славы была бы Ольга Геккер.

К ней тогда и сбежал Слава и признался, что больше не выдержит жизни с Ниной: «Я больше не могу!»

Но Оля, дочь хозяина дома, которой он все это рассказал, потом призналась мне: «Ну что я могла сделать?» Она, скромная, нежная, сама любила Славу, и если бы он раньше догадался, у них могла бы быть замечательная семья. Но в тот момент Оля уже была женой Толи Ведерникова.

Нина Львовна вычислила, где может быть Слава. Приехала на Клязьму и сказала, что, если Рихтер не вернется, она умрет. Говорила, что у нее начался какой-то процесс. И он вернулся. И смирился.

Потом он говорил мне: «Если бы я начал выяснять с ней отношения, то у меня не было бы сил. А если бы не было сил, я не смог бы играть. А тогда мне незачем было бы жить».

Перед смертью он сказал мне, что самое страшное в его жизни – это Кондратьев и Нина Львовна.

Ее имя он назвал не с точки зрения, что она зло. А скорее из-за полной несовместимости понимания жизненных ценностей.

Есть такое выражение на английском, которое очень точно характеризует Светика и Нину:

 
Не was born for sweet delight
She was born for endless night
 

(Он был рожден для радостей, а она для нескончаемой ночи.)

Про Нину Львовну говорили, что она Жанна д'Арк.

Кто-то заметил: «Конечно Жанна д'Арк, если смотреть на друзей Рихтера, как на англичан».

Она действительно терпеть не могла близких Славы. Звонит ему, например, Елена Сергеевна Булгакова. А Дорлиак ей говорит: «А Сла-ава спи-ит». Хотя тот и не думал спать в тот момент…

Светик общался со всеми и был очень дружелюбным. Нина этого не понимала. «Зачем этот человек нужен?» – даже ко мне обращалась она с вопросом. Мол, ничего полезного он сделать не может. А я удивлялась – ведь дружба основывается не на выгоде. Так меня воспитывали.

У меня было три бабушки, одна родная и две деревенских: няня и папина кормилица, и никакого разделения я не делала. Я их просто любила. Кто бы в моем доме посмел сказать, что я не имею права с кем-то общаться?

А у Славы так было. Я пыталась убедить его поступать по-своему. «Что ты, сразу начнутся упреки и истерики», – отвечал он…

Когда сын Наташи Гутман решил стать скрипачом – он вообще был талантливым, – Нина стала внушать Светику, что мальчик бездарен. И что вывести его на сцену – это исключительно прихоть Наташи.

Почему он всю жизнь прожил с Ниной? У меня нет ответа на этот вопрос. Они жили в отдельных квартирах и все время были друг с другом на «вы».

Нина была человеком железной воли.

Но самое грустное заключается в том, что у нее был абсолютно противоположный взгляд на мир. Все казалось мраком. Тогда как Светик мог радоваться буквально всему. Они были полярные люди.

Вопрос, чем Слава все это заслужил, я себе не задаю. Потому что на него нет ответа.

Я как-то оказалась в одной компании с критиком Непомнящим, разговор зашел об атеизме. И мне запомнились его слова: «Я понял, что, говоря о Боге и справедливости-несправедливости возмездия, мы судим с точки зрения нашей земной логики. А что такое наша жизнь с позиции вечности? Ничто! И наша логика логике высшей не соответствует вообще. Главное – это высший разум, который нам не доступен. Как недоступно понятие вечности».

Так что существуют вопросы, ответы на которые для нас непостижимы.

А Святослав…

Самый страшный удар для него – это предательство матери. Это же гамлетовская ситуация! Страшная еще и тем, что Свете потом сказали, что любовник матери донес на отца, что тот якобы ждет немцев.

Но Рихтер все равно был счастливым человеком. Он был счастлив своей от природы солнечной натурой. С ним было нельзя поссориться. Он полностью оправдал свое имя – после встречи со Светой весь день было хорошее настроение…

* * *

Нина и Слава похоронены на разных участках Новодевичьего кладбища. Нина на старой части возле могилы брата. А Рихтер – возле стены…

Митюля заведует могилой. Говорят, какой-то камень надгробный положил.

Я там не бываю. У меня остался свой Слава.

Главная моя беда на сегодня – это только его оскверненная память.

Может, этими воспоминаниями удастся восстановить справедливость…

Глава 3
Пастернак и Зинаида Николаевна

Линия жизни

Борис Пастернак

Родился 10 февраля 1890 года в Москве.

Отец – художник Леонид (Исаак) Пастернак.

Мать – пианистка Розалия Кауфман.

До 30 лет поэт носил отчество Исаакович.

В 1921 году родители и сестры Пастернака эмигрировали.

В 1922 году женится на Евгении Лурье, через год рождается сын Евгений.

В 1932 году женится на Зинаиде Пастернак. Спустя 5 лет рождается сын Леонид.

С 1945 по 1955 год работает над романом «Доктор Живаго». Согласно первоначальному замыслу, роман должен был носить название «Девочки и мальчики».

В 1957 году роман был впервые опубликован в Италии, а затем в Великобритании. С этого времени начинается травля писателя, его исключают из Союза писателей СССР. В 1946 году впервые был выдвинут на соискание Нобелевской премии по литературе.

В 1958 году стал лауреатом этой самой престижной премии мира за «достижения в современной лирической поэзии». Власти отреагировали на награду, назвав писателя и поэта «паршивой овцой».

В 1959 году заболевает раком легких.

Смерть наступила 30 мая 1960 года.

В 1965 году на экраны вышел фильм режиссера Дэвида Лина «Доктор Живаго» (главную роль исполнил Омар Шариф), представленный в 10 номинациях на премию «Оскар». Всего картина стала лауреатом пяти премий «Оскар», в том числе в категории «за лучший сценарий». Одним из авторов был назван и Борис Пастернак.

В Советском Союзе «Доктор Живаго» впервые был напечатан только в 1988 году.

Зинаида Пастернак

Родилась в 1897 году.

Скончалась 23 июня 1966 года. Похоронена в Переделкино рядом с могилой Пастернака.

* * *

Считается, что Пастернак получил Нобелевскую премию, укравшую у него добрый десяток лет жизни, за роман «Доктор Живаго».

Над сценарием к одноименному фильму непосредственно с режиссером работал Роберт Болт, но имя Пастернака тоже было заявлено в номинации и тоже прозвучало со сцены во время церемонии награждения фильма «Оскаром».

Обо всем этом на родине самого лауреата, увы, никто тогда так и не узнал.

Что меня поразило в свое время в биографии Пастернака, так это его разговор со Сталиным. Это в общем-то довольно известный факт.

В 1933 году Мандельштам написал знаменитое стихотворение о «кремлевском горце», чьи «толстые пальцы, как черви жирны, а слова, как пудовые гири, верны».

Во время прогулки по Москве Мандельштам прочел эти строки Пастернаку. Тот, по воспоминаниям современников, отреагировал следующими словами: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому».

Но Мандельштам стихи конечно же читать продолжал. И в 1934 году был арестован.

Николай Бухарин, в те годы один из ближайших соратников Сталина, в письме вождю упомянул, что из-за ареста Мандельштама Пастернак находится в «умопомрачении». И тогда Сталин позвонил Пастернаку.

В считаные часы известие о том, что Хозяин лично соизволил набрать домашний номер Гения, стало достоянием всей Москвы. (Спустя несколько лет Сталин вновь использует тот же прием и позвонит опальному Булгакову. Но об этом мы поговорим в следующей главе.)

Существует много версий того, о чем же был разговор первого поэта и первого палача. Но все они сходятся в одном – главной темой беседы была просьба Пастернака не об освобождении Мандельштама, а о личной встрече с вождем.

«Почему мы говорим все о Мандельштаме и о Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить», – сказал Пастернак в версии, изложенной Анной Ахматовой.

Заметив, что «старые большевики от своих друзей так быстро не отказываются», Сталин спросил, о чем Пастернак хочет говорить с ним. Поэт ответил: «О жизни и смерти». Сталин повесил трубку и больше с Пастернаком не общался…

Юрий Нагибин очень метко напишет в своих дневниках, что Пастернак в ситуации с Мандельштамом «скиксовал».

Но во всем этом и был Пастернак.

Тот самый, которого мы читаем.

И о котором, увы, по большому счету не знаем ничего.

* * *

Расспросить Веру Прохорову о Пастернаке я мечтал давно.

С того самого дня, когда, собирая материалы о подруге Рихтера, узнал, что среди подписей в письме с просьбой о реабилитации Прохоровой стоял и автограф великого поэта.

* * *

Как я уже говорила, моя тетка Милица Сергеевна была женой Генриха Густавовича Нейгауза. А его первой женой и матерью двоих сыновей – Адриана и Станислава – была Зинаида Николаевна Пастернак.

К Пастернаку от Нейгауза Зинаида ушла в 1931 году Но брак с Борисом Леонидовичем не разрушил ее отношений с Нейгаузом.

Пастернаки жили в Переделкино, и мы с Генрихом Густавовичем не раз ездили к ним в гости.

Не смею сказать, что дружила с Борисом Леонидовичем, но несколько раз мы встречались. Запомнилось ощущение его невероятной детской наивности в сочетании с глубинной мудростью и добротой.

Пастернак был воцерковленный человек. Хотя первая жена пыталась обратить его в иудаизм и даже водила к раввину. Но Борис Леонидович остался православным.

Мы с ним говорили обо всем.

Сейчас часто говорят о разнице поколений. А я в это не верю. В обсуждении жизни, политики, отношений между людьми какая может быть разница между, скажем, 29-летним и мною? Только в опыте. Конечно, потом молодой человек пойдет, например, веселиться куда-нибудь, а я останусь дома. Но говорить-то мы с ним на одном языке можем.

* * *

Дома у Нейгауза мы тоже виделись с Борисом Леонидовичем. Говорили там на самые разные темы. Часто спорили о музыке.

Например, друг семьи Александр Габричевский, замечательный переводчик и искусствовед, терпеть не мог музыку Сергея Рахманинова и боготворил сочинения Дмитрия Шостаковича. А Генрих Густавович, наоборот, очень любил Рахманинова и говорил: «Саша, тебя снобит».

И начинался спор, который мы, затаив дыхание, слушали.

Приходил философ Асмус, разговоры с которым тоже было очень интересно слушать.

Кстати, жена Асмуса Ирина Сергеевна сама была тайно влюблена в Пастернака. И именно она познакомила поэта с Зинаидой Николаевной. Когда в итоге Пастернак влюбился в Зинаиду Николаевну, Ирина Асмус на нее сильно обижалась. Правда, потом все остались друзьями и ходили друг к другу в гости.

Дом Нейгаузов вообще был открытым. Им дали квартиру на улице Чкалова, в доме, где жил знаменитый летчик Валерий Чкалов. Это произошло году в 37-м, после конкурса в Варшаве. Мерзкое, надо сказать, место – прямо наискосок от Курского вокзала. Тогда там был абсолютно голый двор, только-только посадили хилые деревца.

Каждый гость воспринимался как подарок Бога.

Тетя Милица говорила: «Что-то на столе все закончилось, пойду вертеть блинчики!» Она очень вкусно делала блины. И потом все вновь собирались за столом.

А затем играли в шарады, старшее поколение это очень любило.

Порядка в смысле приемных часов не было, кроме времени, когда Генрих Густавович занимался.

Вечерами появлялся Толя Ведерников, у которого были репрессированы родители. Тетя тут же сажала его за стол: «Ты голодный!» Слава Рихтер часто бывал, дочь Нейгауза, сыновья Адик и Стасик, тут же собака Альма…

Однажды к Нейгаузам пришел Сергей Прокофьев. За один рояль сел Светик, за другой – Толя Ведерников. А Сергей Сергеевич стоял между ними и дирижировал исполнением своего Третьего фортепианного концерта. Рихтер и Ведерников сыграли конечно же великолепно.

Когда они закончили, то Прокофьев, словно фокусник, достал из кармана две маленькие шоколадки, воскликнул «Молодцы!» и вручил сладости музыкантам.

Зинаида Николаевна тоже приходила в этот дом. У нее были нормальные отношения со второй женой Генриха Густавовича, так как она понимала, что моя тетя ни в чем не виновата. Зина же сама ушла от Нейгауза к Пастернаку. Но Генрих Густавович, видно, ее по-прежнему любил.

* * *

Так получилось, что эти строки я писал в Грузии, где, собственно, и развивались отношения влюбленного Пастернака и ответившей ему взаимностью Зинаиды Нейгауз.

Мало того, писал я об отношениях Пастернака и его второй жены в курортном городке Кобулети – аккурат том месте, где в 1931 году все по большому счету и началось.

В августе Борис Пастернак неожиданно принял решение на несколько месяцев уехать из Москвы. Вместе с ним из столицы исчезла и жена знаменитого пианиста Генриха Нейгауза Зинаида.

Причина столь внезапного отъезда заключалась в делах сердечных. Пастернак влюбился так, как не любил никогда. И в его жизни начался самый страстный, самый трепетный роман, который он сам считал «вторым рождением».

Их знакомство было случайным. Зинаида Нейгауз никогда не была поклонницей поэта Пастернака, его стихи казались ей какими-то непонятными. И она, не стесняясь, прямо говорила об этом.

Спустя годы Зинаида Николаевна вспоминала, что при первых встречах ей казалось, что Пастернак «как личность выше своего творчества», и она «была покорена им как человеком, но как поэт он был… мало доступен».

А Борис Леонидович сразу понял, что он встретил женщину, которую ни в коем случае не должен упустить. Кому, как не ему, одному из самых гениальных сочинителей двадцатого столетия, было знать, как важно иметь рядом с собой человека, ради которого хочется не просто творить. Хочется жить.

Увы, никого из живых свидетелей первого приезда великого поэта в Грузию не осталось. Но почувствовать, что же ощущал влюбленный Пастернак, прогуливаясь по кобулетской набережной, я попытался.

Как и попробовал понять, каким человеком на самом деле была Зинаида Николаевна.

Ничего, наверное, не бывает случайным. Ибо, зайдя в один из местных книжных магазинов, я увидел сборник писем Пастернака к жене, объединенный в одну книгу с воспоминаниями самой Зинаиды Николаевны.

Я сидел у моря, где на тех же самых камнях восемьдесят лет назад сидели герои этого рассказа, читал их переписку и понимал, каким трудом и каким наслаждением были их истинные отношения.

Недаром, когда через год после смерти Пастернака у Зинаиды Николаевны случился инфаркт, писатель Корней Чуковский заметил, что в этом нет ничего удивительного. Странно другое – что этот инфаркт не случился раньше…

Но все это произойдет потом. А пока ни Пастернак, ни его любимая женщина не подозревали, что их ждет впереди.

Да и к чему было заглядывать в будущее, когда на дворе стоял 1931 год, и единственное, в чем они были уверены, это в своих чувствах друг к другу.

Накануне их первой совместной поездки в Грузию Пастернак писал ей: «Любушка, прелесть моя неслыханная! Я знаю, что хотя я хуже Гаррика, и даже сравнивать ни с чем не смею твоей большой и истинной жизни с ним, но что твоя встреча со мной перемещает твою судьбу в какую-то более ей сужденную и более выражающую обстановку не благодаря мне, а той случайности, что с детства я поглощен тем самым, из чего ты вся соткана, тем настоящим, что условно и после многих видоизменений зовут мировой поэзией и что посвящено слушанью жизни и женщины в глубочайшей их первородности, как воздух предназначен для передачи звука!..

И я знаю, что так, как я люблю тебя, я не только никого никогда не любил, но и больше ничего любить не мог и не в состоянии, что работа и природа и музыка настолько оказались тобою и тобой оправдались в своем происхождении, что – непостижимо: что бы я мог полюбить еще такого, что снова не пришло бы от тебя и не было бы тобою».

Недаром совместная жизнь Бориса Леонидовича и Зинаиды Николаевны началась у моря – такими же то грозно бушующими, то ласково плещущимися были и их отношения.

Решающее слово в них оставалось не за интеллектом, а за влюбленностью, способностью Бориса Леонидовича любить («я хочу жить пронзенным и прозиненным», – писал он будущей жене) и за способностью Зинаиды Николаевны это принять и понять.

Спустя десять лет после «бегства» в Грузию, в августе 1941 года, когда Зинаида находилась в эвакуации, Пастернак писал, что остался в Переделкино совсем один и его навещают лишь Нейгауз и Милица Сергеевна.

«Я их очень люблю, они очень милы, но чужды мне в том главном отношении, в котором ты, как я, и так мне близка… Когда тебе не пишут, ты бушуешь, что тебя все забыли, а когда тебе говорят, что ты любушка и Ляля и что без тебя жить нельзя, ты досадуешь, что это только чувства, а не гонорар за несколько газетных фельетонов. Я страшно скучаю по тебе и почти плачу, когда пишу это…»

Пастернак поддерживал теплые дружеские отношения и с Нейгаузом, и с его второй женой. Общалась с ними и Зинаида Николаевна. Хотя было время, когда она, только-только родившая сына Адика и беременная вторым ребенком, едва ли не проклинала Нейгауза.

Причиной стало известие о том, что у мужа родилась дочь от другой женщины – Милицы Бородкиной.

Зинаида Николаевна говорила, что даже хотела покончить с собой и с ребенком. И лишь «чувство материнства взяло вверх», ей стало жалко ребенка, и она вернулась домой.

Спустя год после того события, в 1927 году, и состоялась первая встреча Зинаиды Николаевны с Пастернаком.

Когда поэт провел у Зинаиды Нейгауз первую ночь, она на следующее же утро написала письмо мужу, который был на гастролях. Потом Зинаиде Николаевне рассказали, что ее письмо передали Нейгаузу прямо перед концертом. И во время выступления пианист вдруг закрыл крышку рояля и заплакал.

Нейгауз вернулся в Москву, у них состоялось объяснение, и Зинаида Николаевна пообещала, что останется с ним. «Увидев его лицо, я поняла, что поступила неправильно не только в том, что написала, но и в том, что сделала». Но и Пастернак отступать не собирался. «Он писал большие письма по пять-шесть страниц, и все больше и больше покорял меня силой своей любви и глубиной интеллекта».

Мучительный треугольник, в котором очутились влюбленные, разрешился летом 1931 года. Тогда-то Пастернак и привез Зинаиду Николаевну в Кобулети.

Решение было принято, и Зинаида Нейгауз стала Зинаидой Пастернак. В 1937 году у Пастернаков родился сын Леонид.

Беременность Зинаиды Николаевны выпала на страшные дни набирающего обороты террора. Она вспоминала, как в один из дней к ним домой приехал «собиратель» писательских подписей под письмом с одобрением смертного приговора врагам народа маршалам Тухачевскому и Якиру. «Первый раз я увидела Борю рассвирепевшим. Он чуть не с кулаками набросился на приехавшего, хотя тот ни в чем не был виноват, и кричал: „Чтобы подписать, надо этих людей знать и знать, что они сделали. Мне же о них ничего не известно, я им жизни не давал и не имею права ее отнимать. Жизнью людей должно распоряжаться государство, а не частные граждане. Товарищ, это не контрамарки в театр подписывать, я ни за что не подпишу!“ Я была в ужасе и умоляла его подписать ради нашего ребенка. На это он мне сказал: „Ребенок, который родится не от меня, а от человека с иными взглядами, мне не нужен, пусть гибнет“.» В итоге, правда, подпись Пастернака в опубликованном в газете письме появилась. А вскоре родился и сын Леонид. Он прожил всего 39 лет и скончался в 1976 году.

За несколько дней до Победы умер сын Зинаиды Николаевны от Нейгауза. Да и сама она выглядела настолько плохо, что жена Асмуса Ирина Сергеевна, та самая, которая, собственно, имела виды на Пастернака в 1925 году, даже предложила Зинаиде Николаевне написать завещание, согласно которому воспитанием Лени после ее смерти займется именно Ирина Сергеевна. Так как Пастернак, говорила Асмус, обязательно снова женится и ему будет не до ребенка.

Зинаида Николаевна никакого завещания писать не стала. А потом и вовсе не сдержалась и ответила Асмус, что еще вопрос – кто раньше умрет.

Эта фраза мучала Зинаиду Пастернак до последнего дня.

«В сентябре они (Асмусы. – И. О.) уехали в Коктебель, оттуда приехали в начале ноября, а в декабре Ирины Сергеевны не стало, она умерла от рака крови».

Обо всем этом я читал в книге воспоминаний Зинаиды Пастернак.

А Вера Ивановна знала как очевидец.

Ведь даже попытку самоубийства из-за казавшегося ему равнодушия со стороны Зинаиды Борис Пастернак (он выпил флакон йода) сделал на глазах бабушки Прохоровой, матери Милицы Бородкиной. Это случилось в квартире в Трубниковском переулке.

Потом женщина лично рассказала Вере, что тут же дала поэту стакан молока и все обошлось…

* * *

Зинаида Николаевна была весьма своеобразной женщиной. На Пастернака смотрела сверху вниз.

Она по-своему была очень красивой, с ликом греческой маски – черные волосы, огромные черные глаза и всегда почему-то скорбное выражение лица.

Я имела счастье знать художника Фалька, он был настоящим философом. Я спросила как-то у него:

– Роберт Рафаилович, почему все так влюблялись в Зину? Она же такая суровая.

На что Фальк ответил:

– В ней была тайна. Ее молчание не предполагало духовную неразвитость.

Хотя в чем-то и она в Зинаиде присутствовала.

Например, Генрих Густавович читал в словаре слово «аккуратно» и шутливо комментировал: «А моя первая жена Зиночка писала это слово через „о“ и с одной буквой „к“. Поэтому мы с ней расстались».

Она была музыкальной. С Нейгаузом познакомилась в Киеве, где была его ученицей. А вообще они все, как я уже говорила, из Елисаветграда – и Зинаида Николаевна, и тетя Милица.

Моя прабабка мечтала выдать своих детей за дворян, и одна из ее дочерей, мать Милицы, вышла замуж за предводителя дворянства в Елисаветграде.

Во время Гражданской войны Нейгауз оказался в Киеве, начал преподавать, там у них и начался роман.

Генрих Густавович так описывал свой брак: «Сначала я заболел скарлатиной, и Зина за мной ухаживала. А потом она заболела, и ухаживать начал я. А потом родился Адик».

Расстались они в двадцатых годах. В 1927 году у них родился сын Стасик, а уже в 29-м появилась Милка, дочь Нейгауза от тети Милицы. В этот промежуток Борис Леонидович и влюбился в Зину, ради которой развелся с женой.

Сыновей Зинаиды и Генриха Густавовича Пастернак воспринимал как родных детей.

Стасик был красивый. А про Адика и вовсе говорили, что с него можно было писать греческого бога. Какое-то удивительное смешение Зининых жестких черт и черт Нейгауза. Огромные синие глаза, золотые волосы. На него оглядывались на улице, его писали художники.

Они жили на даче с Борисом Леонидовичем. «На даче спят два сына, как только в раннем детстве спят» – это Пастернак писал про Адика и Стасика. Но сам Стасик говорил: «Он был замечательный отчим, но все-таки отчим». Они обожали отца…

При этом Стасик до конца жизни не мог простить матери, что она фактически отказалась от него. Зинаида Николаевна ведь взяла к себе Адика, а Стасик остался жить с Нейгаузом и тетей Милицей.

Тетя вспоминала, как на подмосковной даче купала в бочке Стасика и своего племянника Сережку. А Адик в это время был в Грузии, куда Зинаида Николаевна с Пастернаком уехали в свадебное путешествие.

Мне потом жена Стасика Галя рассказывала, что он долго не мог назвать Зинаиду Николаевну «мамой». Говорил: «Она предала меня».