Текст книги "Уильям Блейк в русской культуре (1834–2020)"

Все более важную роль в исследованиях Блейка играет понятие гендера, тесно связанное с феминистской проблематикой и с психоанализом. Мучимые женщины и женщины торжествующие, концепция женщин как эманаций титанов-мужчин, продажность и гермафродитизм, эротика и маскулинность, – все это в текстах Блейка дает богатый материал для исследований такого рода на протяжении десятилетий [Tayler, 1973; George, 1980; Aers, 1981; Ostriker, 1982–1983; Welch, 2010; Bruder, Connoly, 2015; Cogan, 2015; Hobson, 2016; Santorun, Cecilia, 2019 и др.]. Если в 1970–1990-х феминистское литературоведение довольно активно обвиняло Блейка в порабощении женщин (как «эманаций» мужчин) и демонизации «женской воли» (female will), то впоследствии Блейк был признан «профеминистом» [Hopkins, 2009, 76]. Как отмечает Магнус Анкершё, большие пророчества Блейка «во многих отношениях выражают феминистское мышление»[59]59
  «these majestic poems are in many respects expressions of a feminist line of thought».


[Закрыть] [Ankarsjö, 2015, 1]. И уже в 1980-х исследователи приходят к выводу, что Блейк в своем «цикле Орка» предвосхитил открытия психоанализа: в них есть «оригинальное и глубокое понимание диалектики сексуального конфликта и присвоение подавляющих идеологий их жертвами»[60]60
  «an original and profound understanding of the dialectics of sexual conflict and the internalization of repressive ideologies by their victims».


[Закрыть] [Aers, 1981, 27].

Исследования гендерно-феминистского направления в мысли Блейка закономерно вводят его произведения в контекст радикального женского дискурса его времени: произведений Мэри Уолстонкрафт и Мэри Хейс. Вместе с тем нужно помнить, что само разделение на два пола Блейк считал следствием грехопадения, и его идеальный мир включает объединение мужчин и женщин: в позднейшей и крупнейшей поэме «Иерусалим» достигается «глубокая степень женско-мужской совместности, пост-апокалиптическая ступень, где мужчины и женщины вместе вошли наконец на высокий символический уровень гендерных отношений в поэзии Блейка, утопии Эдема, где нормативно полное тождество полов»[61]61
  «Jerusalem expresses the more advanced stage of male-female togetherness, the post-apocalyptic stage where male and female together have finally entered the highest symbolical level of gender relations in Blake's poetry, the utopia of Eden, with complete gender equality as the norm».


[Закрыть] [Ankarsjö, 2015, 4].

Сегодня продолжаются исследования по религиозной составляющей поэзии Блейка [Altizer, 2009; Rowland, 2005]. В частности, в 2016 году вышла книга о радикальном христианстве в текстах романтика [Rix, 2016]. Блейк сочетает в себе и антиклерикальный пафос (так любимый советской критикой), и горячее отрицание материализма, утверждая силу воображения и бесконечность мира в духе своеобразного, авторского извода неоплатонизма [Colebrook, 2012].

В XXI веке активно направление компаративного литературоведения; так, Блейк на различных основаниях сопоставляется с предшественниками, такими как Ричардсон [Smith, 2015], Мильтон [Paley, 2011], – и современниками, такими как Чарльз Лэм [Makdisi, 2016], Вордсворт [Roberts, 2011], немецкий философ Гаман [Regier, 2016]. До сих пор происходят открытия в области биографии Блейка: уточняются исторические сведения и взаимоотношения с современниками [Mulhallen, 2010; Whitehead, 2011; Ripley, 2017], обнаруживаются письма [Whitehead, 2017], уточняются даты написания произведений [Castanedo, 2017] и история его подлинных работ [Bentley, 2015]. Исследуются связи творческого мира Блейка с индуистской философией [Weir, 2003; Barlow, 2011], углубляются психоаналитические параллели [Csikós, 2003].

Постмодернизм, многим обязанный романтизму (концепция иронии, фрагментарность, категория возвышенного, самобытный одинокий герой), привнес новые черты в исследование наследия Блейка и во многом способствовал его утверждению среди канонических авторов романтизма. Одной из загадок рецепции Блейка остается тот факт, что он горячо принят как авторами-модернистами (от Йейтса до Хаксли), так и постмодернистами (от Дилана Томаса до Анджелы Картер).

Исследования в области психологии, феноменологии, герменевтики, семиотики постепенно развернули вектор внимания литературоведения от автора к читателю, интерпретатору. Магистральным направлением в исследовании наследия Блейка начиная с 2000-х годов стала рецепция, то есть влияние творчества английского романтика на более позднюю культуру, в том числе культуру других стран. Здесь и масса статей в периодике, и коллективные монографии. Доказанным можно считать сегодня влияние Блейка на Эмерсона [Elliott, 2009] и По [Hayes, 2014], Уолта Уитмена [Davidson, 2017/2018], на Аллена Гинзберга [Walker, 2015], культуру битников [William Blake and… 2018] и Олдоса Хаксли [Williams, 2009], на религиозное искусство Англии XX века [Billingsley, 2018] и на британский сюрреализм [Hopkins, 2018]. Также исследователи находят следы восприятия Блейка в творчестве таких поэтов и писателей, как, например, нигериец Бен Окри [Schaik, 2012].

Книга о восприятии Блейка на Востоке [Clark, Suzuki, 2006] стала одним из первых значительных высказываний на тему рецепции в иных культурах. В частности, прослеживается многолетний интерес к Блейку (по-японски Wiriamu Bureiku) у нобелевского лауреата Кэндзабуро Оэ; японский литературовед Кочи Дои (1886–1979) написал в 1943 году блестящую монографию о поэме «Мильтон», не уступающую по глубине европейской критике. В монографии 2006 года не только прослеживался диалог между произведениями Блейка и культурой Азии и опосредованное влияние буддизма; творчество Блейка введено в контекст самых современных исследовательских парадигм, таких как урбанистика, феминизм и постколониализм.

Тема «Блейк и империя» вообще интересна в контексте сочетания открытых высказываний Блейка в отношении Англии и политики – и колониального мышления, скрытого в подтексте просвещения и романтизма. Блейк в японской рецепции XX века открывает новые грани своего таланта, становясь «тем, кто резонирует с базовыми буддийскими догматами и проповедует отпор машинному рационализму современности»[62]62
  «a figure who resonates with key Buddist beliefs and informs resistance to the machine-like rationalism of modernity».


[Закрыть] [Atkinson, 2019, 343; см. также Otto, 2019]. А в южнокорейской культуре 1980-х он оказывается полезен для определения насущных социально-исторических ориентиров: «Корейские националисты хотели узнать от Блейка ответы на самые неотложные вопросы: как построить идеальные отношения между личностью и обществом и как отдалиться от растленной реальности с помощью воображения»[63]63
  «Korean nationalists wanted to learn from Blake the answers to their most urgent questions such as how to build an ideal relation between the individual and society and how to avoid corrupt reality through imagination».


[Закрыть] [Son, 2014, 4–5].

В исследованиях рецепции избираются различные направления. В ряде коллективных монографий [Dent, Whittaker, 2002; Clark, Whittaker, 2007; Clark, Connolly, Whittaker, 2012] рассматривается влияние Блейка на творчество отдельных личностей (Элиот, Теодор Рошак, Джим Моррисон, Боб Дилан, Дерек Джармен, Салман Рушди и пр.), а также связь его с целыми направлениями, например, с сюрреализмом и современной скульптурой; проанализирован творческий диалог с поэтом-художником в различных искусствах: музыке, кино, графике и живописи. Линда Фридмен ограничивается одной частью света и прослеживает историю диалога Блейка и Америки, от первых картин Блейка с чернокожими рабами и до его имени на знаменах контркультуры XX века [Freedman, 2018]. Другой подход избирают авторы коллективной монографии «Рок и романтизм: Блейк, Вордсворт и рок от Дилана до U2» [Rovira, 2018], прослеживая связь между глобальными революционными культурными явлениями: романтизмом и рок-культурой. «Уильям Блейк был величайшим поэтом-романтиком для поколения рок-н-ролла»[64]64
  «William Blake being the greatest Romantic poet for the rock and roll generation».


[Закрыть] [там же, xi]: в книге описана активная рецепция Блейка в творчестве рокеров от 1960-х годов (Боб Дилан, «The Fugs» и «The Doors») до гранжа и 2010-х (альбомы U2, одноименные поэтическим циклам Блейка «Songs of innocence» и «Songs of experience»).

Разновидностью направления современной рецепции является взаимодействие с Блейком различных сред цифровой реальности. В этом русле написана книга «Уильям Блейк и цифровая культура» (William Blake and the Digital Humanities) [Whitson, Whittaker, 2013]. Этот подход, отслеживая отражение творчества Блейка в сети и цифровой реальности, позволяет наглядно увидеть, как образ поэта, художника и его творений буквально создается в цифровых отражениях, в интернет-рецепции: «Творческая персона Уильяма Блейка, как изолированного гения или одинокого визионера, странствующего в Вечности, увеличивает его популярность среди растущего множества тех, кто – как это всегда и было – создает значения его творчества <…> Блейк стал пророком авторов комиксов, режиссеров, музыкантов, романистов, даже компьютерных программистов и церквей»[65]65
  «William Blake's artistic persona, as the isolated genius or the lone visionary traveling through Eternity, deepens his appeal among a growing multitude who are – and have always been – creating what William Blake means. <…> Blake has become the prophet of comic book artists, filmmakers, musicians, novelists, even computer programmers and churches».


[Закрыть] [там же, 5]. Принципиальное новаторство рецепции цифрового века связано с тем, что опыт чтения перестает быть замкнуто-индивидуальным и в «цифровой деревне» вновь, как в допечатную эпоху, начинает лидировать массовая коммуникация – и для творчества Блейка, который из Лондона обращался ко всему человечеству, это особенно значимо.

Одним из значимых обобщающих исследований на тему рецепции стала двухтомная коллективная монография «Рецепция Уильяма Блейка в Европе» (The Reception of William Blake in Europe), вышедшая в издательстве Bloomsbury в 2019 году. В этом труде запечатлено восприятие Блейка в культуре большинства стран Европы, включая Бельгию и Испанию, Румынию и Португалию, Голландию и Грецию, Турцию и Польшу. Главы книги воссоздают историю рецепции в каждой стране: это и переводы, и критика, и творческий диалог с Блейком в литературе, философии, общественной жизни, музыке, пластических искусствах. В частности, среди переводчиков и популяризаторов Блейка – Йейтс и Верхарн, Пабло Неруда и Мигель де Унамуно, Карл Густав Юнг и Чеслав Милош. Работа над монографией заняла пять лет, и в процессе были введены в научный оборот многие ранее не известные переводы и другие факты рецепции. Важнейший итог этой работы – воссоздание единого пространства рецепции, взаимодействий, литературного процесса Европы. «Блейк не создатель мифо-поэтической вселенной, которая принадлежала только ему; его живопись и поэзия, история о падении и рассказ об искуплении привлекли большую и разнообразную аудиторию по всей Европе. Ведущие художники, поэты, музыканты и ученые отвечали Блейку; философы и психологи, радикальные и консервативные мыслители, исследователи мифологии, религии и истории проявляли интерес к Блейку в своих трудах» [Erle, Paley, Introduction, 2019, 24]. Аудитория Блейка в мире прирастает со времен окончания холодной войны [там же].

Две главы этой монографии посвящены русской рецепции [Serdechnaia, Serdechnyi, 2019; Tiutvinova, 2019]. В частности, Татьяна Тютвинова впервые описала гравюры Блейка, хранящиеся в России, шесть из которых были привезены еще при его жизни, в 1820-х годах: это первые его работы, попавшие в континентальную Европу [Tiutvinova, 2019].

Секрет рецепции Блейка, которая становится обширнее с годами, заключается в принципиальной открытости и незавершенности его художественной системы. Как отмечает М. Ивз, Блейк «ценится больше за вопросы, которые он задает, и за противоречия, которые должен воспринять его читатель в процессе чтения, а не за предлагаемые ответы»[66]66
  «an artist to be valued far more for the questions he raises, and for the contradictions a reader must embrace in digesting him, than for the answers he offers».


[Закрыть] [Eaves, 2003, 13]. Чтение Блейка – род интеллектуального экстремального спорта [там же, 15], но, как замечает тот же автор, «непреходящая проблема формирования вкуса к Блейку состоит в том, как заставить читателей взбираться на столь неприступные стены»[67]67
  «A persistent problem in creating a taste for this work has been how to motivate readers to climb walls а such difficulty».


[Закрыть] [Eaves, 1995, 414]. Вместе с тем история рецепции Блейка показывает, что читателей и исследователей, отваживающихся на такие экстремальные приключения, оказывается неожиданно много; в том числе и в России. Как отмечает Э. Шаффер в предисловии тома о восприятии Блейка в Европе, «наше знание британских писателей попросту неточно и неполно без таких исследований рецепции»[68]68
  «Our knowledge of British writers is simply inadequate and incomplete without these reception studies».


[Закрыть] [Shaffer, 2019, xii].

Блейк – о России
(как ни странно)

Россия: Московия, Сибирь, «Тартария» – была страной экзотической и представляла определенный интерес для английского общества и английских писателей. Русские образы и названия встречаются в поэмах английских поэтов Уильяма Уорнера (1558–1609) и Майкла Дрейтона (1563–1633), в драмах Шекспира и драматургов-елизаветинцев.

Джон Мильтон стал автором сочинения «Краткая история Московии и других малоизвестных стран, лежащих на Восток от России до самого Китая» («A Brief History of Moscovia and of other less known Countries lying eastward of Russia as far as Cathay. Gather'd from the Writings of several Eye-witnesses. By John Milton». London, 1682. 109 p.). Это любопытное компилятивное сочинение было написано поэтом еще до потери зрения [Алексеев, 1982, 40]. Важно отметить, что в этом тексте Россия начинается с Архангельска, что отражает историю торговых взаимодействий ее с англичанами. Описание Мильтоном Московии, «Самоедии» и Сибири включает ряд топонимов, но исполнено мифов и анекдотов: например, он описывает дикого лесного зверя «россомаку», которая рожает своих детенышей, протискиваясь через узкую расщелину, и пишет о том, что в районе Перми встречаются дикари, живущие в лесах без домов, и что московиты у границ с Татарией – все еще язычники [Milton, 1845]. Интерес к российской земле отразился и в «Потерянном рае», где названы реки Печора и Обь, страны «самоедов» и «кочующих татар», упоминаются Астрахань (Astracan), Москва и так далее. Москва и Россия становились элементами огромной географической мозаики, фрагментами восточной роскоши большого нового мира. Московия (и прилегающие «Сибирия», «Тартария») не столько были для английской картины мира реальными землями, сколько расплывались «в красочное экзотическое пятно» [Алексеев, 1982, 44].

Великобритания была важным торговым партнером России: в XVIII и первой половине XIX века англичане держали в своих руках треть русской внешней торговли. Английские купцы привозили из России лен, пеньку, шерсть, сало, кожи, хлеб и ввозили в Россию сукно, мебель, посуду, бумагу и перья, которые производились на английских фабриках.

В XVIII и XIX веках многие британцы рассматривали Россию как растущую имперскую державу, которая угрожала Великобритании и Франции. В то же время разделы Польши между Россией и Пруссией вызвали большое сочувствие к полякам, особенно у британских писателей с революционными симпатиями, таких как Колридж и Хелен Мария Уильямс, и у шотландских писателей, которые признали близость двух угнетенных народов. Как отмечает Т. Маклин, «Польша и Россия составляли еще один Восток в романтическом и викторианском воображении; тот, который, благодаря своеобразному восприятию Восточной Европы в эпоху Просвещения, оставался культурной и географической экзотикой, но чье политическое и историческое значение для Британии способствовало более личному отклику: Россия как имперский двойник Англии, Польша как угнетенная земля, которая вызывала ассоциацию с Индией, Карибским бассейном, Шотландией и Ирландией»[69]69
  «Together, Poland and Russia constituted another East in the Romantic and Victorian imagination; one that, thanks to the Enlightenment's idiosyncratic understanding of Eastern Europe, remained culturally and geographically exotic, but whose political and historical importance to Britain encouraged a more personal response: Russia as England's imperial double, Poland as an oppressed land that evoked comparisons to India, the Caribbean, Scotland and Ireland».


[Закрыть] [McLean, 2004, ii].

Эта культурно-политическая параллель была важна для романтического сознания, и в частности, хотя это и не так очевидно, – для Уильяма Блейка. Он упоминал Россию в своих произведениях и так или иначе соприкасался с «русской темой».

Так, Джек Линдсей писал, что Блейку заказывал работу «русский коммерсант» Джеймс Вайн: «Линнел вновь пытался помочь. 8 мая 1822 года он привел Блейка с визитом к Джеймсу Вайну, русскому коммерсанту, живущему на Гревилл-стрит, Брюнсвик сквер, который заказал копии „Тэль“, „Мильтона“ и „Иова“»[70]70
  «Linnell went on trying to help. On 8 May 1822 he took Blake to see James Vine, a Russian merchant living in Grevill Street, Brunswick Square, who ordered copies of Thel, Milton and Job».


[Закрыть] [Lindsay, 1979, 244]. Утверждение, что Вайн был «русским коммерсантом», не совсем точно. Любитель древностей, первооткрыватель мест расселения игуанодона на острове Уайт, часовщик Джеймс Вайн родился на острове Портси, но затем переехал в Лондон [Moody, 2010, 39]; он вовсе не был русским, но торговал с Россией и Ост-Индией, что, вероятно, и способствовало его описанию как «русского коммерсанта».

Блейк упоминает Россию в письме к Уильяму Хейли 28 мая 1804 года: «Мистер Карр <…> сейчас едет в Россию; надеется, что переговоры по делу <художественной критики> еще не окончены, но по возвращении он все еще может сделать все возможное, как ваш помощник»[71]71
  «Mr. Carr call'd <…> is now going to Russia; hopes that the negotiations for this business is not wholly at an end, but that on his return he may still perform his best, as your assistant in it».


[Закрыть] [Blake, 1988, 750]. Блейк пишет о Джоне (позднее сэре) Карре (1772–1832), барристере Среднего темпла и путешественнике. В 1804 году он побывал в России, что было описано в его книге «Северное лето, или путешествие вокруг Балтийского моря» (A Northern Summer, or Travel round the Baltic). И хотя Джон Карр описывает Россию как странное и непривычное место, он отдает дань ее поэтичности: «Если хотите знать, смягчала ли восприимчивость к природе душу русского человека, – прочтите то, что бедные изгнанники писали в пустынных сибирских дебрях, и сможете прочувствовать ответ всем сердцем. В этих обителях мрака поэт может найти самые прекрасные темы для своей музы»[72]72
  «If you ask whether the sensibilities of nature ever softened the Russian breast, read what the poor exiles have expressed in the desolate wilds of Siberia, and it will put the feelings of your own heart to their fullest proof. In those regions of gloom, the poet may catch some of the finest subjects for his muse».


[Закрыть] [Carr, 1805, 244].

Упоминания о России в окружении Блейка были разнообразны. Так, уважаемый Блейком художник Джеймс Барри совершил в конце 1760-х поездку в Италию, откуда привез, в частности, гипсовый слепок Лаокоона (значимое для Блейка произведение искусства). Барри с раздражением упоминал о Кирилле Разумовском, который перекупил на римском рынке некоторые ценности: «Генерал русской императрицы <Екатерины II> заполучил несколько древностей, чтобы отправить их в Россию»[73]73
  «A general belonging to the empress of Russia [Catherine II], has had several of the great antiques moulded off, to send to Russia».


[Закрыть] [McCarthy, 2007, 61].

Упомянем и еще один курьезный «факт» о связи Блейка с Россией. В книге А. Стори можно найти упоминание о том, что имя героя авторской мифологии Блейка, Гродна из «Первой книги Юризена», в переводе с русского – «земля» [Story, 1973, 118], что неверно. У Блейка это имя действительно связано со стихией земли, но его вероятная славянская этимология восходит, скорее всего, к названию старинного города Гродно (исторические варианты – Grodna, Hrodna) в современной Беларуси, а в более далекой перспективе – к общеславянскому корню город-/град-. Во времена Блейка город Гродно находился под властью Российской империи.

Интересно отметить, что Блейк, как лондонец, ни разу не покидавший Великобританию, и Европу воспринимал как нечто противопоставленное Британским островам, что «себя он воспринимал скорее как английского художника и поэта, чем „европейского“»[74]74
  «he perceived himself as an English artist-poet rather than a 'European' one».


[Закрыть] [Erle, Paley, Introduction, 2019, 1]. Тем более далекой была для него Россия. Вместе с тем российская тема проявляется в его произведениях.

Блейк называет Россию и ее отдельные территории в своих больших пророчествах, в своего рода ветхозаветных каталогизациях – там, где он, предшествуя всемирному подходу Уитмена, обобщает мир единым творческим, пророческим взглядом.

Поэт дважды упоминает Россию в поэме «Иерусалим». Процитируем лист 58 оригинальной книги и перевод Дмитрия Смирнова-Садовского.

 
Уризен, гневно отмеряя шаг, руководит постройкой,
И храм возносится из хаоса вещей, спасая формы.
Из-под колонн у входа, пузырясь, струится Иордан,
Евфрат под сводами течёт, и отражаются в колоннах
Весло из серебра и белый парус. Множит эхо
Шаги потомков Иерусалим непорождённых,
Сквозь храма портики проходят Солнце и Луна,
Вращаясь день и ночь в безмолвьи величавом, освещая
Храм изнутри. Хэнд с Кобаном над Солнцем в жаркий полдень
Сомкнулись сводом. Хайл и Скоффилд над Луной
Полночный образуют свод. Их закрепляет Лос
Громовым молотом, а призраки в испуге в Ханаан бегут
К крыльцу, где Иордана извергается фонтан —
Фонтан вина и молока, что избавляет путника от жажды.
Внутри в восьми шагах столпы Египта держит Эфиопия в руках,
Подальше Ливия, неведомые земли, Малой Азии
И Греции искусные узоры, залы Персии и Мидии,
Тартарии Великой заповедный зал, Китай,
Сибирь и Индия – три храма для забав, а там —
Для отдыха – Россия, Швеция и Польша.
И храмы меж колонн: французов, немцев, итальянцев,
Датчан, испанцев и голландцев, и британский Лоса горн,
И две Америки – живой воды два чана: Юг и Север[75]75
Urizen wrathful strode above directing the awful Building:As a Mighty Temple; delivering Form out of confusionJordan sprang beneath its threshold bubbling from beneathIts pillars: Euphrates ran under its arches: white sailsAnd silver oars reflect on its pillars, & sound on its ecchoingPavements; where walk the Sons of Jerusalem who remain UngenerateBut the revolving Sun and Moon pass thro its porticoes,Day & night, in sublime majesty & silence they revolveAnd shine glorious within; Hand & Koban archd over the SunIn the hot noon. as he traveld thro his journey; Hyle & SkofieldArchd over the Moon at midnight & Los Fixd them there,With his thunderous Hammer; terrified the Spectres rage & feeCanaan is his portico; Jordan is a fountain in his porch;A fountain of milk & wine to relieve the traveller:Egypt is the eight steps within, Ethiopia supports his pillars;Lybia & the Lands unknown, are the ascent without;Within is Asia & Greece, ornamented with exquisite art:Persia & Media are his halls; his inmost hall is Great Tartary.China & India & Siberia are his temples for entertainmentPoland & Russia & Sweden. his soft retired chambersFrance & Spain & Italy & Denmark & Holland & GermanyAre the temples among his pillars, Britain is Los's Forge;America North & South are his baths of living waters(Jerusalem, 58) [Blake, 1988, 207–208].

[Закрыть].
 

[Блейк, Иерусалим, 2017, 134–135].

Как отмечает Ф. Дэймон, «в храме Уризена „Польша, Россия и Швеция“ – его „уютные залы для отдыха“» [Damon, 2013, 352]. Таким образом, Россия и российские территории, которые Блейк, по всей видимости, не задавался целью различать, стали в его эпическом тексте представителями этнического разнообразия человечества. Дэймон пишет: «Россия – шестой из тридцати двух народов, которые будут охранять свободу и править остальным миром» [там же, 352].

Процитируем второй отрывок из «Иерусалима» (лист 72):

 
О Иерусалим! Невеста! ждут тебя народы:
Француз, испанец, итальянец, немец и поляк, росс, швед и турок,
Араб и палестинец, перс, индус, китаец и татарин, сибиряк,
Копт и ливиец, эфиоп, гвинеец, кафр, негр, марокканец,
Бербер, банту, канадец, эскимос, индеец, мексиканец,
И перуанец, патагонец, амазонец и бразилец —
тридцать два народа.
Таков порядок наций-островов, что правят океаном
Всех прочих наций, языков, народов всей Земли[76]76
The Nations wait for Jerusalem. they look up for the BrideFrance Spain Italy Germany Poland Russia Sweden TurkeyArabia Palestine Persia Hindostan China Tartary SiberiaEgypt Lybia Ethiopia Guinea Caffraria Negroland MoroccoCongo Zaara Canada Greenland Carolina MexicoPeru Patagonia Amazonia Brazil. Thirty-two NationsAnd under these Thirty-two Classes of Islands in the OceanAll the Nations Peoples & Tongues throughout all the Earth[Blake, 1988, 227].

[Закрыть].
 

[Блейк, Иерусалим, 2017, 171–172].

Интересно отметить, что Блейк приводит традиционные названия, в отношении российских земель мало заботясь о современной политике: так, он упоминает рядом, как равноправные территории, Польшу, Россию, (Великую) Тартарию, Сибирь. Соотношение этих местностей, в представлении европейцев XVIII века, наглядно представлено на картах (см. рис. 1–2).

Рисунок 1. Великая Тартария, Китай. Картограф Эдвард Уэллс. 1700

Рисунок 2. Карта Московии, Польши, Малой Тартарии. Картограф Герман Молл. 1736

В поэме «Мильтон» Блейк упоминает из «смежных» с Россией территорий только Тартарию (лист 14/15). Приведем наш подстрочный перевод:

 
Тут зазвучал великий ропот в небесах Альбиона,
О порождении, и о вегетативной силе, и об
Агнце-спасителе: Альбион дрогнул – до Италии, Греции и Египта,
До Тартарии, Индостана и Китая, и до великой Америки,
Потрясая корни и прочные основания земли сомнением;
Громкоголосый бард, устрашившись,
нашел прибежище в душе Мильтона[77]77
Then there was great murmuring in the Heavens of AlbionConcerning Generation & the Vegetative power & concerningThe Lamb the Saviour: Albion trembled to Italy Greece & EgyptTo Tartary & Hindostan & China & to Great AmericaShaking the roots & fast foundations of the Earth in doubtfulnessThe loud voic'd Bard terrify'd took refuge in Miltons bosom[Blake, 1988, 108].

[Закрыть].
 

К концу XVIII в., то есть к тому времени, как Блейк писал свои поэмы, к Российской империи были присоединена большая часть Польши и Сибирь, покрывавшая фактически всю площадь Великой Тартарии. Tartary (Тартария) – общий термин, использовавшийся в западноевропейской литературе и картографии в отношении обширных областей от Каспия до Тихого океана, границ Китая и Индии вплоть до XIX века. Тартария включала территорию черноморско-каспийских степей, Волги, Урала, Кавказ, Сибирь, Туркестан, Монголию и Маньчжурию. Название «Tartary» происходит от сочетания этнонима «татары», под которым европейцы часто объединяли тюркские и монгольские народы, с греческим названием преисподней – Тартар.

В третьем томе энциклопедии «Британника», изданном в 1773 году, указаны следующие сведения о Тартарии: «Тартария – огромная страна на севере Азии, ограниченная Сибирью с севера и запада: она называется Великой Тартарией. Татары живут и к югу от Московии и Сибири, – в Астрахани, Черкесии и Дагестане, расположенном к северо-западу от Каспийского моря; калмыцкие татары обитают между Сибирью и Каспийским морем; узбекские татары и монголы живут к северу от Персии и Индии; наконец, татары живут в Тибете, который лежит к северо-западу от Китая»[78]78
  «TARTARY, a vast country in the northern parts of Asia, bounded by Siberia on the north and west: this is called Great Tartary. The Tartars who lie south of Muscovy and Siberia, are those of Astracan, Circassia, and Dagistan, situated north-west of the Caspian-sea; the Calmuc Tartars, who lie between Siberia and the Caspian-sea; the Usbec Tartars and Moguls, who lie north of Persia and India; and lastly, those of Tibet, who lie northwest of China».


[Закрыть] [Encyclopedia Britannica, 1773, 887]. Таким образом, понимание Тартарии как особенной области, «огромной неопределенной пустынной территории, скудно обитаемой кочующими татарами» [Damon, 2013, 396], было общепринятым в XVIII в.

Распространение термина «Сибирь» на огромные территории непосредственно связано с названием столицы Сибирского ханства татар, захваченного Московским царством во времена Ивана Грозного. Иван Грозный называл себя великим князем «всея Сибирские земли» [Соборная грамота, 1850, 31], в том числе и в переписке с английской королевой Елизаветой I. В англоязычной литературе образ Сибири будет активнее использоваться только в конце XIX века, как хронотоп ссыльных (см. стихотворение «Siberia» американской поэтессы Флоренс Эрл Коутс, 1898, и «The Return of the Exiles» американского поэта Джорджа Вудбери, 1917).

Упоминание в отдельности Польши и Сибири, Тартарии и России свидетельствует о том, что духовная география произведений Блейка неточно соответствовала актуальному административному делению мира. Однако тот факт, что Блейк упоминал эти земли, говорит об их значимости в той палитре мироздания, которую создавал поэт в своих эпических поэмах.

Однако Россия была явлена в его произведениях не только номинативно, но и, как утверждают исследователи, занимает определенное место в его мифологической картине мира.

В частности, образ России был связан в британском сознании того времени с образом самодержавной императрицы Екатерины II. Так, Т. Маклин видит отсылки к ее образу в поэме Блейка «Европа: Пророчество»: эта поэма «посвящена континентальным враждебным действиям и реакционной политике этой эпохи. Как Екатерина убедила прусских и австрийских правителей объединиться с ней против польского якобинизма, так и Энитармон призывает Ринтру и Паламаброна расширить свою северную империю угнетения. Это прочтение расширяет видение Блейка о восточном движении революции, но также ставит под сомнение британско-французскую ориентацию значительной части исследований романтизма»[79]79
  «William Blake's Europe: A Prophecy addresses the continental hostilities and reactionary politics of this era. Just as Catherine convinced the rulers of Prussia and Austria to unite with her against Polish Jacobinism, Enitharmon calls on Rintrah and Palamabron in order to expand her northern empire of oppression. This reading extends Blake's vision of the eastern movement of revolution but also questions the British/French fixation of much Romantic scholarship».


[Закрыть] [McLean, 2004, 12].

Наблюдение Д. Биндмана о том, что для Блейка «первая стадия исполнения революции связана с проявлением монструозности» [Bindman, 1977, 164], привело исследователей к мнению, что принципиально важный для Блейка образ блудницы Вавилонской, запечатленный им визуально в портрете 1809 года (рис. 3), может восходить к образу Екатерины II [McLean, 2004, 19].

Рисунок 3. Уильям Блейк. Блудница Вавилонская. 1809

Как отмечает Т. Маклин, в блуднице Вавилонской с этого рисунка можно узнать портретные черты Екатерины II: она не молода, с двойным подбородком и небольшим ртом [McLean, 2004, 19]. Екатерина была популярным объектом воспроизведения в британской графике той поры. В частности, ее портрет появляется в «Эссе о физиономике» Лафатера, которое Блейк внимательно, с отметками на полях, читал и к первому тому которого выполнил четыре гравюры в 1789 году (портрет Екатерины появляется во втором томе, 1792 года). Блудницей Вавилонской прямо называет Екатерину II шотландский поэт Джордж Гэллоуэй в поэме 1790-х годов «Слезы Польши» (Tears of Poland):

 
Смотрите! Потоки Польши, и плодородные их берега, что бегут
Над роскошными полями, – теперь погибают от людского горя.
Вы, цари, глухи к стонам доброго Августа.
Эта Клеопатра считает вас своей собственностью;
И суды больше не обеспечивают безопасность государств
От этой лукавой амазонки, вавилонской блудницы[80]80
See! Poland's streams, their fertile banks run o'erLuxuriant fields! now dy'd with human gore.Ye deaf ned Kings to good Augustus moan.This Cleopatra holds you as her own;And Courts no more now deem their State secure,From this arch Amazonian, Babylonian whore

[Закрыть]
 

[Galloway, 1795, 9].

Отсылки к 17 и 18 главам Апокалипсиса определенно говорят о потенциальной распространенности такого восприятия образа русской императрицы. «Екатерина предстает как фигура чудовищной „мужской“ энергии, роковой женщины и пожирающей гарпии, а Станислав и его страна становятся бессильными фигурами, жертвами лжи»[81]81
  «Catherine appears as a figure of monstrous „masculine“ energy, a femme fatale as well as a devouring harpy, while Stanislaw and his country become figures of impotence and victims of deceit».


[Закрыть] [McLean, 2004, 20]. Несомненно, учет этой параллели добавляет новый контекст к трактовке «Европы» Блейка, которая, вполне вероятно, была аллегорическим откликом не только на события во Франции, но и на восстания в Польше.

Польша могла быть для Блейка не случайным топонимом, как и имя Екатерина. С 1785 по 1791 год они с женой жили на Poland Street, а литературно-артистические круги Лондона включали людей, которые регулярно высказывались по польскому вопросу: это Томас Пейн и Джоэл Барлоу, Джон Телуолл и Колридж, Мэри Уолстонкрафт и Джеймс Макинтош. Имя Catherine носила не только жена Блейка, но и его мать, и сестра; Блейк награвировал несколько изображений для «Сна королевы Екатерины» из шекспировского «Генриха VIII».

Есть версия, что имя Энитармон (Enitharmon), женщины-агрессора в поэме «Европа» и пряхи-демиурга в более поздних пророчествах, богини в этом падшем мире, – дополненная анаграмма имени Catherine, как и более поздние женские имена персонажей Блейка: Катедрон (Cathedron) и Окалитрон (Ocalythron) [McLean, 2004, 39]. С тем, что фигура Энитармон, пряхи и подавляющего начала, связана с женой Блейка Кэтрин, критики согласны [Bruder, 1997; Damon, 213, 124].

Вместе с тем Энитармон в «Европе» – обаятельная, но подавляющая фигура откровенно имперского масштаба. Неоднократны попытки исследователей провести ассоциацию с той или иной королевой. Эрдман, в частности, предполагает параллель с королевой Шарлоттой и Марией Антуанеттой [Erdman, 1954, 220–222]; вторая версия популярна и среди других исследователей [Johnson, Grant, 1990, 122; Bruder, 1997, 163]. Однако обе эти королевы не обладали репутацией деспотичных, самовластных правительниц; в то время как «Екатерина Великая активно участвовала в реализации реальной политики в Европе XVIII века, заключая сделки с другими европейскими правителями с целью укрепления своей власти и расширения империи на юг и запад»[82]82
  «Catherine the Great was actively participating in the realpolitik of eighteenth-century Europe, making deals with other European rulers to consolidate her power, and expanding her empire towards the south and west».


[Закрыть] [McLean, 2004, 40]. Нужно отметить, что поэма написана в 1793–1794 годах, – в период активных перемен в Польше и ее разделения.

Интересно отметить, что агрессоры и тираны в мифологии Блейка живут на холодных северных землях, – в частности, демиург Уризен. Так и Энитармон встречает гостей в начале поэмы «Европа» в северном замке: «The deep of winter came <…> / Then Enitharmon saw her sons & daughters rise around. / Like pearly clouds they meet together in the crystal house» [Blake, 1988, 61]. Середина зимы, deep of winter, и «хрустальный», ледяной дом: crystal house, который вполне может вызывать ассоциации с ледовыми дворцами в Петербурге: в частности, такой дворец в празднование Анны описывает Уильям Купер в 1785 году в своей поэме «The Task». Колридж также упоминает русский ледовый дворец, и есть версия, что дворец Кубла-хана также восходит к этому строению, с его «солнечным дворцом с ледяными пещерами» (sunny pleasure-dome with caves of ice). Известно, что Блейк был поклонником Купера.

Кроме того, сюжетная роль Энитармон, властительницы жестокой и указующей, наиболее всего подходит Екатерине среди всех правительниц того времени. Интересно отметить, что Энитармон посылает своих сыновей на воинские действия, когда ложится спать:

 
Восстань, о Ринтра, старший сын,
не имеющий равных себе, кроме Орка:
Лев Ринтра, вызови ярость твою из черных лесов:
Приведи Паламаброна, рогатого священника,
прыгающего по горам:
И молчаливую Элинитрию, королеву с серебряным луком[83]83
Arise O Rintrah eldest born: second to none but Orc:O lion Rintrah raise thy fury from thy forests black:Bring Palamabron horned priest, skipping upon the mountains:And silent Elynittria the silver bowed queen

[Закрыть].
 

[Blake, 1988, 62].

Королева посылает своих подчиненных на войну; параллель с другими правительницами оказывается слабой, однако с Екатериной II – более явной. Т. Маклин приводит здесь параллели как из российской военной истории, так и из общемировой. «Если, однако, Энитармон – это Екатерина / Россия, то Ринтру и Паламаброна можно идентифицировать как ее генералов (Суворов и Потемкин часто упоминались в британских газетах) или, даже точнее, как Фридриха Вильгельма II Прусского („Лев Ринтра, вызови ярость твою из черных лесов“) и Священного Римского императора Франца II альпийской Австрии („рогатого священника, прыгающего по горам“), вместе „со всеми братьями“, со многими немецкими князьями, оказавшими помощь реакционным силам. Таким образом, призыв Энитармон объединяет силы, которые разделили Польшу и которые изначально выступали против Французской революции»[84]84
  «If, however, Enitharmon is Catherine / Russia, then Rintrah and Palamabron can be identified as her generals (Suvorov and Potemkin were often mentioned in British papers) or, even better, Frederick William II of Prussia („O lion Rintrah raise thy fury from thy forests black“) and Holy Roman Emperor Francis II of alpine Austria („horned priest, skipping upon the mountains“), joined by „all thy brethren,“ the many German princes who aided the reactionary forces. Enitharmon's call thus brings together the powers that partitioned Poland and that initially opposed the French Revolution».


[Закрыть] [McLean, 2004, 43–44]. Кроме того, «сон» Энитармон может быть истолкован и как отстранение России от активных действий против Французской революции. Вдохновив Австрию и Пруссию на действия против Франции, сама Екатерина II сосредоточила свои усилия на борьбе с Турцией и за территории Польши. Как писал в 1793 году английский политик Бенджамин Вон, «Россия хитро заставила остальных окунуться в мутную воду, а сама (согласно пословице) осталась одежду подержать»[85]85
  «Russia has cunningly engaged the rest of them to plunge into troubled waters, while she herself (according to the proverb) takes the sure part of holding the clothes of the swimmers».


[Закрыть] [Vaughan, 1793, 193].