Текст книги "Двое"

В Петербург! Подальше от Москвы

Когда мне минуло двадцать, я решил податься в Петербург, подальше от Москвы с ее жуткими воспоминаниями. Петербург ошеломил меня своей строгой классической красотой. Такое я видел только на картинках в альбоме с атласными страницами и в кожаном тисненом переплете, по которому меня учили немецкому языку в Малаховке троюродные тетки. Это не сонная, купеческая, пряничная Москва с ее «сорока сороками» и Кривоколенными переулками. Это – настоящая европейская столица! По протекции «десятой воды на киселе» я устроился в типографию с воодушевляющим названием – «Энергия». Ее хозяин господин Шапиро был человеком либеральных взглядов и сочувствовал революционерам. Ровно настолько, чтобы считаться в своем узком кругу человеком передовых взглядов. Мне тогда было не до политики: прокормить бы себя самого. Хорошо бы еще получить образование и «выйти в люди».

Определили меня сначала в наборный цех. Я довольно быстро освоил нехитрую науку: из огромного касса-реала, установленного наклонно на высоком комоде с выдвижными ящиками и разделенного на мелкие ячейки для литер и пробельного материала, надо было выуживать по штучке с ловкостью обезьяны и вставлять требуемое в металлическую верстатку – небольшой ящичек с подвижной торцевой стенкой, которую устанавливают на нужный формат строки. Сначала набираешь одно слово, потом другое, потом всю строку. Потом всю страницу, которую следовало крепко-крепко обвязывать шпагатом – не рассыпать набор! – и переносить на стол метранпажа, который формировал из них и набитых на деревянные бобышки металлических клише целые печатные листы из нескольких страниц. Главное, при наборе не ронять литеры на пол – не найдешь, не говоря уж о тончайших шпациях.

К концу смены свинцовая пыль на руках смывается только керосином. Рабочие в типографии разговаривали на своем «птичьем» языке, изучать который приходилось прямо на ходу. Надо было разбираться в литерах – знать, что такое ножка, головка, очко, кегль, сигнатура и прочее. Надо было различать пробельный материал – где применяется и как называется. Все эти бабашки и марзаны, шпоны и реглеты, шпации и квадраты пустились в моей незамутненной премудростями голове в свободное плавание в поисках образов для их запоминания. Но самое трудное – выучить множество шрифтов разного рисунка и с разными названиями, которые к тому же бывают светлыми, полужирными и жирными, да еще прямыми и курсивными. А название кеглей: бриллиант, диамант, перль, нонпарель, миньон, петит, боргес, корпус, миттель, терция, текст, цицеро – это же стихи! Фраза мастера: «Шапку на спусковой набери жирной рубленой курсивом, терцией или текстом, как влезет, а подвал – елизаветинской петитом, остальное – основной» – поначалу повергала меня в ступор.

Но постепенно я освоился и начал козырять типографскими словечками, подражая нашим мастерам, и за пределами типографии, приводя в изумление даже отъявленных сквернословов, которые принимали мой бессмысленный стрекот за высший класс бранной лексики. Мне нравилось в типографии, даже запах краски волновал. Главное в моей работе – внимательность и «устойчивость» (всю смену – на ногах) в работе, а свинцовая пыль и въевшаяся в руки типографская грязь, подвластная только керосину, – не в счет. Содержание набираемого текста меня не очень интересовало – некогда было погружаться в его смысл, важна была скорость. Правда, за ошибки и пропуски нещадно штрафовали. Приходилось работать и ночами, когда шла газета: уже в шесть утра мальчишки-разносчики носились по проспектам: «Последние новости! Читайте последние новости!»

Как-то меня вызвал к себе в кабинет сам Шапиро.

– Вот что, э-э, как тебя? – пробасил он, попыхивая черешневой трубкой. – Мастер сказал, что в твоем наборе почти не бывает опечаток. Думаю, не определить ли тебя на место корректора? Наш-то уже и в очках ни черта не видит. Пора гнать его в шею. Как, справишься?

– Конечно, господин директор. Я люблю читать. А ошибки даже издалека замечаю. Вот лежит отпечатанная стопа на поддоне, а я мимо прохожу и вижу, что на одной странице печатного листа – ошибка! Правда, из-за этого на меня почему-то многие злятся, – разоткровенничался я.

– Ладно, – взглянул он на меня так, будто шилом кольнул. – Смотри, не зачитайся только, политики разной много – искушение большое для ума незрелого.

Особенно тяжело приходилось в ночную смену: слабосильная электрическая лампочка, густо засиженная мухами, мало способствовала поиску опечаток в длиннющих гранках, набранных петитом или того хуже – нонпарелью. Но самое коварное – это «шапки» с крупнокегельным шрифтом. Именно в них чаще всего и закрадываются ошибки, которые так и называют: «глазные». Не одно поколение корректоров из-за них лишалось работы, а то и головы… К концу смены опухшие красные глаза готовы были выкатиться на грудь. Как я ни остерегался, коварная политика все же захватила меня и уже никогда не отпускала более.

Однажды в ночную смену ко мне подошел наш печатник:

– Слышь, парень! Тут надо бы кое-что набрать. Немного, всего полстранички акцидента.

– А эти что же? – кивнул я на склоненные над касса-реалами головы, нехотя отрываясь от гранки, которую правил.

– Им нельзя, а тебя никто не заподозрит. Выручи товарищей, – то ли попросил, то ли приказал печатник.

Мне иногда действительно самому приходилось вставать к касса-реалу, чтобы по-быстрому заменить в наборе ошибочные литеры. Отказаться сейчас – значит нажить себе врагов среди своих.

Печатник возился около тигельной машины с приладкой. Рядом на поддоне лежала подготовленная к работе стопа бумаги: разрезанные по нужному формату бракованные листы, запечатанные с одной стороны. Так и вышли эти листовки с пламенными призывами к забастовке, на обороте которых остались обрывки текста из брошюры «Советы домохозяину». Ушлый Шапиро быстро раскрыл это «преступление». Попались, как всегда, на ерунде, забыв, что скаредный хозяин ведет строгий учет всему, даже количеству бракованных листов бумаги, которые используются на приладку или пачкаются краской при сбое печатной машины. Уже через день мы с печатником оказались вольными птицами – на улице. В полицию Шапиро заявлять не стал – себе дороже.

Вскоре я по знакомству устроился корректором в солидную типографию Фельдмана, которая печатала в числе прочего важные государственные указы и документы. Мне положили хорошую зарплату в тридцать два рубля, да еще я иногда подрабатывал репетиторством, подтверждая расхожее мнение, что русский язык лучше еврея никто не знает. Пора было задуматься о женитьбе, хотя несчастная Софочка никак не хотела покидать мое одинокое сердце. Но тут грянула Империалистическая. Думали за полгода справиться и «шапками закидать» германца и даже не предполагали, каким кошмаром это обернется: позорное поражение на фронте, повсеместные стачки рабочих и солдат, свержение царя, быстро подкравшийся голод и разруха, а в результате – Февральская революция и Временное правительство. На фронт меня не брали – типография, в которой уже некому было работать, дала бронь.

Мне не довелось выучиться на врача или адвоката, как предрекал когда-то Софочкин отец. Евреев в университет неохотно брали, да и платить за обучение нечем было. Моим университетом стала корректорская, просвещая и направляя. Меня все больше и больше кружил вихрь революции. Свобода! Не ее ли так жаждал мой веками гонимый народ? Как горячо об этом говорит товарищ Ленин, вернувшийся в апреле 1917-го в Петербург! Свергнуть ненавистный капитализм, прогнать буржуев, освободить рабочих и крестьян:

 
Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим!
Кто был никем, тот станет всем!
 

Однако после октябрьской эйфории в городе, именовавшемся теперь Петроградом, становилось все тревожнее, холоднее и голоднее. К тому же я лишился работы – хозяин нашей типографии бежал, устроив на прощанье там вселенский пожар. Я надумал вернуться в Москву, куда меня звали дальние родственники, мечтая сплавить мне их великовозрастную дочку, которую они никак не могли пристроить в надежные руки. Конечно, пора бы и жениться – за тридцать перевалило, но не на старой же деве!

Мои друзья-газетчики, чьи статьи я безжалостно вымарывал, чтобы в них прорезался какой-никакой смысл, снабдили меня рекомендательными письмами к своим московским коллегам. Но я все же решил записаться добровольцем в Красную армию. Завоеванную революцию одними лозунгами не защитить.

Особая типография

В Москве тоже было тревожно, но пока не голодали. Большевики спешили создать новые органы власти и в первую очередь те, которым предстояло защищать молодую республику, сотрясаемую Гражданской войной. В сентябре 1918 года сформированный Троцким Реввоенсовет республики уже представлял собой единый военный кулак. Его Полевой штаб стал высшим оперативным органом Главнокомандования Красной армии. В Регистрационном управлении Полевого штаба, помимо других служб, той же осенью открывалась особая типография. Оборудование реквизировали у частных типографий – добротное немецкое, фирмы «Гейдельберг и К°», только работать на нем было особо некому: старые кадры рассеялись – кто погиб на Империалистической или во время последних революций, кто воевал на Гражданской, а кто и в деревню, к своим корням, подался, спасаясь от вселенской смуты и надвигающейся голодухи.

К тому же новая власть не всем пришлась по душе. А она, новая власть, кадры тоже подбирала по принципу «свой – чужой». Преданный делу революции пролетарий – проходи! Остальные, мещане всякие и прочие, – ни-ни! Только и революция подняла со дна столько пенной мути, что и сама не рада сделалась: ее именем теперь прикрывались все кому не лень – и городская голытьба, и шпана, и бандитье, и шарлатаны, охочие до чужого и радующиеся безнаказанной возможности изгаляться над «буржуями», к коим причисляли и тех, кто создавал все то, что они крушили с животным наслаждением. Наглость и напористость недоучек, зачастую самых настоящих пройдох, негодяев и мошенников, всегда державших нос по ветру, не могли заменить годами наработанное мастерство, законопослушание и элементарную рабочую совесть.

С кадрами была беда… Узнав, что я семь лет работал в известных питерских типографиях и освоил все полиграфические премудрости, знакомый большевик, опытный метранпаж Иван Лукич, которому поручили запустить особо секретную типографию, вцепился в меня не на шутку:

– Где ты найдешь еще такую работу? По всей Москве одно разоренье – типографии-то в основном частные были. Какие из них национализировали, какие – сам знаешь… Народ толковый поразбежался. Жить-то тебе ведь негде? Неужто в примаки к этим пойдешь? – ехидно намекнул он на моих настойчивых сватов. – А тут тебе и паек и общежитие… – увещевал он.

– Да что я один сделаю? – отбивался я от наседавшего метранпажа. – В наборном буду бегать от касса-реала к монотипу, а потом в печатном от машины к машине – и высокую, и плоскую, и глубокую печать обеспечу, и на тигельной акцидент прогоню между делом? А потом перед гильотиной попрыгаю – и в переплетный! И на ночь глядя гранки выправлю! Сам ведь знаешь – в любом деле свой мастер нужен! – возмущался я, загнанный в угол. – Вон у нас в Питере: прежде чем настоящим печатником стать, человек не один год в его помощниках побегает с кипой бумаги на пузе, да краски вдосыт надышится. Ты руки их видел? Все бумагой изрезаны (попробуй, резани – узнаешь), а кисти так разработаны, что одним движением задушат человека, тот и пикнуть не успеет. Сам видел… – брякнул я. – И это в высокой печати! А для плоской или глубокой, чтобы цвет работать, вообще художник нужен, а не просто печатник! Кто тебе будет цинкографию обслуживать? Там ведь тоже и фотографы, и ретушеры, и граверы, и химики, и прочие нужны. Забыл?

Весь мой страстный монолог Лукич пропустил, казалось, мимо ушей, попыхивая вонючей трубкой и умильно поглядывая на меня хитрыми глазками, которые утопали в морщинках, вкривь и вкось избороздивших его мясистое лицо.

– Начинать-то все ж надо, – укоризненно взглянул он на меня. Мне одному не совладать. – Помоги только наладить, да людей нужных подыскать. За всем ведь глаз да глаз надобен! Как я один управлюсь? А ты грамотный и в новой технике нашей хорошо понимаешь, и весь процесс знаешь, аж от зубов отскакивает, – бессовестно льстил он мне, исподволь завершая свой злодейский маневр: – Я потом попрошу, чтобы тебя начальником сделали, – бросил он последний козырь.

– На кой мне такой хомут на шею? – фыркнул я. – Да еще в секретной типографии. Ты не забыл, что я еврей? – привел я убийственный довод, уже понимая, что выхода нет, раз «товарищи» взяли меня «на карандаш».

– Ох, – осклабился Лукич, – да у нас в Управлении половина евреев, и на каких должностях! Тебе и не снилось! И в самом Реввоенсовете тоже! Даже товарищ Троцкий… – вдруг осекся он и взглянул на меня сурово: – Ну вот что. Дело это решенное. Твою кандидатуру одобрили. Я расписал тебя, как надо. Еще магарыч с тебя полагается – не заныкай! А с воинским начальством твоим все уже утрясли.

И все же мы с неутомимым Лукичом управились – запустили типографию к установленным руководством срокам. Правда, домой ходить совсем было некогда – оборудовали каморку, там же готовили себе немудрящую еду, там и спали на тюфяках. Я рыскал по Москве и окрестностям в поисках кадровых типографщиков, которых еще нужно было уговорить, а потом довольно долго «проверять на лояльность власти». Но нередко приходилось убеждать высокое начальство в том, что лояльность, как и верность делу революции, годами наработанного мастерства уж точно не заменит. Однако и начальство понять можно: материалы у нас печатались особой важности, время военное, повсюду заговоры – действительные и мнимые. Желающих проникнуть в закрытую типографию и исподволь заниматься там вредительством было еще довольно много из притаившихся осколков разгромленных подпольных организаций.

Гражданская война охватила всю бывшую империю, власть то и дело переходила из рук в руки. Разоренное хозяйство, шпионаж и контрреволюция душили молодую республику. Немногочисленное старое офицерство и профессионалы царской охранки, перешедшие на службу к Советам, полагая, что Родину не выбирают и при любой власти, нравится она тебе или нет, ее нужно защищать, не могли обеспечить безопасность в стране. Оставалось одно – срочно готовить новых спецов, преданных делу революции, проверенных большевиков. Ленин говорил, что главное – это надежность кадров, а профессионализм – дело наживное. Осенью 1918 года при нашем Регистрационном управлении открылись Курсы разведки и военного контроля – первое учебное заведение для подготовки элиты пролетарских военных разведчиков и контрразведчиков. Начальником Курсов стал их создатель и идеолог – бывший царский офицер.

Начальником типографии я, конечно, не стал. Меня, как человека грамотного, направили на учебу на эти Курсы, оценив по достоинству мои титанические усилия на типографском фронте и какой-никакой военный опыт. Так в тридцать один год мне пришлось вновь сесть «за парту». Нарядный одноэтажный дом с мезонином начала XIX века на Пречистенке, украшенный лепниной и шестиколонным портиком, горделиво ступал на тротуар, демонстрируя улице свою ампирную роскошь. Я сначала немного растерялся: разве могут такие важные Курсы располагаться в одном из самых «буржуйских» районов Москвы? А как же революционный аскетизм, провозглашаемый большевиками? Почему не боевая фабричная Красная Пресня? Но у парадного подъезда особняка мелькнули островерхие шлемы со звездами – и я понял, что не ошибся адресом. Отмахнувшись от назойливых вопросов, я шагнул в неведомое.

Курсы разведки и военного контроля

Оказалось, что для поступления на Курсы одной политической подкованности мало – нужны еще и знания. Народ тут собрался разношерстный: прибывшие с фронта по разнарядке – начинающая агентура, выпускники царских военных училищ или революционных инструкторских курсов, а также рабочие, отличившиеся в боях за революцию, партийные выдвиженцы и те, кого рекомендовали всевозможные руководители (протекционизм процветал точно так же, как и при царе). Треть претендентов отсеяли сразу: среди направленных на учебу оказалось много малограмотных, людей случайных, а то и просто авантюристов. Рядом со мной в приемной ожидали вызова трое молодцев в косоворотках и сапогах гармошкой, которые всячески подчеркивали свою «бывалость»: громко похвалялись агентурными подвигами, поглядывая по сторонам: всем ли слышно? В выражениях не стеснялись, смачно сплевывая на пол и злорадно втаптывая окурки в пушистый ковер, будто мстили ему за что-то.

Их вызвали первыми. Члены комиссии, в основном военные, во главе с начальником Курсов сидели за длинным столом, покрытым зеленым бильярдным сукном, на котором громоздились папки с делами поступающих.

– Комиссия рассмотрела ваши документы и результаты вступительных испытаний, – начал секретарь. – И у нее возникли сомнения в вашей компетентности…

– В чем, в чем? – перебил его самый нахальный, цыкнув зубом. – Каки таки сомнения? Па-а-звольте! У нас мандат! Должны принять! Мы за революцию жизню клали, а ты, буржуй недорезанный, ух, попался бы мне в другом месте! Я б тя, золотопогонника, прижа-ал!

– Сомнения в вашей способности к обучению на наших Курсах, – бесстрастно ответил секретарь, прибавив металла в голосе.

– Это вы-то нас решили учить, как разведку делать? – ощерились молодцы. – Да мы сами вас чему хошь научим! Давай документ – талоны на жратво и обмундировку. Нам сказали – тут на полное довольство ставють.

– Учите, так и быть! – миролюбиво разрешил самый нахальный, почуяв, как уплывает выпавшее им счастье хоть и временного, но спокойного столичного бытия вместо непредсказуемого фронтового существования, и победно оглядываясь на дружков: «Во, как я их!»

Документ им дали: «Вернуть по месту службы как не выдержавших испытания».

Следующим был я. Возбужденная перепалкой комиссия «рассмотрела» меня за пять минут. Характеристика с места службы (Лукич постарался), опять же работник типографии Регистрационного управления, вступительные испытания успешно одолел, знает немецкий язык, да и возраст солидный – не шпана сопливая. К тому же успел повоевать в Красной армии добровольцем. Так я стал курсантом Курсов, которые определили всю мою дальнейшую жизнь. Распределение слушателей по отделениям – разведки и военного контроля – проводилось после общих ознакомительных лекций и собеседования с профессором психологии из университета, который задавал нам странные вопросы и показывал какие-то картинки. Теоретические занятия проходили в соседней старинной усадьбе, а практические либо в воинских частях, либо за городом.

В красивом четырехэтажном особняке располагалось Оперативное управление Полевого штаба Реввоенсовета. Говорят, сюда часто приезжает сам Ленин связаться по прямому проводу с фронтом. Может, удастся повидать его хоть мельком? Хотя вряд ли – наши занятия проходят в другом крыле здания на верхнем этаже. Помещение снаружи и внутри охраняют латышские стрелки. Почему не свои? Выходить в город не разрешается. Казарму и столовую для слушателей устроили в следующей усадьбе, принадлежавшей прежде фабриканту с говорящей французской фамилией – Жиро. Теперь в его бывших хоромах будут «жировать» курсанты. Поначалу наши узкие железные – «арестантские» – койки, покрытые грубошерстными солдатскими одеялами, в интерьерах парадной залы смотрелись диковато, но очень скоро ее стены, обитые китайским шелком, пропитались «революционным» духом новых постояльцев и утратили свою «буржуазность».

За три с небольшим месяца нам предстояло изучить столько, сколько и за три года многим не одолеть. Помимо общеобразовательных предметов мы должны были освоить военное дело, а также изучить задачи и методы разведки и контрразведки. А еще были иностранные языки и психология. Особое внимание также уделялось химии. Жесткие требования к усвоению такого объема информации поначалу сильно напрягали курсантов. Многие слушатели не выдерживали, жалуясь начальству на чрезмерную требовательность преподавателей, в чем видели их злокозненность. Но ответ начальства был один: без всех этих знаний нельзя стать высококлассным разведчиком, а тем более – контрразведчиком. Не можешь, не способен, не уверен в себе – на выход! Меня спасали корректорский опыт и навык обработки больших объемов текста.

Лекции по военной теории подкреплялись практическими занятиями. Мы учились вести секретную переписку, осваивали приемы шифрования и дешифровки, а также военной цензуры, проводили химические опыты по вскрытию и запечатыванию писем и пакетов. Изучали фотографию, антропометрию, дактилоскопию и опыт организации агентурной разведки последней войны. Проводили занятия по организации разведслужбы и руководства ею в штабах бригад и дивизий в боевой обстановке. Отрабатывали технику разведки (обработку разведданных, составление разведсводок, боевых расписаний, схем, диаграмм и прочего), а также ведения наружного наблюдения. С военной техникой и средствами связи мы знакомились в разных частях московского гарнизона. Напряженные аудиторные занятия разнообразили поездки за город, где мы учились производить топографические съемки и военную рекогносцировку районов местности.

Профессор Московского университета читал нам пространные лекции по социальной психологии, о которой мы не имели никакого представления, обычно полагаясь на свой житейский опыт. Он утверждал, что любой коллектив, любое сообщество, с точки зрения психологии, представляет собой организованную психологическую массу, иначе говоря толпу. И каждая толпа обладает присущей только ей духовной природой. Разведчик и контрразведчик имеет дело с разными массами людей, поэтому должен прекрасно разбираться и в различных свойствах этих масс. И отлично разбираться в людях, знать все тонкости психотипов человека… если хочет подольше прожить при такой беспокойной «работе». Преподаватели французского, немецкого, английского, японского, шведского и финского пытались вдолбить нам начальные знания этих стратегически важных иностранных языков – но только тем из нас, кому они давались. Языковые занятия проходили уже после ужина – «на сладкое». Главное потом – доползти до своей койки.

Многим слушателям Курсы открывали глаза и на общую культуру, особенно на культуру поведения, вплоть до умения вести себя прилично – за столом, в помещении, на улице, в аудитории и… в туалете. Обучение этой «дисциплине» нередко приводило в отчаяние наших преподавателей: «разруха» в головах преодолевалась зачастую труднее, чем тайнопись или шифрование. Но идейный вдохновитель и начальник Курсов твердо стоял на своем: пролетарские кадры большевистских спецслужб должны быть во всем на высоте. Он жестоко карал тех, кто нарушал внутренний распорядок, навсегда отучив любителей харкать на пол, мочиться куда попало, материться, горланить непристойности и манкировать личной гигиеной от этих и прочих дурных привычек. Он видел их «аристократами» военной разведки Красной армии и сделал все, чтобы выпускники Курсов стали настоящими профессионалами в своем деле.

И все же главными предметами для нас оставались военные. Будущим разведчикам приходилось осваивать тонкости разведслужбы штабов и особенности разведки в пехоте, артиллерии, службе связи, инженерных войсках, в кавалерии и на флоте. Они должны были прекрасно разбираться в военной географии и топографии, знать «кухню» агентурной разведки, используя опыт старых кадров и их агентуры. Острая борьба со шпионажем и контрреволюцией в армии и на флоте требовала от спецов Военного контроля умения создавать агентурные сети, готовить тайных агентов – резидентов и так называемых «ходоков», ставить им задачи в зависимости от вида шпионажа – военного, дипломатического, внутриполитического и экономического, а также добывать всевозможные сведения из прессы и других открытых источников.

Время нашей учебы стремительно убывало. Спать приходилось все меньше и меньше, засиживаясь до глубокой ночи над конспектами. И вот уже подоспели экзамены, однако не все курсанты смогли добраться до финиша и получить соответствующий документ. В конце зимы самые способные и образованные из нас отправились исподволь готовить «мировую революцию» в Европу, США и на Восток. Остальных разделили поровну: одна половина получила назначение на фронт, в службу Военного контроля, а вторая – в Особый отдел ВЧК – Всероссийскую «Чрезвычайку». Меня направили в Особый отдел Московской ВЧК уполномоченным.