Текст книги "К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама"

Последний пример открывает группу случаев, в которых, с одной стороны, идиома перестает легко опознаваться читателем, с другой – ее элементы могут относиться к разным смысловым частям высказывания. Иными словами, здесь мы имеем дело с чем-то вроде глубинной семантической мотивировки, механизмы которой скорее скрыты от читателя (хотя строки могут производить впечатление интуитивно понятных).

«Век мой, зверь мой, кто сумеет / Заглянуть в твои зрачки / И своею кровью склеит / Двух столетий позвонки?» («Век», 1922). Словосочетание кровью склеит, по всей вероятности, идет от идиомы скрепить кровью (договор, клятву). Идиоматический смысл в тексте не сохраняется – вместо договора или клятвы в процитированной строфе речь идет об искупительной жертве. Модификация глагола (скрепить → склеить) объясняется свойством крови быть липкой, как будто способной что-либо склеивать. Из-за этого идиому, по-видимому, достаточно сложно опознать как источник лексического ряда4343
  В первой строке обсуждаемого стихотворения – «Век мой, зверь мой», возможно, ритмически и отчасти лексически отражается поговорка «День мой – век мой… (с разными продолжениями: а неделя – и весь живот / что до нас дошло, то и к нам пришло)».


[Закрыть].

Неоднократно обсуждалась строка из стихотворения «Как светотени мученик Рембрандт» (1937) – «Но око соколиного пера» [Полякова 1997: 88; Успенский Ф. 2014: 9–10]. В строке описывается птичье перо, рисунок которого напоминает глаз. Такие перья характерны не для соколов, а для павлинов. Возможно, слово соколиный выбрано поэтом для создания иконического эффекта [Успенский Ф. 2014: 9–10]. Само же словосочетание мотивировано идиомой соколиный глаз. В стихах идиома модифицируется, а ее смысл – ‘острое зрение’ – в текст не переносится. Читатель может не воспринимать след идиомы, поскольку она нейтрализована контекстом (описание пера).

Другой «птичий» пример: «Хвостик лодкой, перья черно-желты, / Ниже клюва в краску влит» («Мой щегол, я голову закину…», 1936). В нем выделенное словосочетание мотивировано идиомой вогнать в краску (с глагольной заменой вогнать / влить). Фразеологический смысл выражения связан со смущением (иногда – стыдом), а его внутренняя форма – с физиологическим эффектом, когда лицо краснеет от названных эмоций. Для описания щегла, голова которого за клювом, как правило, красного цвета, Мандельштам использует лексический ряд идиомы и ее внутреннюю форму (это позволяет точно отметить орнитологические приметы птицы), однако не переносит в текст фразеологическое значение (‘смутить, заставить застыдиться от чего-либо’).

Сложно формализуемым случаем можно считать и такой: «Увы, растаяла свеча / Молодчиков каленых, / Что хаживали вполплеча / В камзольчиках зеленых» («Увы, растаяла свеча…», 1932). С. В. Полякова предположила, что в выделенном словосочетании имеется в виду дерзкая походка, молодчики хаживали «плечом вперед, боком» [Полякова 1997: 85]. Действительно, текст заставляет думать, что молодчики ходили как будто вразвалочку. Этот смысл, как кажется, создается контекстом стихотворения, тогда как узус русского языка приписывает коллокации обратное значение. Так, в словаре Даля приводится выражение: «Проходи вполплеча, или дай полплеча, сторонись немного, проходи боком». Проходить вполплеча, таким образом, означает действие, в котором человек должен постараться уменьшиться в размерах и не демонстрировать своей молодцеватости.

«Кому – крутая соль торжественных обид» («Кому зима – арак и пунш голубоглазый…», 1922). М. Л. Гаспаров полагал, что крутая соль обид напоминает «о горечи соли (иной, более высокой, чем горечь дыма)» [Гаспаров М. 2000]. Указанное словосочетание, с нашей точки зрения, вызвано кулинарным контекстом – коллокацией круто посолить (то есть ‘сильно посолить’). По всей видимости, элементы этой коллокации разбиваются как смысловое целое и мотивируют словосочетание крутая соль. Семантика коллокации, скорее всего, исчезает (ср. торжественные обиды), а если и сохраняется, то связывается с другой частью высказывания – с лексемой обиды («сильные обиды»).

Еще один неоднозначный пример – строка стихотворения «Обороняет сон мою донскую сонь» (1937): «Страны – земли, где смерть уснет, как днем сова». Несколько огрубляя, можно сказать, что сложная для понимания строка сообщает о том, что в стране больше не будет смерти: она уснет, как днем засыпает сова. Соответственно, смерть сравнивается со сном. Спаянность семантики смерти и сна в словосочетании смерть уснет, по нашему мнению, мотивирована в данном случае идиомой заснуть (уснуть) мертвым сном. Элементы идиомы используются для создания сложного образа, при этом сама идиома раздробляется на отдельно существующие слова, которые комбинируются в новом смысловом порядке. Думается, что идиома-мотиватор в данном случае читателем если и опознается, то с большим трудом.

Примеры, в которых элементы идиомы относятся к разным частям высказывания, в целом малодоказуемы. Некоторые кажутся убедительными, некоторые выглядят натяжкой. Приведем несколько наблюдений, в которых мы не можем быть уверены.

«И букв кудрявых женственная цепь / Хмельна для глаза в оболочке света» («Еще он помнит башмаков износ…», 1937). По мнению О. Ронена, словосочетание в оболочке света соотносится с радужной оболочкой глаза [Ronen 1983: 359]. Возможно, эта коллокация действительно мотивирует лексический ряд строки. Вместе с тем в этом примере оболочка связана со светом, а словосочетание оболочка света может зависеть как от глаза (‘глаз в оболочке света’), так и от букв (‘цепь букв в оболочке света хмельна для глаза’). Так или иначе, в строке поэт материализует свет, представляя его веществом, окутывающим предметы.

Сильнее разнесены элементы коллокации в следующем случае: «Как тельце маленькое крылышком / По солнцу всклянь перевернулось <…> Как комариная безделица / В зените ныла и звенела» («Как тельце маленькое крылышком…», 1923). Здесь в зените употреблено в прямом значении, а метафорика этих строк основана на коллокации солнце в зените. Хотя строки из приведенного примера далеко отстоят друг от друга (1-я – 2-я строки 1‐й и 2‐й строфы), сблизить их и заметить в них реализацию устойчивого словосочетания позволяет тот факт, что они, по-видимому, описывают одну и ту же ситуацию.

«Этот воздух пусть будет свидетелем, / Дальнобойное сердце его, / И в землянках всеядный и деятельный / Океан без окна – вещество» («Стихи о неизвестном солдате», 1937). В этом примере сейчас нас интересуют только выделенные слова – воздух и океан. Надо полагать, оба слова означают ‘воздух’ в разных частях высказывания. По наблюдению И. М. Семенко, здесь можно увидеть идиоматическое выражение океан воздуха [Семенко 1997: 91]. Думается, что оно разбивается и разносится по различным строкам строфы, а его идиоматический смысл (‘много воздуха’) в текст не переносится – в словосочетании океан без окна воздух называется океаном напрямую, уже без семы ‘много’. Фразеологизм, таким образом, становится мотиватором метафорического ряда.

Иногда мы сталкиваемся со сложными случаями, когда элементы идиомы не только находятся вдали друг от друга, но и содержат подстановку другого слова. К ним, в общем, плохо применим критерий убедительности, поскольку все зависит от риторики доказательства. Так, в стихотворении «Дворцовая площадь» (1915) читаем: «В черном омуте столицы / Столпник-ангел вознесен». Понятно, что здесь описывается Александрийский столп в Санкт-Петербурге. Понятно также, что ангел на вершине Александрийского столпа противопоставляется омуту столицы. Остается только гадать, не мотивирован ли лексический ряд обсуждаемых строк поговоркой в тихом омуте черти водятся (с синонимической заменой тихий → черный и парадигматической черти → ангел).

С некоторыми примерами десемантизации идиомы мы еще встретимся в следующих разделах.

4. ЧАСТИЧНОЕ ПРОЯВЛЕНИЕ ИДИОМЫ/КОЛЛОКАЦИИ В ВЫСКАЗЫВАНИИ

В этот обширный класс объединяются случаи, когда идиома или коллокация представлена в высказывании не целиком, а лишь одним из своих элементов.

К этому разделу отнесены примеры, в которых один из элементов идиомы/коллокации оторван от слова, с которым он обычно связан, и отнесен к другому слову поблизости.

Схематическая запись: идиома / коллокация АБ представлена в тексте как Ах+Б, где х – «внешнее» по отношению к идиоме / коллокации слово.

Эталонный пример:

«Где ночь бросает якоря / В глухих созвездьях Зодиака» («Где ночь бросает якоря…», 1920) – коллокация глухая ночь разбита на составные элементы, и прилагательное глухой перенесено от слова ночь к слову созвездья. Знание об этом приеме позволяет не столько прояснять смысл образа (глухие созвездия), сколько понимать языковую игру текста – видеть, что в подобных случаях новые образы возникают с помощью переработки устойчивых языковых сочетаний.

Перенос элемента идиомы / коллокации – прием, который мы находим в ряде стихотворений Мандельштама, хотя и нельзя сказать, что он весьма частотный. Отчасти выделяемая в данном разделе группа по структуре (но не по примерам) пересекается с группой 5.2.2 и 5.2.3. В ней, как будет показано ниже, представлены случаи, в которых коллокация / идиома осложнена элементом другой коллокации / идиомы. Так, в строке «В глубоком обмороке вод» («О, как мы любим лицемерить…», 1932) выражение глубокий обморок как бы надстроено фраземой глубокие воды, и это наложение усиливает образ. Этот пример можно было бы рассмотреть и в ключе 4.1: характеристика обморока перенесена из словосочетания глубокие воды, однако так разрушается спаянность словосочетания глубокий обморок. Поэтому в данной группе преимущественно собраны случаи, когда в обсуждаемых строках идиома / коллокация не выражена (как, например, не проявляется она в эталонном примере: «Где ночь бросает якоря / В глухих созвездьях Зодиака»).

Этот прием как последовательно реализуемый принцип в поэзии Мандельштама начала описывать С. В. Полякова. Исследовательница обратила внимание на то, что в ряде случаев эпитет перенесен в другой фрагмент текста4444
  В целом это известный в лексической стилистике прием, называемый гипаллагой.


[Закрыть]. Полякова назвала это явление «пролептическим эпитетом» и рассматривала главным образом «переставленные» прилагательные. При этом для нее идиоматический план не играл существенной роли, определяющим критерием служило то, что эпитет казался поставленным не на свое место и получал мотивировку только при отнесении к существительному в другом фрагменте текста. Нам же представляется ключевым именно фразеологический аспект. В самом деле, заметить такой «перенесенный» эпитет можно благодаря тому, что сила связи прилагательного с существительным устойчивее в идиоматических элементах, а не в свободных сочетаниях. Если же уровень фразеологии никак не проявляется, то такой эпитет оказывается не «пролептическим», а просто метафорическим. Иными словами, «пролептическим» эпитет становится только в силу фразеологического аспекта языка. Поэтому далее примеры Поляковой мы будем описывать в нашей терминологии. Добавим также, что в этой ячейке нашей классификации будут рассматриваться не только «переставленные» прилагательные (хотя таких примеров достаточно много). Наконец, в этой группе мы попытаемся проанализировать как чистые случаи переноса элемента идиомы / коллокации, так и случаи, в которых исходная идиома / коллокация представлена в модифицированном виде.

Рассмотрим примеры Поляковой.

«Скрипучий труд не омрачает неба / И колесо вращается легко» («На каменных отрогах Пиерии…», 1919). Труд назван скрипучим, хотя изначально эта характеристика принадлежит слову колесо [Полякова 1997: 122]. Подчеркнем, что если сравнить словосочетания скрипучий труд и скрипучее колесо, то только второе можно признать более или менее частотной коллокацией.

«И нет рассказчика для жен / В порочных длинных платьях» («Увы, растаяла свеча…», 1932). Здесь «на платья порочных итальянок перенесены качества чуждой им нравственной сферы» [Полякова 1997: 127].

«На тебя надевали тиару – юрода колпак, / Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!» («Голубые глаза и горячая лобная кость…», 1934). В этом примере поставленные в рифменную позицию слова образуют выражение дурацкий колпак [Полякова 1997: 274].

«Лошадиная бритва английская / Адмиральские щеки скребла» («От сырой простыни говорящая…», 1935). «Адмирал энергично действует бритвой (скребет как скребницей), это и порождает эпитет бритвы и намечает представление о лошадинообразной физиономии генерала» [Полякова 1997: 118], то есть речь идет о выражении лошадиное лицо.

«Клейкой клятвой липнут почки» (1937) – коллокация липкие / клейкие почки объясняет характеристику клятв. Этот случай позволяет понять строки «И к губам такие липнут / Клятвы…» в том же тексте, а также строку «Эту клейкую клятву листов» из стихотворения «Я к губам подношу эту зелень…» (1937) [Полякова 1997: 123].

Иногда дистанция между словами оказывается достаточно большой. Так, в «Риме» (1937) Полякова рассматривает первую и последнюю строку начальной строфы: «Где лягушки фонтанов, расквакавшись <…> Земноводной водою кропят». Здесь «понятие земноводности перенесено с лягушек на их окружение» [Полякова 1997: 125].

Еще к одному примеру мы обратимся ниже (так как он относится к сложным случаям), а здесь приведем наблюдение Б. М. Гаспарова, в котором семантическая дистанция между элементами выражения еще сильнее, чем в «Риме». В строке «Крутое „Верую“ и псалмопевца роздых» («В хрустальном омуте какая крутизна!..», 1919) «Верую» названо крутым потому, что эта характеристика взята из коллокации крутые горы; горы несколько раз появляются в этом стихотворении: «За нас сиенские предстательствуют горы», «И с христианских гор в пространстве изумленном» [Гаспаров Б. 1994: 148].

Добавим к перечисленным случаям еще ряд примеров в хронологическом порядке.

«Ворон на своем суку / Много видел на веку» («Музыка твоих шагов…», 1909) – здесь разбита идиома на своем веку. В том же стихотворении в строках «А встающая волна / Набегающего сна» отчетливо выделяется коллокация набегающая волна (волна набегает).

«И печальный встречает взор / Отуманенный их узор» («Истончается тонкий тлен…», 1909). Узор облаков назван отуманенным потому, что прилагательное перенесено от существительного взор в коллокации отуманенный взор / взгляд.

«И день сгорел, как белая страница» («О небо, небо, ты мне будешь сниться!..», 1911). Этот пример мы отнесли в данную группу, хотя это решение, очевидно, не бесспорно. Коллокация белая страница вполне распространена. Однако если считать, что сравнение в строке основывается на глаголе, то эпитет может показаться избыточным (так, любая страница может сгореть). Смысл же фразы день сгорел означает: ‘день закончился, быстро прошел’, и, по всей видимости, в этом фрагменте акцентируется именно светлая часть суток. Окончание светового дня может быть подчеркнуто, и это позволяет предположить, что семантически прилагательное допустимо соотнести с существительным день (ср. сему ‘белый’ в идиоме среди бела дня).

«Есть ценностей незыблемая скала» (1914). Характеристика скалы взята из идиомы незыблемые ценности.

«Уничтожает пламень / Сухую жизнь мою» (1915). Прилагательное сухой, возможно, перенесено от слова дерево в финале строфы: «А дерево пою».

«Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный» («Бессоница. Гомер. Тугие паруса…», 1915). Слово длинный, характеризующее слово выводок, первоначально принадлежало слову поезд.

«И холодком повеяло высоким / От выпукло-девического лба» («На каменных отрогах Пиерии…», 1919). Слово высокий, описывающее лоб, становится атрибутом холодка; ср. коллокацию высокий лоб.

«Когда городская выходит на стогны луна» (1920). Эпитет, отнесенный к луне, взят из коллокации городские площади (здесь – городские стогны).

«Тонкий воздух кожи…» («Веницейской жизни, мрачной и бесплодной…», 1920). Эпитет тонкий перенесен к воздуху от кожи (ср. коллокацию тонкая кожа).

«Тучное море кругом закипает в ключ» («С розовой пеной усталости у мягких губ…», 1922). Прилагательное тучный заимствовано из коллокации тучный бык (бык появляется в тексте раньше: «Яростно волны зеленые роет бык»). В том же стихотворении, в строке «Лоном широкая палуба, гурт овец» слово лоно возникло из выражения лоно моря.

«Круглым жаром налитые / Поднимают купола» («Как растет хлебов опара…», 1922). Жар назван круглым потому, что прилагательное взято из словосочетания круглые купола.

«Мой прекрасный жалкий век. / <…> Вспять глядишь, жесток и слаб, / Словно зверь, когда-то гибкий…» («Век», 1922) – коллокация жестокий век разбивается, и ее элементы разносятся по разным частям строфы, вследствие чего слово жестокий оказывается в семантическом поле слова зверь и осмысляется уже как общий признак века и зверя.

«Под соленой пятою ветра устроит отвес…» («Нашедший подкову», 1923). В этой строке проявляется идиома под пятой, однако она осложнена прилагательным соленый. Это прилагательное перенесено в идиому от слова ветер в той же строке, ср. устойчивую коллокацию соленый ветер.

«Я с веком поднимал болезненные веки – <…> Ход воспаленных тяжб людских» («Нет, никогда, ничей я не был современник…», 1924). Здесь – в рамках одной строфы – разделяются элементы выражения воспаленный взгляд, и именно из‐за него тяжбы названы воспаленными.

«Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных / Я убежал к нереидам на Черное море» («С миром державным…», 1931). Словосочетание рев моря разбивается, и рев соотносится с событиями мятежными.

«Из густо отработавших кино, / Убитые, как после хлороформу, / Выходят толпы» («Полночь в Москве…», 1931). Скорее всего, характеристика работы кино (густо) перенесена здесь от толп; семантика этих слов в сочетании дает коллокацию густая толпа.

«И татарского кумыса / Твой початок не прокис» («Сядь, Державин, развалися…» («Стихи о русской поэзии, 1»), 1932). По наблюдению Б. М. Гаспарова, початок здесь связан с початой бутылкой [Гаспаров Б. 1994: 131]. По-видимому, мы имеем дело со сложным переносом эпитета. В следующей строфе действительно используется слово бутылка: «Дай Языкову бутылку», и резонно предполагать, что в этом примере коллокация початая бутылка разбивается и первое слово коллокации переносится в строки о Державине, при этом «по пути» элемент коллокации успевает поменять частеречную принадлежность, из прилагательного превратившись в существительное.

«Какой-нибудь честный предатель, / Проваренный в чистках, как соль» («Квартира тиха, как бумага», 1933). К разным частям высказывания относятся элементы выражения вываренная соль (с синонимической заменой: вываренная → проваренный).

«…Как бы внутри гранита / Зернится скорбь в гнезде былых веселий» («Речка, распухшая от слез соленых…», «<Из Петрарки>», 1933–1934). И. М. Семенко обратила внимание на то, что итальянское слово granito в качестве существительного означает ‘гранит’, а в качестве прилагательного – ‘зернистый’ [Семенко 1997: 63]. Это усиливает семантическую связанность гранита и глагола зерниться. Вместе с тем существует словосочетание зернистый гранит, которое в строках разбивается на составные элементы и прилагательное перемещается к слову скорбь, причем этот перенос сопровождается изменением части речи (прилагательное → глагол).

«Лиясь для ласковой, только что снятой, маски, / Для пальцев гипсовых, не держащих пера» («10 января 1934»). Прилагательное гипсовый, характеризующее пальцы, очевидно, перенесено от маски, ср. коллокацию гипсовая маска (посмертная маска снимается именно из гипса).

«Исполню дымчатый обряд» (1935). По всей вероятности, прилагательное дымчатый заимствовано как характеристика агата («И муравьиный брат – агат»); см. специальное название камня – дымчатый агат (ср.: [Литвина, Успенский Ф. 2016: 287]).

«Стенобитную твердь я ловлю, – / И под каждым ударом тарана» («Небо вечери в стену влюбилось…», 1937). Прилагательное из коллокации стенобитный таран перемещено к тверди.

«Я упаду тяжестью всей жатвы <…> Прошелестит спелой грозой Ленин» («Если б меня наши враги взяли…», 1937). Выражение спелая жатва разнесено по разным частям высказывания и объясняет, почему именно так названа гроза.

«И, раскачав колокол стен голый» («Если б меня наши враги взяли…», 1937) – в строке прилагательное голый передвинуто от слова стены (ср. коллокацию голые стены) к колоколу.

«Стекло Москвы горит меж ребрами гранеными» («Обороняет сон мою донскую сонь…», 1937). Здесь прилагательное граненый, по-видимому, перемещено к ребрам от существительного стекло, ср. коллокацию граненое стекло (ср. также случай со строкой «Воздух твой граненый» в разделе 6).

«Играли рыбы, дом построив пресный» («Реймс – Лаон», 1937). В описании витража поэт использует словосочетание пресный дом. Характеристика дома восходит либо к коллокации пресное озеро («Я видел озеро, стоявшее отвесно»), либо к пресной реке («Мальчишка-океан встает из речки пресной»).

«Мощь свободная и мера львиная» («Рим», 1937). В строке прилагательное львиный оторвано от существительного мощь, ср. устойчивое выражение львиная мощь.

Сложный случай представляет собой первая строка стихотворения «Пою, когда гортань сыра, душа суха» (1937). Явное противопоставление сухости и сырости здесь, возможно, подсказано такими выражениями, как сухо в горле, горло пересохло. Характеризуя гортань, Мандельштам заменяет сухость влажностью, но «вытесненный» эпитет не исчезает, а переносится к слову душа.

Итак, рассматриваемый прием работает на дополнительную семантическую связность лексического ряда текста, скрепляя слова того или иного фрагмента. При этом надо подчеркнуть, что в этих случаях речь идет о языковом понимании устройства текста, однако оно не перечеркивает понимания поэтического. Так, в структурно идентичных примерах – «Ворон на своем суку / Много видел на веку» и «Пою, когда гортань сыра, душа суха» – свой сук и сырая гортань должны восприниматься как таковые, сколько бы внимательный читатель ни относил в своем сознании эпитет к другому слову.

В целом этот прием, хотя он регулярно встречается в стихах Мандельштама, не становится очень продуктивным, поскольку постоянно осложняется другими способами работы с фразеологическим уровнем.

В качестве переходного примера приведем строки, отмеченные Поляковой, в которых исследовательница заметила перенос эпитета. «На кону горы крутопоклонной – / Втридорога снегом напоенный» («На доске малиновой, червонной…», 1937). Здесь слово втридорога стоит как бы не на своем месте (поскольку снег бесплатный) – оно, очевидно, соотносится с предыдущей строкой. Однако связь эта неоднозначна. Так, на кону горы понимается в двух планах – и как склон горы, и как кон игры. Связь семы ‘денег’ (втридорога) и ‘игры’ (кон) проявляется в поговорках: деньги на кон, отец дьякон, либо в кон, либо вон и т. п. [Полякова 1997: 102]. Таким образом, в этом примере в словосочетании на кону горы перерабатывается коллокация на кону игры и слово гора ритмически и фонетически заменяет слово игра, перенося семантику игры в следующую строку. Перенос эпитета по Поляковой здесь есть, тем не менее он возникает под влиянием другого смыслопорождающего механизма. Такого рода замены и подстановки формируют каталог примеров в группе 4.2.