Текст книги "К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама"

«И полной грудью их вдыхать еще я должен» («Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева…», 1937) – идиома дышать полной грудью здесь модифицирована: говорящий субъект должен вдыхать полной грудью свои права (то есть природу, которую у него, уже ограниченного в правах, еще не отняли). Таким образом, исходный идиоматический смысл хотя и сохраняется в высказывании, но кажется преобразованным семантикой вынужденности (должен) и конкретностью ситуации (герой не просто дышит, а вдыхает то, что названо).

«Я б поднял брови малый уголок» («Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», 1937) – поскольку в стихотворении описывается возможный рисунок, который бы получился, «когда б» поэт «уголь взял для высшей похвалы», первостепенным представляется буквальное значение строки: ‘я бы повыше нарисовал уголок брови’. Однако, возможно, из‐за подобного стечения слов проявляется и идиома поднять бровь (‘удивиться’). По-видимому, это удивление относится уже к говорящему субъекту, см. далее: «И поднял вновь, и разрешил иначе … Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!».

«Этот воздух пусть будет свидетелем» («Стихи о неизвестном солдате», 1937) – буквальный призыв к воздуху стать свидетелем, очевидцем происходящих событий дополняется идиоматической «традицией», ср.: (клясться) пред небом и землею и «…я скажу вслух их слова сии и призову во свидетельство на них небо и землю» (Вт. 31:28); см. также: [Михельсон II: 119–120]3737
  Традиционно в этой строке принято видеть реминисценцию из «Современной оды» Н. А. Некрасова: «И – беру небеса во свидетели – / Уважаю тебя глубоко» [Мандельштам I: 659]. Эта отсылка восстанавливается и на основе ритма, и на основе лексического совпадения. Однако с учетом идиоматики фактор лексического сходства, очевидно, отпадает: это не конкретная перекличка, а частотное, не привязанное к автору идиоматическое выражение.


[Закрыть].

В этом стихотворении отмечался и более явный случай омонимической семантизации: «И воздушная яма влечет» – воздушная яма оказывается одновременно «синонимом романтической „бездны“ и аэродинамическим термином» [Гаспаров Б. 1994: 27; Левин 1979: 196]3838
  По мнению Б. М. Гаспарова, как намек на технический термин может быть воспринята хилая ласточка из строк «Научи меня, ласточка хилая, / Разучившаяся летать…», поскольку прилагательное хилая применяется к машинам: хилая машина – «слабосильная, ненадежная, опасная в обращении» [Гаспаров Б. 1994: 227]. Нам, однако, не удалось обнаружить выражение хилая машина в источниках до 1937 года.


[Закрыть].

По замечанию И. Семенко, в строчке «Луч пропавших без вести вестей» (из черновика «Стихов о неизвестном солдате») выделяется «ходовое выражение» пропавший без вести [Семенко 1997: 95]. Таким образом, слово весть сталкивается с самим собой, включенным в устойчивое сочетание.

Стремление к словесной рекурсии прослеживается и в строках «Как лесистые крестики метили / Океан или клин боевой»: указанное сочетание слов основано на коллокации метить (помечать) что-либо крестиком. Это согласуется с образом топографической карты, где тот или иной участок (например, лес) помечен крестиками (см. разные трактовки смысла этих строк: [Гаспаров М. 1996: 69]). К тому же в тексте изменен актант – крестики сами метят собой океан или клин боевой (так мы понимаем, что речь, возможно, идет о деревянных могильных крестах, то есть о смертях, которые множатся).

«В осужденье судьи и свидетеля». В строке двоится семантика выражения в осужденье. С одной стороны, оно означает ‘неодобрение, порицание’, но за счет судьи и свидетеля у слова осуждение возникает юридическое значение – ‘судебное обвинение’. Этот судебный контекст, однако, оказывается нелогичным и рекурсивным, потому что здесь осуждаются судья и свидетель, то есть те, кто суду как раз не подлежит. Семантика порицания в итоге выходит на первый план, хотя юридические ассоциации стремятся перекрыть это значение.

«Будут люди холодные, хилые / Убивать, холодать, голодать» – по отношению к людям глаголы холодать и голодать всегда употребляются в паре (в значении ‘бедствовать, нуждаться’, ср.: [Виноградов 1977: 167]). Таким образом, в буквальном перечислении тягот, которые будут претерпевать люди на войне, проступает устойчивое сочетание, усиливающее семантику ‘бедствования’.

Внимания заслуживают строки: «И в своей знаменитой могиле / Неизвестный положен солдат», в которых буквализована могила неизвестного солдата. Это словосочетание обозначает мемориальный архитектурный объект, поставленный на месте символического погребения неопознанного солдатского тела3939
  Ср.: «При высокой „прозрачности“ элементов могила ‘место захоронения’ (прямое значение) и неизвестный солдат ‘военнослужащий с неидентифицированной личностью’ (метафорический перенос) остается завуалированность оборота, который главным образом обозначает ‘архитектурный объект’ на месте погребения (что не обязательно) останков бойцов (не только лиц с воинским званием солдат, но и сержант, лейтенант, майор и др.), погибших при исполнении» [Василенко А. 2015: 63].


[Закрыть]. И в этих строках, и в названии стихотворения Мандельштам оперирует сочетанием неизвестный солдат как отдельным именем, не метонимически обозначающим множество убитых, а называющим конкретного человека с его знаменитой могилой (под сводами Триумфальной арки в Париже).

«Без руля и крыла совладать». Традиционно эта строка рассматривается как цитата из «Демона» Лермонтова: «На воздушном океане / Без руля и без ветрил», причем ветрила, очевидно, заменяются на крыло. В свете нашей темы важно, что эта строка Лермонтова вошла во фразеологический фонд русского языка и получила значение ‘без ясного направления и определенной цели в жизни’ [Молотков 1968: 402]. Надо полагать, идиоматизация цитаты произошла в 1910–1930‐е годы, поскольку словарь Михельсона не фиксирует ее как фразеологическую единицу. См., однако, примеры: «В этом торопливом бунтарстве без руля и без ветрил, в этой неистовой погоне за немедленной известностью…» (С. К. Маковский, 1921); «Он утрачивает душевное равновесие, плывет по морю житейскому без руля и без ветрил» (Н. В. Устрялов, 1927); «Вторая ошибка в том, что вы мечтали „без руля и без ветрил“, как и куда толкнет случай» (К. С. Станиславский, 1938).

Интересным образом при таком узуальном контексте значение выражения начинает двоиться. С одной стороны, в свете строфы, где и появляется без руля и крыла, смысл языкового фразеологизма не учитывается и выражение прежде всего отталкивается от строки Лермонтова. Однако лермонтовская метафора буквализуется: если у поэта XIX века светила метафорически уподоблены кораблю, то в «Солдате», как следует из цитаты, речь идет не о метафоре, а о настоящих частях самолета.

С другой стороны, Мандельштам, по-видимому, имеет в виду и языковое значение фразеологизма уже без лермонтовской семантики. Так, невозможность самостоятельно справиться с воздушной могилой оказывается связанной не только с отсутствием буквальных руля и крыла, но и с человеческими качествами самого субъекта. Он как будто предстает человеком ‘без ясного направления и определенной цели в жизни’. Этот план подкрепляется глаголом совладать, у которого актуализируется идиоматическое значение – см. выражение совладать с собой. Заметим, что в следующей строфе идиомы, описывающие уже Лермонтова Михаила, продолжают разворачивать этот же план – разговор о человеческом характере и свойствах личности.

«Миллионы убитых задешево / Протоптали тропу в пустоте, – / Доброй ночи! всего им хорошего…» – в словах протоптали тропу проступает идиома проложить дорогу (‘создать путь, по которому впоследствии смогут пройти другие’). Эта метафорическая дорога помещается в буквальный, хотя и трансцендентный контекст: миллионы убитых своей смертью проложили ее для новых, будущих погибших. Смерть осмысляется как долгий путь, тому подтверждением служат слова всего <…> хорошего, которые употребляются в житейских ситуациях прощания.

«Весть летит светопыльной обновою». Словосочетание весть летит связано с нормативными коллокациями, в которых новость сочетается с глаголами полета: вести прилетели, до нас долетели вести и т. п. Выражение весть летит здесь воспринимается дословно, поскольку речь идет о летящем свете.

«Лучше сердце мое разорвите / Вы на синего звона куски» («Заблудился я в небе – что делать?..», 1937) – обыгрывается идиома сердце разрывается на части. В стандартном употреблении это характеристика чувств субъекта, описание сильнейшей душевной боли. Здесь же сердце говорящего оказывается объектом чужого воздействия, слова идиомы используются в прямом значении – герой просит разорвать его сердце на синего звона куски (идиоматический смысл при этом сохраняется). Занятно, что в одном из ранних списков этого стихотворения строка читалась по-другому – «Лучше сердце мое расколите» [Гаспаров М. 1996: 116] (этот глагол сочетается с кусками звона). Этот вариант также строится на идиоматике – в строке переосмыслено выражение разбить сердце (раз сердце можно разбить, значит, его можно и расколоть).

«Стиснув зубы, ее не унять» («Флейты греческой тэта и йота…», 1937) – семантика идиомы стиснуть зубы наделяется вторым, дословным смыслом в сочетании со словом флейта, поскольку со сжатым ртом невозможно извлечь из флейты звук (рот должен быть приоткрытым, несжатым).

«Пароходик с петухами…» («Пароходик с петухами…», 1937) – в этом загадочном стихотворении безусловно возникает тема деревни и вместе с ней – деревенских животных (ср. в конце «Не позволил бы в напильник / Шею выжать гусь»). В таком контексте идиома с петухами (‘очень ранним утром’) может распадаться на два отдельных слова и интерпретироваться как указание на реальных петухов (см. также далее разбор этого стихотворения).

Наконец, обратим внимание на случай, когда в саму идиому вкладывается вторая идиома, привнося дополнительный смысл, очевидный при определенной оптике. Речь идет о стихотворении «Еще мы жизнью полны в высшей мере…» (1935), где идиома в высшей мере (‘до крайности, очень’) считывается как намек на высшую меру наказания [Мандельштам Н. 2014: 276; Левин 1998: 21; Гаспаров М. 2001: 633]. Ю. И. Левин вслед за Н. Я. Мандельштам приводит эту строчку как пример «оговорки», притягивающей тему убийства в неочевидный контекст4040
  Высшая мера обыгрывается и в стихотворении 1934 года, традиционно относимом к шуточным (несмотря на свою зловещую тему): «Один портной / С хорошей головой / Приговорен был к высшей мере. / И что ж – портновской следуя манере, / С себя он мерку снял – / И до сих пор живой» [Мандельштам I: 342]. В стихах, по точной формулировке И. З. Сурат, портной «обхитрил не что-нибудь, а саму смерть, обманул ее, подменив высшую меру портновской меркой. Этим магическим действием он травестировал смерть и отогнал ее от себя. Для самого поэта таким магическим действием является подмена слова, снижение меры до мерки» [Сурат 2009: 197].
  В перспективе нашей темы важно добавить, что стихотворение насквозь фразеологично и переосмысление слов возможно не только за счет их фонетической близости и близости корней, но и за счет устойчивых языковых конструкций: приговорить к высшей мере и снять мерку с кого-либо (как будто именно в силу фразеологии слова могут меняться местами).


[Закрыть]. Нам же важно осмыслить и этот случай как свидетельство работы с идиоматикой, в которой поэт, судя по всему, видел не только цельные смысловые единицы, но и их внутренний лексический состав вместе с возможными смысловыми валентностями и связями.

3. ДЕСЕМАНТИЗАЦИЯ ИДИОМЫ/КОЛЛОКАЦИИ В ВЫСКАЗЫВАНИИ

Из большого класса 2 выделяется небольшой класс 3, который составляют интересные примеры, когда идиома/коллокация представлена в тексте в своем стандартном или модифицированном виде, однако теряет идиоматическое значение. Иными словами, идиоматический смысл в высказывании нейтрализуется. В этот класс мы также включаем сложные случаи, когда идиома/коллокация в тексте полностью не проявляется, но, по всей видимости, мотивирует лексический ряд, при этом не сохраняя свое специфическое значение.

Схематическая запись: идиома АБ представлена в тексте только как А+Б.

Эталонный пример:

«Я участвую в сумрачной жизни,

Где один к одному одинок» («Воздух пасмурный влажен и гулок», 1911, 1935) – идиома один к одному / одно к одному, в разговорной речи характеризующая одинаковые или подходящие друг к другу явления и предметы, проявляется в тексте, однако теряет свое идиоматическое значение, в результате чего ее компоненты следует понимать отдельно: ‘один <человек> одинок <по отношению к другому> одному <человеку>’.

Хотя случаев десемантизации полностью проявленной идиомы в творчестве Мандельштама не очень много, они точечно проявляются во всех периодах творчества поэта.

Опишем сначала примеры, в которых элементы идиомы включены в текст без модификаций и синонимических замен.

«Я слушаю, как снежный ком растет» («Пешеход», 1912) – очевидно, что все слова выделенной части строки составляют идиому нечто растет как снежный ком. Однако ее значение – ‘очень быстро, стремительно быстро’ – в тексте не проявляется: актантом оказывается сам снежный ком, а не нечто, что с ним сравнивается. Контекст строки не дает возможности двойного прочтения: «Над пропастью, на гнущихся мостках, / Я слушаю – как снежный ком растет / И вечность бьет на каменных часах».

«Тебя легко и просто хоронили» («Лютеранин», 1912) – выделенная коллокация4141
  Может показаться, что эта коллокация недавно закрепилась в языке, однако в основном корпусе НКРЯ она зафиксирована 56 раз до 1912 года, когда был написан «Лютеранин».


[Закрыть] мотивирует лексический ряд строки, однако ее элементы понимаются по отдельности: легко – ‘без надрыва’ («Был взор слезой приличной затуманен»), просто – ‘без торжественных ритуальных излишеств’, в духе протестантизма (см.: «И сдержанно колокола звонили»). В этом примере контекст, объединяющий тему похорон и тему лютеранского вероисповедания, нейтрализует фразеологический смысл коллокации.

«Воздух бывает темным, как вода, и все живое в нем плавает, как рыба» («Нашедший подкову», 1923). Идиома плавать как рыба в воде здесь лишается своего значения (‘непринужденно, уверенно’), и ее словесное наполнение используется для реализации сравнения воздуха с водой.

«Любишь – не любишь – ни с чем не сравнишь» («После полуночи сердце ворует…», 1931). Как отметил А. Г. Мец, здесь обыгрывается гадание на ромашке [Мандельштам I: 597]. Однако думается, что семантика своего рода прагматемы, произносимой при обрывании лепестков ромашки (любит – не любит), связана прежде всего с установлением смысла, любит ли другой человек гадающего на цветке. В строке стихотворения, надо полагать, конструкция х – не-х – у подразумевает, что вне зависимости от того, есть ли х или х отсутствует, все равно существует у (как во фразе хочешь не хочешь – все равно надо идти на работу). Соответственно, вместо заинтересованного выявления истины магическим путем (как при гадании) в строке говорится о том, что как при наличии, так и при отсутствии чувства любви ситуацию ночного странного состояния («После полуночи сердце ворует / Прямо из рук запрещенную тишь») ни с чем не сравнишь.

«От горячей крови откажусь…» («Ламарк», 1932) – идиома горячая кровь (характеризующая вспыльчивого, импульсивного человека) в этой строке понимается буквально, а биологический контекст стихотворения подсказывает, что поэт собирается отказаться быть теплокровным существом.

Два похожих примера десемантизации идиомы мы встречаем в «Восьмистишиях» (1934). «Ушла с головою в бурнус» («О, бабочка, о, мусульманка…») – лексический состав идиомы уйти / погрузиться с головой во что-либо здесь используется для описания создания кокона (который метафорически сопоставляется с бурнусом), а значение увлеченности процессом исчезает. Аналогичным образом в строках «И тянется глухой недоразвиток / Как бы дорогой, согнутою в рог» («Преодолев затверженность природы…») характеристика дороги лексически соответствует идиоме согнуть в рог, однако высказывание лишается семантики обращенного на объект насильственного действия.

«В лицо морозу я гляжу один» («В лицо морозу я гляжу один…», 1937) – идиома смотреть/глядеть в лицо/в глаза чему-либо, как правило, сочетается со словами проблема, опасность, факты и т. п. и по смыслу связана с идеей способности человека осознать некоторые неприятные явления, не пренебрегая их значимостью. Можно было бы предположить, что, заполняя валентность идиомы лексемой мороз, Мандельштам наделяет это явление отрицательными коннотациями. Тем не менее в стихах их нет – наоборот, в тексте выражается ощущение спокойствия («Его прищур спокоен и утешен») и чуда («Равнины дышащее чудо»). Фразеологический смысл нейтрализуется благодаря общему контексту антропоморфного описания зимнего дня: лицо мороза, без морщин равнины дышащее чудо, солнце щурится.

Вероятно, дискуссионным может показаться пример из стихотворения «Чернозем» (1935): «Вся рассыпаючись, вся образуя хор, – / Комочки влажные моей земли и воли». Неоднократно отмечалось, что выделенное словосочетание восходит к названию революционного общества «Земля и воля» (см., например: [Гаспаров М. 2001: 663; Мандельштам 2017: 447]). Не вызывает сомнений, что генетически словосочетание в стихотворной строке и название организации действительно связаны. Однако думается, что эта связь не проявляется в семантическом развитии стихотворения, более того, привнесение ассоциаций с революционной борьбой, тайной организацией и т. п. только усложнит и без того многоплановый текст. В этом случае требуется не столько минимальное усилие опознать идиому из культурного фонда, сколько серьезное усилие, опознав ее, не включать ее семантику в текст.

Мандельштам, буквализуя название народнической организации (именно поэтому в тексте не стоит кавычек), возвращается к смыслу каждого слова по отдельности (другой вопрос, насколько они, в свою очередь, культурно нагружены). С землей эта буквализация выражена, очевидно, в словосочетании комочки…земли. С волей дело обстоит сложнее. На грамматическом уровне в строке «Комочки влажные моей земли и воли» земля и воля через притяжательное местоимение связаны с говорящим субъектом. Если «комочки моей земли» понятны сами по себе, то «комочки моей воли», надо полагать, объясняются через идиоматику. НКРЯ уже с 1925 года фиксирует выражение собрать волю в комок4242
  См., например: «Собрал в один комок всю волю» (М. А. Шолохов, «Путь-дороженька», 1925); «Надо только собрать в комок волю и напрячь желание» (А. И. Куприн, «Жанета», 1933).


[Закрыть]. Соответственно, обсуждаемая строка основывается на прямом и переносном значении слова комок / комочек (при этом в строках стихотворения воля одновременно означает и психологическое состояние, и ‘свободу’). Однако это еще не объясняет, почему земля и воля, каламбурно уравненные между собой, связаны с субъектом речи. Один из возможных ответов подсказан предшествующим стихом: земля (чернозем) «Вся рассыпаючись, вся образуя хор». Допустимо предположить, что «комочки влажные моей земли и воли» – это уточнение к слову хор. Тогда интересующая нас фраза «Комочки влажные моей земли и воли» описывает не только чернозем, но и занятие поэта (при таком прочтении семантика слова земля включает в себя компонент ‘принадлежащая, находящаяся в собственности территория’).

Сложно формализуемым оказывается следующий случай: «Холодным шагом выйдем на дорожку, / Я сохранил дистанцию мою» («Довольно кукситься. Бумаги в стол засунем…», 1931). Словосочетание сохранил дистанцию совпадает с коллокацией сохранять (держать) дистанцию. По-видимому, коллокация в этих строках буквализуется. Глагол сохранить здесь значит ‘сберечь, сохранить’, и этот смысл поддерживается контекстом: «Держу пари, что я еще не умер». Дистанция же предстает не пространственным промежутком, который надо соблюдать (согласно смыслу коллокации), а расстоянием между стартом и финишем. Хотя контекст стихов задает спортивную метафорику («Что я еще могу набедокурить / На рысистой дорожке беговой»), и беговая дорожка, и дистанция использованы не только в прямом, но и в переносном значении – как своего рода жизненная дистанция, путь (ср.: [Видгоф 2015: 146]).

Интересный случай представляет собой первая строка другого воронежского стихотворения – «Когда щегол в воздушной сдобе» (1936). Словосочетание воздушная сдоба не только отсылает к вкусному, мастерски приготовленному хлебобулочному изделию, но и актуализирует коллокации воздушное тесто, сдобное тесто, воздушное сдобное тесто и т. п. Отталкиваясь от устойчивых коллокаций, Мандельштам переиначивает их семантику: если в них существительное является денотатом, а прилагательное – метафорической характеристикой, то в строке, наоборот, существительное становится метафорой, а прилагательное принимает на себя функции денотата. Иными словами, воздушная сдоба понимается как «сдоба воздуха», и дальше эта метафора объясняется уже вне контекста отмеченных коллокаций. Так или иначе, очевидно, что прочтение этой строки в привычном языковом регистре (на основе коллокаций) приводит к абсурдному для этого текста смыслу (‘запеченный щегол’).

Этот пример можно считать как примыкающим к предыдущим случаям, так и переходным, в зависимости от того, в каком смысле понимать лексему сдоба в стихотворении: как хлебобулочное изделие, и тогда строка напрямую отталкивается от коллокации воздушная сдоба, либо как синоним слова тесто, и тогда, соответственно, мы имеем дело с синонимической заменой в тексте (воздушное сдобное тесто → воздушное тесто / сдоба).

Иногда в стихах Мандельштам мы встречаемся с тем же эффектом десемантизации идиомы / коллокации, однако лексический ряд высказывания несколько модифицирован по отношению к ее компонентам. Сама идиома / коллокация как источник словесного состава текста по-прежнему может опознаваться.

«И темных елей очертанья, / Еще не виданные мной» («Как кони медленно ступают…», 1911). В этом примере о новом зрительном впечатлении сообщается благодаря конструкции с прилагательным, образованным от глагола видать. Сама конструкция – не виданные мной – совпадает с коллокацией невиданный + сущ. (в значении ‘небывалый, исключительный, поразительный’, например невиданное зрелище). В поэтическом высказывании семантики коллокации нет – речь идет только о том, что не было увидено раньше. Переносу значения коллокации препятствует грамматическая модификация: конструкция сочетается с местоимением, а не с существительным, хотя наше сознание, вероятно, готово, вопреки тексту, распознать в строках «невиданные ели».

В первой строке другого стихотворения 1911 года – «Отчего душа так певуча» – можно заметить трансформацию выражения душа поет. Как и в других примерах, фразеологический смысл (‘быть проникнутым чувством восторга, ликования’) здесь не сохраняется. Идиома мотивирует лексический ряд строки, однако пение понимается буквально – как способность души создавать стихи: «И мгновенный ритм – только случай», «О широкий ветер Орфея».

Еще один пример 1911 года, связанный с темой поэзии: «Пенье – кипение крови – / Слышу – и быстро хмелею» («Душу от внешних условий…»). Кипение крови может опознаваться как модифицированный фрагмент идиомы кровь закипает в жилах, однако и в это высказывание не вносится семантика ярости и гнева, и кипение крови предстает как часть творческого процесса.

«С кем можно глубже и полнее / Всю чашу нежности испить» («Ода Бетховену», 1914). Идиома испить чашу здесь осложнена вставкой лексемы нежность (обычно чаша в фразеологическом фонде предстает горькой). Идиоматический смысл (‘испытать, перенести страдания, жизненные испытания’) в тексте заменяется другим метафорическим смыслом, включающим в себя как творчество, так и пирушку: «с кем можно … чашу … испить», см. далее: «И до тех пор не кончил танца, / Пока не вышел буйный хмель?».

«Что зубами мыши точат / Жизни тоненькое дно?» («Что поют часы-кузнечик…», 1917). В этих строках жизнь уподобляется лодке (ср. ниже: «мой челнок»), дно которой прогрызают мыши (глагол точить употреблен именно в этом значении). Уточнение, что мыши точат дно жизни зубами, можно счесть за поэтическую избыточную подробность, а можно предположить, что лексический ряд в данном случае мотивирован десемантизированной идиомой точить зубы.

Интересный пример приводит О. Ронен, обсуждая черновик «Грифельной оды» (1923): «… родник / Ломает зуб камней свинцовых». С точки зрения исследователя, в строках трансформируется идиома, описывающая действие очень холодной воды, – зубы ломит, заламывает зубы [Ronen 1983: 109]. Как и в предыдущих примерах, идиома здесь предопределяет словесный состав строки, но о сохранении фразеологического смысла говорить не приходится.

В другом стихотворении 1923 года – «Язык булыжника мне голубя понятней…» – читаем: «И молоко и кровь давали нежным львятам». Молоко и кровь предстают разбитой идиомой кровь с молоком.

Фразеологизм как источник словесного ряда легко опознается в стихотворении 1931 года «Жил Александр Герцевич…»: «Нам с музыкой-голубою / Не страшно умереть». Неоднократно отмечалось, что в основе этих строк идиома умирать, так с музыкой [Ronen 1983: 274; Гаспаров М. 2001: 649; Сошкин 2015: 96]. Стоит добавить, что в этом, как и в предшествующих случаях, идиоматический смысл из текста улетучивается и музыка предстает явлением, которое притупляет отчаяние и страх смерти.

В эпиграмме на Сталина («Мы живем, под собою не чуя страны…», 1933) вторая часть строки – «Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз», по замечанию Е. А. Тоддеса, является «каламбурной реализацией идиомы не в бровь, а в глаз» [Тоддес 1994: 205]. Необходимо, однако, сделать уточнение: идиоматический смысл фразеологизма (‘точное, прицельное попадание’) в тексте не сохраняется, наоборот, в стихах Сталин дарит указы всем окружающим без разбора.

«И те, кому мы посвящаем опыт, / До опыта приобрели черты» («И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме…», 1934). Словосочетание приобрели черты совпадает с распространенной коллокацией приобрести черты чего-либо, которая требует дополнения. Эта валентность в стихах оказывается незаполненной, в результате чего выражение понимается буквально. Вероятно, можно было бы считать, что в строках имеется в виду коллокация обрести очертания (тогда это был бы случай 5). Однако предшествующая строка позволяет думать, что речь идет о людях («те, кому мы посвящаем опыт»), поэтому мы склоняемся к тому, что черты здесь употреблены в значении ‘черты лица’.

«Кипела киноварь здоровья, кровь и пот» («10 января 1934»). Словосочетание кровь и пот лексически соотносится с идиомой потом и кровью (‘ценой величайших усилий, тяжким трудом’). Несмотря на словесную близость двух выражений, идиоматический смысл в текст не переносится – здесь описывается раскрасневшаяся толпа на похоронах (ср. предыдущую строку, анализируемую в других группах: «Дышали шуб меха. Плечо к плечу теснилось»).

«На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко» («День стоял о пяти головах…», 1935). Семантика восходящей к Библии идиомы пройти сквозь игольное ушко в этом примере почти проступает, однако, с нашей точки зрения, все-таки не полностью: игольное ушко здесь прежде всего значит ‘чуть-чуть, совсем немного’. Интересно, что в первоначальном варианте стихотворения семантика фразы была другой: «Поезд ужинал лесом. Лез ниткой в сплошное ушко» [Мандельштам Н. 1990: 256]. Связь с идиомой здесь ослаблена, и если она и проявляется, то только за счет силы ассоциации части и целого. Примечательно, однако, что если эту связь признавать, мы также имеем дело с буквализацией выражения.

«Несчастен тот, кого, как тень его, / Пугает лай и ветер косит» («Еще не умер ты. Еще ты не один…», 1937). По мысли О. Ронена, в этой строке зашифрована пословица собака лает – ветер носит [Ронен 2010: 92–93; Сошкин 2015: 250]. Представляется, однако, что о зашифрованности говорить все же не приходится: поговорка послужила лексическим стимулом строки, однако ее идиоматический смысл в текст не переносится.

«Наливаются кровью аорты» («Стихи о неизвестном солдате», 1937). Идиома наливаться кровью означает ‘покраснеть от прилива крови под влиянием гнева’ и, как правило, сочетается с глазами. В процитированной строке фразеологический смысл уходит, и словосочетание буквализуется – ‘аорты наполняются кровью’.

В одном из последних стихотворений читаем: «И свои-то мне губы не любы, – / И убийство на том же корню» («Флейты греческой тэта и йота…», 1937). В этом примере выражение на корню (‘в самом начале, не дав развиться’) предопределяет словарный состав строки, однако ее устойчивое значение в стихах не проявляется: убийство и отторжение от собственной жизни как бы вырастают из одного корня.

Следующие два примера мы склонны считать переходными. С одной стороны, идиома как мотиватор лексического ряда в них достаточно легко опознается, но либо в самом общем виде, либо ее элементы относятся к разным смысловым частям высказывания.

Финал стихотворения «Батюшков» (1932): «Вечные сны, как образчики крови, / Переливай из стакан в стакан». По всей вероятности, конструкция здесь основана на идиоме переливать из пустого в порожнее, но лишь на грамматическом уровне (разумеется, идиоматическая семантика не сохраняется).

Если предыдущий пример демонстрирует связь с идиомой в самом общем виде, то следующий, наоборот, относится к случаям, когда элементы идиомы включены в разные смысловые части высказывания. В примере, который мы разбирали в начале работы, – «Были очи острее точимой косы – / По зегзице в зенице…» (1937) – лексический ряд мотивируется идиомой беречь (хранить) как зеницу ока. Слово очи относится к тому, что характеризует остроту взгляда, а зеница (‘зрачок’) – к тому, что попадает в поле зрения. Если бы мы стали рассматривать вторую строку отдельно и вне контекста, лексическую связь с идиомой восстановить было бы невозможно.