Текст книги "К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама"

Стихотворение «Прославим, братья, сумерки свободы…» (1918) наполнено аудиальными образами («В ком сердце есть – тот должен слышать, время…», «…вся стихия / Щебечет, движется, живет», «Скрипучий поворот руля»), поэтому в строках «Восходишь ты в глухие годы – / О, солнце, судия, народ» эпитет глухой из коллокации глухие годы обнаруживает и буквальную семантику (‘неслышащие’), противопоставляющую эти годы новому, «звучащему» времени.

В конце стихотворения переосмысляется идиома земля плывет под ногами: «Земля плывет. Мужайтесь, мужи. / Как плугом, океан деля». Укороченная, она воспринимается буквально (плывущие смотрят на сушу, и им кажется, что она движется), хотя очевидно, что такое сочетание слов обусловлено именно названной идиомой и подпитывается ее семантикой.

«На все лады, оплаканное всеми, / С утра до ночи „яблочко“ поется» («Феодосия», 1919–1922) – поскольку идиома на все лады относится здесь к реальному пению, подключается и музыкальный смысл слова лад (‘строй произведения, сочетание звуков и созвучий’)2828
  В другом стихотворении этого года – «Сестры – тяжесть и нежность…» – С. Золян и М. Лотман видят актуализацию семантики ‘света’ в строке «У меня остается одна забота на свете…». По предположению исследователей, контекст снимает здесь фразеологичность выражения на свете [Золян, Лотман 2012: 66].


[Закрыть].

«Исчезнешь в нем – и Бог с тобой» («Вернись в смесительное лоно…», 1920). Разговорное выражение Бог с тобой в контексте, апеллирующем к Ветхому Завету, читается и как устойчивое ироничное благословение, и на буквальном уровне.

«Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла» («За то, что я руки твои не сумел удержать…», 1920) – кровь, с которой в языке связаны глаголы хлынуть и пойти, в стихотворении уподобляется подразумеваемой армии (идти на приступ, хлынуть к стенам и т. п.) в силу общей глагольной сочетаемости.

«И мысль бесплотная в чертог теней вернется» («Я слово позабыл, что я хотел сказать…», 1920) – слово бесплотная здесь, по всей видимости, нужно понимать в двух планах. В соответствии с контекстом и концептуальной метафорикой, мысль, подобно тени, не имеет плоти. Одновременно бесплотная мысль обладает идиоматическим значением ‘отвлеченная, невоплотимая’, которое сближается с семантикой выражения бесплодная мысль.

В первой строке стихотворения «Когда городская выходит на стогны луна…» (1920) антропоморфизированная луна оказывается способной выйти на площадь, поскольку ей свойственно выходить (или всходить) на небо.

В стихе «Скрипичный строй в смятеньи и слезах» («Концерт на вокзале», 1921, <1923?>) мерцающей кажется семантика слова строй: оно то ли связано с поэтическим описанием музыки, то ли характеризует ряд метонимически обозначенных скрипачей (тогда смятенье и слезы можно понять буквально).

«И сохранилось свыше меры / В прохладных житницах, в глубоких закромах / Зерно глубокой, полной веры» («Люблю под сводами седыя тишины…», 1921). Идиома зерно чего-либо (‘частица чего-то большего’) получает прямое значение благодаря образу житниц, сохраняя при этом значение фразеологическое и форму единственного числа.

«Где ты для выи желанней ярмо найдешь?» («С розовой пеной усталости у мягких губ…», 1922) – идиоматическое выражение вешать себе ярмо (хомут) на шею здесь поэтически модифицируется (шея → выя) и встраивается в контекст буквально: бык везет на своей шее Европу. Еще более интенсивным становится взаимодействие стихотворения с идиомой, если учитывать, что часто это выражение употребляется в отношении брака.

«Понемногу тает звук» («Холодок щекочет темя…», 1922) – в соответствии с заданной в первой строке темой холода обыгрывается коллокация звук тает: к исходному значению уменьшения громкости, возможно, добавляется образ звука как замерзшего объекта, способного таять. К тому же звук здесь соотносится с кровью и ее шелестом. Шелест крови («Как ты прежде шелестила, / Кровь, как нынче шелестишь»), в свою очередь, можно воспринимать и как яркую метафору, и как не вполне прижившуюся в языке, но встречающуюся в литературных текстах калькированную с французского языка идиому (см. подробнее: [Сарычева 2015]).

«Я хотел бы ни о чем / Еще раз поговорить» («Я не знаю, с каких пор…», 1922) – здесь переосмысляется идиома говорить ни о чем: ее элемент предстает как отдельное понятие. Нечто подобное происходит в стихотворении «Эта область в темноводье…» (1936), в строках «Только чайника ночного / Сам с собою разговор»: субстантивируется выражение говорить самим с собой.

«Против шерсти мира поем. / Лиру строим, словно спешим / Обрасти косматым руном» («Я по лесенке приставной», 1922) – в первой из приведенных строк в редуцированном виде представлено выражение гладить против шерсти (‘поступать или говорить не так, как хотелось бы кому-то’). Идиома при этом буквализуется: шерсть оказывается косматым руном. Эти строки описывают свойства поэзии – по формулировке О. Ронена, «новая поэзия космата, как мир, но гладит против шерсти» [Ронен 2002: 87].

Интересно сопоставить этот фрагмент со строками из «Зверинца» («Козлиным голосом, опять, / Поют косматые свирели», 1916, 1935), где поэзия тоже предстает косматой, поскольку так воплощается козел из сочетания козлиная песнь, которое подспудно вводит в текст свое переводное значение (‘трагедия’) с его семантикой.

«Под высокую руку берет / Побежденную твердь Азраил» («Ветер нам утешенье принес…», 1922) – выражение брать под высокую руку (‘под покровительство’) здесь получает и буквальное смысловое воплощение благодаря эпитету высокий, который соотносится с «небесным» контекстом.

«Тварь, покуда жизнь хватает, / Донести хребет должна» («Век», 1922). В этих строках отчетливо узнается устойчивое выражение пока хватает жизни / сил (хотя грамматически оно выражено неправильно). Одновременно из‐за изменения актанта глагол понимается в соответствии с его омонимичным значением: жизнь хватает (‘ловит’) тварь.

«На лбу высоком человечества» («Опять войны разноголосица…», 1923–1929) – коллокация высокий лоб (часто с идиоматической коннотацией ‘большого ума’) сопровождается образом гор («Как шапка холода альпийского») и поэтому прочитывается и в прямом значении.

«И светлым ручейком течет рассказ подков» («Язык булыжника мне голубя понятней…», 1923) – глагол течь в русском языке свойствен обоим существительным, ручейку — в прямом значении, а рассказу – в метафорическом.

«Кремнистый путь из старой песни» («Грифельная ода», 1923) – выражение старая песня (‘нечто общеизвестное, повторяемое’), на которое обратил внимание О. Ронен [Ronen 1983: 76], по всей видимости, не осмысляется в негативном или ироническом ключе, но сохраняет идиоматическую семантику. В то же время старая песня в этом стихотворении – буквальное указание на определенную «старую песню», на лермонтовские стихи («Выхожу один я на дорогу…»), которые лежат в основе всей «Грифельной оды».

«И известковый слой в крови больного сына / Растает…» («1 января 1924») – с одной стороны, коллокация в крови понимается метафорически, как во фразах это (например, свобода) у меня в крови. С другой – поскольку речь идет об извести как о некоем элементе, содержащемся в крови, образ можно понять буквализованно, в медицинском ключе (ср. известь в крови).

В строках того же стихотворения – «Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом, / Все силюсь полость застегнуть» – ироничное словосочетание рыбий мех (из‐за отсутствия у рыб меха) приобретает реальное измерение: см. строку «То мерзлой рыбою стучит…» и образ щучьего суда [Ronen 1983: 231, 285].

Щучий суд заставляет обратить внимание на внутренние элементы выражения не обессудь (просьба не осудить) из строки «Не обессудь, теперь уж не беда». В свете темы суда в следующих строках («По старине я принимаю братство / Мороза крепкого и щучьего суда» [Ronen 1983: 294]) в выражении становится особенно заметным корень – суд. О самом фольклорном образе щучьего суда см. ниже.

«Давайте с веком вековать» («Нет, никогда, ничей я не был современник», 1924) – идиома век вековать (‘долго жить, проживать жизнь’) здесь раскладывается на два элемента и грамматически модифицируется так, что «век» становится для говорящего будто бы спутником, товарищем по жизни. Это создает семантическую рекурсию: (век) вековать надо «вместе с веком» (ср.: [Ronen 1983: 241]).

«Если спросишь телиани, / Поплывет Тифлис в тумане, / Ты в бутылке поплывешь» («Мне Тифлис горбатый снится», 1920–<1928>) – благодаря контексту выражение в тумане может быть понято двумя способами – буквально и фигурально: ‘город окутан дымкой, туманом’ или ‘город поплыл в глазах пьяного, видящего все как в тумане’.

«После бани, после оперы, – / Все равно, куда ни шло. / Бестолковое, последнее / Трамвайное тепло…» («Вы, с квадратными окошками…», 1925) – в разговорной фразе куда ни шло (‘так и быть, ладно’) высвобождается и наделяется самостоятельным значением глагольный элемент. Таким образом, шло будто становится сказуемым для трамвайного тепла.

«И только и свету – что в звездной колючей неправде» («Я буду метаться по табору улицы темной…», 1925) – в строке буквализуется представленная в редуцированном виде идиома только и свету в окошке, что (о единственном утешении, радости). Она оказывается в рекурсивной семантической конструкции: светом в окошке названа звездная колючая неправда, то есть источник света, сам свет. При этом фразеологическое значение сохраняется: именно звездная колючая неправда мыслится в качестве утешения и радости.

«Все утро дней на окраине мира / Ты простояла, глотая слезы» («Закутав рот, как влажную розу…» («Армения, 4»), 1930). На окраине мира (‘где-то очень далеко’) – это, очевидно, обыгрывание идиомы на краю земли, которая благодаря трансформации и контексту воспринимается в прямом значении – как некоторое место, где стоит «героиня» стихотворения.

«К земле пригвожденный народ» («Как люб мне натугой живущий…», 1930) – в строке переосмысляется устойчивое сочетание прикрепленный к земле, обозначающее крепостное крестьянство. Замена глагола, с одной стороны, усиливает идиоматический смысл, а с другой – буквализует это выражение, делая акцент на постоянном контакте описываемых людей с землей.

«Я вернулся в мой город, знакомый до слез» (1930) – идиома до слез (используемая чаще всего как показатель интенсивности – ср. хохотать до слез, покраснеть до слез, что-то трогает до слез) здесь переводится в реальную плоскость и мотивирует развитие текста. По формулировке Ю. Левина, «на фразеологизм (знакомый до слез) наслаивается атопоконструкция (знакомый … до прожилок, до детских припухших желез) <…> вводя тему боли, болезни (с физиологическим оттенком), и одновременно тему детства (= незащищенность, ранимость)» [Левин 1998: 19]. Исследователь обращает внимание и на многозначность слова черный в строке «Я на лестнице черной живу…»: «в слове черный сталкиваются фразеологически связанное (терминологическое), узуальное (цвет), переносное узуальное (мрачное) и специфически мандельштамовское значения» [Левин 1998: 21].

«В Петербурге жить – словно спать в гробу» («Помоги, Господь, эту ночь прожить…», 1931) – выражение спать в гробу отсылает к монашеской практике сна в гробах. Однозначную языковую трактовку выражения предложить сложно, однако не вызывает сомнений, что оно основано на языковой метафоре смерти как сна и поэтому означает ‘быть мертвым’. Вместе с тем в приведенной строке с помощью этого выражения описывается жизнь. Таким образом, здесь мы сталкиваемся с напластованием смыслов, не дающих возможности решить, как нужно читать эту строку: буквально (‘жить в Петербурге – как будто ночевать в гробу’) или с подключением напрашивающегося переносного смысла (‘жить в Петербурге – как будто быть мертвым’)2929
  При последнем прочтении, вероятно, можно дополнительно увидеть и буквализацию идиомы спать мертвым сном.


[Закрыть].

«Чтобы зреньем напитать судьбы развязку» («Канцона», 1931). Слова напитать зреньем в контексте стихотворения, по всей видимости, означают ‘увидеть’ (то есть строку можно «перевести» так: ‘Чтобы увидеть, чем кончится судьба’). При этом развязка судьбы представляется физически воплощенной: употребленный по отношению к ней глагол напитать актуализирует внутреннюю, стертую семантику развязки – ‘нечто, что можно завязать или развязать, сделанное из материи или ниток’. В таком случае развязка судьбы воспринимается как объект, который возможно смочить, напитать чем-либо. Ср. схожий и тоже буквализованный образ – «Узел жизни, в котором мы узнаны / И развязаны для бытия» (из стихотворения «Может быть, это точка безумия…», 1937).

«Уж до чего шероховато время, / А все-таки люблю за хвост его ловить: / Ведь в беге собственном оно не виновато» («Полночь в Москве…», 1931) – хотя элементы идиомы бег времени здесь разнесены по разным строкам, ее семантика явно сохраняется, но осложняется буквализацией: говорящий «ловит за хвост» убегающее время, дергая за гирьку ходиков (в языковом плане по аналогии с выражением ловить удачу за хвост, где удача очевидным образом пытается скрыться от преследователя)3030
  В раннем стихотворении «Вот дароносица, как солнце золотое…» (1915) в строках «Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули / О луговине той, где время не бежит» тоже используется идиома бег времени, модифицированная так, что она обозначает полную остановку времени.


[Закрыть].

В том же стихотворении: «Для того ли разночинцы / Рассохлые топтали сапоги, / чтоб я теперь их предал? / Мы умрем, как пехотинцы…» – идиома топтать сапоги (‘ходить куда-то, добиваясь чего-либо’) получает буквальное подкрепление благодаря слову пехотинцы.

«На языке трамвайных перебранок, / В котором нет ни смысла, ни аза» («Еще далеко мне до патриарха…», 1931) – выражение ни аза не смыслить (не понимать) здесь разбивается на элементы и используется в конструкции, более характерной для обозначения отсутствия смысла (ср. в этом нет смысла). При этом семантически соотносятся слова язык и аз, причем аз выступает как название первой буквы славянской азбуки.

«Как будто в корень голову шампунем / Мне вымыл парикмахер Франсуа» («Довольно кукситься…», 1931) – семантика идиомы в корень (‘совсем, основательно’) в рамках контекста стихотворения осложняется прямым значением – ‘корни волос’.

Интересным кажется случай переосмысления идиомы пот прошиб в строках «Как народная громада, / Прошибая землю в пот, / Многоярусное стадо, / Пропыленною армадой, / Ровно в голову плывет…» («Как народная громада…», 1931). Глагол прошибать может быть понят в значении ‘проламывать, пробивать’ (такая характеристика дается здесь тяжелой поступи стада), при этом к нему добавлено идиоматическое усиление – в пот, превращающее землю в субъект, который покрывается потом от усилия, то есть которого прошиб пот. Тем не менее само это усилие совершает стадо, и так в приведенном примере мы сталкиваемся с раздвоением субъекта и объекта высказывания, построенным на глубокой модификации исходной идиомы.

«…кони гарцевали / И, словно буквы, прыгали на месте» («К немецкой речи», 1932) – как буквы могут прыгать перед глазами (или в глазах), так и кони могут гарцевать, то есть прыгать на одном месте3131
  В связи с этой строкой М. Л. Гаспаров приводит название одной из частей цикла Р. Шумана «Карнавал» – «Танцующие буквы (A. S. С. H. – S. С. H. A.)» [Гаспаров 2001: 656].


[Закрыть].

В том же стихотворении – «Сбегали в гроб – ступеньками, без страха, / Как в погребок за кружкой мозельвейна». Смысл выражения сойти в гроб/могилу (‘умереть’) несомненно опознается, однако сама идиома модифицируется и превращается в буквальный образ – благодаря ступенькам и развернутому сравнению с погребком. Поэтому смерть предстает чем-то легким и будничным.

«Но не хочу уснуть, как рыба / В глубоком обмороке вод» («О, как мы любим лицемерить», 1932) – слова уснуть, как рыба основаны на выражении рыба уснула – ‘умерла’ (Даль). Здесь выражение получает и буквальное значение за счет следующей строки, где возникает образ глубоких вод.

«Баратынского подошвы / Раздражают прах веков» («Дайте Тютчеву стрекозу…», 1932) – идиоматичность выражения прах (пыль) веков оттеняется прямым смыслом слова прах, актуализированным с помощью подошвы, которой можно на этот прах наступить3232
  Это соображение подтверждается и отказом от чернового варианта – «Изумили сон веков» [Мандельштам I: 480].


[Закрыть].

«Шум стихотворства и колокол братства / И гармонический проливень слез» («Батюшков», 1932) – неологизм проливень, по всей видимости, – это субстантив от глагола из коллокации лить (проливать) слезы. В нем проявляется слово ливень и вместе с эпитетом гармонический влечет за собой аудиальную семантику, соотносящуюся с образами шума стихотворства и колокола братства.

Еще несколько случаев из этого стихотворения. «Только стихов виноградное мясо / Мне освежило случайно язык…» – мясо (в значении ‘мякоть’) плодов или ягод – это нормативное для литературного языка сочетание, ср., например, мясо апельсина3333
  См. в «Вешних водах» И. С. Тургенева: «– А что? – переспросил Полозов, пропуская в рот один из тех продольных ломтиков, на которые распадается мясо апельсина».


[Закрыть]. Однако использование прилагательного, а не существительного (виноградный вместо винограда) создает двусмысленность, и возникает определенный семантический эффект: на первый план выходит слово мясо, а виноградное считывается лишь как характеристика его вкуса, а не как обозначение ягод. Стихи, таким образом, сравниваются с освежающей мякотью винограда, но представленной как настоящая плоть.

«Что ж! Поднимай удивленные брови, / Ты, горожанин и друг горожан». Выражение поднять брови само по себе имеет семантику удивления. Его сочетание с прилагательным удивленный – плеонастично.

«Как смоковницы листва, / До корней затрепетала / С подмосковными Москва» («Зашумела, задрожала…» («Стихи о русской поэзии, 2»), 1932) – обыгрывание многозначности слова корень. К контекстуально обусловленному значению ‘корни деревьев’ добавляется идиоматическое: по аналогии с фразеологизмом покраснеть до корней волос (от стыда, негодования), где до корней волос – показатель интенсивности.

«Не уставая рвать повествованья нить» («Ариост» («Во всей Италии…»), 1933) – здесь буквализуется слово нить из коллокации нить повествования, ее оказывается возможным порвать.

«Силой любви затверженные глыбы» («Речка, распухшая от слез соленых…», «<Из Петрарки>», 1933–1934) – в переложении сонета Петрарки пейзаж описывается глазами влюбленного, очень детально знающего эти места благодаря прогулкам с возлюбленной. Такой контекст подтверждает языковую ассоциацию со словом затверженные – коллокацию затвердить наизусть. Одновременно в соседстве со словом глыбы актуализуется буквальная семантика корня -тверд-, так что глыбы оказываются не только выученными наизусть, но и затвердевшими под влиянием силы любви.

«…Силки и сети ставит» («Как соловей, сиротствующий, славит…», «<Из Петрарки>», 1933) – И. М. Семенко остроумно заметила парадоксальность этого высказывания: не человек ставит силки и сети для птицы, а птица для человека [Семенко 1997: 70]. Добавим, что семантика усложняется еще больше, если в словах сети ставит проявляется смысл идиомы попасть в чьи-либо сети.

«И на душе зверей покой лебяжий» («Когда уснет земля и жар отпышет…», «<Из Петрарки>», 1933–1934) – в строке обыгрывается коллокация душевный покой. Лебяжьим покой называется, видимо, по ассоциации с лебяжьим пухом и в целом с комплексом образов, связанных со словами лебедь, лебяжий. В таком случае эта метафорическая конструкция буквализуется и даже рекурсивно обращается сама на себя, поскольку в тексте лебяжий покой нисходит на зверей.

Следующая строка: «Ходит по кругу ночь с горящей пряжей» – выражение ходит по кругу можно воспринимать двояко: в прямом и фразеологическом (‘повторять свои действия, не выходить из замкнутого круга’) смыслах.

«Когда, уничтожив набросок, / Ты держишь прилежно в уме / Период без тягостных сносок, / Единый во внутренней тьме, / И он лишь на собственной тяге, / Зажмурившись, держится сам…» («Восьмистишия, 3», 1933–1934) – обыгрывается идиома держать в уме: сначала она употреблена в основном значении, но потом составляющие ее слова буквализуются. Период начинает держаться сам по себе, без участия ума (становясь отдельным субъектом).

«Меня не касается трепет / Его иудейских забот» («Скажи мне, чертежник пустыни…», «Восьмистишия, 6», 1933–1934) – на выражение это меня не касается в сочетании со словом трепет накладывается реальный аспект – чертежник пустыни буквально не (при)касается к говорящему.

«Касаемся крючьями малых, / Как легкая смерть, величин» («В игольчатых чумных бокалах…», «Восьмистишия, 10», 1933–1935) – математическое понятие малые величины преобразовано в физический объект – в вещи (бирюльки), которых можно в действительности коснуться.

В том же стихотворении: «И там, где сцепились бирюльки, / Ребенок молчанье хранит» – эти строки придают идиоме хранить молчание пространственное измерение и тем самым позволяют разложить ее на элементы: ‘ребенок хранит свое молчание там, где сцепились бирюльки’.

«Прямизна нашей речи не только пугач для детей» («Голубые глаза и горячая лобная кость…», 1934) – прямизна речи, вероятно основанная на таких выражениях, как прямо сказать / я скажу тебе прямо, вступает в смысловое взаимодействие с пугачом (игрушечным пистолетом): прямизна осмысляется как физический параметр объекта и соотносится со стволом пистолета.

«Дышали шуб меха. Плечо к плечу теснилось» («10 января 1934») – поскольку в стихотворении описываются похороны, немного модифицированную идиому плечом к плечу можно воспринять двояко: и как показатель сплоченности людей (идиоматический смысл), и как буквальное обозначение тесноты. О первой части строки см. ниже.

Не вполне доказуемым (такой идиомы нет в синхронных Мандельштаму словарях), но интересным представляется возможное использование идиоматичного жаргонизма в строках «Ходят рыбы, рдея плавниками, / Раздувая жабры: на, возьми!» («Мастерица виноватых взоров…», 1934). Раздувать жабры – ‘сильно злиться (тяжело дыша, пыхтя)’, и это тяжелое дыхание в системе образов стихотворения становится еще одним указанием на то, что рыбы репрезентируют «мужской» эротизм (см. подробнее ниже, в разборе стихотворения).

«И богато искривилась половица – / Этой палубы гробовая доска» («Я живу на важных огородах…», 1935) – соседство со словом половица выделяет из идиомы гробовая доска (‘могила’) слово доска в буквальном значении.

«Тянули жилы, жили-были, / Не жили, не были нигде» («Тянули жилы, жили-были…», 1935) – здесь употребленное устойчивое выражение жили-были раскладывается на составляющие его слова и так лишается своего эпического, сказочного содержания (неважно – жили или не жили, были или не были), оставаясь маркированной формулой.

«Мир должно в черном теле брать…» («Мир должно в черном теле брать…», 1935) – обратим внимание на два аспекта: во-первых, из‐за модификации (держать → брать) идиома держать в черном теле получает дополнительные насильственные коннотации. Во-вторых, черное тело выделяется из идиомы и соотносится с образом земли (по всей видимости, ‘темной, черной’), контрастируя с ясными всходами в последней строке.

«В опале предо мной лежат / <…> Двуискренние сердолики / И муравьиный брат – агат» («Исполню дымчатый обряд…», 1935) – совмещение семантики выражения быть в опале и буквального значения слова опал – ‘минерал определенного сорта’, в случае такого понимания окаймляющий или содержащий другие перечисляемые камни [Литвина, Успенский Ф. 2016: 286].

«Я должен жить, дыша и большевея, / Работать речь, не слушаясь, сам-друг…» («Стансы», 1935) – возможно, здесь важно не столько значение идиомы сам-друг (‘вдвое больше’ или ‘вдвоем’), сколько ее лексический состав, который может быть в контексте стихотворения осмыслен как ‘сам себе друг’.

«И вы – часов кремлевские бои…» («Наушнички, наушники мои!..», 1935) – употребленное во множественном числе, слово бой в коллокации бой часов может трактоваться неоднозначно, поскольку актуализируется семантика боя как ‘сражения’ (только в этом смысле множественное число нормативно)3434
  Семантика ‘сражения’, содержащаяся в слове бои, перекликается с лексемой точка (возникшей под влиянием слова радиоточка – именно этим словом в одном из вариантов называлось стихотворение [Мандельштам I: 634]): оба слова вместе могут обыгрывать фразему огневая точка (бои – через сему ‘войны’ – легко соотносятся с этим словосочетанием). Это наблюдение, если оно справедливо, дает возможность понять семантическое взаимоналожение рядов (звуки радиопередачи известий Москвы и бой кремлевских курантов субъект воспринимает в свете военных ассоциаций), но не объясняет его прагматики.


[Закрыть].

«Что за фамилия чертова! / Как ее ни вывертывай, / Криво звучит, а не прямо» («Это какая улица?..», 1935) – обыгрываются фигуральные выражения со словами криво (например, как-то криво получается, звучит криво) и прямо (ср. прямо сказать). В контексте стихотворения проявляется и буквальная семантика кривизны и прямоты, так как говорится об улице, для которой это могут быть настоящие физические характеристики.

«И все-таки, земля – проруха и обух. / Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай» («Чернозем», 1935) – хотя в стихотворении земля наделяется антропоморфными чертами (ср. «Ну здравствуй, чернозем, будь мужествен, глазаст…»), очевидно, что при буквальном понимании элементов выражения бухаться кому-либо в ноги возникает алогичный, рекурсивный образ: субъект, бухаясь в ноги земле, опускается на землю.

«С глубиной колодезной венки – / Тянут жизнь и время дорогое, / Опершись на смертные станки» («Не мучнистой бабочкою белой…», 1935–1936) – идиома тянуть время здесь разбита словом жизнь и поставлена в такой контекст, что выражение читается по-новому: жизнь и время (из‐за близости слов колодезная глубина) воспринимаются как ценная жидкость, которую венки вытягивают, сокращая ее количество. То есть так, по всей видимости, описывается, как жизнь переходит в смерть. При этом фразеологический смысл – ‘медлить’, вероятно, тоже сохраняется, описывая длительность похорон.

«Сказать, что они отлежались в своей / Холодной стокгольмской постели» («Возможна ли женщине мертвой хвала?..», 1935–1936) – идиоматическое выражение холодная постель (‘постель одинокого человека’)3535
  См., например, в «Доходном месте» (1856) А. Н. Островского: «Поутру пойду в присутствие, после присутствия домой незачем ходить – посижу в трактире до вечера; а вечером домой, один, на холодную постель… зальюсь слезами! И так каждый день!»; или у Э. Золя в романе «Доктор Паскаль» (1893): «Как ужасно было, однако, доктору возвращение в сырую, давным-давно заброшенную им собственную спальню, где его ожидала холодная постель одинокого человека» (Собрание сочинений Эмиля Золя. Т. 21: Доктор Паскаль: роман / Пер. В. Л. Ранцов. СПб.: Типография братьев Пантелеевых, 1898. С. 275).


[Закрыть] в результате географического обозначения стокгольмская реализуется и в буквальном смысле – холодная, потому что северная. Это значение не только контрастирует с жаркой могилой из первой строфы, но, возможно, и определяет этот образ (поскольку в узуальной норме могила, как правило, холодная, а постель, наоборот, может ассоциироваться с жаром).

«Кость усыпленная завязана узлом…» («Внутри горы бездействует кумир…», 1936). Нам представляется, что здесь допустимо видеть семантическое двоение оборота завязать в узел / завязать узлом (‘подчинить кого-либо, заставить быть покорным’). Достигший нирваны Будда (вероятно, стихотворение все-таки о нем) в характерной позе подчинил и усмирил плоть и как будто буквально завязал ноги в узел.

«В обе стороны он в оба смотрит – в обе!..» («Мой щегол, я голову закину…», 1936) – в основе языковой игры здесь лежит наложении идиомы смотреть в оба на паронимическую конструкцию в обе (стороны). Два выражения буквально соотносятся с устройством птичьей головы, на которой глаза расположены по бокам и смотрят каждый в свою сторону.

«И, выходя из берегов, / Деревья-бражники шумели» («Пластинкой тоненькой жиллета…», 1936) – коллокация выйти из берегов, обычно относящаяся к рекам, связывается с деревьями, тем самым допуская дословное понимание: ‘деревья растут на берегах и могут физически перемещаться, удаляясь от них’. При этом очевидно метафорическое сопоставление шумящей листвы с идиоматическим значением выражения выйти из берегов. Деревья, названные бражниками, подобно пьяному или разозлившемуся человеку, вышли из берегов (‘перестали себя контролировать’) и расшумелись.

«У того в зрачках горящих / Клад зажмуренной горы» («Оттого все неудачи…», 1936) – горящие зрачки легко считываются как горящие глаза, но эта коллокация дополняется буквальной реализацией эпитета: горящим может казаться и клад, на который, вероятно, смотрит кот, герой этого стихотворения (см. также в 4.1).

«Или я в полях совхозных – / Воздух в рот и жизнь берет / Солнц подсолнечника грозных / Прямо в очи оборот?» («Ночь. Дорога. Сон первичный…», 1936) – идиома брать в оборот растворена в тексте и незаметна, хотя семантика ее, вероятно, сохраняется: ‘жизнь каким-то образом использует цветы подсолнечника’. Однако благодаря контексту она оказывается дополненной реальным фактом: оборот солнц подсолнечника – это цветы подсолнуха, увиденные в определенном ракурсе, или же указание на факт, что головки цветов поворачиваются по солнцу3636
  По замечанию Г. А. Левинтона, появление здесь слова «оборот» может быть мотивировано тем, что по-французски «подсолнечник» – «tournesol» (цит. по: [Сошкин 2015: 245–246]).


[Закрыть].

Обратим внимание на другие строки из этого стихотворения: «Снится мне глубокий сон: / Трудодень, подъятый дремой, / Превратился в синий Дон…» – здесь коллокация глубокий сон получает дополнительное смысловое измерение из‐за соседства с Доном, глубокой рекой.

Подобным образом в стихотворении «Из-за домов, из‐за лесов…» (1936) контекст насыщает идиому в глубь веков параметром глубины водного пространства: «Как новгородский гость Садко / Под синим морем глубоко, / Гуди протяжно в глубь веков, / Гудок советских городов».

Совмещение временного и пространственного пластов мы встречаем и в первой строке стихотворения 1936 года: «Я в сердце века, путь неясен…». Выражение сердце чего-либо (‘самый центр’) вместе со словом путь указывают на пространственное значение высказывания, но в роли пространства выступает время – век.

«И бьет в глаза один атлантов миг» («Когда заулыбается дитя…», 1936–1937) – коллокация бить в глаза обычно употребляется по отношению к свету. Учитывая, что в вариантах стихотворения этой строке предшествуют слова улыбка/улитка просияла, можно предположить, что один атлантов миг осмысляется как свет. Таким образом, здесь категория времени метафорически и лексически воспринимается как световое явление.

«В подкопытные наперстки, / В торопливые следы – / По копейкам воздух версткий / Обирает с слободы» («Влез бесенок в мокрой шерстке…», 1937) – в этих строках описывается, как воздух понемногу захватывает новые «территории» – вмятины от копыт. Сема ‘понемногу’ выражена с помощью фразеологического словосочетания по копейкам (по копейке). При этом образ монетки, кажется, тоже присутствует в тексте: подкопытные следы – круглые, как небольшая монета.

«Воздушно-каменный театр времен растущих / Встал на ноги – и все хотят увидеть всех…» («Где связанный и пригвожденный стон?..», 1937) – идиома встать на ноги (‘оправиться, улучшить свое состояние’) получает буквальное измерение, поскольку театр здесь допустимо интерпретировать и как метонимическое обозначение публики (то есть «всех, которые хотят увидеть всех»). Кроме того, сочетание каменный театр можно понять как древнегреческий (буквально сделанный из камня) театр, где показывали трагедии Эсхила-грузчика и Софокла-лесоруба. Добавим, что конструкция театр времен растущих аккумулирует в себе такие устойчивые выражения, как театр войны, театр военных действий, в которых театр означает ‘место, на котором что-либо происходит’.

«До бесконечности расширенного часа» («Как дерево и медь – Фаворского полет…», 1937) – конкретно заданная в строке тема времени позволяет увидеть в идиоме до бесконечности характеристику пространственно-временной категории, до которой может расшириться час.

«Я не смолчу, не заглушу боли» («Если б меня наши враги взяли…», 1937) – к семантике коллокации заглушить боль добавляется аудиальное значение слова заглушить (его буквальная семантика – ‘сделать неслышными какие-либо звуки, превзойдя их по силе’), поскольку в высказывании уменьшение, «заглушение» боли парадоксальным образом связано с молчанием: говорящий субъект отказывается смолчать и этим заглушить боль.

В финальной строке этого стихотворения («Будет будить разум и жизнь Сталин») двоится семантика глагола будить: в таком контексте очевидно проявляется фразеологический смысл, обычно выражаемый глаголом пробуждать, ср. пробудить к жизни. Однако из‐за аудиальных образов стихотворения (ср. «И, раскачав колокол стен голый, / <…> Я запрягу десять волов в голос») нужно учитывать и буквальное значение слова будить – ‘заставлять проснуться’.