Текст книги "Право учить. Повторение пройденного"

Могу предположить – не один десяток. Может быть, сотни полторы. И не нужно спрашивать ни Танарит, ни кого-то еще, чтобы понять, каким именно образом драконы выращивали бесчисленных Разрушителей. Разумеется, не в своем чреве, иначе вымерли бы до начала Долгой Войны. Скорее всего, в качестве «матерей» брали найо – недаром их почти не осталось на свете… Можно извлечь зародыш из чрева и поместить в другое место. До созревания. Об этом мне рассказывали. Вероятно, требовались долгие и мучительные изменения, чтобы подготовить найо к вынашиванию дракона, пусть и неполноценного. Но настоящие муки предстояли впереди. До самого момента родов, непременно заканчивавшихся гибелью роженицы. А потом… Потом появившееся на свет чудовище начинали выращивать.

Пожалуй, не стоит подбирать другое слово: они не росли, они… существовали. Пока в них была необходимость. Или пока не умирали от «подробного изучения». Больная фантазия могла бы нарисовать бесконечное множество картин, иллюстрирующих процесс познания темы: «Что такое Разрушитель и как с ним бороться», и свела бы меня с ума, но… Я принял необходимые меры. Нырнул в омут реальной боли прежде, чем начал придумывать, какой она могла бы быть. Очень действенный метод, кстати: одно дело – напрягать воображение, и совсем другое – воспринимать то, что происходит с тобой наяву.

Впрочем, буду честен: особенной боли не испытывал. Некоторая неловкость движений, сведенные судорогой мышцы спины, тяжесть в области затылка – не самые страшные гости. Почти никакие. Да и все прочее… В конце концов, я столько раз набрасывал на себя Вуаль, что почти привык к миру, припорошенному пеплом. Детям было труднее. Оказаться насильно и болезненно оторванными от привычных ощущений, без объяснений, без извинений, только потому, что взрослые вокруг желали разрезать их на кусочки и посмотреть, что находится внутри? Правда, возникает вопрос: а было ли у них какое-либо мироощущение вообще? Что можно узнать и понять за несколько лет существования, обреченного оборваться до срока?

Их ничему не учили. Зачем? Нужно было только вынудить юный организм как можно быстрее познакомиться близко с Пустотой.

Их чувствами и желаниями никогда не интересовались. Потому что у материала для опытов не предполагается чувств.

Они рождались, жили и умирали в непонятных самим себе муках. Умирали для того, чтобы я… жил.

Мне трудно любить и ненавидеть. И тех детей, и тех взрослых. Но я всегда буду помнить о них.

Помнить. Это сложнее всего, ибо память не расставляет оценки, а просто хранит. Злое и доброе, темное и светлое, горькое и радостное. Оценки мы даем прошлому сами. Хотели бы избежать этого, но не можем. И вся беда в том, что при каждом новом воскрешении в памяти давно прошедшие события видятся с иной точки зрения. Потому с течением времени мы запутываемся в собственных взглядах. А ведь можно поступить проще и мудрее: не стремиться обвинять и оправдывать.

Да и кого я могу обвинить? Свою мать? А в чем? В том, что она прилагала все усилия, чтобы помочь своему роду выжить? Это заслуживает уважения. К тому же ее поступки – и подвиги, и преступления – позволили возникнуть мне. И не только возникнуть, но и добраться до определенной цели. Да, поставленной не мной. Но я не жалею.

Элрит… Ты была упряма и настойчива. Ты всегда поступала правильно. Я не имею права обвинять тебя, потому что знаю, как это тяжело – двигаться в правильном направлении. Ведь оно всегда полосует беззащитную душу незаживающими ранами… Я дрожу, думая о том, что ты могла проделывать с детьми, но понимаю: это было необходимо. И ты, и они выполнили свой долг. Но цена его была разной.

Разрушители умирали и рождались вновь, неся в себе память и опыт прежних воплощений. Ты умерла навсегда. Оставив свое отражение мне в подарок. Нет, в дар. Любила ли ты своего ребенка? Наверное, да, иначе бы не потратила себя без остатка. Была ли в твоих действиях толика эгоизма? Конечно. Ты хотела быть уверенной в том, что все прошло как полагается. Как планировалось. Как было просчитано и предсказано. Возможно, ты смогла в этом убедиться. Надеюсь, что смогла.

Почему мне не рассказали всю предысторию? Ведь чувство вины – самая надежная привязь. Правда, существенно ограничивающая свободу разума… Да, наверное, дело именно в этом: я должен был принять независимое решение, не скованное обузой подробных и всесторонних, а значит, излишних знаний. Когда знаешь слишком много, очень часто не можешь реагировать на происходящее быстро и единственно верным способом. Поэтому не следует стремиться узнать сразу все и обо всем – попросту захлебнетесь в океане фактов и фактиков, имеющих место быть. Если требуется войти в комнату, какие сведения необходимы? Где находится дверь, в какую сторону открывается, есть ли ручка и заперта ли дверь на замок. А из какого дерева выпилены составляющие ее доски, каковы их длина, ширина и толщина, как плотно они соединены друг с другом – к чему все это? Совершенно ни к чему. Если не собираетесь ломать, конечно.

– Не наскучило?

Белые вихры волос. Старые глаза на молодом лице. Бокал темного вина в жестко сжатых пальцах. Отец.

Не слишком ли позднее время для визитов? За окном стемнело, и я уже почти целый час смотрю на дрожащий огонек свечи. Говорят, созерцание пламени помогает успокоить мысли и расслабить тело, но мне нет нужды ни в том, ни в другом: просто в обществе свечи чувствую себя не таким одиноким.

– Что?

– Издеваться над собой.

– Я не издеваюсь, я пытаюсь понять.

– Пытаешься? – Он катает слово на языке. Туда, обратно. С видимым сомнением. – Ты выбрал не совсем точное определение своих действий. Не пытаешься, а пытаешь. Почувствовал разницу?

– Она есть?

– Должна быть, – категоричное утверждение.

– Пусть будет, если должна.

У меня нет ни сил, ни желания спорить. Особенно с тем, кого вижу третий раз в жизни.

– Заканчивай свои опыты.

Что я слышу? Он… просит?

– Зачем?

– Они ни к чему не приведут.

– Уже привели.

Темно-синий взгляд изображает вежливый интерес:

– И к чему же?

– Я кое-что понял.

– Поделишься находкой со мной?

– Почему бы и нет? Поделюсь.

– И что ты понял?

– Нет смысла определять меру добра и зла для других: у каждого она своя. Только не надо об этом забывать и не надо спешить выносить приговор, потому что твоя голова тоже лежит на плахе. Чужой.

Отец посмотрел на огонь свечи сквозь черный рубин вина.

– А раньше ты этого не знал?

– Знал. Но не понимал до конца.

– Теперь доволен?

– Тем, что понял? И да, и нет. Пожалуй, предпочел бы не понимать. Но от солнечных лучей нельзя прятаться вечно, иногда приходится выйти на свет, хотя оставаться в тени уютнее и безопаснее.

Наступает молчание. Мы оба ждем, однако ждем разных вещей: я – ответа, он – вопроса. Но первое не возникает без второго, верно? И я спрашиваю:

– Зачем ты пришел?

– Это имеет значение?

– Нет.

– Жаль. – В коротком слове успевает промелькнуть усмешка. – Не терплю бессмысленности.

– Я не сказал, что в твоем визите нет смысла. Я сказал, что он не имеет для меня значения.

– Тогда жаль вдвойне. – Отец качнул головой и поднес к губам бокал.

Выдерживает паузу? Но с какой целью? Дать мне возможность собраться с мыслями? Так я их далеко и не отпускал.

– Ты пришел, чтобы меня отчитать?

Глоток. Еще один. Медленный, исполненный наслаждения. Можно было бы решить, что он испытывает мое терпение, но… Неожиданно догадываюсь: ему так же трудно подбирать слова, как и мне. А такое происходит по двум причинам – либо сказать нечего, либо сказать нужно очень много, а времени не хватает. Какая же из причин заставляет моего отца медлить?

– Нет. Я уже сказал – не терплю бессмысленности.

– Значит, меня бесполезно воспитывать?

– Воспитывать? – Он недовольно хмурится. – Никогда раньше этим не занимался, не стану и теперь.

– Потому что не чувствуешь себя вправе это делать?

Я не шучу, не подкалываю, не издеваюсь. Всего лишь предлагаю вариант объяснения, понятный мне. И, разумеется, неприемлемый для моего собеседника:

– Раз уж ты первый заговорил о правах… Как насчет обязанностей?

– Твоих или моих?

– Я свои исполняю, не сомневайся. В отличие от некоторых несознательных личностей.

Несознательных? Очень интересно. Это его мнение или выражение неудовольствия всех остальных?

– У меня имеются обязанности?

– Сколько угодно.

– Например?

Отец ставит бокал на стол и скрещивает руки на груди.

– Ты знаешь их наперечет, но не желаешь признавать. Хочешь услышать мою версию? Услышишь. Но после уже не сможешь закрыть глаза на необходимость платить по долгам.

По спине пробегают мурашки. Десяток, не более. Я понимаю, что он прав: можно до хрипоты спорить с самим собой, но когда кто-то со стороны указывает тебе на твои ошибки, кто-то, хорошо умеющий расставлять «плюсы» и «минусы», поздно отворачиваться и затыкать уши. Готов ли я признать поражение? Сейчас узнаю.

– Не буду перечислять наследственные обязанности – от них ты можешь отказаться, если пожелаешь. Правда, они все равно останутся за тобой, но будут делать вид, что не существуют, обманывая и тебя, и себя. Хочешь жить во лжи? На здоровье. Но ведь есть еще кое-что. Души, которые ты привязал к своему Пути. Да, возможно, ты просто не умел в те дни действовать иначе, но изменить свершившееся невозможно. Нить твоей судьбы переплелась с другими Нитями, лишая свободы поступков и тебя, и других. Понимаешь, о чем идет речь?

Не отвечаю, но в данном случае молчание ничем не хуже слов. Отец продолжает:

– В возникшей ситуации есть и наша вина, вина твоих наставников – мы могли бы научить тебя огибать препятствия, а не проходить сквозь них. Правда, любое полученное знание должно улечься в голове, прежде чем проникнуть в кровь, а на эти действия требуется время… Думаю, впредь ты будешь осторожнее и с врагами, и с друзьями: и тех, и других очень легко найти, но изменить или разорвать сложившиеся отношения – практически невозможно.

– То есть, чтобы избегать трудностей, надо избегать тех, кто способен их создать?

– Очень точное замечание, – довольный кивок. – Нужно уметь отходить в сторону.

– С линии удара? Но как тогда приобретать опыт?

– Опыт… – узкие губы сжимаются в линию. – Количество опыта, которое способны вместить разум и тело, ограничено: в какой-то момент кладовая заполняется под завязку, и чтобы освободить место для новых сокровищ, нужно что-то делать со старыми.

– Например, переплавить в слитки?

– Хороший выход. Только не следует плавить все подряд, некоторые драгоценности должны сохранить свой первоначальный облик. А вот груды монет и дешевых поделок… Их жалеть не стоит.

– Я подумаю над твоими словами.

– Спасибо.

Растерянно поднимаю брови:

– За что?

– За обещание.

– Но это всего лишь…

– Любое обещание рано или поздно требует исполнения. Даже если дано впопыхах и без раздумий. Хотя… Не тот случай.

– Не тот, – киваю. – Значит, ты предлагаешь мне исправлять ошибки?

– Если они были.

– Я поступал правильно?

– Это можешь знать только ты, и никто больше. Меру ответственности мы устанавливаем для себя сами. И стремимся навязать свою точку зрения всем остальным, напрасно тратя силы на возведение заведомо ненадежных мостов там, где всего лишь нужно найти точки соприкосновения.

– Поэтому меня ни к чему не принуждали? Разложили колоду карт и предложили выбрать… Вот только не рассказали, какой смысл сокрыт в каждом рисунке.

– Почему же? Рассказали. С той степенью подробности, которую ты мог понять и принять.

Делаю попытку усмехнуться:

– Не желали тратить силы зря?

– Да. Не желали тратить. Твои силы, – просто и серьезно отвечает отец, и я понимаю, что слышу ответ на все вопросы разом, и уже заданные, и еще только рождающиеся в моей голове.

Почему мне так легко с ним говорить? Почему я не чувствую неловкости и скованности, как в общении с другими родственниками? И не нужно вечно ожидать удара исподтишка… Этому должно быть простое объяснение. Очень простое. И оно есть.

Мой отец – единственный, кто имеет причину ненавидеть меня. Настоящую причину. Не надуманное могущество и туманные возможности, приписываемые мне, а нечто конкретное, яркое и сильное. Разлука с любимой.

– Ты так и не простишь?

– Тебя?

– Ее.

Отец опускает ресницы, потом снова смотрит на меня, и язычок пламени свечи, даже отражаясь в синих глазах, не способен разогнать их мрак.

– Нет.

– Никогда?

– Никогда.

– Так долго… Слишком долго для любой обиды. Неужели тебе не хочется сбросить эти цепи?

– А тебе? Хочется ведь, но ты не можешь. Потому что они необходимы, чтобы жить.

– Злость помогает тебе оставаться в живых?

– Не злость, а память. Так же, как и тебе.

Отец направляется к двери и, проходя мимо, касается кончиками пальцев моего плеча.

– В любом случае, ей не доставляло удовольствия то, что она делала.

– Мне тоже… не доставляет.

– Работа и не должна быть приятной. Но нельзя уделять все внимание только одному из дел, когда очереди ждут сотни других.

Оборачиваюсь и смотрю на строгий силуэт в дверном проеме.

– Я должен ими заняться?

– Ты ничего и никому не должен, что бы ни твердили все вокруг. Но дела будут рады, если заполучат тебя хотя бы на мгновение. Тебе ведь нравится радовать других?

Нравится. Но откуда он это знает? К тому же…

– А тебя я когда-нибудь смогу… порадовать?

Задумчивый взгляд в никуда. Пожатие плечами. И небрежный ответ:

– Кто знает? Попробуй. Я не буду против.

Отец уходит, а мое сердце останавливается, чтобы в следующий миг пуститься вскачь.

«Не будет против»! Никакие другие слова не могли бы сделать меня счастливым. Потому что «не быть против» означает «не сопротивляться намеренно». Да, в этой фразе нет и обещания помогать или способствовать, но… Отсутствие лишних препятствий на пути – уже неплохо. Мне подарили шанс, и я непременно им воспользуюсь. Однако сначала…

Провожу указательным пальцем по ямке в центре правой ладони.

Слышишь меня, малыш?

Мигом выросший и утвердительно качнувшийся из стороны в сторону бугорок.

Теперь ты можешь скушать то, что я тебе обещал. Только начинай снизу, а не сверху, понятно?

Еще одно покачивание, исчезновение и… Чувствую мягкие поглаживания позвоночника. Как будто кто-то слизывает с ложки варенье – с наслаждением, но предельно медленно и осторожно.

А когда последний «червяк» растворяется в пасти моего серебряного зверька, слышу яростный вопль:

«Маленькое мстительное чудовище!»

И я тебя люблю.

«Ты! Как ты посмел?! Как тебе только в голову пришло…»

Мне открылись новые горизонты, драгоценная. Я не мог не отправиться к ним.

«Эгоистичный сопляк! Ты всегда думаешь только о себе!»

А кое-кто считает иначе.

«Этот драный кот? Пусть он возьмет свое мнение и…»

Я не вправе запретить тебе ругаться, но поверь – в устах дамы крепкие выражения звучат ужасно.

«А мне все равно, как они прозвучат: ты этого заслуживаешь!»

Очень может быть. Но, прежде чем называть эгоистом меня, задумайся о причинах своей ярости. Ты злишься потому, что несколько дней не могла меня контролировать, верно?

«Да что ты понимаешь?!»

О, представь себе, понимаю. Тяжко расставаться с безграничной властью? Даже на один вдох?

«Это не власть, это…»

Именно власть. В числе всего прочего. Ты привыкла знать все о моих мыслях и чувствах. Привыкла к возможности направлять мои действия. И когда лишилась любимой игрушки, поняла, каково это – быть никому не нужной.

«Я не властвовала над тобой!» – отчаянный возглас.

А что ты делала? Заставляла поступать в соответствии со своими… Даже не знаю, как назвать: желаниями, понятиями, а может быть, заблуждениями?

«Я не заставляла…»

Не отпирайся, драгоценная. Не полученный вовремя ответ на вопрос толкает в сторону от верного пути. А сколько раз я не мог добиться объяснений? Сколько раз совершал ошибки, которые приходилось исправлять? Они могли привести меня к гибели, и очень скорой. Не думаю, что это входило в твои скромные планы, но… Такую возможность ты не исключала, это точно. И я даже знаю почему. Если результат эксперимента отклоняется от запланированного, его следует уничтожить. Верно?

Мантия молчит, и легко можно представить, как она покусывает губу, но не решается оспорить услышанное.

Я не сержусь, драгоценная. Хотел бы сердиться, но не получается. Наверное, потому, что хорошо понимаю всю сложность и противоречивость твоего положения. В тебе борются два желания: защитить и оградить.

«Разве это не одно и то же?» – робкий вопрос.

Нет, увы. Защищать значит беречь от опасностей. Ограждать значит препятствовать распространению. Просто, правда?

«Ты слишком многое понял…»

Это плохо?

«А что скажешь сам?»

Хорошего мало. Приятнее ничего не знать и клясть судьбу за все получаемые синяки и шишки.

«Ты в самом деле не сердишься?»

Нет.

«Но почему? Ты имеешь на это право…»

А еще я имею право простить тебя. И воспользуюсь им, пока не передумал.

«Меня… А ее? Ее ты простишь?»

Не сегодня.

«Когда?» – Голос переполняется нетерпением.

Не торопись, драгоценная. Достаточно уже того, что я не могу ее ненавидеть.

«А любить? Можешь ли ты ее любить?»

После всего, что узнал? Пока я могу только…

«Только?..»

Восхищаться. И в качестве извинения за доставленные волнения хочу сделать подарок.

«Мне?»

Возможно. Но больше его оценила бы Элрит.

Беру со стола отцовский бокал.

Это стекло еще хранит тепло Моррона. Хочешь прикоснуться к нему?

Молчание затаенного дыхания.

Хочешь?

Дотрагиваюсь стенкой бокала до щеки. Ловлю губами край хрустального бутона.

Чувствуешь?

Делаю глоток.

И мое сознание полностью поглощается чужим, но я с радостью уступаю ему место…

Труд двигался к завершению, холода – тоже. Но в Драконьих Домах весна наступает, лишь когда того желают их обитатели. А еще точнее, когда их души устают от снежного ковра забвения и требуют, чтобы черная земля памяти проросла зеленью надежды. Поэтому еще вечером может подмораживать и вьюжить, а наутро первым звуком, который потревожит слух, окажется веселый стук капели за окнами. Скажете, так не бывает? Бывает. Сейчас объясню почему.

Дома Драконов расположены не в Пластах Пространства, а на так называемых Островах, передвигающихся в Межпластовом Потоке, что имеет ряд неоспоримых преимуществ. Например, удобство перемещения не только от одного Дома к другому, но и к любому месту неподвижных Пластов, мимо которых течет Поток. Причем перемещаться можно и со скоростью Потока, и даже быстрее него, прибывая в пункт назначения раньше, чем отправился в путь. Но еще приятнее то, что можно устанавливать время года по своему желанию, не тратя на это ровным счетом никаких усилий! Достаточно лишь попросить Поток, чтобы он вынес твой Остров в те места, где буйствует лето или дремлет осень. Это не магия. Это просто добрая воля мира, с радостью исполняющего скромную просьбу тех, кто заботится о равновесии сущего.

В детстве и юности мой неокрепший разум щадили, не спеша менять морозы на жару, но я вырос, а обстоятельства изменились. И когда в оконное стекло заглянули жаркие лучи весеннего солнца, стало ясно: пора поторопиться с подарком. Если бы меня еще не отвлекали все, кому не лень…

– Я же говорила – останется целая гора шерсти! – победно заявила Тилирит, окидывая взглядом хаос, царящий в моей комнате.

Тетушка норовит зайти ко мне всякий раз, когда наведывается в Дом Дремлющих. Но вовсе не из желания узреть любимого племянника, о нет! Просто я обретаюсь совсем близко к кухне, можно сказать, соседняя дверь, а Тилирит обожает сласти, появившиеся на свет трудами нашей кухонной мьюри. Говорят, давным-давно моя мать переманила кухарку у Дарующих, за что те веков пять или шесть не желали иметь с нашей семьей никаких дел. Потом помирились, конечно, но в гости предпочитают не являться.

Невинно улыбаюсь:

– Разве я возражал?

– Ворчал, уж точно, – напоминает тетушка.

– Это запрещено?

– Это некрасиво по отношению к близкой родственнице.

– Ну зачем тебе мои кривобокие шедевры? – спрашиваю не из праздного интереса, а потому, что никак не могу понять настойчивости, с которой Тилирит напоминает о своем «заказе».

– Ты сам ответил на свой вопрос, – щурятся темно-зеленые глаза.

– Правда? – Задумываюсь. – Тебе нравится несовершенство?

– Что-то не припомню ни одного слова об этом. Кривобокие – было. А несовершенные… Нет, не помню.

– Тогда почему?

– Что есть шедевр? – вопрошает тетя с видом наставника, принимающего экзамен.

– Э-э-э… Нечто замечательное.

– Не только. Шедевр – это вещь, вышедшая из рук Мастера.

– О!

Лучше было помолчать. Мастерство и все, с ним связанное, вызывает у меня зевоту пополам с проклятиями. Даже если Тилирит не смеется… Особенно если не смеется!

Видя мое замешательство, тетушка меняет тему:

– Мне только кажется, или… Ты и в самом деле успокоился?

– А я был взволнован?

– Немного. А еще расстроен и озабочен. Но, похоже, разговор с Морроном пошел тебе на пользу.

– Это ты попросила его прийти?

– О таких вещах не просят, Джерон. Такие вещи чувствуют. Или не чувствуют. Твой отец посчитал нужным сказать несколько слов. И сказал. Они тебе помогли? – Взгляд старается остаться равнодушным.

– Смотря в чем.

– В твоих поисках.

Поисках… Я до сих пор что-то ищу? Что-то важное? Тогда почему сам об этом не знаю? Наверное, потому, что со стороны всегда виднее. Пожалуй, в этом состоит главная несправедливость существования – простота и легкость, с которыми можно заглянуть в глубины чужой души, оборачиваются непреодолимым препятствием на пути познания себя самого. И причина очень проста: при изучении поступков других имеется четкий образец для сравнения – твоя собственная персона. А с кем или с чем сравнивать себя?

– Немного.

– Уже хорошо, – кивнула Тилирит.

– Хорошо, но мало.

– Хорошего всегда мало, иначе мы не считали бы его желанным. – Тетушка проводит пальцами по вязаному полотну. – Согласен?

– А если нет?

– Это твои проблемы. – Кокетливая улыбка, мгновенно сменяющаяся строго сдвинутыми бровями. – Ты помирился с Мантией?

– Мы и не ссорились.

– Если пребывание на грани разрыва – не ссора, тогда твои слова правдивы. Но мне почему-то кажется, ты лжешь.

– Вовсе нет.

– Но всей правды не говоришь, верно?

Опускаю взгляд. Конечно, не говорю. А кто сказал бы на моем месте? Признаваться в слабости, едва не ставшей причиной ожесточенной борьбы? Я не настолько смел. К тому же у моих противников всегда будет передо мной преимущество. В степени осведомленности, поскольку я не уверен, что не существует еще пары-тройки способов ограничить мои возможности до безопасного уровня. Однако мне о них не расскажут, не так ли? Ни Мантия, ни тетушка, глаза которой переливаются искорками ехидного превосходства.

– Наше мирное общение так необходимо?

– Тебе нравится воевать?

– Не нравится. Но далеко не все споры могут решиться без применения силы.

– Не все, конечно, – соглашается тетушка. – Но лично тебе это не нужно.

– Да-а-а-а? Как же тогда заставить Мантию слушаться? Уговоры и просьбы зарекомендовали себя не лучшим образом, а стоило разок припугнуть, мигом стала шелковой!

«Фантазер…»

Тилирит придерживается схожего мнения:

– Уступка в малом не означает победы в войне. Не обманывайся, Джерон – твое сражение еще не окончено.

– Знаю, тетушка, знаю! Но не могу отказать себе в удовольствии помечтать. Можно?

– Можно все, если не переступаешь границ разумного, – следует мягкое наставление.

– Я стараюсь.

– И это делает тебе честь.

– Но не облегчает жизнь?

– Конечно нет. Легко жить только отъявленным негодяям и откровенным глупцам, а ты, как ни пытался, не смог примкнуть ни к первому лагерю, ни ко второму.

– Разве?

Делаю вид, что обиделся, и Тилирит печально усмехается:

– Для всякого дела нужен талант.

Подначиваю:

– Даже для злодейского?

– Особенно для злодейского! – подхватывает тетушка.

– К слову о злодействе. Скажи, есть еще способы меня остановить, если понадобится?

– Почему ты спрашиваешь?

– Потому что я должен знать.

– Перечислить?

– Ни в коем случае! Просто скажи, есть они или нет. Пожалуйста!

Взгляд Тилирит наполняется сожалением:

– Задай этот вопрос кто-то другой, я бы знала, что он ищет в ответе выгоду. А ты…

– Я тоже ищу. Свою выгоду.

– И в чем она состоит?

– В уверенности, что мир не рухнет, если со мной что-то произойдет.

– Пожалуй… Да, именно так, – решает сама для себя тетушка.

– Так есть способы?

– Да.

– Вот теперь я по-настоящему успокоился!

– И зря, – лукавое замечание. – Потому что помимо способов нужны еще и исполнители, а с ними всегда трудно.

– Трудно? В каком смысле?

– Ручки запачкать боятся, вот в каком! – презрительно морщится Тилирит.

– А ты? Тоже боишься?

– Конечно, – легкое признание. – Поэтому не спеши радоваться.

– Хорошо, не буду.

Подол темно-изумрудного платья шуршит по направлению к двери, и я спохватываюсь:

– Ты ведь все про всех знаешь? Когда должна родить Кайа? Только не говори, что с минуты на минуту!

– Конечно нет, дети так быстро не делаются. А вот бисквиты… – Тетушка принюхалась к кухонным ароматам, залетевшим в комнату. – Бисквиты уже на подходе. С каким сиропом предпочитаешь их есть? С малиновым или земляничным?

Огрызаюсь:

– Со сливовым! Ты не ответила.

– Недели через две, – отмахивается она. – Успеешь допутать свое творение.

Я успел и даже вдвое быстрее указанного срока. А еще сутки спустя уже подставлял теплому солнцу нос, ожидая, пока меня соизволит принять Страж Границы.

Громкий титул эльфа, пропускающего (или не пропускающего, что случается куда чаще) чужеземца в пределы лан[18]18
  Лан (lahn) – первоначально этим словом именовался достаточно обширный участок земли, но позднее, после Долгой Войны, ланами стали называть территории, имеющие самостоятельное управление.


[Закрыть], наполнялся смыслом только в разгар военных действий, а в мирное время на границе скучали либо злостные нарушители спикойствия, либо творцы, нуждающиеся в уединении, либо фанатики, видящие угрозу в каждом вздохе. Мне, можно сказать, повезло: Страж того прохода, который быстрее и удобнее прочих выводил меня к Дому Кайи, относился к первым. То есть отбывал на границе наказание. Чем страшны упорствующие в заблуждениях личности, объяснять не надо. Касаемо же поэтов и художников плохо говорить не хочется, но они, в силу обладания талантом, мало связанным с житейскими проблемами, настолько рассеянны, что, нарвись я на представителя этого племени, мое пребывание на границе рисковало бы затянуться до следующей зимы.

Пепельно-зеленоватые локоны и прозрачно-серые глаза выдавали принадлежность листоухого к одному из Лесных Кланов. А скучное высокомерие – к эльфийской расе в целом. Вообще-то могу понять неудовольствие, кривившее каждую черточку точеного лица: быть сосланным на людские территории за ничтожную провинность (а сам эльф наверняка полагал ее ничтожной, в отличие от Совета) и целыми неделями скучать в одиночестве, чтобы потом напяливать церемониальные доспехи (это по весенней-то жаре!) и давать от ворот поворот незваным гостям – бессмысленная трата времени и сил. Стража могло извинить и извиняло только то, что он не подозревал о цели моего путешествия в эльфийский лан. Извиняло, впрочем, ровно до того момента, как был получен ответ на первый вопрос.

– Изложите причину, по которой нуждаетесь в проходе через Границу, – бесцветным голосом предложил эльф, при этом увлеченно следя за мухой, беспомощно шевелившей лапками на столе после падения в результате неудачной попытки пробежаться по потолку. Я, в свою очередь, тоже засмотрелся на несчастное полусонное создание и не сразу сообразил, что фраза предназначалась мне, чем еще больше утвердил Стража в мысли, что все люди тупы и не заслуживают уважения.

– Семейное дело.

– Семейное? – лениво переспросил эльф.

– Совершенно верно.

– Какой семьи?

– Моей.

Серые глаза стали еще прозрачнее.

– Кланам нет дела до…

– Чужих рас? Не смею спорить. Но моя семья… скажем так, не совсем обычная.

– Что сие означает?

– Я не связан с остальными ее членами кровными узами.

Эльф помрачнел, решив, что я над ним насмехаюсь.

– Какими же узами вы все связаны?

И правда, какими? Если Кайа и Кэл некогда нарекли меня своим resay[19]19
  Дословно «мой творец». Употребляется по отношению к тому, кто принял значительное участие в жизни: если спас, то не просто отняв законную добычу у Вечной Странницы, а направив отнятую жизнь в новое, лучшее русло. Заслужить подобное обращение – особенно от эльфов – практически невозможно, потому что «творец» – больше, чем тот, кто привел в мир, больше, чем родители, и трудно представить ситуацию, которая заслуженно наградила бы кого-то этим титулом.


[Закрыть], то можно сказать – узами творения. Но ребенок Кайи, собирающийся появиться на свет в совсем уже близком будущем, тоже имеет некоторое отношение ко мне. Узами дарения. А если вспомнить о младшем брате Кэла, которому я оказал не менее значимую услугу, в силу вступают уже узы долга. Но вместе они превращаются в настолько причудливый узор, что одним словом ситуацию не опишешь. И двумя – тоже.[20]20
  И двумя – тоже. – «Полагают, что кровные узы сильнее всех прочих, при этом забывая, что кровь – единственная из связей, не только не налагающая на ее носителя дополнительных обязательств, но и существенно снимающая обязательства прочие. Недаром же говорят, что дети не в ответе за дела своих отцов, да и те всегда могут отнести неблагодарность детей к отзвуку далекого прошлого, когда отцы их отцов не гнушались разбоем и предательством… Узы же, возникающие между теми, кто не связан кровным родством, оказываются прочнее и долговечнее. Так, Узы Дарения соединяют Дарителя и Одаренного ответственностью за использование Дара, а Узы Долга требуют равного отзыва и у того, кому оказана помощь, и у того, кто ее принял, иначе быстро превращаются в Узы Ненависти…» («Вечерние беседы у Очага Познания», Большая Библиотека Дома Дремлющих, Архив).


[Закрыть]

Я задумался, подыскивая нейтральный ответ, который тем не менее удовлетворил бы Стража. Эльф терпеливо ожидал результата моих размышлений. Впрочем, листоухому торопиться некуда, а вот мне…

– Разными.

Серые глаза начали темнеть, потому что теперь их обладатель совершенно точно решил: ему попался злостный насмешник. Но положение обязывало, и Страж остался вежливым:

– Назовите хотя бы часть.

– Я должен присутствовать при рождении моего ребенка.

– Вот как? – Эльф чуть склонил голову набок. – И что за h’ev[21]21
  Дословно «дева», но в данном случае имеется в виду именно принадлежность к женскому полу и пребывание в детородном возрасте, а не собственно предшествующая беременности невинность тела и духа.


[Закрыть] должна родить вашего ребенка?

– Моя дочь.

Тонкие пальцы, затянутые в перчатку из кожи, выделанной под чешую, начали постукивать по столу. Муха, наконец-то ухитрившаяся перевернуться, рассеянно отползла подальше.

Я улыбнулся, но сделал это совершенно зря: Страж принял мою доброжелательность за преддверие угрозы.

– Ваша дочь, говорите? Позвольте узнать ее имя.

Закономерная просьба, которую следует удовлетворить. Но едва открываю рот, как нашу беседу прерывают самым бесцеремонным образом:

– Умерь свое рвение, Вэйли!

– F’ye[22]22
  Дословно «старший». Используется при обращении к вышестоящим лицам.


[Закрыть], этот человек…

– Говорит сущую правду, – подтверждающе кивает Кэлаэ’хель, темно-лиловые глаза которого могут поспорить своим сиянием с лучами солнца, заглядывающего в окно.

– Я тебя ждал, – ответил Кэл на невысказанный вопрос, когда, сменив груз форменной одежды на более легкий и удобный для движения костюм из шелка двойного плетения, взялся проводить меня к дому Кё.

– Ждал? Почему?

– Кайа была уверена, что ты не пропустишь роды. Вижу, она была совершенно права.

– Да уж, права. Если бы ты знал, сколько раз это мое обещание висело на ниточке… Собственно, еще три месяца назад я не мог знать, что приду.

– Но ты пришел, а значит, все эти месяцы и события, препятствиями встававшие на пути, можно забыть!

Я покачал головой:

– Забыть – вряд ли. Самое большее – отодвинуть в сторонку.

– Пусть так! – беспечно согласился эльф, тряхнув серебристыми локонами. – Сейчас они не мешают, и это главное.

– Допустим, ты меня ждал. И только поэтому согласился прозябать на Границе? Или тебя наказали?

Кэл усмехнулся, но слишком грустно, чтобы в дальнейшем иметь возможность отшутиться.

– Можешь считать и так. Совет был… недоволен мной.

– Недоволен настолько, что отказался от твоих услуг? Тогда мне жаль слепцов, его составляющих.

– Не говори так. Я натворил много глупостей, вполне заслуживающих…

– Усилий по искоренению их последствий, а не запоздавшего и тщетного наказания.