Текст книги "Последний Фронтир. Том 1. Путь Воина"

А больница… Белинда много думала об этом после того, как проснулась в полутемном номере, лежа в кровати и чувствуя ноющую боль в груди. Ей нужна хорошая больница, дорогая – полное обследование, лекарства, наверное, много лекарств, а денег так мало – ей не хватит. Тысяча долларов – это очень мало, а врачебная помощь нынче стоит дорого.

– Пусть он Вас осмотрит – наш доктор. Он – неплохой специалист.

– Не нужно.

– Но Вы ведь…

– Я в порядке.

– Да.

Администратор грустно кивнул, поставил перед собой суп, взял ложку, повозил ей в бульоне.

– Вы ешьте. Там еще есть салат, второе. Я чай заварил.

Она ела. Не ощущая вкуса, продолжая размышлять о том, что, уехав отсюда, не сможет оплатить полноценное лечение, и, значит, придется там, куда она приедет, снять комнату и сразу же выйти на работу, чтобы накопить на жилье, на еду, а потом уже на докторов. Но как работать в таком состоянии? Замкнутый круг.

– Риана – моя знакомая, – Дэнни старался вести беседу ни о чем, чтобы хоть как-то заполнить тишину маленькой каморки, в которой помещался стол, два стула и один небольшой шкаф. Из-за занавешенного окна в приоткрытую форточку влетал пропитанный влагой воздух. Снаружи все еще капало. – Она готовит мне, добрая. Просилась сюда уборщицей, но я не взял – куда ей дополнительная нагрузка при больной пояснице? Я убираю номера сам. Как умею.

Теперь глаза не хотелось поднимать Белинде. Сменить бы тему, но на какую? Капал и капал за окном дождь.

– Скажите, а у Вас здесь всегда льет?

Долговязый мужчина улыбнулся.

– Почти постоянно в это время года. Нет, Вы не подумайте – Ринт-Крук замечательный, здесь бывает и хорошая погода, но больше летом. Весной тоже очаровательно – все цветет. А вот сейчас – осенью, – да, подтапливает. Но ведь тоже красиво.

Красиво? Может быть. Если есть сменная одежда, резиновые сапоги и добротный зонт. А еще красивее эти сырые вечера, вероятно, выглядят, если созерцать их изнутри маленького уютного коттеджа, сидя в кресле перед камином и потягивая горячий какао.

– А Вы давно здесь живете?

– Давно. Уже несколько лет. Переехал из шумного Пембертона.

– Не жалеете?

– Нет. Такой воздух!

Да, воздух действительно чудный, как будто даже целебный.

– Я покажу Вам окрестности, если останетесь.

Остаться? Зачем ей оставаться, где? На что жить? Устроиться в отель уборщицей? Всю оставшуюся на Уровне жизнь смотреть на строгие и неприступные холмы, ходить гулять к мосту, смотреть на реку? При условии, что сможет вылечиться и нормально ходить, а то ведь пока хромота. Нет, оставаться нет ни смысла, ни желания.

– Я не останусь.

Салат с крабовым мясом оказался, по мнению Лин, слишком жирным из-за заправки, а вот вареную картошку с котлетой она съела до последнего кусочка. И теперь чай – невкусный, горьковатый, но крепкий. Чай и тишина; перестук капель по подоконнику, скрип половиц под ножками стульев, неловкое молчание между почти незнакомыми людьми.

– А куда Вы теперь?

Куда?

И об этом она тоже долго размышляла. Корила себя на странное принятое решение, вновь изнасиловала себе мозг упреками, но сердцем знала: сделаю, как решила. Почему? Нет ответа. Может, потому что ей все равно? Потому что не важно, куда дальше, как и зачем.

– Я… Дэнни, я хочу у Вас спросить об одном месте.

– Спрашивайте. Расскажу все, что знаю.

– Холм Тин-До. Монастырь. Вы подскажете, как его найти?

Из-за стекол очков на нее взглянули крайне удивленные круглые глаза седого администратора.

– Они туда никого не пускают. Нет, Белинда, не подумайте, что я отговариваю, но этот монастырь – странная святыня за закрытыми дверями. И они не принимают паломников. И учеников, насколько я знаю, тоже.

Дэнни тер и тер линзы круглых очков носовым платком так тщательно, будто хотел сделать их в два раза тоньше. Смущался, нервничал, если смотрел на Лин, то вскользь, бегло, стараясь не выказать взглядом упрека.

«Сумасшедшая, зачем Вам? Кто Вам про него сказал?»

Нет, вслух этого не звучало, но Белинда читала вопросы по испещренному морщинами лицу – кто сказал? Никто. Призраки. А насчет того, что монастырь не упомянут в брошюрах для туристов, – так она об этом знает. Пролистала их все.

– Там… понимаете, туда очень сложно добраться. Мы и сами – жители Ринт-Крука – знаем об этом месте лишь теоретически. Там, вроде бы, живут монахи, но чем именно занимаются, кому молятся, нам неизвестно. Говорят, что, если на холм попробует взойти незваный гость, духи холма Тин запутают ему дорогу, хотя – опять же только теоретически, так как я сам не ходил – к монастырю ведет лишь одна дорога.

– Туда можно доехать?

– Доехать? Нет, что Вы. Только пешком, причем очень высоко. Тин-До – самый высокий холм в округе. А как, простите, Вы про него узнали?

Не удержался, спросил – пересилило любопытство.

– Рассказал кто-то. Не помню.

Белинда смотрела на пластиковый коврик-салфетку под тарелками – водила по той коротким ногтем. Рассказывать Дэнни про свои галлюцинации она не собиралась.

– А до самого холма далеко?

Полутемная комната, запах супа; качнулась на окне занавеска.

– Четырнадцать километров примерно. А оттуда тропа в гору.

– Высоко в гору?

– Да, высоко.

– Дэнни, Вы ведь хотели мне помочь? – администратор смотрел на нее с сочувствием и упреком одновременно – мол, хотел, но теперь Вы меня практически подставляете. – Вы можете найти того, кто довезет меня до холма? И помочь собрать в дорогу еду. Я заплачу.

Он печально кивнул. Затем отрицательно покачал головой:

– Платить не надо – я ведь перед Вами виноват.

– Вы не виноваты.

Дэнни ее не слышал:

– Таксист – мой знакомый. Он вас довезет. Белинда… Лин – могу я Вас так называть? Вы ведь понимаете, что ждать он…

«Не будет».

– А ждать меня и не нужно.

– Но Вы не сможете оттуда позвонить – на том холме нет связи. Не сможете вызвать такси, не сможете… вернуться.

Она смотрела не на него – мимо него. Молчала долго, затем произнесла без вызова, но и без сожаления – тихо, ровно:

– А я и не собираюсь возвращаться.

* * *

Мира и Мор.

Где-то далеко.

– Люди одинаковы во всех мирах. Злы.

Они застыли в углу темной комнаты. Горел на столе ночник, высвечивал на потолке витые тени от люстры и решетку от перил в детской кроватке. Лежала на диване бабушка, молодая мать качала на руках ребенка – качала уже долго, устала. Сын, когда его клали в кроватку, лишаясь ощущения тепла материнских рук, принимался хныкать – приходилось укачивать вновь.

– Они не злы, мор. Они просто устали.

– Разве это дает им право на злобу?

– Это страхи. А там, где страхи, любовь иссякает.

– Их страхи порождают их же собственное бессердечие. Люди везде одинаковы.

Принялась надрывно мяукать в коридоре кошка; бабушка обреченно вздохнула, молодая мать раздраженно поджала губы. Кошке хотелось на волю – хотелось свободы, гуляний, котов. Гормоны.

– Тань, может, в коридор ее?

И тихий шепот в ответ:

– Может быть, мам. Достала уже. Постоянно будит его, – кивок на спящего на руках сына, – дура пушистая.

– И меня будит. Ночами из-за нее спать не могу. А днем устаю сильно, мне бы хоть ночами высыпаться.

Кошка на какое-то время унялась, будто услышала, что речь ведут про нее. Тикали на полке квадратные маленькие часы – стрелки показывали приближение полуночи.

Ребенок беспокойно ворочался; тихо злилась мать, злилась бабушка. Такими же глубокими, как тени в кроватке, были тени под их глазами – усталость, усталость, сплошная усталость: маленький ребенок – это такая забота, такая ответственность. Стараешься, стараешься, а все будто против тебя – лай собаки за окном, голоса пьяных с лавочки. Еще эта кошка. Только усыпишь маленького, и тут эти бесконечные «мявы».

– Мира, зачем мы здесь?

Обитатели квартиры гостей не видели – незачем.

– Если им не хватит любви, они выбросят кошку в коридор, и она потеряется. Утром откроют дверь, чтобы запустить ее, а кошки нет – убежит.

– И?

Мира с грустью смотрела на молодую, одетую в халат босоногую мать.

– Я хочу посмотреть – может, им хватит. Ведь они не злые, Мор.

– Ага, как же, – крякнули в ответ.

– Их просто душит чувство вины. Они стараются для сына, делают все для того, чтобы тот рос счастливым, пытаются обеспечить ему покой, а все вокруг, как им кажется, против них.

– И поплатится за это кошка? Зачем было брать?

– Ее любили.

– Раньше. Но не любят сейчас.

– Любят. Только любви не хватает там, где есть страхи. Если сын снова проснется, мать подумает, что плохо качает его, что виновата, что она – плохая мать. Что не может обеспечить ему тишину. Но мать не виновата. И кошка тоже. Никто никогда не виноват.

– Ты всегда их защищаешь.

Мор не мог понять, зачем они сунулись в эту квартиру, ведь тем недавним прямым вмешательством на мосту они лишили себя права на другие вмешательства на длительный срок. Квота. Нельзя напрямую вмешиваться в решения людей – это чревато. А тут снова поход, эта квартира, надрывно орущая кошка, которая в этот самый момент вновь начала басовито мяукать в коридоре.

– Мам, вынеси ее, а? Пусть посидит ночь за дверью.

Момент икс. Принятое решение – решение не в пользу кошки; душевного света на всех не хватило.

Заскрипел диван; бабушка спустила ноги на пол, тихонько обулась в тапочки, хмурая, поджала губы.

– Сейчас найду ее.

– Все. Посмотрела, убедилась? Пойдем отсюда – мы все равно ничего не можем сделать, Мира, – шепнул Мор. – Пойдем. Чего стоишь? Ты не можешь вмешаться и не можешь им помочь.

– Не могу, – Мира грустила, – но я хотя бы могу рассказать кошке о том, что люди выбросили ее не со зла. О том, что им просто пришлось выбирать.

– Угу, из-за собственных стрессов.

– Пусть так. И еще я хочу помочь ей пойти в ту сторону, где для нее найдется новый хозяин.

– Мира, у нас квота.

– Я не вмешиваюсь в жизнь людей.

– Ты все равно вмешиваешься.

– Это кошка. Просто кошка, Мор.

Он неприязненно кивнул – ладно, за кошку им, может быть, не попадет.

А ту, о ком шла речь, в эту минуту поймали на кухне в углу и вынесли за дверь – тихо щелкнул в коридоре замок.

Любовь проиграла.

Глава 4

Ринт-Крук.

Промозглое утро, пропахший пылью и табачным дымом салон машины, покрытая бисеринками дождевых капель серая кепка водителя; снаружи привычно лило. Мужчина за рулем молчал, вел автомобиль по крутой и петляющей меж холмов дороге, изредка поглядывал на пассажирку в зеркало заднего вида – зеркало с трещиной.

Смотреться в треснувшее зеркало – плохая примета, но Белинда о приметах не думала. В этот самый момент, глядя сквозь мутноватые стекла такси – того самого такси, в котором, приехав в этот городишко, она вообще не намеревалась сидеть, – она силилась не слушать «херню», которая задавала бесконечный поток вопросов. Все, как один, не имеющих ответов.

«Куда ты едешь? Зачем? Что тебя там ждет? Совсем рехнулась? Попроси остановить машину, возвращайся на вокзал, наплюй на всякие предчувствия – езжай в нормальный город. В нормальный! Город!»

Лин «херне» не отвечала. Да и что ответишь, если логики в ее теперешнем поступке действительно не было никакой, так как Белинда, согласившись на предложение Дэнни договориться с водителем такси, ехала к подножию неизвестной горы, чтобы попытаться на нее взобраться. На какую-то гору, к какому-то храму. Да, раньше вся ее жизнь не имела великого смысла, а сейчас вообще превратилась в бред сумасшедшего.

«Попроси остановить машину!»

– Вы уверены, что Вам – туда? – не удержался в какой-то момент водитель и озвучил то, что кружило у него на уме уже не первую минуту. Наверное, администратор предупреждал его, что девушка «немного не в себе», но как не попытаться вразумить сбрендившего человека, если тот собирался совершить нечто из ряда вон?

«Попроси остановить…»

– Уверена.

– Вы смотрите – туда никто из наших не лазил…

«Из наших» – как будто в Ринт-Круке существовала тесная и сплоченная коммуна тех, кто (в отличие от нее) из ума не выжил.

Лин с ответом не нашлась. От тряски ныли ребра; хотелось курить.

Сигаретами она запаслась этим утром в единственном супермаркете, куда добралась после того, как Дэнни снабдил ее пакетом с едой: «Это от Рианы».

Спасибо неизвестной Риане. Спасибо Дэнни. Но дальше она сама.

Когда развалюха с шашечками на боку, наконец, остановилась у обочины, Белинда потянулась к дверной ручке.

– Девушка, может… Вас подождать?

– Не нужно.

– Вы можете заблудиться.

– Могу. Но это не Ваша забота.

– Я все-таки…

– Ждать не нужно, – отрезали грубо, и конопатый водитель обиженно поджал губы.

Едва различимая тропа, низкорослые елочки с мокрой паутиной на ветвях – путь наверх. Прежде чем сделать шаг, Белинда долго курила, упрекала себя за полный идиотизм, вдыхала рассеивающийся в утреннем тумане запах бензина от укатившего прочь такси.

– Ты заблудишься.

– Значит, так мне и надо.

– Замерзнешь. Вернешься, поджав хвост.

Может быть. Но она хотя бы попробует.

«Попробуешь что? Проверить собственные силы? Куда-то бежать от дурного пророчества? С больными ребрами?»

По крайней мере, постарается выбрать не одно из четырех роковых направлений. Холм – значит, холм. И только потом вокзал.

«С каких пор ты веришь в диалоги с призраками? Башкой тронулась?»

Вокруг, не считая шороха капель по хвое, все замерло – тихо и безветренно. Докуренная сигарета полетела прочь, под елку.

«Дура! Куда ты идешь?! ДУРА!»

Когда Белинда ступила-таки на тропу, херня завизжала так громко, будто не желала больше находиться в голове у безумца, которого невозможно переубедить.

«Ты нас потопишь! Угробишь! Ты – умалишенная!!!»

И пусть. Если она угробит подселенца, то совсем не будет жалеть, а, если себя, то тоже невелика потеря – хотя бы прогуляется напоследок на природе.

(John Dreamer – True Strength)

Он – голос в голове, – взяв минутную паузу, пока она шагала между мокрыми листьями свисающей вдоль тропы травы, снова принялся ныть – мол, а если монастыря не существует? А что, если тебе не откроют? Что, если не найдешь его до ночи? Что, если?…

Хватит «если». Почему-то в ее жизни, кажется, от самого рождения, было слишком много страхов – бесконечных «если» по поводу фантомов будущего, которое может никогда не произойти. Одна ли она средь миллионов людей страдала от многочисленных фобий и собственной неуверенности? Одна ли мучилась предположениями – правильно ли поступаю? Зачем? Почему никогда не чувствую себя спокойно, а лишь вечно изнываю от тревоги?

Этим странным утром, ковыляя по ползущей вверх тропе, Лин вдруг поняла, что окончательно устала от себя самой. Что она такая – какая есть сейчас – самой себе не нужна. Ей требовался выключатель – один-единственный выключатель, который бы раз и навсегда отрубил бы задравший до колик мыслительный процесс.

– Если бы ты поступала правильно, тебе бы не требовался выключатель! Включи башку!

– Иди в жопу.

Внутри беззлостно – ровная гладь пруда.

Казалось бы, она приняла одно из самых странных решений в жизни, но сердцу, в отличие от ума, почему-то сделалось спокойно. Вероятно, умиротворял вид приземистых и разлапистых елок, растущих здесь в изобилии – или их вид, или их вкусно пахнувшая темная зеленая хвоя. А, может, посверкивающие капельки влаги на траве, пухлые раскрывшиеся шишки, на которые изредка наступали кроссовки, или же прочищал легкие от сигаретного дыма целебный туман?

Лес, холм, бесконечность. Тут ей вдруг сделалось почти хорошо – тишина, отсутствие людей, отсутствие взглядов, и ничего никому не нужно объяснять. Можно быть некрасивой, странной, жалкой – просто «никакой», и никто не скажет ни слова. Природа не судит – судят люди.

Чем выше Лин взбиралась, тем величественнее делался оставшийся внизу пейзаж, изредка открывающийся в те моменты, когда рассеивался туман и когда из-за плотных облаков, мгновенно преображая мир, вдруг ненадолго прорывалось солнце. Вон петляющая в ложбине река – наверняка та самая, через которую в Ринт-Круке проложили мост, – справа неровное, уходящее к горизонту полотно гор, где-то внизу позади осталась дорога. Шагая вперед, к сероватому небу, Белинде иногда думалось, что она шагает к завершению своей жизни – к небесным вратам. В рай, или что там ждет каждого по истечению последнего дня? Может, проделав путь в несколько километров, она выйдет вовсе не к монастырю, а к финальной черте, переступив которую вдруг получит желанное отдохновение? Покой от тревог и волнений, покой от себя самой.

«Жди», – зло крякал обделенный вниманием мысленный голос.

От постоянного движения болела грудь, гудели ступни и уставали икры. От смены высотного пояса кружилась голова.

Чем выше в гору, тем чаще приходилось отсиживаться – давать отдых ногам, унимать возникающие время от времени головокружения. Непривычным казалось все: климат, терпкий аромат трав и густо разросшегося вокруг камней можжевельника, оседающий влажной подушкой в легких воздух.

В какой-то момент, прошагав, как ей показалось, целую вечность, Лин достала из рюкзака и разворошила пакет с едой, в котором нашлись бутерброды с сыром и колбасой. Сжевала один на ходу, запила водой из бутылки – на некоторое время идти стало легче, но спустя пару сотен (или пару тысяч?) промелькнувших мимо елок усталость и тоска навалились с новой силой.

Может, монастыря и впрямь не существует? Или водитель перепутал гору? Что, если она бредет совершенно не в том направлении, забирается все выше, а времени до заката все меньше? Где заночует, если так и не доберется до вершины дотемна? Да и вообще, кажется, пик уже близко – вон какими низкими стали окрестные холмы и какой далекой и тонкой лента реки, – а следов цивилизации вокруг как не было, так и нет.

«Идиотка».

Сил на внутренний монолог не осталось. Хоть бы раз подселенец похвалил ее за проявленное упорство, хоть бы раз подбодрил добрым словом, поддержал дельным советом или же просто безо всякой причины сказал «молодец». Так нет же – идиотка. Всегда лишь только идиотка.

Ноги подкашивались.

Сколько она прошагала – два часа, четыре, шесть? Туман скрадывал временные ориентиры, а часов Лин не носила – лишь иногда чуть светлее или чуть темнее делался дневной свет. Облака-облака-облака. Спасибо, хоть дождь накрапывал лишь изредка, однако и без отвратительной погоды Белинда чувствовала себя хуже некуда – грудная клетка ныла при каждом шаге, болели колени, околели в тонких носках ступни.

Ей хотелось сдаться. Взять и прекратить движение, осесть прямо на тропинке, натянуть на голову капюшон и завалиться на бок. Скользнула малодушная мысль о том, что если бы кнопка «выключить жизнь» существовала, то Лин, вероятно, нажала бы ее именно сейчас.

О, как смеялся бы над ней Джо, расскажи ему кто-нибудь эту историю…

– Слышь, старик, а твоя бывшая пассия-то…

– Что с ней?

– Она на мосту встретила духов и поковыляла в гору – совсем тронулась.

– Ну, я не удивлен…

Да, Килли бы не удивился, ведь он всегда считал Белинду ничтожеством, только никогда не говорил об этом вслух. Кажется, сама жизнь считала Белинду ничтожеством – стыдливым существом, непонятно для чего и зачем бороздящим дороги местного пространства. Залетным сквознячком, уже почти что тленом, никем.

Кажется, ноги все-таки подкосились, и какое-то время путница сидела, прижав руки к лицу. А потом ей почему-то вспомнилась Мира – ласковый свет, идущий от силуэта, ощущение тепла и покоя, сочувствие в глазах.

Тин-До. Тин-До. Тин-До.

Она хотела, чтобы Белинда туда дошла. А Белинда не дошла, сдалась. И, уже поставив на себе крест, она почему-то бездумно поднялась и вновь побрела покорять гору.

Пусть мимо проплывет еще тысяча елок, пусть свет этого дня окончательно померкнет, пусть покажет себя, наконец, вершина холма. И тогда – только тогда – Лин сядет и замрет, глядя на этот мир сверху, и только тогда скажет себе: «Я сделала все, что смогла».

Не сейчас.

Не сейчас.

Еще шаг. Еще один.

Еще чуть-чуть.

Отрывисто каркнул, глядя на сутулую спину спутницы, сидящий на ветке кривой сосны черный ворон.

(Hozier – Take Me To Church)

Силы окончательно иссякли в тот момент, когда растительность впереди поредела, когда меж деревьев появился просвет, и когда Белинда горестно осознала: вот она – вершина горы, а храма на ней как не было, так и нет. Сколько до пика – сто метров, двести? Что ж, вот и все – конечная точка ее очередного неудачного путешествия.

«Дура! – привычно изрек в голове голос – почему-то мужской. – На что ты надеялась, на чудо? Если бы ты хоть иногда думала…»

Подселенца хотелось удушить. Если бы ей хоть раз, хоть на минуту удалось достать его из собственной башки, она сжимала бы руки на шее уродливого монстра до тех пор, пока тот не испустил бы последний вздох. И, кстати, с превеликим удовольствием отсидела бы в тюрьме за это убийство положенный срок.

Лишь бы заткнулся.

Дорожка сделалась пологой и менее крутой – все ближе облака, все ближе к небу покорительница мира. Что она будет делать, ступив на ровную поверхность, обнаружив, что стоит именно там, куда шла, а вокруг на многие километры лишь покрытые буйным лесом холмы? Смеяться над собой? Плакать? Сядет и начнет качаться из стороны в стороны, причитая на тему «как ты могла послушать призраков?» Вызволит на волю отчаяние и, глядя на клубящиеся над головой серые облака, примется выть в голос?

Она действительно сглупила. Но не в том, что направилась к несуществующему храму, а в том, что направилась сюда без бутылки крепкого алкоголя, ибо, потерпев очередное поражение, она надолго приложилась бы к горлышку, после чего отправилась бы искать самый лучший уступ – такой, откуда дольше всего лететь вниз. Чтобы уж наверняка.

А без алкоголя она не решится.

Или решится?

Решится, потому что идиотка, потому что таким, как она, не место среди нормальных людей. Преодолевая полысевшую равнину, Белинда смеялась безо всякого веселья, смеялась сквозь слезы, текущие по разбитому Джорданом лицу.

Идиотка. Идиотка. Идиотка.

И да – она решится.

До самой высокой точки на вершине холма лишь несколько шагов. Ненадолго вдруг разошлись облака, обнажив закатное солнце; долины и горные кряжи моментально залило оранжевым светом – оказывается, наступил вечер. Еще совсем немного, и солнце сядет, на местные леса опустятся холодные сумерки, возможно, зарядит дождь. А стемнеет здесь быстро.

Нужно найти уступ. Нужно…

Мерзкие мысли, страшные. Лучше обратно, вниз по тропе… Лучше жить хоть как-то, но жить – никчемной, калекой, одинокой, с подселенцем в голове. Белинда вдруг испугалась самой себя – неужели она настолько близко к финальной черте? Неужели, увидев обрыв, действительно задумается о свободе – такой свободе, достигнутой ценой страданий, которые не сумела вынести?

Зачем та женщина на мосту отправила ее сюда? Поиздевалась? Пошутила?

Да не было никакой женщины – была галлюцинация после удара виском о кровать.

«Но как же названия городов? Название того бара, в котором, как ей сказали, пырнут ножом?»

Ответить самой себе Лин не успела – стоило ей пересечь узкий, покрытый камнями и травой пятак, как взору открылась обратная сторона самого высокого в округе холма – сторона более пологая, почти покатая, освещенная розовым лучом уходящего солнца.

И – сердце пропустило удар – храм на ней.

Бежать с больными коленями и ноющей при каждом шаге грудной клеткой? Нет, ни за что.

Но она бежала.

Неслась вниз, рискуя переломать шею, скользила по влажной траве, едва успевала перепрыгивать через поваленные стволы, пеньки и шишки, вся вымокла, потому что рванула прямо через кусты, через бурелом с такой скоростью, которую не ожидала увидеть от себя самой.

Хорошие бутерброды. Зарядили силами.

Мелькали ребристые подошвы кроссовок, мелькали в голове дурацкие мысли – теперь веселые и вольные, почти что сумасшедшие.

Зато не придется ночевать на горе, не придется искать путь вниз, не придется… искать обрыв. Она дурочка, дурочка, что даже задумалась о таком! А ведь Мира не обманула. Мира, молодец, умница, зацеловать бы тебя сейчас… Мира, Мира, Мирочка…

Белинда чувствовала себя пьяной безо всякого алкоголя.

Не придется спать в лесу… Она не идиотка, она видела не галлюцинации – храм есть! ЕСТЬ ХРАМ!

И он действительно был.

Здесь, на этой стороне, где гора вдруг милостиво делалась покатой, высилось защищенное высокой каменной стеной строение во много этажей. На вид старое, как будто стоящее здесь еще со времен образования местного ландшафта, с множеством мелких оконных пройм, с покатыми треугольниками крыш, с несколькими острыми шпилями, венчающими три возвышающиеся к небу башни. Колокола? Ей действительно виделись в арочных просветах колокола?

Слишком далеко – не разглядишь.

А еще горели по периметру костры. Стелился над ровными прямоугольниками не то садов, не то газонов дым, тускло светились окна – монастырь был обитаем.

Лин не пережила бы, если бы, добравшись сюда, обнаружила пустующие развалины. Но теперь, спеша к стенам внушительной даже с далекого расстояния громады (совершенно, к слову сказать, неуютной на вид), она будто бы бежала к теплой и уютной избушке, способной сокрыть ее от сырой и дождливой ночи.

Лишь бы пустили, лишь бы открыли ворота. Пустили хотя бы на ночь.

Ничего, храм нашелся, а остальное… потом, все потом.

Ей бы смотреть под ноги, волноваться о том, не подкосятся ли перетружденные длинным восхождением колени, но Лин намертво приклеилась взглядом к храму Тин-До: ярусам-ступеням природного происхождения, на которых он лежал, отвесным – глазу не за что зацепиться – стенам, многочисленным, соединяющим сложные переходы лестницам – каждая минимум ступеней по сто-двести…

Сколько калорий сожжется, если бегать по таким каждый день?

Не о том мысли, не о том.

Но ведь кто-то по ним бегал?

Интересное место для строительства собственного жилища выбрали местные монахи – защищенное от глаз и от ветров, защищенное как будто даже от времени – тихое, монолитное, величавое. За дальней стеной монастыря виднелся обрыв, а с башен, должно быть, открывался удивительный вид – слишком нелюдимый для городского жителя, но идеальный для монаха.

Что ждет ее там, у ворот? Что?

И, боже мой, она все-таки послушалась призрачную женщину на мосту. Она пришла сюда.

В Тин-До.

Вблизи стена оказалась высокой – в два человеческих роста, – сложенной из грубо отесанных, скользких от дождей и туманов булыжников – не взобраться, не перелезть. Наскоро отдышавшись, Белинда даже попыталась взять ее штурмом, но стоило кроссовкам дважды соскользнуть с неглубоких уступов, как попытки были брошены – к воротам!

Эти самые ворота (центральные или нет?) она приметила еще издали, с вершины – над ними полукругом высилась арка, – вот только пока доберется, снаружи окончательно стемнеет, а ведь ей еще звонить «в колокольчик»… или что у них там приделано?

Продираясь сквозь заросли вдоль стены – тропки, как назло, не нашлось, – Лин изо всех сил надеялась, что «что-нибудь приделано», а то ведь так и сядет у входа, как попрошайка или нерадивый мастер-ученик, которому для того, чтобы открылся заветный проход, придется просидеть с мольбой на устах три дня и три ночи подряд. Этот задрипанный сюжет помнился ей из какого-то фильма, в котором глупого юнца намеренно держали перед закрытыми дверьми, проверяя волю и желание сделаться однажды мастером-воином, на холоде почти неделю.

Неделю! Ироды.

Нет, ей не надо мастером, ей не надо воином – лишь бы не ночевать на холодной земле, лишь бы в тепле.

И вот – аллилуйя! – спустя «миллион» шагов, изодранную кофту и расцарапанные об ветки лицо, спустя дважды вывихнутую лодыжку – оба раза правую – Лин, наконец, добралась до места. И остановилась перед толстыми деревянными, закрытыми наглухо воротами.

Воротами, рядом с которыми висел старый начищенный… бубен.

Бубен, диск, барабан, гонг? Как бы ни называлась эта странная, чуть выпуклая, расписанная непонятными символами штукенция, Белинда долго в нее колотила. Сначала кулаком, потом, решившись на грубость, чтобы громче, камнем. И при каждом соприкосновении булыжника о металлическую поверхность, раздавался дребезжащий противный звук – совершенно не мелодичный и довольно, как ей казалось, тихий.

Разве такой можно услышать издалека?

Удар, два, три… десять, двадцать, тридцать… – она была готова колотить столько, сколько придется. И не только колотить: висел бы рядом рог, дула бы в рог, нашелся бы рядом барабан – стучала бы по нему руками и ногами, – прочла бы инструкцию: «станцуйте танец» – не раздумывая, принялась бы плясать. Хоть голая, хоть с факелами, хоть с матерными подвываниями или обмотавшись папоротниками. Лишь бы открыли.

– Эй, есть там кто-нибудь? Кто-нибудь живой?

Интересно, больше ли шансов у местных услышать голос, нежели звук бубна?

– Э-э-э-э! Откройте!

А поверхность гонга, между прочим, от ее буйных попыток привлечь к себе внимание, уже оцарапалась. Нехорошо.

«Ай, ладно, – кольнувшую совесть пришлось унять, – починят. Заплачу за испорченное имущество».

– Эй! Эй! Эй! Кто-нибудь, откройте! Слышите меня? Есть кто-нибудь живой?

Стук-стук-стук!

– Я тут замерзаю!

Стук-стук!

– Холодно же на улице!

Стук-стук-стук!

– Ну, откройте! Го-о-ости! Гости к вам!

В шею бы сама таких гостей гнала.

Но ведь монахи терпеливые? Они на все смотрят иначе – с любовью, с пониманием, со смирением.

Или как?

В тот момент, когда рука Лин отклонилась назад, чтобы ударить по старинному гонгу и оставить на нем очередную царапину, с обратной стороны дверей раздался металлический скрип. Послышались чьи-то шаги, лязг отворяемого засова, шорох приминаемой тяжелым порогом травы.

Наконец-то! Наконец-то ее услышали!

Массивная дверь отъехала назад, но не намного – недостаточно, чтобы протиснуться внутрь, – а на Белинду взглянули узкие, черные глаза.

Совершенно не смиренные и не терпеливые.

– Впустите. Хотя бы переночевать. Я очень долго добиралась сюда – думала, вашего монастыря не существует, – проголодала, одрогла… То есть продрогла, оголодала…

Все это она причитала в тот момент, пока странного вида человек – мужчина, одетый в плотный коричневый халат, накинутый поверх однотонных кофты и штанов, – вышел наружу и теперь сурово и внимательно оглядывал поврежденный бубен.

– Простите, я не хотела его портить, боялась, что не услышите.

Монах – если то вообще был монах (на которого открывший двери мужчина, по мнению Лин, совершенно не подходил) – не издавал ни звука. Разрезанные по бокам полы длинного плотного халата оттопыривали длинные узкие ножны, по бокам головы у ушей болтались два тонких, перехваченных нитями, хвостика. Хвост подлиннее – нет, очень длинный хвост – до самых ягодиц – болтался сзади, перехваченный уже не ниткой, но витой заколкой. На ногах ни обуви, ни даже носок – босой, – и в руках ничего. Лицо жесткое, скуластое, неприветливое.

– Эй, пожалуйста, – ей вдруг показалось, что ее не пустят. Черт, зря она попортила бубен, – выслушайте меня…