Текст книги "Дьюи. Библиотечный кот, который потряс весь мир"

Глава 5
Мята и круглые резинки

Не возьму на себя смелость утверждать, что Дьюи не доставлял нам хлопот. Да, он был добрым и красивым, поразительно доверчивым и благородным, но все же это был котенок. Как сумасшедший он носился по рабочим помещениям. Увлекшись игрой, мог сбросить на пол вашу работу. Он был слишком юным, чтобы понимать, кто действительно нуждается в его внимании, и порой не реагировал, когда ему давали понять, что он тут лишний. В «час истории» его присутствие настраивало детей на шум и шалости, поэтому Мэри Уолк, наш детский библиотекарь, выгоняла его из комнаты. В нашем распоряжении был Марк, большая кукла с признаками мышечной дистрофии. Мы использовали ее как наглядное пособие, чтобы учить детей справляться с мышечным спазмом. Ноги Марка вскоре были так густо усыпаны кошачьей шерстью, что в конце концов нам пришлось прятать куклу в шкафу. Дьюи трудился всю ночь, пока не смекнул, как ему открыть дверцу шкафа и устроиться спать на ногах Марка. На следующий день нам пришлось купить замок для шкафа.

Но его поведение преображалось, когда он нюхал мяту. Дорис Армстронг всегда приносила Дьюи гостинцы – маленькие мячики или игрушечных мышек. У Дорис дома были кошки, и наша заботливая матушка-наседка всегда помнила о Дьюи, когда заходила в магазин для домашних животных. В один прекрасный день (в ту пору подходило к концу первое лето в жизни Дьюи) она без всякого умысла принесла мешочек со свежими листьями мяты. Дьюи пришел в такой экстаз от ее запаха, что я решила, будто он намерен вскарабкаться по ногам Дорис. Впервые в своей жизни Дьюи буквально умолял.

Когда Дорис положила на пол несколько листочков мяты, кот едва не помешался. Он так тщательно стал их обнюхивать, словно собирался втянуть в себя весь пол. Несколько раз фыркнул и начал чихать, но этим не ограничился. Затем принялся жевать листья и не мог остановиться: он фыркал и жевал, снова жевал и опять фыркал. Мышцы его стали пульсировать, и все туловище напряглось – от кончиков лап до спины. Когда мышечное возбуждение достигло хвоста, он упал на пол и стал перекатываться вперед и назад по листьям мяты. Он кувыркался с такой гибкостью, что казалось, в его теле не осталось ни одной косточки. Не в состоянии передвигаться на лапах, Дьюи ползал, проводя подбородком воображаемую черту на полу. По-моему, он совершенно опьянел. Наконец кот медленно выгнул спину и запрокинул на нее голову. Он выделывал зигзаги, дуги и петли. Готова поручиться, что передняя часть туловища двигалась автономно, словно не была связана с задней частью. Когда он случайно опрокинулся на живот, тотчас подполз к мяте и снова стал перекатываться по ней. Листья мяты застряли в его шерстке, и он продолжал урчать, фыркать и жевать зелень. Затем кот растянулся на спине и задними лапами стал колошматить себя по подбородку. Продолжалось это до тех пор, пока несколько слабых толчков не достигли цели, и тогда Дьюи отключился, лежа на оставшихся на полу листочках мяты. Мы с Дорис с изумлением переглянулись, а потом расхохотались. Господи, это было уморительно забавно!

Дьюи обожал мяту. Натыкаясь на старые засохшие листочки, он тихо урчал, но стоило принести в библиотеку свежую мяту, кот первым узнавал об этом. И каждый раз, как только он добирался до нее, все повторялось: он выгибал дугой спину, перекатывался и ползал, валялся на полу, судорожно дергая лапками, и наконец превращался в кота в коматозном состоянии. Мы называли это действо «Дьюи Мамбо».

Еще одним увлечением Дьюи, кроме кукол, каталожных ящиков, коробок, копиров, пишущих машинок и мяты, были круглые канцелярские резинки. Они вызывали у Дьюи фанатичный восторг. Ему даже не нужно было видеть эти колечки: он чуял их запах даже на другом конце библиотеки. Стоило поставить коробку с резинками себе на стол – он уже тут как тут.

– А вот и Дьюи, – обычно говорила я, открывая новую коробку. – Одна – для тебя и одна – для меня.

Он хватал зубами резинку и, счастливый, удалялся.

На следующее утро я обнаруживала ее… в кошачьем туалете; она напоминала торчащую голову червяка. «Так не годится», – подумала я.

Дьюи исправно посещал наши общие собрания, но, к счастью, тогда он еще не мог понимать наших разговоров. Пройдет несколько лет, и мы будем вести с этим котом долгие философские диспуты, но сейчас, завершая собрание, было достаточно напомнить: «Не давайте Дьюи круглые резинки, как бы он ни выпрашивал».

На следующий день в том же месте появилось еще больше резиновых червячков. И на следующий день. И в очередной раз. На ближайшем собрании я спросила напрямую:

– Кто-нибудь давал Дьюи резинки?

В ответ раздалось:

– Нет, нет, нет, нет, нет!

– Значит, он, по-видимому, их таскает. Отныне не оставляйте их на столах.

Но легко сказать. Значительно легче, чем сделать. Вы наверняка удивились бы, узнав, сколько круглых резинок имеется в библиотеке. Мы убрали их понадежнее, однако проблема осталась. Они просто начали расползаться, как червяки. Заползали под клавиатуру и ныряли в стаканы с карандашами, падали на пол и скрывались в проводах. Как-то вечером я застала Дьюи врасплох, когда он рылся в бумагах на рабочем столе. И каждый раз, сбрасывая лист бумаги, находил круглую резинку.

– Надо убирать все резинки, даже те, какие вам кажутся спрятанными, – предложила я на следующем собрании. – Проверьте свои столы и уберите резинки. Не забывайте: Дьюи чует запах резины.

И спустя несколько дней служебные помещения обрели чистоту, уже забытую за несколько лет.

Тогда Дьюи стал проводить рейды по поиску круглых резинок, оставленных посетителями на столах. Мы прятали их в ящики. Он находил их возле копира. Читателям приходилось просить их у нас. Я рассматривала это как небольшую плату за общение с котенком, который весь день забавляет их.

Скоро наши контрдействия стали приносить результат. Червячки еще попадались в кошачьем туалете, но это происходило значительно реже. А Дьюи пришлось прибегнуть к наглым выходкам. Всякий раз, когда я доставала круглые резинки, он не сводил с меня глаз.

– Кажется, ты претендуешь?

«Нет, нет, просто смотрю».

Стоило мне отложить резинки, как Дьюи запрыгивал на стол. Я отодвигала его, и он усаживался на столе, дожидаясь удобного момента.

– Ничего не выйдет, – говорила я с улыбкой. Нужно сознаться, что эта игра забавляла.

Дьюи стал действовать изощреннее. Он выжидал, пока ты отвернешься, и набрасывался на круглую резинку, невинно лежащую на столе. Она находилась там минут пять. Люди порой забывчивы. Но только не кошки! Дьюи запоминал любой ящик, который был неплотно закрыт, чтобы ночью вернуться к нему и протиснуться в щелку. Содержимое ящика он неизменно оставлял в порядке, но на следующее утро резинки бесследно пропадали.

Однажды днем я проходила мимо нашего большого, под потолок, шкафа, где хранилась всякая всячина. Я была на чем-то сосредоточена, скорее всего, обдумывала показатели бюджета, и боковым зрением заметила приоткрытую дверцу. «Неужели я увидела…»

Я направилась к шкафу. Ну разумеется, на полке, на уровне глаз, сидел Дьюи, и во рту он держал круглую резинку.

«Нет, ты не отнимешь ее у Дьюи! Я намерен наслаждаться этим всю неделю!»

Я не смогла сдержать смеха. Вообще-то Дьюи был самым воспитанным котенком, которого мне доводилось видеть. Он никогда не сбрасывал книги с полок. Если я просила его прекратить что-либо, он тотчас повиновался. Он был очень вежлив и с незнакомыми людьми, и с сотрудниками. В этом котенке удивляла его мягкость и нежность. Но когда дело касалось резинок, он становился неуправляем. Мог залезть куда угодно и натворить невесть что, ради того чтобы вцепиться зубами в резинку.

– Посиди тут, Дьюи, – сказала я ему, откладывая стопку бумаг. – Хочу сфотографировать тебя.

Но когда вернулась с камерой, кот исчез, а вместе с ним и резинка.

– Убедитесь, что все кабинеты и ящики плотно закрыты, – напоминала я сотрудникам.

Дьюи отличался незаурядной смекалкой. У него была привычка подкрадываться к закрытым дверям кабинетов или ящиков, а когда кто-то открывал их, он влетал внутрь. Мы не знали, что это – игра или просто случайность, но Дьюи выражал искреннее веселье.

Прошло несколько дней. Как-то раз утром я нашла на столе подозрительную пачку карточек – они не были перетянуты резинкой. Прежде Дьюи никогда не покушался на туго натянутую резинку, но теперь каждый вечер стал перекусывать колечки. Как всегда, он проявлял деликатность даже в своих проказах: карточки лежали в полном порядке, все находилось на месте. Теперь карточки приходилось прятать в ящики и плотно закрывать их.

Осенью 1988 года вы могли хоть весь день провести в Публичной библиотеке Спенсера, и вам ни разу не попалась бы на глаза круглая резинка. Нет, они по-прежнему находились здесь, но были надежно спрятаны от создания, которое могло заполучить их движением одного коготка. Последняя операция по наведению порядка была завершена. Библиотека выглядела безупречно, и мы могли гордиться своими достижениями. За исключением одной проблемы: Дьюи по-прежнему жевал резинки.

Я собрала команду опытных сыщиков. Нам понадобилась пара дней, чтобы отыскать последний оплот Дьюи; им оказалась кружка на столе Мэри Уолк.

– Мэри, – сказала я, помахивая блокнотом, подражая детективу в плохом телевизионном боевике, – у нас есть основания полагать, что источник резинок – твоя кружка.

– Этого не может быть. Я никогда не замечала Дьюи возле своего стола.

– Доказательства указывают на то, что подозреваемый сознательно обходил твой стол, чтобы запутать следы. Мы считаем, что он исследует твою чашку только по ночам.

– И какие у вас доказательства?

Я указала на огрызки жеваной резинки, валявшиеся на полу.

– Он жует их и выплевывает. Ест на завтрак. Думаю, тебе известны все его привычки.

Мэри содрогнулась при мысли о мусоре на полу, который попадает в желудок нашего котенка. Это казалось просто невероятным…

– Это кружка высотой шесть дюймов [около 15 см. – Ред.]. В ней полно скрепок, скобок, карандашей, ручек. Как он мог умудриться достать резинку, не вытащив все остальное?

– Было бы желание, а способ найдется. За восемь месяцев пребывания в библиотеке подозреваемый доказал неопровержимое наличие у него желания.

– Но вряд ли там найдется хотя бы одна резинка! Уверена, это далеко не единственный источник!

– Может, проведем следственный эксперимент? Оставь кружку в кабинете, а мы посмотрим, появятся ли рвотные кусочки резины около твоего стола.

– Эту кружку разрисовывали мои дети!

– Вот и отлично. Может, проще вынуть резинки из кружки?

Мэри решила прикрыть ее крышкой. На следующее утро крышка лежала на столе с подозрительными следами зубов по краю. Не оставалось никаких сомнений – источником резинок служила именно эта кружка. Теперь все резинки отправлялись в ящики. Ради общего блага пришлось пожертвовать удобством.

Нам так и не удалось до конца обуздать стремление Дьюи находить для себя лакомства. Прошло несколько месяцев, и ему наскучили эти поиски. В конце концов это стало скорее игрой, чем схваткой, проявлением ума и изобретательности. Если мы обладали умом, то Дьюи был наделен хитростью. И желанием. Его тяга к жеванию резинок перевешивала наши попытки остановить его. И, кроме того, у него был изощренный нюх, который безошибочно улавливал запах резины.

Однако не стоит придавать этому такого большого значения. Эти резинки для него – всего лишь хобби. Мята и ящики служили невинным развлечением. Подлинной страстью Дьюи были люди, и он был готов на все ради своих любимых друзей. Помню, однажды утром я стояла у круглого стола и разговаривала с Дорис, когда заметила маленькую девочку, которая едва держалась на ножках. Вероятно, она совсем недавно научилась ходить, поэтому с трудом удерживала равновесие, и ножки у нее заплетались. Ручки она прижала к груди, держа в своих объятиях Дьюи. Его задние лапы и хвост упирались ей в лицо, а голова почти достигала пола. Мы с Дорис умолкли и с изумлением наблюдали, как малышка медленно перебирает ножками. На личике у нее сияла широкая улыбка, а котенок в ее руках обреченно висел вниз головой.

– Потрясающе, – сказала Дорис.

– Нужно что-то сделать, – спохватилась я. Но остановилась, так как знала: в любом случае Дьюи полностью контролирует ситуацию. Он понимал, как ему действовать в любой ситуации, и мог самостоятельно позаботиться о себе.

Здание библиотеки было небольшим. Как можно было изо дня в день проводить целые дни в помещении площадью тринадцать тысяч квадратных футов [около 1208 кв. м. – Ред.] и не испытывать усталости от замкнутого пространства? Тем не менее для Дьюи Публичная библиотека Спенсера была огромным миром, с выдвижными ящиками, шкафами, книжными стеллажами, картинками, круглыми резинками, пишущими машинками, столами, стульями, сумками, кошельками – и множеством рук, которые тянулись к нему, чтобы погладить, и ног, о которые можно потереться, и ртов, которые пели для него песенки. И множество коленей. Библиотека всегда любезно и щедро предоставляла ему колени.

К осени 1988 года Дьюи уже был в состоянии понять все это.

Глава 6
Монета

Размер зависит от перспективы. Так, для насекомого кукурузный стебель или даже зернышко может стать целым миром. Дьюи наша библиотека представлялась лабиринтом, от которого кот приходил в восхищение – по крайней мере до тех пор, когда перестал проявлять интерес к тому, что скрывается снаружи входной двери. Для большинства жителей северо-западной части Айовы Спенсер – большой город. Люди, проживающие в девяти округах, устремляются сюда, в Спенсер, за развлечениями и покупками. Здесь есть магазины, различные мастерские, живая музыка, местный театр и, конечно же, ярмарка. Не так уж мало, верно? Если Гранд-авеню служила входом в остальной мир, то подавляющее большинство земляков не удостоили бы ее вниманием.

Помню, когда училась в младших классах, то опасалась девочек из Спенсера – не потому, что кто-то из них меня обидел, просто они были из большого города. Как и многие люди в моем окружении, я выросла на ферме. Моя тетя Луна стала моей первой школьной учительницей в округе Клей. Занятия проходили в комнатке торфяного домика. Тут, в прериях, деревья не росли, и поэтому обитатели этих мест строили из подручного материала: травы, корней, грунта и прочего. Мой прапрадедушка Норман Джипсон сумел расширить свои земли, чтобы наделить участком каждого из своих шестерых детей. В детстве, где бы ни оказывалась, я всегда находилась в окружении членов семьи моего отца. Большинство Джипсонов были убежденными баптистами, и женщины никогда не носили брюки. Штаны – только для мужчин. Так предписывала религия. Женщины облачались в платья. Никогда не доводилось видеть слаксы ни на одной родственнице по отцовской линии.

В свой черед землю унаследовал отец и стал упорно трудиться, чтобы поднять семейную ферму, но первым делом он научился танцевать. Для большинства баптистов танцы были под запретом, однако Вернон Джиппи Джипсон был на пятнадцать лет младше своих братьев, поэтому родители снисходительно смотрели на его увлечение. В юности Джиппи мог удрать и больше часа гнать грузовик до Руф-Гардена; там в искрометные 1920-е годы располагался курорт на берегу озера Окободжи, и по пятницам устраивали танцы на всю ночь. В Айове окрестности Окободжи принято считать заповедными. Западное Окободжи, центральное озеро в водной системе из пяти водоемов, отличается чистой голубой водой, которая разливается по весне; сюда приезжают из Небраски и даже Миннесоты, где с избытком хватает собственных озер, и поселяются в прибрежных отелях. В конце 1940-х годов Руф-Гарден был самым популярным местом во всей округе, а может, и во всем штате Айова. Здесь, сменяя друг друга, свинговали самые знаменитые группы, и иногда танцзал был настолько переполнен, что было невозможно даже пошевелиться. Закончилась Вторая мировая война, и казалось, такие вечеринки будут нескончаемыми. Снаружи, вдоль дощатой набережной, стояли «русские горки», колесо обозрения, здесь сверкали огни, царил шум и было много красивых девушек; все это заставляло вас забыть, что озеро Окободжи – всего лишь синяя точка на бесконечных просторах Великих американских равнин.

Именно здесь, в этом маленьком круге света, Джиппи Джипсон встретил Мари Майо. Они танцевали всю эту ночь напролет и другие ночи в течение полугода. Мой отец держал эти отношения в тайне, потому что знал – его семья никогда их не одобрит. Семья Майо ничем не походила на Джипсонов. Чистокровные французы, выходцы из Монреаля, люди темпераментные и страстные. Они умели усердно работать, отчаянно драться и крепко пить. И рьяно следовали церковным канонам строгого католицизма на этой сухой, выжженной солнцем земле Среднего Запада.

Семье Майо принадлежало кафе в Ройале, одном из городков Айовы, расположенном примерно в десяти милях [около 16 км. – Ред.] от фермы отца. Мой дед был замечательным человеком, дружелюбным, общительным, честным, добрым. И настоящим алкоголиком. Будучи ребенком, моя мама убегала из школы, чтобы на скорую руку приготовить обед, а потом снова мчалась в школу на несколько послеполуденных часов. Часто дед отключался в каком-нибудь кабачке, и маме приходилось тащить его до постели.

Это вовсе не означает, что семья Майо пользовалась дурной репутацией. В 1940-х годах десять миль – это большое расстояние для Айовы. Но проблема заключалась в другом: они были католиками. Так что мама и папа сбежали в Миннесоту, чтобы там пожениться. Рана, нанесенная этим побегом, затягивалась несколько лет, но в Айове всегда преобладала практичность. Коли дело уже сделано, надо жить дальше. Отец с матерью обустроились на семейной ферме, и скоро появились первые трое из шести детей, два мальчика (Дэвид и Майк) и девочка. Я была средним ребенком.

Семейная ферма. Представление о ней сильно романтизировано. На самом же деле семейное фермерство – тяжкий труд, такой, что спины не разогнуть, однако приносящий скудный доход. Ферма Джипсонов была именно такой. Холодная вода поступала в кухню из колонки, рукоять которой надо было интенсивно качать. В подвале стояла стиральная машина, но греть воду приходилось на плите наверху. После стирки белье приходилось отжимать, пропуская через ролики по одной вещи, а затем развешивать на веревках. В углу подвала был оборудован душ. Стены были бетонные, но полы выложены плиткой. Вот и вся наша роскошь.

Кондиционеры? Я даже не знала о существовании таких приборов. Мать проводила на кухне по шесть часов в день, даже если жара достигала ста градусов по Фаренгейту [около 38 градусов по Цельсию. – Ред.]. Дети спали наверху, но летние ночи бывали такими жаркими и душными, что мы брали свои подушки и укладывались на полу из линолеума в столовой. Здесь было самое прохладное место во всем доме.

Унитаз в доме? До десяти лет я пользовалась будкой во дворе с одной дырой. Когда яма заполнялась, просто выкапывали новую и переносили строение. Теперь в это трудно поверить, но так было.

У меня было хорошее детство, просто прекрасное. Я не променяла бы его на все деньги Де-Мойна[2]2
    Город в центральной части штата Айова.


[Закрыть]. Стоило ли переживать из-за новых игрушек и нарядов? Ни у кого в нашем окружении этого не было. Мы донашивали старую одежду. Поскольку телевидение отсутствовало, мы общались. Нашим самым замечательным путешествием была ежегодная поездка в муниципальный плавательный бассейн в Спенсере. Каждое утро мы все вместе просыпались и вместе начинали работать.

Мне исполнилось десять лет, когда мама и папа произвели на свет вторую троицу – Стивена, Вал и Дуга. Мы с мамой растили их. Мы были Джипсоны. И горой стояли друг за друга. По ночам на ферме было темно, безлюдно и одиноко, но я знала: за стенами фермы в мире нет ничего такого, что могло причинить мне вред. У меня есть семья. А если уж дела шли совсем плохо, у меня оставалось кукурузное поле. Я всегда могла погрузиться в него и затеряться.

Конечно, в действительности мы были не одни. Каждая квадратная миля сельских земель, ограниченная со всех сторон безупречно ровными дорогами Айовы, называлась участком. В те дни большинство участков принадлежало четырем семейным фермам. На нашем участке три с половиной семьи были католиками (мы лишь наполовину католики), и в них насчитывалось семнадцать детей, поэтому мы вполне могли играть в бейсбол. Даже если появлялись четверо, то уже можно было начинать игру. Не могу припомнить никаких других игр. Я была тогда маленькой, но, когда мне исполнилось двенадцать лет, могла бросить мяч через канаву прямо в кукурузное поле. Каждый вечер мы собирались за семейным столом Джипсонов и благодарили господа за то, что он дал нам еще один день и мы не потеряли мяч в кукурузе.

В двух милях [около 3,2 км. – Ред.] от нашего восточного поля, в конце второго участка, находился город Монета. Спенсер и Монету разделяли всего двадцать миль, но они словно принадлежали к разным мирам. Кому-то эти двадцать миль пути могли показаться невыразительными, но если вам довелось проезжать в этих краях в сентябре, когда небо темнело от синих штормовых облаков, а ряды кукурузы отливали всеми оттенками коричневого, вам было бы трудно не проникнуться здешней красотой. Цветовым пятном, скорее всего, был выцветший щит, установленный при въезде в город Эверли в честь юношеского чемпионата по баскетболу штата Айова 1966 года. Я помню эту команду. Эверли обставил нас на одно очко в финале регионального матча, который проходил в Спенсере. Я расскажу вам об этой игре, но разглядывание щита заняло бы больше времени, чем поездка через весь Эверли, в котором проживали всего пятьсот человек.

Население Монеты никогда не достигало показателя в пятьсот жителей, но оно увеличивалось за счет фермеров вроде моей семьи, которые относили себя к этой прекрасной общине. В 1930-х годах Монета служила игорной столицей северо-западной части Айовы. В ресторане на Мейн-стрит продавали алкоголь, и в скрытой его части работал игорный зал, в который попадали через потайную дверь. Однако уже во времена моего детства эти легенды давно устарели: в нашем воображении на смену им пришли бейсбольное поле и пчелы. В каждой общине было нечто такое, что запечатлевалось в детской памяти. Приезжайте в Спенсер, когда вам будет за шестьдесят, и старожилы скажут: «У нас был кот. Он жил в библиотеке. Как его звали? Ах да, Дьюи». А в Монете достопримечательностью были пчелы. У одной местной семьи имелось шестьдесят ульев, и этот мед славился в четырех округах, которые казались целым миром.

Центром города считалось двухэтажное здание из красного кирпича, состоявшее из десяти комнат. Это школа Монеты. Она располагалась ниже по дороге, если идти в направлении от бейсбольного поля. Почти каждый житель Монеты посещал эту школу по крайней мере несколько лет. Моих ровесников было всего восемь человек, но это скромное количество компенсировалось другими благами и преимуществами. Две местные женщины готовили домашнюю еду для всей школы на целый день. Двум девочкам в классе, Джанет и мне, нередко разрешали отправляться утром на кухню, чтобы покрывать булочки глазурью. Если у тебя возникала какая-то проблема и нужно было обсудить ее с глазу на глаз, учитель мог пойти с тобой на полянку в рощице за школой. Если тебе хотелось уединиться или побыть с кем-то, тоже шли в рощицу. Там я впервые поцеловалась.

В конце каждого учебного года в школе устраивали праздник со множеством состязаний: бег в мешках, скачки на лошадях и, конечно, бейсбол. На пикнике собирался весь город. Приходили все жители. В середине лета, когда высокая кукуруза напоминала крепостные стены и окружала город, проходила встреча выпускников школы, на которую в 1950-х годах приезжали несколько тысяч человек. Все до одного.

А в 1959 году власти штата закрыли школу в Монете. Население в городе убывало, и штат больше не мог нести расходы на содержание школы. Монета всегда притягивала окрестных фермеров, но и само сельское хозяйство менялось. В начале 1950-х годов появились гигантские комбайны и сноповязалки, что позволяло фермерам вспахивать и засевать большие площади угодий. Некоторые фермеры обзавелись новыми машинами, затем прикупили земли соседей и удвоили свой урожай, а затем пустили в ход заработанные деньги, чтобы расширить владения за счет земли соседей. Сельские семьи, потерявшие свои наделы, стали перебираться в города, такие как Спенсер. А вместе с хозяевами исчезали и фермерские дома, приусадебные садики и ряды деревьев, которые первые поселенцы высаживали для защиты от летнего солнца и зимних ветров. Это были огромные, вековые деревья, по пяти футов в обхвате [около 1,5 м. – Ред.]. Когда на этих землях стали появляться крупные хозяйства, новые владельцы бульдозерами сносили все: деревья, строения – одним словом, все; сгребали в кучи и сжигали дотла. Зачем держать дом, в котором никто не живет, когда на его месте можно разбить поле? Земля вернулась, но не к природе. Ее засевали кукурузой.

На старых семейных фермах выращивали скот. Сажали сады. А зерно культивировали на отдельных небольших полях. На новых огромных фермах остались только кукуруза да соя. Каждый год Айова производила все больше кукурузы, но нам доставались лишь крохи. В основном она направлялась на корм скоту. Какую-то часть стали перерабатывать в этанол. Остальная собранная кукуруза пускалась на переработку. Вы когда-нибудь интересовались вопросом, откуда берется ксантан, природный полисахарид, используемый при производстве жевательных резинок? Это переработанная кукуруза, впрочем, как почти все, что входит в длинный список непонятных ингредиентов, указанных на упаковках с едой. Семьдесят процентов рациона среднестатистического американца – подумайте: семьдесят процентов! – связано с кукурузой.

Однако жизнь в сельскохозяйственном штате была нелегкой. Нескольким крупным фермам удалось сколотить себе состояние, но большинству фермеров, а также людям, которые на них трудились – работники, коммивояжеры, заготовители, местные торговцы, – деньги доставались тяжело; работа была изнурительной и часто с непредсказуемым результатом. То льют дожди, то приходит засуха; то слишком жарко, то слишком холодно, а если цены падают, когда поставляешь свой товар на рынок, ты бессилен что-то изменить. Жизнь на ферме сильно изменилась, совсем не то, что было когда-то: сорок акров да мул. Фермерам потребовались современные машины, чтобы обрабатывать огромные угодья, и им приходилось выкладывать за них по пятьсот тысяч долларов и больше. Семенное зерно, удобрения, расходы на жизнь – и фермерский долг легко может подскочить до миллиона. Если фермер со временем спотыкается или падает, то зачастую ему уже не подняться.

Все сказанное справедливо и для городков в сельской местности. Ведь, кроме всего прочего, в них живут люди. Город зависит от людей, люди – от города. Это как пыльца и шелковистые нити кукурузы – они неотделимы одно от другого. Вот почему жители северо-западной части Айовы с такой гордостью относились к своим городам. Вот почему они вкладывали столько энергии в то, чтобы их города жили и работали. Они сажали деревья, закладывали парки, создавали общественные организации. Люди понимали, что, если город не будет обращен в будущее, он зачахнет, а потом и вовсе умрет.

Есть мнение, что город Монета пришел в полный упадок после пожара на большом элеваторе в 1930-х годах. Я же считаю, что причиной послужило закрытие школы. В 1959 году дети Джипсонов стали ездить на автобусе за десять миль в Хартли, и тогда отец потерял интерес к борьбе за ферму. Наша земля не отличалась плодородием, и отец не мог позволить себе купить новые мощные машины. Он занялся бизнесом по продаже говядины, а потом стал продавать страховки. Три поколения Джипсонов были связаны с сельским хозяйством, но через два года после закрытия школы в Монете отец продал ферму соседу и целиком сосредоточился на страховом бизнесе. Ему была ненавистна его работа и противна тактика запугивания, которую приходилось применять к обнищавшим семьям. Он перестал работать коммивояжером в семенной фирме Кроу. Сосед, купивший нашу землю, снес дом, выкорчевал наши деревья и превратил все сто шестьдесят акров [около 0,65 кв. км. – Ред.] в сельхозугодья. Он засыпал даже ручей. Часто, проезжая мимо, я не узнаю этих мест. Начальные четыре фута [1,2 м. – Ред.] нашей грунтовой дороги – вот и все, что сохранилось от времен моего детства.

Теперь, если отъехать на пятнадцать миль [24 км. – Ред.] к западу от Спенсера, на обочине дороги можно увидеть указатель – «Монета». Поворот налево. Еще две мили до конца дороги, а дальше лишь пыльная колея, которая пролегла между полями. Города больше нет. Осталось, возможно, домов пятнадцать, половина из которых брошены. Ни одного производственного или торгового здания вы не встретите. Почти все такие строения в старой, деловой, части города, которые я помнила с детства, исчезли, и на их месте разбили кукурузные поля. Может быть, вы стоите на том месте, где раньше был универсальный магазин Монеты; здесь дети, как завороженные, замирали перед огромной стойкой, заваленной леденцами и свистульками. Теперь перед вами предстанет другая картина: остроконечные ножи культиватора, горы удобрений, из-под которых вытекают ядовитые струйки, и скопление кузнечиков, кормящихся на безлюдных просторах. Сохранились танцевальный зал и старый кабачок, но и эти строения разваливаются. Наверное, через пару лет и от них ничего не останется.

Школа Монеты по-прежнему стоит за старой изгородью, но между кирпичной кладкой здания уже пробивается растительность. Бóльшая часть окон разбита. За минувшее десятилетие здание школы облюбовали козы. Они уродуют полы, объедают известку со стен, оставляя в них дыры, и козий запах чувствуется даже на расстоянии. Единственное, что сохранилось, – это встречи выпускников. Год спустя после закрытия школы в Монете ежегодные встречи по-прежнему собирали тысячу бывших школьников на том поле, где когда-то мы играли в бейсбол и в конце года устраивали пикники. Теперь на встречу приезжают около сотни бывших выпускников. В скором времени дорожный знак на шоссе 18 станет последней приметой города, которая указывает, что до дороги на Монету осталось всего две мили.