Текст книги "Дьюи. Библиотечный кот, который потряс весь мир"

Глава 9
Дьюи и Джоди

Отношения между Кристел и Дьюи были важны не только потому, что он изменил ее жизнь. Эти отношения характеризовали как самого Дьюи, так и то воздействие, которое он оказывал на людей: его любовь к ним, понимание и безграничная забота. Взять хотя бы одного человека, о котором я всегда упоминаю, когда в тысячный раз рассказываю эту историю, – и вы начнете понимать истинное значение Дьюи для жителей Спенсера. Каждый раз это был очередной посетитель, каждому из которых Дьюи дарил свое сердце. И одним из этих людей был очень близкий мне человек, моя дочь Джоди.

Я мать-одиночка, и поэтому, когда Джоди была малышкой, мы с ней не разлучались. Вместе выгуливали нашу собаку по кличке Бренди, помесь пуделя с кокером. Вместе ходили в торговый центр, чтобы полюбоваться витринами. Вдвоем устраивали полуночные вечеринки в гостиной. Когда по телевизору шел фильм, который нам хотелось посмотреть, мы устраивали пикник на полу. «Волшебник страны Оз» показывали раз в год, это был наш любимый фильм. Когда Джоди исполнилось девять лет, если только позволяла погода, мы ежедневно бродили по окрестным лесным зарослям. И, кроме того, раз в неделю забирались на вершину скалы из известняка и сидели, разговаривая и глядя на реку.

В ту пору мы жили в Манкато, Миннесота, но немало времени проводили в доме моих родителей в Хартли, Айова. Там, где кукурузные поля Миннесоты сливались с полями Айовы, мы гуляли пару часов, напевая мелодии 1970-х годов – песни Джони Денвера и Барри Манилоу. И всегда играли в нашу игру. Я спрашивала: «Кто самый большой мужчина, которого ты знаешь?» Джоди отвечала, а потом спрашивала меня: «Какую ты знаешь самую сильную женщину?»

Мы задавали друг другу вопросы, пока, наконец, у меня не оставался последний, который мне не терпелось задать: «Кто самая умная женщина, которую ты знаешь?»

Джоди неизменно отвечала: «Ты, мамочка». Она даже не понимала, как я ждала этих слов.

Затем Джоди исполнилось десять лет, и она перестала играть в вопросы. Ее поведение стало типичным для девочек в этом возрасте, но я все равно ощущала разочарование.

В тринадцать лет, когда мы переехали в Спенсер, она перестала целовать меня на ночь.

– Я уже выросла, мама, – сказала она.

– Понимаю, – ответила я. – Ты уже взрослая девочка. – Но мое сердце разрывалось.

Наше бунгало с двумя спальнями площадью тысяча двести квадратных футов [111,5 кв. м. – Ред.] находилось всего в миле [1,6 км. – Ред.] от библиотеки. Половину Спенсера отделяло от библиотеки такое же расстояние. Я посмотрела из окна на аккуратные домики и ухоженные газоны. Как и остальные дороги в Айове, большинство улиц в Спенсере были безупречно прямыми. Почему в жизни все иначе?

Тихонько приблизилась Бренди и уткнулась носом мне в руку. Бренди была рядом еще в те времена, когда я вынашивала Джоди, и она прекрасно осознавала свой возраст. Иногда впадала в летаргию; впервые это случилось с ней на полу. Бедная Бренди. Я держалась, сколько возможно, но наконец отвела ее на прием к доктору Эверли, который обнаружил у нее запущенную почечную недостаточность.

– Ей уже четырнадцать лет. Этого следовало ожидать.

– Как же нам быть?

– Я могу подлечить ее, Вики, но надежды на выздоровление нет.

Я посмотрела на измученную бедолагу. Она всегда была рядом со мной и отдавала всю себя без остатка. Я положила ее голову себе на руки и почесала за ушами. «Многого обещать не могу, девочка, но сделаю все, что в моих силах».

Прошло несколько недель лечения. Однажды я сидела в гостиной с Бренди на коленях и вдруг почувствовала какое-то тепло. Затем поняла, что это влага. Бренди описала меня. Она была не просто смущена – она по-настоящему страдала.

– Ее время пришло, – сказал доктор Эстерли.

Я не сказала Джоди, во всяком случае сказала не все. В какой-то мере чтобы уберечь ее. Но отчасти потому, что сама гнала прочь дурные мысли. Казалось, Бренди была со мной всю жизнь. Я любила ее и нуждалась в ней. И была не готова решиться на это…

Я позвонила своей сестре Вал и ее мужу Дону:

– Пожалуйста, подъезжайте к моему дому и заберите ее. И не сообщайте мне, когда вы будете. Просто сделайте это.

Через несколько дней я зашла домой пообедать, и Бренди меня не встретила. Я поняла, что это означает, – ее больше нет. Я позвонила Вал, попросила ее встретить Джоди из школы и привезти к себе на ланч. Мне требовалось время, чтобы успокоиться. За обедом Джоди почувствовала что-то неладное. Вал не могла больше молчать и сказала, что Бренди усыпили.

В этой истории я наделала много ошибок. Запустила болезнь Бренди. Оставила ее умирать на руках моего зятя. Скрывала правду от Джоди. И поручила сестре сообщить моей дочери о смерти собаки, которую она так любила. Но самый серьезный свой промах я допустила, когда Джоди пришла домой. Я не плакала и не проявила никаких эмоций. И сказала себе: ради дочери нужно быть сильной. Мне не хотелось показывать ей свои страдания. Но когда на следующий день Джоди ушла в школу, я сдалась. И рыдала так, что почувствовала дурноту. Я была в таком состоянии, что смогла появиться на работе только днем. Но Джоди этого не видела. Для ее тринадцатилетнего восприятия я была женщиной, которая убила ее собаку и совсем не переживала.

Смерть Бренди стала поворотным моментом в наших отношениях. Хотя правильнее сказать, она обозначила трещину между нами, которая разрасталась. Джоди уже не была маленькой девочкой, но отчасти я продолжала относиться к ней именно так. В то же время она была подростком, считавшим себя взрослым и больше не нуждающимся во мне. В первый раз почувствовала отделявшую нас дистанцию. Со смертью Бренди мы еще больше отдалились друг от друга.

Когда появился Дьюи, Джоди было шестнадцать, и, подобно многим матерям девочек такого возраста, я чувствовала, что у каждого своя жизнь. В немалой степени это стало итогом моих ошибок. Я очень много работала, занималась планированием реконструкции библиотеки, которую наконец-то удалось пробить в городском совете, и у меня оставалось совсем мало времени для дома. В этом крылась и ее ошибка. Джоди проводила много времени вне дома со своими подругами или запиралась в своей комнате. Почти всю неделю мы общались лишь за обедом. И даже тогда нам почти не о чем было говорить.

Во всяком случае, до появления Дьюи. С появлением котенка я смогла рассказывать Джоди кое-что из того, что ей хотелось узнать. Я рассказывала ей, чем он занимается, кто приходит повидаться с ним, с кем он играет, что местная газета или радио сообщали о нем. По воскресеньям мои коллеги по очереди приходили, чтобы покормить Дьюи. Мне не удавалось вытащить Джоди из постели ради этих воскресных визитов, однако мы часто наведывались в библиотеку в воскресенье вечером, возвращаясь после обеда у моих родителей.

Вы не можете себе представить, в какой восторг приходил Дьюи, когда Джоди появлялась в библиотеке. Он прыгал и кувыркался. Взлетал на книжные стеллажи, стараясь произвести на нее впечатление. Пока я уединялась в служебной комнате, чтобы почистить кошачий лоток и наполнить миску едой, Дьюи и Джоди играли. Она была не просто человеком, который общался с ним. Дьюи буквально сходил с ума в присутствии Джоди.

Я рассказывала, что Дьюи никогда ни за кем не бегал, таков стиль его поведения – держать дистанцию, хотя бы какое-то время. Но это не распространялось на Джоди. Дьюи бегал за ней, как собачонка. Она была тем единственным человеком в целом мире, в чьей любви он по-настоящему нуждался. Даже когда Джоди заходила в библиотеку по делам, Дьюи мчался навстречу ей во всю прыть. Его не волновало внимание остальных – в обществе этой девочки он забывал о своей гордости. Стоило ей присесть, как Дьюи тотчас оказывался у нее на коленях.

По выходным и праздникам, когда библиотека закрывалась на несколько дней, я брала Дьюи домой. Он не любил ездить в машине. Ему всегда казалось, что мы направляемся к доктору Эстерли, поэтому первые пару минут он прятался на полу у заднего сиденья. Почувствовав, что мы сворачиваем с Гранд-авеню на 11-ю улицу, он вскакивал на сиденье и смотрел в окно. Стоило открыть дверь, и он пулей влетал в мой дом, чтобы как следует все обнюхать. Затем отправлялся в подвал. Он жил в одномерном пространстве библиотеки, поэтому от души наслаждался лестницами.

Отдав должное восхищение лестницам, Дьюи обычно устраивался рядом со мной на диване. Впрочем, он мог сесть на спинку дивана и смотреть в окно. Он поджидал Джоди. Когда она приходила, Дьюи мгновенно срывался с места и мчался к дверям. Стоило ей открыть двери, Дьюи превращался в настоящую липучку. Он не отходил от Джоди ни на шаг. И буквально путался у нее в ногах – такова была его радость. Когда Джоди принимала душ, он сидел в ванной, глядя на занавеску. Если она прикрывала дверь, он покорно ждал снаружи. Когда вода стихала, но она не спешила выйти, он почти рыдал от нетерпения. Стоило ей присесть, он оказывался у нее на коленях, и не важно, где это происходило – за обеденным столом или в туалете. Он запрыгивал на колени, тыкался ей в живот и мурлыкал, мурлыкал, мурлыкал.

В комнате Джоди был жуткий кавардак. Что же касается ее внешнего облика, вид девочки был безупречным. Ни одного растрепавшегося волоска, на одежде ни пятнышка. Только представьте: она гладила свои носки. Можно ли поверить, что ее комната напоминала стоянку троллей. Только подросток может жить в комнате, где весь пол завален так, что невозможно закрыть дверь туалета, где пыльные пластинки или стаканы неделями покоятся под грудой грязной одежды. Я смирилась: не наводила там порядок и не ворчала на дочь из-за этого. Обычные отношения матери с дочерью. Сейчас, когда все позади, легко говорить об этом, но не тогда, когда ты живешь в таких условиях.

Однако для Дьюи все было проще простого. Неприбранная комната? Ворчливая мама? Ему зачем париться? «Там, внутри, Джоди, – словно говорил его взгляд, прежде чем вечером он исчезал за дверью ее комнаты. – Какое значение имеет все остальное?»

Иногда Джоди приглашала меня в свою комнату. Я видела Дьюи, который охранял подушку Джоди, как торбу с золотом. Я смотрела на него несколько секунд, а потом мы обе заливались смехом. В компании друзей Джоди обычно дурачилась и веселилась, но все годы, пока она училась в старших классах, со мной она держалась суховато. Дьюи был единственным существом, которое смягчало наши отношения, придавая им легкость и веселость. Когда Дьюи был с нами, мы вместе смеялись, почти как в детские годы Джоди.

Но Дьюи помогал не только нам с Джоди. Средняя школа Спенсера находилась через дорогу от библиотеки, и около пятидесяти учеников регулярно приходили к нам после школы. В те дни, когда они врывались в библиотеку подобно урагану, Дьюи порой избегал их, особенно самых шумных, но чаще вливался в толпу. У него было множество друзей среди школьников – и мальчиков, и девочек. Они ласкали его и играли с ним, высыпая карандаши из коробки на стол и глядя, как он удивляется, когда они исчезают. Одна девочка доставала ручку из рукава кофточки. Дьюи умудрился пролезть туда и, облюбовав это теплое укромное местечко, задремал.

Большинство ребят оставались и после пяти часов, когда их родители возвращались с работы. Кто-то засиживался у нас до восьми часов вечера. Жителям Спенсера были присущи общие проблемы – алкоголизм, пренебрежение своими родительскими обязанностями, грубость. Наши постоянные читатели были детьми рабочих, «синих воротничков». Они любили своих детей, но им приходилось работать сверхурочно, чтобы сводить концы с концами.

Родители школьников заходили к нам буквально на минутку, и им было не до Дьюи. Они работали целыми днями, и до отхода ко сну им нужно было приготовить еду и сделать домашние дела. А вот их дети часами могли возиться с Дьюи; он развлекал их и одаривал своей любовью. Мне и в голову не приходило, как много значит это общение и как глубоки эти узы, пока сама не увидела, как мать одного из наших мальчиков, наклонившись, прошептала: «Спасибо тебе, Дьюи», – и нежно погладила кота по голове.

Я поняла, она выражает свою благодарность за то, что кот проводит время с ее сыном, которое в ином случае могло стать для мальчика одиноким и тоскливым пребыванием в библиотеке.

Мать обняла сына. Когда они направились к выходу, я услышала, как она спросила у сына: «Ну как сегодня Дьюи?» – и внезапно осознала, что она чувствовала. Дьюи помогал пережить трудные времена; он стал символом возвращения к тому, что в ее жизни осталось в прошлом. Я не считала этого мальчика близким приятелем Дьюи, большую часть времени он шалил с друзьями или играл на компьютере. Тем не менее Дьюи, несомненно, влиял на жизнь ребенка и за стенами библиотеки. И не только этого ребенка. Чем больше наблюдала, тем сильнее убеждалась, что огонек, согревший мои отношения с Джоди, теплился в сердцах других людей. Подобно мне, родители Спенсера интересовались у своих детей, как дела у Дьюи.

Мои коллеги не видели главного. Они постоянно наблюдали, как общаются Джоди и Дьюи, и считали, что меня задевает его привязанность к кому-то другому, а не ко мне. Когда Джоди уходила, кто-нибудь говорил: «Как у вас похожи голоса. Поэтому он ее так любит».

Но я совершенно не испытывала ревности. У нас с Дьюи были неоднозначные взаимоотношения, которые помимо приятного общения включали купание, расчесывание, посещение ветеринара и другие малоприятные заботы. А вот отношения Дьюи с Джоди ничем не омрачались. Они беззаботно и весело проводили время. Я видела, что Дьюи понимает, как важна для меня Джоди, поэтому она была важна и для него. Я даже не исключала того, что Дьюи понимает важность тех минут, которые мы проводили втроем, и сознавал, как мне не хватает легкости в общении с дочерью, и был счастлив заполнять ту трещину, которая разделяла нас, и стать связующим мостиком между нами.

Однако дело не только в этом. Дьюи любил Джоди за то, что она была самой собой – теплая, дружелюбная, очаровательная. А я любила его за то, что он обожает мою дочь.

Глава 10
Долгий путь к себе

Когда мне было четырнадцать лет, моя семья переехала в Хартли, Айова. В ту пору я была прямолинейной и категоричной, считалась лучшей студенткой на библиотечном факультете и второй по уровню интеллекта в моей группе, после Карен Уоттс. Вики Джипсон получала высшие оценки по всем предметам, кроме машинописи, по которой мне поставили «С»[4]4
    Соответствует оценке «удовлетворительно».


[Закрыть]. Но это не сказалось на моей репутации. Однажды вечером я поехала с родителями на танцы в Санборн, маленький городок, расположенный в девяти милях [около 14,5 км. – Ред.] от Хартли. В одиннадцать часов танцы закончились, и мы зашли в ближайший ресторан, где я сразу же по непонятной причине потеряла сознание. Папа вынес меня на свежий воздух, и я пришла в себя. На следующее утро в половине девятого позвонил мой дедушка и спросил: «Черт побери, что у вас там творится? Слышал, прошлым вечером Вики напилась в Санборне». Эта история не давала мне покоя, словно больной зуб, но и она не подмочила моей репутации даже в таком городке, как Хартли.

Надо заметить, что мой старший брат считался одним из самых способных ребят в выпускных классах школы в Хартли. Его звали «профессором». Дэвид окончил школу годом раньше меня и поступил в колледж в Манкато, Миннесота, что находится в ста милях от нас [около 161 км. – Ред.]. Я рассчитывала пойти по его стопам. Когда я поделилась своими планами со своим классным руководителем, он сказал: «Тебе не стоит беспокоиться по поводу колледжа. Выйдешь замуж, родишь детей, и пусть муж заботится о тебе». Шок! Оно и понятно: в сельской Айове 1966 года иного совета ждать не приходилось.

После окончания школы я была помолвлена с мальчиком, с которым в то время дружила. Мы встречались пару лет, и он меня обожал. Но мне хотелось выбраться из маленького городка Айовы, где жизнь каждого человека видна как под микроскопом, и начать новую жизнь. Так что я расторгла помолвку – пожалуй, это был самый трудный шаг в моей жизни – и уехала в Манкато к своей лучшей подруге Шарон.

Пока Дэвид учился в колледже на другом конце города, мы с Шарон работали в компании по упаковке товаров Манкато. Там упаковывали такие товары, как пульверизаторы, жидкость для мытья посуды и суп-концентрат из стручков бамии, который пользовался спросом в том сезоне. Я имела дело в основном с емкостями «Сажай и выращивай» – банки с удобрениями, в которых под крышкой были посеяны семена. Моя задача заключалась в том, чтобы снимать эти банки с ленты конвейера, закрывать пластиковой крышкой, укладывать в картонный рукав и ставить в коробку. Мы с Шарон работали бок о бок и постоянно распевали частушки про «Сажай и выращивай» на мелодии популярных песен, вызывая дружный смех коллег по конвейеру. Через три года мне уже доверили закладку в машину пустых пластмассовых емкостей. Тут я работала одна, поэтому перестала петь, но в конце концов меня стало тошнить от этого грунта.

Наш с Шарон быт напоминал рутину, царящую на конвейере. Закончив смену, на автобусе добирались до нашей квартиры, быстро перекусывали и затем бежали в танцклуб. А если я не танцевала, то проводила время с Дэвидом и его друзьями. Дэвид был для меня больше чем брат – это мой лучший друг. Когда вечерами я оставалась дома, что случалось довольно редко, то ставила пластинки и танцевала в одиночестве в своей спальне. Мне просто необходимы были танцы. Обожала танцевать.

С Уэлли Майроном я познакомилась в танцклубе. Он отличался от других ребят, с которыми я встречалась. Он сразил меня своим умом и начитанностью. Он был личностью! И всегда улыбался, вызывая улыбки окружающих. Он мог зайти в угловой магазин за молоком и два часа проболтать с продавцом. Уэлли мог поддержать разговор с кем угодно и на любую тему. В нем не было даже следа неприязненности. Я обратила на это внимание в тот первый день знакомства. Уэлли совершенно не способен сознательно оскорбить кого-то.

Мы встречались полтора года, прежде чем поженились в июле 1970 года. Мне было двадцать два, и я сразу же забеременела. Беременность протекала тяжело, с токсикозом по утрам, днем и по ночам. После работы Уэлли проводил время со своими друзьями, обычно гоняя на мотоциклах, но к половине восьмого всегда возвращался домой. Ему хотелось побыть рядом с женой, но приходилось мириться с ее недомоганием, вызванным предстоящими родами.

Порой одно решение может перевернуть всю вашу жизнь, хотя принимаете его вовсе не вы. Когда у меня начались схватки, доктор решил стимулировать роды двумя большими дозами питоцина. Как потом выяснилось, он спешил на вечеринку и хотел поскорее покончить с этой чертовой процедурой. Последние три сантиметра тельца не могли появиться на свет почти два часа. Выход плаценты прервал шок, в который я погрузилась, поэтому пришлось вернуть меня к родам, но плаценту полностью извлечь не удалось. Еще шесть недель после родов у меня не прекращалось кровотечение, и меня экстренно доставили в реанимацию.

Мне всегда хотелось назвать дочь Джоди Мари. Мечтала об этом с юных лет. И теперь у меня была дочь – Джоди Мари Майрон. Сердце мое разрывалось от желания находиться рядом с малышкой, обнимать ее, разговаривать с ней и смотреть ей в глаза. Но после операции мне пришлось все время лежать на спине. Моя гормональная система была нарушена, меня мучили головные боли, бессонница и потливость. Прошло два года. После шести перенесенных операций мое здоровье не улучшилось, и врач предложил эксплоративный метод[5]5
    Речь идет об операции с целью диагностики.


[Закрыть]. Проснувшись на больничной койке, я узнала, что у меня удалили оба яичника и матку. Осознание того, что больше я не смогу иметь детей, перекрыло даже сильную физическую боль. Я надеялась, что мне предстоит внутреннее обследование, и не была готова к такому исходу, к такой неожиданной и необратимой менопаузе. Мне едва исполнилось двадцать четыре года; живот был исполосован шрамами, в сердце поселилась печаль, и я не могла взять свою дочь на руки. Занавес опустился, и мир для меня погрузился во тьму.

Когда несколько месяцев спустя я стала понемногу приходить в себя, Уэлли уже, по сути, не было. Нет, он не ушел из семьи. Но именно тогда я заметила, что главным для Уэлли стала выпивка. Если он отправлялся на рыбалку, это означало пьянку. Если он уезжал поохотиться, это тоже была попойка. Даже езда на мотоцикле была связана с выпивкой. В последнее время он перестал появляться в обещанное время. Отсутствовал допоздна и никогда не звонил. Домой возвращался пьяным.

Я ему говорила:

– Что ты делаешь? У тебя же больная жена и двухлетний ребенок!

– Да мы просто рыбачили, – отвечал он. – Я немного перебрал, подумаешь, какое дело!

Когда я проснулась на следующее утро, он уже ушел на работу. На столе в кухне лежала записка: «Я люблю тебя. Но не хочу больше бороться. Прости». Уэлли мог не спать и всю ночь писать мне длинные письма. Он был талантлив и умел красиво излагать свои мысли. Каждое утро, читая эти письма, я проникалась к нему любовью.

Осознание того, что мой муж – горький пьяница, пришло внезапно, но, чтобы принять решение, потребовалось много времени. Все внутренние связи были сплетены в тугой узел, но сердце не хотело признавать этого. Я искала объяснения, а потом оправдания. И боялась телефонных звонков. А позднее пугало его молчание, когда он не звонил. Вместо объяснений я просто выливала пиво. И старалась не думать о таких вещах, как деньги. Не хотела жаловаться. Да и какой в этом смысл, если станет только хуже?

– Я все понимаю, – сказал он, когда однажды мне все же пришлось начать этот разговор. – Не проблема, я брошу. Ради тебя. Обещаю.

Но никто не верил в эти слова.

Мир сжимался день ото дня. Не хотелось открывать шкаф из опасений увидеть там неприятный сюрприз. Не хотелось выворачивать карманы его брюк. Никуда не хотелось выходить. Да и куда нам пойти, если там не будет выпивки?

Часто по утрам я находила пивные бутылки в камине. Джоди вытаскивала банки из-под пива из своего ящика с игрушками. Уэлли рано просыпался по утрам, и если я находила в себе силы выглянуть в окно, то видела, как он сидит в своем фургоне и потягивает пиво. Он даже не утруждал себя скрыться за углом.

Когда Джоди исполнилось три года, мы поехали в Хартли на свадьбу моего брата Майка. У Уэлли появилось свободное время. Он исчез и явился, когда все уже спали.

– Ты избегаешь нас? – спросила я его.

– Нет, я люблю вашу семью, и тебе это известно.

Как-то вечером, когда вся семья собралась у маминого кухонного стола, Уэлли, по обыкновению, куда-то пропал. У нас закончилось пиво, и мама пошла к шкафу, где хранила запас пива для друзей и родственников из города. Большая часть его исчезла.

– Кто, по-твоему, мог взять мамино пиво?

– Не знаю. Прости.

– Как ты думаешь, что я должна чувствовать? И что чувствует Джоди?

– Она ничего не понимает.

– Она достаточно взрослая, чтобы все понимать. Ты просто не знаешь ее.

Я боялась спросить. И не спрашивать было нельзя.

– Ты еще работаешь?

– Конечно, работаю. Ты же видела чеки, разве не так?

Отец Уэлли передал ему часть своего строительного бизнеса, а это означало, что Уэлли не получал регулярно зарплату. И не могла понять: то ли у компании приостановлены проекты, то ли весь мир рушится вокруг нас.

– Речь идет не только о деньгах, Уэлли.

– Понимаю. Буду больше времени проводить дома.

– Прекрати пить, ну хотя бы неделю.

– Зачем?

– Уэлли!

– Ну ладно, одну неделю. Я брошу.

И вновь его слова прозвучали для нас обоих как пустой звук. После свадьбы Майка я наконец призналась себе, что Уэлли создает проблему. Он все реже и реже приходил домой. Я почти никогда не видела его трезвым. Он не был алкоголиком, но не мог и взять себя в руки. Тем не менее он определял нашу жизнь. Он ездил на нашей единственной машине. А я должна была добираться автобусом или ехать с кем-нибудь из подруг, чтобы купить продукты. Он обналичивал чеки и сам оплачивал счета. Часто я так плохо чувствовала себя, что не могла отслеживать платежи по счетам, не говоря уже о том, чтобы без помощи заниматься ребенком. Я называла наш дом Синим Гробом, поскольку он был выкрашен в мрачный оттенок синего цвета, да и форма у него была соответствующая. Сначала это воспринималось как шутка – в действительности дом был хорошим, да и соседи – прекрасные люди. Однако через пару лет мне стало казаться, что это истинная правда. В этом доме мы с Джоди словно погребены заживо.

Мои родные иногда заходили ко мне. Они никогда не осуждали меня и не читали нотаций. У моих родителей денег не было, тем не менее они забирали Джоди к себе, иногда на пару недель, и ухаживали за ней как за собственной дочерью. Какой бы тяжелой ни была моя жизнь, они давали мне возможность перевести дух.

Кроме того, помогали и мои подруги. Если тот врач в приемном отделении изувечил мое тело, то другие незнакомки спасли мой мозг. Когда Джоди было шесть месяцев, в мою дверь постучала какая-то женщина. У нее в коляске была девочка, примерно того же возраста, что и Джоди.

– Я Фейт Ландвер, – представилась она. – Мой муж дружил с вашим еще со школы, давайте попьем кофе и познакомимся.

Слава богу, я согласилась.

Фейт ввела меня в новую среду. Один раз в месяц мы собирались, чтобы поиграть в карты. Я познакомилась с Труди во время наших постоянных игр в «пятьсот», а потом встретила Барб, Паули, Риту и Иделл. Вскоре мы стали собираться пару раз в неделю за чашечкой кофе дома у Труди. Все мы были молодые мамы, а дом Труди был вместительным, чтобы принять всех нас. Мы оставляли детей в огромной детской с играми, рассаживались на кухне за столом и изливали друг другу душу. Я призналась им в том, что Уэлли выпивает, и они выслушали мой рассказ с пониманием. Труди обошла вокруг стола и обняла меня.

Что мои подруги сделали для меня за эти годы? Почему они ко мне так относились? Когда я совершала ошибку, они помогали мне ее исправить. Если болела, то заботились обо мне. Когда мне нужно было оставить ненадолго Джоди, они забирали ее к себе. Я даже не помню, сколько раз кто-то из них приносил горячую еду именно в тот момент, когда я особенно нуждалась в этом.

– Я приготовила слишком много. Хочешь попробовать?

Однако спасли мою жизнь не семья и не подруги. Подлинный мотив, истинная причина, которые заставляли меня вставать каждое утро и не сдаваться, – это моя дочь Джоди. Она нуждалась в матери, и я учила ее жизни на собственном примере. У нас не было денег, но мы поддерживали друг друга. Когда я лежала, прикованная к постели, мы с Джоди говорили часы напролет. Если самочувствие позволяло мне выходить, мы гуляли по парку с верным третьим членом нашей семьи. Бренди и Джоди повсюду сопровождали меня; они любили меня без тени сомнений и каких-либо условий, одаривая меня обезоруживающей любовью, присущей только детям и собакам.

Каждый вечер, укладывая Джоди в кроватку, я целовала ее, и это прикосновение придавало мне сил.

– Я люблю тебя, мамочка!

– Я тоже люблю тебя. Спокойной ночи!

Моя любимая Шарлей Белл сказала, что у каждого есть свой порог боли, в диапазоне от нуля до десяти. Ничто не сдвинется с мертвой точки, пока боль не приблизится к десяти. Девяти мало. При девяти вас еще удерживает страх. Только отметка «десять» заставит вас действовать. Никто не в силах принять решение за вас.

Я словно увидела себя со стороны, наблюдая за одной из своих подруг. Она была беременна, но гнусный муж каждый день бил ее. Мы решили, что должны действовать, пока не стало слишком поздно, и уговорили ее уйти от мужа. Вместе с детьми мы поселили ее в трейлере. Родители навещали ее каждый день. У нее было все необходимое. А через две недели она вернулась к мужу. Тогда я поняла: нельзя заставить человека жить так, как кажется правильным вам. Он должен сам, своим умом прийти к этому пониманию. Слава богу, через год моя подруга окончательно рассталась со своим мужем. И на этот раз она уже не нуждалась в нашей помощи.

Ее пример послужил мне уроком, потому что наш брак постепенно разрушался. Может, дело было не в продолжительности, а в том постоянстве, которое просто убивало. Каждый день становилось чуть хуже, немного больше неопределенности, пока, наконец, ты не начинаешь совершать поступки, на которые, как тебе казалось, не способна. Как-то вечером я искала продукты на кухне и случайно наткнулась на чековую книжку. Это был тайный банковский счет, который Уэлли открыл на свое имя. В два часа ночи я включила газовую конфорку и, вырывая чеки один за другим, сожгла их. Уничтожая чеки, я подумала: «Нормальный человек не должен так жить».

Но все осталось по-прежнему. Я была на грани срыва и эмоционально опустошена. Моя былая вера в себя стала давать сбои. После перенесенных операций я сильно ослабла. И во мне поселился страх. Тем не менее я решилась на перемены.

Последний год стал худшим в совместной жизни. Было настолько плохо, что детали стерлись из памяти. Весь этот год стал черной полосой в моей жизни. Уэлли приходил домой глубокой ночью, около трех часов, и, поскольку мы спали в разных комнатах, я его вообще не видела. Утром он рано уходил из дома, и я даже не знала, куда он направляется. Его изгнали из семейного бизнеса, и наше финансовое положение из плохого перешло в разряд невыносимого. Мои родители высылали мне денег, сколько могли. Затем они обратились к нашим родственникам, и для меня собрали несколько сотен долларов. Когда эти деньги кончились, нам с Джоди не на что было купить продукты. Две недели мы жили на одной овсянке. Наконец я пошла к матери Уэлли, хотя знала, что она винит меня в пьянстве своего сына.

– Сделайте это не ради меня, – сказала я, – а ради своей внучки.

Она купила продукты, поставила пакет на кухонный стол и удалилась.

Несколько дней спустя явился Уэлли. Джоди уже спала. Я сидела в гостиной и читала «Большую книгу АА», библию анонимных алкоголиков – группы поддержки для людей, страдающих алкоголизмом. Я не стала ни кричать на него, ни махать руками – ничего подобного. Мы оба вели себя так, словно ничего не случилось. По существу, мы не виделись целый год, и меня поразило, как плохо он выглядит. У него был истощенный, болезненный вид. Складывалось впечатление, что он вообще не ест. От него пахло спиртным, и его била дрожь. Он молча сел в другом конце комнаты (а ведь когда-то этот человек мог часами говорить на любую тему) и стал наблюдать за мной, как я читаю. Наконец он задремал, поэтому я очень удивилась его вопросу:

– Чему ты улыбаешься?

– Ничему, – ответила я, но для меня ответ был очевидным. Я достигла последнего, десятого, уровня. Без взрывов и фейерверков. Под финал я не совершила ни одного опрометчивого поступка. Этот момент наступил тихо и незаметно, словно в дом пришел посторонний человек.