Текст книги "Нет мне ответа..."

В секретариат правления

Союза писателей СССР)

Двадцать шестого октября в вестибюле дома творчества в Гагре мы с женою смотрели по телевизору встречу по футболу между командами «Арарат» и «Зенит». Араратовцы забили гол ленинградцам из спорного положения, и кто-то сзади меня сказал: «Глядите, зенитовцы и не спорят!» Меня, как давнего болельщика за «Зенит», сунуло сказать: «А они и не будут спорить, это не араратовцы, которые в игре со «Спартаком» устроили безобразный митинг на своём поле…»

«Что говоришь, негодяй?!» – вдруг заорал сидящий рядом с женой, вальяжно развалившийся в кресле гражданин.

«Простите! – сказал я. – Но я не с Вами разговариваю».

«Хам! Ты должен извиниться передо мной. Тебя судить надо за такой подлый душок!..»

И пошла такая брань, что я вынужден был ответить:

«Что Вы орёте? Вы что, напугать меня хотите? Так я пуганный на фронте фашистами, и напугать меня уже трудно».

«Идиот! Хамло! Ты ответишь за эти слова…» – ещё громче разорался гражданин, брызгая слюной, картинно гневаясь.

Я замолчал, ибо понял, что он провоцирует скандал, да и руки у меня стали отниматься, начало схватывать сердце – перед отъездом в Гагру я сорок дней отлежал в больнице. Жена моя вежливо попросила совсем уж разбушевавшегося гражданина, когда я замолк: «Перестаньте! Да перестаньте же, пожалуйста!..»

«Ты своему дураку-мужу указывай! Ты на него, идиота, воздействуй!..» – всё в таком же тоне и духе. Мало того, гражданин этот демонстративно закурил и принялся пускать дым в лицо жене, продолжая при этом орать, всё более и более склоняя свою речь в шовинистские направления.

Тогда рядом сидящий с ним гражданин в очках похлопал его по руке и со скорбным вздохом сказал:

«Успокойся, дорогой! Их не перевоспитать!..» – было это сказано так, чтобы мы с женой уяснили, что не нас перевоспитывать, а всех русских.

Каково же было моё удивление, когда я узнал, что на болельщицкую реплику, может быть, и неуместную с моей стороны, этакий вот провокационный базар устраивал работник «Литературной газеты», постоянно и настойчиво ратующий за утверждение человеческого достоинства, Константин Богратыч Серебряков, а утешал его и говорил насчёт перевоспитания «их» – один из секретарей Союза писателей Армении, фамилию которого, надеюсь, Серебряков вспомнит.

И вообще уяснил я, оглядевшись: Серебряков работал на свою публику – в вестибюле сидели одни его собратья, и это перед ними он выказывал себя истинным «патриотом» и желал громкого скандала, но его не получилось.

Разумеется, ни я, ни жена не спали после этого происшествия, ожидали, что Серебряков извинится хотя бы перед женщиной, вступившей в партию на фронте, имеющей правительственные награды, написавшей две книги, матери троих детей, наконец, просто женщиной. Но человек, как бы желавший нас «перевоспитать» (на свой лад, чтобы обращаться с незнакомыми людьми на «ты», вести себя разнузданно в общественном месте, хамить женщине!), Серебряков, видимо, считает своё поведение нормальным, особенно там, в тех местах, где он чувствует себя «дома» и в окружении «своих» людей.

Я никогда не работал в большой, да ещё центральной газете, был литературным работником всего лишь в районке, но редактор её не уставал повторять всем нам, тогда ещё молодым и горячим, работавшим в газете, что мы – представители одной из самых древнейших, видных народу, профессий. Мы – журналисты и обязаны постоянно помнить об этом и вести себя достойно как в редакции газеты, так и вне её, вплоть до собственного дома, не говоря уж о местах общественных.

Уверен, что и в «Литературной газете» придерживаются этой святой для советского журналиста морали, и, думаю, Серебряков не позволяет себе вести себя так в другом месте, в Москве, например. А он и после инцидента продолжал вести себя в доме творчества вызывающе, курил в вестибюле, несмотря на запреты, если говорил, то на весь зал, если сидел, то непременно развалившись.

Впервые в жизни и за двадцать с лишним лет работы в литературе я прибегаю к такому прискорбному «творчеству», ибо впервые был так оскорблён и унижен. Я не требую извинений от Серебрякова – трижды раненный фашистами, я слишком хорошо знаю цену тем ранам, а нанесённые публично – цена им ничтожна. Но настаиваю, чтобы Серебряков письменно извинился перед моею женою – Марией Семёновной Астафьевой, по адресу: г. Вологда, ул. Ленинградская, 26, кв. 12. И ещё надеюсь, что главный редактор «Литературной газеты», партийная организация редакции напомнят своему сотруднику об этике журналистской и человеческой.

С уважением, Виктор Астафьев, член правления СП РСФСР

14 ноября 1976 г.

(Е. Городецкому)

Дорогой Женя!

Ездил я в обратную сторону, в германскую, на Неделю советской книги. Погода там, у германца, хорошая, золотая осень, и харчей полно, чего не скажешь о стороне нашей – и погода мерзость, и харча нет. Я очень ободрился от германской погоды, все перегрузки хорошо переносил, ведь три-четыре выступления в день! И так уж привык к бодрому состоянию, что, когда заехали ночью в Белоруссию и заныли мои кости, думал, отлежал их. Ан нет! Погода меня замаяла. Болотная, сырая, протухлая. Все дома болеют и особенно внук. Вот уже месяц парень мается с воспалением кишечника. Медицина наша и порядки созданы не лечить, а мучить, и как бы не замучили парнишку. Сегодня ревел он, бедный, всю-то ночь напролёт. Ещё и зубки режутся.

Надо уезжать. Дорога мне только в Сибирь, на родину, или на тот свет. Лучше на родину. Сперва я думал построить дом в Овсянке, вселиться в него и припухнуть. Но ведь опять же при наших-то порядках построят его года за три-четыре, и мне надо быть там, терпеть, руководить, раздавать деньги, трепать нервы. Опять придётся кланяться, просить квартиру. Ах, мати божья!.. Дома о моём решении ещё никто ничего не знает. Постепенно готовить – изведутся. Ведь переезд в нашем возрасте, при нашем барахле уж и не просто двум пожарам, а землетрясению равен…

Ну, никто как Бог.

С «Рыбой» этой мучения мои всё не кончаются. Только недавно сдал книгу в производство в «Мол. гвардии», как тут же узнал, что в «Роман-газете» остановили, вынули уже из производства даже сокращённый вариант. До лучших времён, говорят. Кто остановил? Кто говорит? Ныне ничего не узнаешь, хотя я и догадываюсь, кто и откуда и даже почему…

Я уже давно ничего не пишу – некогда. Надо бы заканчивать «Поклон» и непременно нынче, а я никак ладом за стол не сяду. Суета засосала, затянула, будто в улово. И дома, в Сибири, побыть не соберусь, а уж снится и Сибирь, и Тунгуска, как я и предполагал. Комары, гнус, холод – это всё память отмела, будто литературный лакировщик высветил природу, время, на реке проведённое, берега, воду, горы, людей…

А когда поеду – не знаю. Прежде надо ехать лёгкие лечить. И башку. Болеть стала, курва. Давление прыгает. Ну да годы ведь уже немалые. Чего спросишь с войны? Новой не было бы хоть, одно и утешение и надежда.

Ну вот и накорябал маленько, между всяких дел. Кланяюсь твоей многочисленной семье!

Обнимаю тебя – Виктор Петров сын.

А папа с прошлой осени живёт у меня. Оставил его тут одного в деревне, он ка-ак загулял – это в семьдесят-то пять лет. Неисправим бродяга!..

Ноябрь 1976 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Коля!

Нет, не пробил я твою повесть в Москве. Побывала она во многих местах, последнее – я обращался прямо к Ананьеву в «Октябрь», и вот перед тобой его отрицательный ответ. Больше мне обращаться некуда. Я не согласен с замечаниями редакций, но что делать? У именитых печатается всякая херня, поэтому от неименитых ждут чего-то выдающегося. Не расстраивайся, такова уж писательская доля – у одного сразу и везде всё идёт, у другого дела налаживаются постепенно, и горы он берёт пешим ходом, да своим, а не на вертолёте и не с помощью литературного эскалатора.

Я живу всё время на грани больницы. Давно бы уж надо залечь, да неохота, да и внучек с дочерью всё ещё лежат в больнице, у внучка никак не наладят стул. 12-го я уеду в Москву на редколлегию, 15―16-го – пленум, так, может, и увидимся, если меня к той поре не завалят в больницу.

Целую тебя, Виктор Петрович

28 ноября 1976 г.

Вологда

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Какое-то наитие. Днём был в молодёжной газете, что-то разговорился о Чусовом и проговорил почти полдня, тут только и обнаружив, как ярко отпечатался и город, и время, в нём прожитое… А ещё говорим: «благодарность», «неблагодарность»… По отношению к Чусовому мне впору петь: «Мне б надо Вас возненавидеть, а я, безумец, Вас люблю!..»

Словом, пришёл из редакции, а от тебя письмо. Не ответил сразу, плохо с внуком, плохо дома. У малыша уже полтора – полтора! – месяца не могут остановить понос, и я, долго державшийся, тоже начинаю впадать в панику. Всё, что в наших силах, не таких уж сильных, сделано, и тщетно. Везти мальчика в Москву боюсь. Боюсь, что повторение анализов, новое голодание доконает его натуру, удивительно стойкую, мощь какую-то недетскую. Мальчик, голодающий так долго, так долго страдающий от болезни, уколов, душной палаты, горьких лекарств, всё ещё всем, а в особенности нам, радуется, улыбается и даже от уколов не орёт. И только гнётся и по-взрослому ойкает. По сей причине не вступаю я ни в какие с тобой литературные дискуссии – башня сдвинута, я уже и позабывать стал о какой-то «Царь-рыбе». Прочёл тут в «Литературном обозрении» (гранки-то читал на бегу в Москве) и удивился: «Гляди-ко, кого-то и задело за живое»…

О Герцеве только так и возможно было написать в «Царь-рыбе», тронь я эту коросту сильнее и глубже, другую ж книгу пришлось бы писать.

Не попадалась ли тебе книга В. Фомина «Пересечение параллельных»? Фомин этот – киновед, и книга его о кино, о близких нам людях. Он не только кончил тот же факультет, что и ты, но и похож на тебя многим, в том числе и бородой. Они приезжали ко мне в Сиблу со сценарием – «Мосфильм» экранизирует «Перевал». Картину будет снимать Булат Мансуров – порядочный, по-моему, мужик и работяга. Снять должны летом 1977 года. Я продал право на экранизацию, но чем могу, помогаю.

Теперь о Васе Белове. Я последние его вещи не читал, но читал предпоследние. Тревогу твою вполне разделяю, тем более что сам он абсолютно не знает, что давненько уж находится в творческом кризисе и пишет не то, что ему бог велел, а людей, которые бы ему это сказали иль написали, возле него нету. Вологодские-то люди – лукавые, они и не скажут никакой горькой правды. Сам Вася тоже из вологодских, хвалится, что в институте пять лет жил в одной комнате с человеком и не сказал ему, что он бездарен, а вот мы, нехорошие, такие-сякие, сказали. А тот, надсадившись от бесполезного и графоманского труда, рано умер, а точнее, просто пропал, а всё же Вася никому не признаётся, что усугубил всё дело, помог товарищу, русскому человеку скопытиться своим блядским молчанием. Я уж давно раскусил эту вологодскую доброту, она страшнее жестокости.

В «Молодой гвардии», в редакции «ЖЗЛ», заведующим работает Юра Селезнёв, очень хороший человек. Я просил его, чтобы он давал тебе что-нибудь на рецензию. Народу у него пребывает дополна, суета заедает, может, и забыл, так напомни ему словесно иль письменно, что я ходатайствовал. Ко мне он хорошо относится.

Моя мечта, если внук выздоровеет, закончить «Последний поклон». В Сибирь мне не удалось и нынче съездить, но недавно съездил на неделю ещё раз в ГДР, пригодится в будущих писаниях о войне.

Из Сиблы я бежал рано. Лета не было. Осень была плохая. Я никаких сил не набрался. От сырости ноет всё.

Вот пока и всё. Всем поклоны. И с Новым годом! Едва уж соберусь написать. Будьте все здоровы! Ваш Виктор Астафьев

3 декабря 1976 г.

Вологда

(В. Хорошавцеву)

Дорогой Виктор!

Привет тебе, Тоне и граду Чусовому, который я вспоминаю часто, и недавно по какому-то поводу и тебя вспоминали. Наитие! Я с удовольствием прочёл твоё писание, ибо о рыбалке – да ещё об Усьве, да ещё о хариусах! ещё – и читать-то удовольствие. Беллетристикой, да ещё серой, я уже сыт по горло.

Пятнадцатого декабря редколлегия журнала «Наш современник», там зреет предложение дать что-то по поводу «Царь-рыбы», то есть дать разные материалы, пришедшие после этой повести. Я предложу прочесть и твой материал. Если не выйдет, надо будет его послать в «Уральский следопыт», я это и сделаю. Но вообще-то надо тебе сказать, после появления этого материала всякого рода туристы вовсе одолеют Усьву и всё пожгут и побьют, и обхаркают – турист стал бедствием для нашей многострадальной природы.

Мария Семёновна тоже шлёт вам поклоны. А я, прочтя твою страничку, нежно и с грустью вспоминал, как мы рыбачили на Яйве и как отпустили щуку-крокодила. Сейчас смешно и отрадно вспоминать всё это, ибо ничего в жизни лучше-то и нет, как общение с природой – рыбалка, охота. К сожалению, время моё уходит на дела совсем иного порядка, на какие-то заседания, никому не нужные поездки, чтение рукописей, преимущественно убогих, на ответы, бытовую суету.

У меня развилась и сильно меня мучает хроническая пневмония – зимой на рыбалке почти не бываю, а тут всё лето лил дождь, приостановился было в октябре, в ноябре снова начался и до сей поры – сырь, мразь. Утром едва поднимаюсь с постели.

Сын Андрей работает в Чердыни, в музее, с Уралом не расстаётся. Дочь здесь работает, сделалась матерью, да вот мальчик тяжело болеет, она лежит с ним в больнице, но дело, слава богу, пошло на поправку. Сейчас вот собираемся с Марией Семёновной навестить их в больнице.

Ваш В. Астафьев

1976 г.

(Ученикам и учителям

школы-интерната № 2 г. Череповца)

Благодарю вас за письмо и за добрые слова о моей работе! Желаю успехов всем и в частности литературному кружку вашей школы. Вы, наверное, знаете из биографии, что я тоже когда-то участвовал в школьном рукописном журнале и «творчество» моё началось именно там, в школе.

К сожалению, я не могу сейчас приехать в Череповец – нездоров, а почты и дел скопилось очень много, ибо только что вернулся из ГДР, где проводилась Неделя советской книги. По этой причине и на вопросы ваши отвечу коротенько.

Люблю классическую музыку. Больше других музыкальных произведений люблю Первую симфонию Калинникова, концерт для фортепьяно с оркестром Грига, «Реквием» Верди, увертюру к опере Вагнера «Тангейзер» и вообще всю оперную музыку люблю, любовь к которой привил мне воспитатель детдома Василий Иванович Соколов (прототип Репнина в повести «Кража»).

Писатель, как и всякий серьёзный читатель, с возрастом меняет свои привязанности – первой прочитанной в жизни книгой и долго мною любимой была «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо, потом любил всё то, что любят все дети. В молодости обожал Тургенева, в особенности его роман «Рудин». Затем «переметнулся» к «Мартину Идену» Джека Лондона. Постепенно дорос до русской классики и добрался до Льва Николаевича Толстого, до Бунина и до Достоевского, который уж многие годы был и остаётся моим кумиром. Если говорить о книге, которая меня «перепахала», так это, прежде всего, «Братья Карамазовы» Фёдора Михайловича.

Сейчас начинаю снова открывать для себя Пушкина и Гоголя и вновь, уже взрослым умом, поражаюсь их гению, их недосягаемости…

Недавно вышла моя книга с повестями «Стародуб», «Кража», «Пастух и пастушка» в издательстве «Художественная литература», которую предваряет моя статья «Стержневой корень». В статье вы найдёте более подробные ответы на все остальные ваши вопросы, а я прощаюсь с вами и ещё раз желаю всем вам всего доброго и хорошего!

Виктор Астафьев

12 декабря 1976 г.

Вологда

(В. Юровских)

Дорогой мой лесной опёнок!

Тебя и всех твоих юровичей поздравляю с Новым годом! Здоровы все будьте! А тебе пусть хорошо пишется и по-лесному хорошо дышится!

Я много тебе не пишу, всё недосуг. Ночью еду в Москву на редколлегию, пленум и т. д. Лишь позавчера выписали внука из больницы, и лишь вчера начало подмораживать, а то всё было мокро, мерзко, кисло. Целый год мокреть! Ещё один такой год, и мне с моими лёгкими можно писать завещание.

Нервишки мои на пределе, весь я раздражён, всё во мне дрожит до последней клеточки, не пишу «для себя» ничего, но всё время в работе, всё время суета, нервотрёпка, которую усугубляет и увеличивает моя преподобная супруга, умеющая нагнетать в доме панику и мрачность бесконечную. Одна у меня надежда отдохнуть от жены, от детей, от телефонных звонков, каких-то суетных дел – съёмки фильма «Перевал» вроде бы намечаются на моей Родине, уехать бы на всё лето с киношниками, спрятаться от всего и постепенно подготовиться к переезду на Родину. Здесь я больше жить не могу – скверно, грустно, не родно!

Ну ладно, не буду нагонять на Вас тоску – везде и у всех свои проблемы и беды.

Обнимаю тебя, твой Виктор Петрович

1976 г.

(Н. Христову)

Дорогой Николо Христов!

Пишет Вам из далёкого русского города Вологды русский писатель Астафьев. Не знаю, насколько точный Ваш адрес дали мне в журнале, но, надеюсь, письмо моё найдёт Вас.

Я с большим волнением и болью прочёл Вашу «Колючую розу» в журнале «Иностранная литература». Сам я родом сибиряк, моё родное село близко от Красноярска. Вырос на берегу Енисея и с детства научился почитать и любить нашу родную природу, и, когда начал писать – в 1951 году на Урале, – тема природы заняла главенствующее место в моей работе. Вот почему мне так близка и понятна Ваша боль и Ваше страстное слово в защиту природы. Вы совершенно точно назвали одну из причин такого тревожного положения на земле – человеческая беспечность, от которой до преступности всего шаг, и шаг совсем небольшой.

Я недавно закончил большую повесть «Царь-рыба», она напечатана в 4—6 номерах журнала «Наш современник» и должна скоро выйти в сокращённом виде в «Роман-газете». Большинство глав-рассказов в повести как раз о человеческой беспечности и безответственности за себя и за свои поступки. Особенно безответственно ведут себя люди в тайге сибирской, ибо кажется им, что она нескончаема, вечна и сколько бы её ни тиранили – конца ей и её терпению не будет. То же самое, наверное, думают люди, истребляющие джунгли Амазонки, – они так широки и дики, что создают обманчивое представление о неисчерпаемости земных богатств.

В Болгарии у меня выходило несколько книг, слышал, что начинается издание двухтомника. Может, что-то и попадалось Вам на глаза. Буду рад, если мои чувства и моя боль перекликнутся с Вашими чувствами и с Вашей болью, ведь живём-то мы все на одной земле и заботиться о ней надо бы всем людям, но пока очень и очень многие не понимают, что пилят и уже опасно подпилили сук, на котором сидят. У нас тоже пока больше тревожатся и заботятся о природе пишущие люди и учёные. Люди же, непосредственно занятые работой на земле, в лесу, в недрах земных, машут на всё это рукой: «На наш век хватит!..»

Мы свой долг посильно исполняем, но, думаю, недостаточно страстно делают своё дело многие пишущие люди. Все бы вот писали так, как Вы свою «Колючую розу», наверное, скорее заставили бы задуматься человечество о своём будущем.

Ещё раз благодарю Вас за великолепную прозу. Желаю Вам доброго здоровья, а людям земли – благоразумия!

Кланяюсь Вам с почтением. Виктор Астафьев

1977

15 января 1977 г.

(В. Г. Летову)

Дорогой Вадим!

Пишу тебе из-за города, из дома отдыха, где есть зимний пустующий домик журналистов. Вот здесь, с Нового года, вдвоём с редактором областной комсомольской газеты, очень славным парнем, мы и зимогорим. Питание готовое, уединение, тишина, он пишет повесть, а я вычитываю большую и сложную вёрстку сборника. Там всё новое, и «Царь-рыба» более или менее на себя похожая. Дай Бог, чтобы комитет по охране природы делал бы столько. Десять дней вычитывал, подправлял, и осталось у меня два дня на письма, а потом мы с М. С. поедем на недельку в Ленинград. Надо хоть встряхнуться, повидаться с однополчанами – вымирают, посетить могилку Вити Курочкина, товарища по перу, которого я не хоронил из-за текущих дел. И один или два раза выступить в Союзе писателей, в университете или на телевидении. В Ленинграде у меня больше всего читателей, судя по письмам, и читателей чутких, доброжелательных. А тут, в связи с «Царь-рыбой», такой читатель из подворотен вылез, такое воспитанное мурло, интеллигентно себя понимающее. Он в школе вызубрил две цитаты – «Жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно стыдно…» и «В человеке всё должно быть прекрасно…», а сам, сука, всю жизнь в казарме или на эсминце пил кровь из подчинённых, обогащал свою квартиру, наряжал в панбархат бабу-дуру или воровал с баз. Конечно, прав Стасов: «Укус от клопа не смертелен, да вонь от него преотвратительная».

Я вроде бы расчистил время от всякого хлама и могу начинать писать остальные главы «Последнего поклона». Вот съезжу в Ленинград, вернусь в эту убогую и тихую обитель и махом напишу две главы (две начерно написаны), а потом уж дома и где угодно буду доводить до ума их и перелопачивать всю книгу.

В пятом номере «Роман-газеты» в сокращённом виде идёт «Царь-рыба» – продрала все невода и мережи на своём пути. Не давать стало невозможно, велик резонанс, сильно пошла за кордон, а ведь написана-то лишь частица, капля из великого моря человеческих страданий и безобразий, чуть тронута вопросом тема – отчего это люди так одиноки? Ожидалось же всё наоборот – братство, всеобщая гармония, согласие и пр., и пр., а тут вон как пошло.

Как много дала мне та поездка по Оби! Спасибо тебе за неё дальним числом и поздним временем.

А в Туркмению нам весной, наверное, не попасть. Заказал я путёвки в Ялту, надо лечиться, с лёгкими у меня неважно. Прошлый год мокреть с апреля и до последних чисел декабря вовсе довела меня. Я мало двигался, стал ещё тучнее и часто терял работоспособность, а с нею вместе и присутствие духа.

Сейчас вот отдышался, да и внучек наш, слава Богу, уже гулять его носят, кушает, горгочет, хулиганит, один раз уже из телеги вываливался и башкой об стол – всё путём…

В мае начинаются съёмки фильма по моему «Перевалу» на моей родине. Делает фильм бывший работник ашхабадской студии (мир тесен!) Булат Мансуров. Его фильмы – «Жажда», «Рабыня», «Состязание» и др. Мужик он скромный, работящий, и фильм по моей повести для него площадка, с которой он должен пересесть и закрепиться на «Мосфильме» (объединение Райзмана, великолепного, кстати, человека, скромного и отзывчивого). Я на всё лето хочу уехать со съёмочной группой на родину, отдохнуть, отдышаться и решить вопрос с переездом – стоит, не стоит.

Впереди у меня много кропотливой работы: сценарий, доделки – в 79-м году «Худ. литература» намеревается издать двухтомник, в 80—81-м, если не напишу куда-нибудь ругательное письмо, начнётся издание собрания сочинений в четырёх томах в «Молодой гвардии».

Ну вот, очень рад, что выбралось время тебе написать более или менее подробно, а то засуетился вконец.

Тебя обнимаю, желаю доброй работы. Твой Виктор Петрович

Февраль 1977 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Коля!

Спасибо тебе за «Енисей» – главное тут то, что Валя Курбатов получит хоть немного денег, бедствует парень, и всё потому, что умён, сотворён нестандартно. Я когда-нибудь расскажу тебе о нём. Родом он из города Чусового и меня первого в жизни видел «живого» писателя, когда учился в 9-м классе, а я выступал в «качестве писателя».

Сам я только что из леса – срочно читал вёрстку новой книги, которая к лету выйдет, и «Роман-газету» № 5, где печатается сокращённый вариант «Царь-рыбы». Завтра еду в Ленинград навестить однополчан, зовут, и давно, да и читателей у меня там очень много, тоже хотят, и давно, встретиться со мной, а читатель в Ленинграде строгой формации – умный, тонкий и чуткий.

Вернувшись домой, я снова забираюсь в леса и спешу дописывать последние главы «Поклона», а уж доделывать, отделывать буду неторопливо на Родине летом, на живой, так сказать, земле и при живом языке.

Это ближайшие планы. В апреле же поеду в Ялту подлечить лёгкие. Сейчас вот морозец, у нас сухо, и я орлом себя чувствую, а как сырь, и я – мокрая курица.

Видел я на пленуме Ананьева, и он меня ошарашил: «Витя! Повесть-то Волокитина славная, там ещё маленько поработать и порядок. Пусть он нам что-нибудь присылает». Век доживаю, ни хрена не понимаю. Ты всё же попробуй послать ещё повесть в «Сибирские огни», а если до лета не пристроишь никуда, вместе подумаем, как ею распорядиться.

Книга твоя в «Молодой гвардии» железно стоит на 77-й год – её скоро сдадут в производство.

Поклон всем. Целую тебя, Виктор Петрович

1 марта 1977 г.

Вологда

(Адресат не установлен)

Уважаемый Илья Григорьевич!

Не так уж часто мне, бывшему солдату, приходилось вступать в контакт с генералом, да ещё и благодарить его за тёплые и разумные слова. Делаю это с моим преогромным удовольствием. Спасибо и за то, что не даёте утвердиться во мнении, будто все военные у нас – дубари. А они словно бы и гордятся этим. Одно из первых ругательных писем на «Царь-рыбу», посланное не мне, а в «Правду», было от работника Северного морского флота, как он себя аттестовал, не допускающего, судя по тону письма, иных мнений, кроме своего, чина немалого. Отругал я его письменно, а теперь уж и каюсь: не он, воспитание виновато, казарма – не лучшее место для интеллектуального развития и самоуглубления.

…А днями я начерно закончил заключительные главы повести «Последний поклон». Работа продолжалась в течение двадцати лет! Прощаться с нею и радостно, и грустно. Но надо. Начал уставать от книги, и, стало быть, срок её кончился. Она как бы предваряет «Царь-рыбу». Вторая и первая книги вместе должны будут выходить в 1978 году, вроде бы в издательстве «Современник».

Ну, ещё раз благодарю за доброе слово и, как на фронте говорили в ответ на похвалу старшего по званию: «Служу…»

Кланяюсь, Виктор Астафьев

9 марта 1977 г.

(В. Г. Летову)

Дорогой Вадим!

Ну вот, давненько тебе не писал, приспела оказия – «лауреатская» книга. Шлю её и маленькую писульку, в коей сообщаю, что со скрипом, но закончил начерно «Последний поклон». Сейчас две из четырёх глав М. С. печатает на машинке для дальнейшей работы. Одна вроде бы получилась, а вот как последняя, ещё не знаю. Внук ей особо-то не даёт заняться делами. И вообще всю семью держит в весёлом возбуждении, такой разбойник стал!

Я очень устал от работы и переделок, сделался вял, и вернулась ко мне давняя гостья – цинга. Правой стороной рта уж есть не могу. Зима была суровая, и сейчас всё ветра со снегом. Дважды выезжали за 200 вёрст на озеро порыбачить и оба раза едва ноги унесли – так заметает след.

Завтра мы с М. С. едем в Москву на «Мосфильм», смотреть актёрские пробы в «Перевал», и дела у меня там накопились, а оттуда я двину сразу же в Петрозаводск выступать в университете, и по приезде нашем уже собираться в Ялту надо. И мне, и М. С. хорошо бы отдохнуть. Мы порешили так – если погода в Ялте будет плохая, тогда уж плюнуть на всё и двинуть под ваше солнце, да всё же надеемся, что будет и к нам когда-то милостив Бог. Нельзя же гноить человеков так долго, хотя они того и заслужили. Вышла «Роман-газета» и уже поступила подписчикам, а мне нет. Видел мельком. Всё стало делаться у нас через жопу. Из «Лит. России» гонорар мой заслали в… Новороссийск. Книг запечатали двести штук, сам заявление писал – не прислали ни одной. Авторские шлют с опозданием на полгода, а то и вовсе забудут. Что деется! Что деется!

Стало всё безответственно, разболтанно, и пьянство, пьянство! Море разливанное, как перед потопом.

Как вы-то живёте? У вас уже сеют – мельком слышал по радио. Ну, дай вам Бог здоровья, а «известинцы» покоя не дадут, это уж климат газет – бегать, звонить, шуметь и выходить к читателю серенькой робкой овечкой. Обнимаю тебя, Виктор Петрович

Апрель 1977 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Коля!

Я всё ещё в деревне и всё ещё не шибко здоров, расшевелили контузию в больнице, и всё тебе знакомо: плохой сон, тошнота, головные боли, аж уши выдавливает и звон-перезвон…

Я не пишу и даже очень мало читаю. Марья Семёновна привезла почту и с нею твоё письмо. Вот коротенько и отписываю, ибо она сей же момент уезжает – дома ждёт внук, тоже Витя, и вертись баба теперь между двумя Витями, когда и с одним-то было мороки!

Отвечаю на главное: готового у меня сейчас ничего нет, но в заделе последние четыре главы «Последнего поклона», одна довольно большая – около 80 страниц – уж более или менее. Я и поеду на Родину с целью послушать, понюхать, посмотреть да завершить «Поклон», теперь уж совсем завершить и полностью потом перейти на военную тематику. Думаю, что осенью или зимой закончу я эту работу и отдам тебе большую-то главу, очень светлую, звонкую – о деревенских играх. Она так и называется «Гори, гори ясно!» – можешь объявлять на будущий год.

А вообще-то выбей ставку редактора и двинь туда толкового человека, тогда тебе сделается легче. На первый же случай добудь где-нибудь толстый роман про рабочий класс и заткнись им на время, чтоб оглядеться и очухаться. Ах, как жаль, что нет меня поблизости, я б тебе так смог помочь, ведь всё равно трачу время, здоровье и силы на помощь всякой хевре, разбрасываюсь во все стороны.

Обратись за рассказами в Новосибирск к Володе Сапожникову, а за литературоведческими статьями – к Николаю Николаевичу Яновскому, это на сей день умнейший критик и литературовед в Сибири. Могут помочь и Валя Распутин, и Витя Потанин, и Витя Лихоносов – я с ними поговорю на съезде.

Ну, желаю быть здоровым. Поклон твоим женщинам.

В Грузии вышла «Пастушка», и в Братиславе вышла большая книга. В Болгарии намечают выпустить мой двухтомник. В Москве узнаю о твоих «Россыпях» и сразу напишу, что и как.

Обнимаю, целую. Виктор Петрович

22 мая 1977 г.

Сибла

(А.И. Щербакову)

Дорогой Саша!

Пишу из Сиблы, куда попал аж через год! Некогда ни жить, ни писать, ни собой даже заняться – захватила суета, вертит, крутит, как утирную бумажку с пятном говна, и несёт куда-то в беспросветное пространство…

Стихи, восемь штук – «Хлеборобу», «Вчера в лесу», «Днём морозным, синим, синим» (что за прелесть! – лучшее из всех, что ты прислал), «Ускорение», «Когда-то в юности далёкой», «Петушиная песня», «Баллада о морошке» и «Саянский Ус» – в нём я самолично (прости уж, но это явно я) отрубил последнее четверостишие, ибо до этого стихотворение кончается естественно, хорошо, без провинциальной риторики, – я посылаю в «Наш современник» с личной просьбой редактору: отнестись с повышенным вниманием к твоей подборке. Если не выйдет – ткнёмся в «Лит. Россию». Такие стихи достойны широкого читателя. Но есть, Саша, и вялые, привычные какие-то стихи, в особенности «Возвращение». На эту тему писано-переписано и гораздо лучше, будь взыскательней к высоким темам, ладно?