Текст книги "Нет мне ответа..."

В конце июня я буду в Красноярске, если меня не растерзает эта сырая и вертючая жизнь. Только что из Польши, скоро в Горький на какое-то сборище.

Да ладно! Мне бы ворох бумаг на столе разобрать, я бы успокоился маленько.

Кланяюсь и обнимаю, твой Виктор Петрович

31 мая 1977 г.

(К.П. Савельевой)

Дорогая Карина!

Я на денёк приехал в город из деревни и нашёл здесь журнал, гонорар и Ваше письмо – спасибо за всё!

Я после Ялты успел уже побывать в Польше, ездил по местам боёв, побывал даже там, где меня ранило в последний раз. Поездка была не из лёгких, и я сразу же убрался в деревню, а там нынче тесно и шумно, и народу много, и собак, и внук ещё мал и кричит, но я читаю рукописи (чужие), отписываюсь на письма и деловые бумаги, с тем чтобы к концу июня освободиться и уехать в Сибирь на съёмки фильма по «Перевалу», которые уже начались.

Вам ко мне не добраться. В городе меня не будет (я приехал на встречу с избирателями – кандидат), деревню нашу отделяет от станции Харовская 20 км. И вот эти-то двадцать км – главная препона (из-за дождей моя машина стоит в огороде, на приколе), а там целая морока с автобусами, попутками и т. д., да ещё с обратным билетом.

Проще будет сделать так – 23 июня пленум Союза писателей и сразу же выезд в Горький на секретариат – я постараюсь быть в Москве 22-го, и можно там поговорить. Капустин Евгений Фёдорович и Юлия Фёдоровна – мои друзья, всегда знают, где я и что я.

После Горького-то я улечу в Сибирь, если вынесут мои лёгкие и эту сырь (второе лето льёт, ужас!). Уже и Господь-то против нас!..

Надеюсь всё же пережить (хотя дожди сулят до 15 июня).

Вот, стало быть, так лучше. Ладно?

Не обижайтесь, что так получается, но иначе ничего не выйдет – в Москве я могу и с пленума уйти, и вообще всё бросить и поговорить сколь надо.

Поклон всем Вашим, Виктор Петрович

Июнь 1977 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Коля!

Не знаю, приедешь ли ты на пленум 22 июня, и пишу тебе на всякий случай. С пленума я сразу же еду в Горький на секретариат – отказаться не удалось: секретариат по горьковским традициям в литературе нашей, и я оказался, к моему изумлению, главным в этой традиции. Из Горького я намереваюсь сразу же двинуть в Красноярск и на Усть-Ману – у меня много работы. Надеюсь, родная земля не подведёт.

Мне ведь сдавать «Последний поклон» – полностью обе книги, а остаётся всего ничего, ну июль, ну август и всё: в начале сентября кровь из носу – книгу на стол в издательство!

Саше Щербакову скажи, что стихи его отослал лично Викулову и на пленуме узнаю, что и как. Ну, поклон Тамаре и Лене. Остальное при встрече. Целую, Виктор Петрович

Лето 1977 г.

Овсянка

(Жене)

Дорогая Маня!

Занепогодило, и я сижу дома в своих модных туфлях, а хотелось бы ещё походить по Большой Слизнёвке и вообще по лесу. Он сейчас здесь дивен, а горы красивы. Я часами сижу у задней калитки в огороде и смотрю на слияние двух рек, смотрю, и слёзы, будто шлак в горле… Вверху как было, так и есть: горы, вершины, проплешины леса, а внизу рыбак на рыбаке, моторка на моторке, все куда-то мчатся сломя голову, всё торопится к концу своему…

Вчера я выступал в Овсянке перед учителями. С утра дождило, и я едва выдюжил, едва выжал из себя улыбку на совместном фото, ибо уже знал, что умер Миша Шахматов и меня ждут в городе на похороны. Даже тут нужен «почётный гость», а умер он от пьянства и чахотки. На похороны я не поехал, и к родичам, и к директору в гости не ходил, пущай сердятся. Вернулся, принял димедрол и проспал часа четыре. А тут гости – Слава Сукачёв с супругой и братом. Слава богу, всего лишь на ночь. Маленько поговорили, погоревали – его тоже на курсы не взяли. Наверное, бравый чернобровый писатель-оптимист Н. Горбачёв сводит счёты из-за меня с ребятами. Подлости нет границ.

Я уже собираюсь домой. Соскучился уже по дому, да и незаконченная работа мучает. Никуда не надо ездить, не завершив книгу, не свалив её с плеч. Всё время какой-то долг, всё время какой-то неспокой на душе. Хорошо, что в первые дни я «не объявлялся». А сейчас уж бежать надо: были статьи в газете, по радио чего-то трепанули, и кончился покой, даже относительный. Сегодня льёт, и потому, слава богу, никого.

Позавчера был в семье Никоновых[136]136
  односельчан. – Сост.


[Закрыть], у мамы и у сестры. Тяжёлое свидание! Неприятное! Погиб сын. Внук сидит за коллективное изнасилование, а бабушка и мама считают, что весь свет виноват, кроме него и их. Ещё один сын-пердак, 117 кг весу, прыгает в оперетке, на секретном предприятии, ибо там платят 280 рэ. Ушёл с радостью и облегчением из этого дома.

Съёмки фильма идут сейчас на запани, когда было сухо, я туда ходил пешком – отрадные дни, прелестные тропы и отдых для души. Съёмки идут к концу, и чем дальше, тем тяжелее. Половина группы уже болеет простудой, поносами – нельзя быть в экспедиции 3—4 месяца в отрыве от дома. Думаю, что многое будет скомкано, отснято поспешно в конце, но есть ещё не отснятое и в середине фильма.

Я дождусь Любу Полехину, напишу для неё какой-то текст и ещё маленькую сценку для Сковородника и Ильки и полечу домой, скорее всего 5—6 сентября. Может, полетим вместе с Булатом[137]137
  Мансуровым. – Сост.


[Закрыть]. Володя Гусев уже отснялся и улетел. Хороший актёр! Умеет работать с полной самоотдачей! Булат едва жив: руки дрожат, лицо дёргается, глаза бегают, худой – страшно смотреть. А новый директор – жадило, как паук, сидит в гостинице и караулит, кто чего натворит, и тут же «портянку» в Москву. Тут считают, и не без оснований, что его прислали, чтоб не пустить Булата на «Мосфильм» и погубить картину.

Кошмар какой-то! Люди страдают.

Ну, вот пока и всё. Послезавтра у меня выступление в «Красноярском рабочем», надеюсь, последнее. Побываю ещё в Овсянке (тётки сердятся!) и буду прощаться с киногруппой, работающей самоотверженно. В ней много хороших ребят, иначе бы всё уже накрылось. Дюжат особенно те, кто составляет бригаду. Кадочников – старик, с пневмонией, живёт на горчичниках, а как работает! Ох уж этот хлеб киношный! Кажется, горше и нет.

Ну, пока. Целую всех, я

22 августа 1977 г.

Вологда

(А.И. Щербакову)

Дорогой Саша!

Как жаль, что я не повидал тебя в Красноярске, но, надеюсь, письмо тебя найдёт.

Твои стихи в «Лит. России» отобраны и готовятся к печати. Я должен написать сопроводиловку, и мне нужно, чтоб ты коротенько написал о себе: родился, крестился, что и где печатал, остальное я придумаю. Фото у тебя попросят из редакции, или ты его мне попутно пришли. И не тяни!

Я весь загнан в угол работой. Добил «Последний поклон», поездка в Красноярск мне была необходима как воздух (в литературном смысле), и я «подзарядился», и работа пошла. А ещё договорился о строительстве дома в Овсянке, всё же хочу переехать, и когда ты закончишь своё вэпэша, я, наверное, уже буду в Сибири.

Завтра уезжаю в Душанбе на неделю, погреться вместе с женою, а тут нас залило и зазнобило.

Обнимаю тебя, желаю успехов в учёбе! Твой Виктор Петрович

Октябрь 1977 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Коля!

Почти месяц прожил в деревне, и месяц лил дождь, снег, было холодно, а в тот день, как мне уезжать, выяснело! Только два раза и выходил в лес, где по колено снега, а теперь его размыло дождиками и по пояс воды. Но я закончил «Поклон»! И после праздников сразу же, 10-го ноября, еду в Москву.

Буду жить в Переделкино, редактировать книгу, наносить визиты и похожу по театрам. Словом, постараюсь отдохнуть, хотя отдых мне нужен глубокий. Я снова сплю со снотворными и хожу с утра как дурак или полупьяный.

Поездка в Сибирь мне помогла во всех отношениях, в частности закончить главы «Поклона», а та глава, где присутствует Шалунин бык, аж звенит от внутреннего напряжения. Хотелось мне сделать гимн Родине, пока она ещё жива.

Коля, я тебе посылаю очень любопытный словарь. Ты им пользуйся непременно в работе. Я-то пользуюсь Далем и Кирилловичем, выработал свою систему, громоздкую, сложную, но мне подходящую, и пользуюсь. Книгу свою я тебе зимой пришлю. А пока всех с праздником.

Тамаре поклон, пусть скорее поправляется, Лене будешь звонить – тоже поклон. Обнимаю тебя, твой Виктор Петрович

Ноябрь 1977 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Коля!

Я привёз рукопись в Москву. Сдал.

Нахожусь в доме творчества в Переделкино. А пишу я вот чего. Смотрел план «Современника» на 1979 год. Ты там стоишь и, мне сказали, железно, с книгою на 20 листов. Но уже сейчас тебе надо готовить рукопись, с тем, чтобы если не в начале, то хотя бы в середине 1978 года сдать её. Включи туда «На реке да на Кети», «Россыпи», «Глухомань», рассказы и новеллки о природе. Постарайся побольше вставить нового, тогда и деньжонок получишь побольше. Книга большая, подготовку её не затягивай.

Моя пьеса «Черёмуха» пошла по стране. Надо бы, чтобы красноярцы включили её в репертуарный план будущего года, ибо мне очень хочется, чтобы что-то к моему переезду маячило в городе и как-то бы я там «обживался». Текст пьесы я скоро пришлю тебе, но вполне может быть, что в театре он уже есть – отдел распространения рассылает её по всем театрам.

Вот коротенько и всё. Поклон Тамаре. Как она, поправилась? Обнимаю и целую тебя, твой Виктор Петрович

2 декабря 1977 г.

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Были у меня очень запарные дни. Я заканчивал, готовил для печати, редактировал, вычитывал и т. д. «Последний поклон» – весь! На исходе сил всё делал, почти больной от усталости и подлой погоды. Увёз книгу в Москву. Думаю, пока читают в издательстве, хоть в театры похожу. Куда там! Навалилось какое-то вороньё из газет, из полудрузей, просто людей любопытных, и спать-то не дают, а тут ещё с кино надо было помогать, да и друзей-то хоть немного повидать. Трижды выступал, редколлегия журнала была и ещё какие-то дела. И все в голос: «Вы должны!» Я уж, в Академии общественных наук выступая, ляпнул, что всё время и всем должен, а мне почему-то никто и ничего…

Было пятилетие со дня кончины Я. В. Смелякова, узким кругом ездили на Новодевичье. Шёл проливной дождь, а хотелось и Александру Трифоновичу[138]138
  Твардовскому. – Сост.


[Закрыть] поклониться, и к Василию Макаровичу[139]139
  Шукшину. – Сост.


[Закрыть] завернуть. Завернул, спрашиваю: «Ты чего ж, Макарыч, в такую сиротскую зиму здесь один лежишь? Зачем тебе это нужно?..» Молчит, смотрит с портрета печально, как бы говоря: «А что делать, земляк? И ты ляжешь. Между прочим, здесь нисколько не хуже, чем у вас, даже потише маленько, и все, воистину, равны»…

Отредактировав книгу, я тут же вернулся домой, никого не навестив, нигде не побывав ладом. Не осталось сил. И начал спать и есть. Сплю и ем. Вся работа! Мне особенно сон нужен. Еда ни к чему бы. Я совсем растолстел от сидения по 10—12 часов за столом. Я ведь и старые главы «Поклона» все перекромсал. Новые идут в следующем году в первом номере «Нашего современника».

Книжку твою, славно и на старинный лад переплетённую, получил. Поблагодарить не выбрал времени. Делаю это сейчас. Спасибо! Одну книжку отдал главному редактору «Современника» – может, переиздадут? Но им нужно листов восемь-десять, что-то придётся добавлять из других материалов, если они, конечно, не забудут. Сейчас обещания ничего не стоят.

Мечтал посидеть дома. Почитать, отоспаться и укатить в Сиблу. Если буду здоров, так и сделаю. За зиму съезжу лишь на встречу к друзьям-фронтовикам и, может быть, в Киев, на совещание писателей, освобождавших Украину, – это, наверное, будет интересно. А в остальное время отдыхать, отдыхать – усталость даже в костях гудит или поёт.

В декабре должны сдавать наш фильм. Название его так и осталось мне не к душе: «Сюда не залетали чайки» (хотя были и лучше: «Сретенье» – режиссёра, «Запах земляники» – моё). Телевиденье подбивает меня на две серии «Пастушки», уже утверждено в плане. Я сказал: «Пока не увижу режиссёра, не поговорю с ним, моего согласья нет и не будет…» Боязно!

Фетин в Ленинграде начинает подготовку к съёмкам фильма «Сон о белых горах», но это всё по чужим сценариям, а «Пастушку» если делать, то только сам. Я теперь понял точно: в сценаристах, обработчиках чужих книг околачиваются халтурщики и дельцы – таким и оказался пройдоха Трошкин, автор сценария по «Перевалу», за которого всё равно пришлось работать мне и режиссёру. Этот же режиссёр мечтает поставить «Последний поклон», вот почему я хочу, чтоб ты посмотрел этот фильм по «Перевалу» и сказал мне – стоит ли доверять самую мне дорогую и теперь уже очень серьёзную книгу?

Посмотришь – напиши подробно. И подробно о Чусовом, ладно? Я туда не скоро соберусь.

Внук наш Витенька хорошо растёт, потрошит всё, что может, от стен квартиры и до книг.

Ну, Валя, бодрый будь! Что-то меня пугнуло твоё последнее письмо.

Поклон твоим домашним от меня, Ирины и всех наших. Я обнимаю тебя. Твой Виктор Петрович

Декабрь 1977 г.

(М. А. Ульянову)

Дорогой Михаил Александрович!

Когда Вас чествовали в связи с пятидесятилетием, я находился под Москвой, в Переделкино, и хотел было тоже поехать, чтоб пожать Вам руку, но такая была гнусная погода, что я едва ноги волочил и, закончив работу, поскорее подался домой, где и отдыхиваюсь до сих пор.

Я сдавал «Последний поклон» в производство. Нынче это сложная процедура, много крови испортишь, пока сдашь, пожалуй, не меньше, чем в период работы над самой вещью. Ныне я всё чаще вспоминаю старую британскую пословицу: «Чем хуже дела в приходе, тем больше работы звонарю». Дела неважные, а вроде как мы виноваты – за нами следят и бдят немилосердно. Воистину: «Нигде так не боятся слова, как на Руси». Труд, который и радовал, и изводил меня на протяжении двадцати лет, закончен. Можно и дух перевести. Я ведь и старые главы все перетряс, подтянул и сделал новую редакцию всей первой книги. «Поклон» теперь состоит из двух книг и как выйдет (к лету), непременно книга будет у Вас. Сибирякам дарить книги о Сибири – мне особая радость.

Сняли на «Мосфильме» и первую картину по моей повести «Перевал». Фильм называется: «Сюда не залетали чайки». К картине отношение хорошее – она очень скромная, но сделана с большим уважением к нашим людям и земле. Побывал я на съёмках. Ну и хлеб киношный! Уж наш вроде бы нелёгок и с полынью пополам, а этот не знаю с чем и сравнить. Разве что с солдатским, фронтовым – столь много надо самоотверженности, преданности и любви к этому шебутному делу.

Сейчас я упорно готовлюсь писать о войне – с этой целью ездил в ГДР, в Польшу, на Украину и снова отправляюсь в Киев. Я воевал на Украине, там дважды ранен, и вот собирают нас на той земле – поговорить за «круглым столом» о войне. За «столом-то», я знаю, путного ничего не скажут, а вот меж собой может возникнуть много интересных разговоров. О войне мне хочется писать по-своему, это трудно, но нужно.

Я посылаю Вам на память свою первую в жизни пьесу. Этот вариант я сделал после двух спектаклей – у ермоловцев и в Вологде. Пьеса была написана давно, залежалась в столе, и я не поработал над нею вместе с театрами – не хотелось, да и самый разгон набрал в работе над «Царь-рыбой». И твори Бог волю! Сырой материал дал возможность режиссёрам заниматься любой отсебятиной. Вот почему я вернулся к пьесе, прибрал лохмотья, немного выстроил её «по законам». Вернулся потому, что пьеса, вернее, материал этот дорог мне тем, что всё это было в жизни и главные герои по сию пору живут на Урале, в Гремячинском районе. Я скептически отношусь ко всякого рода прототипам – автор должен убедить: «Было!» – и баста, иначе он и за дело не должен браться. Но сейчас, когда бездуховность, безнравственность вроде бы на телегу сели и ножки свесили, совершенно необходимо, на мой взгляд, поддержать в человеке всё, что способствует его здоровью, а не разрушению. Особенно русский человек нуждается в поддержке, которого вроде бы уж и с весов сбросили и приговорили к вымиранию как пьяницу или дистрофика.

Всё, что описано в пьесе, случилось в пятидесятых годах, но и сейчас есть такие люди, есть, пусть и поубыло их. А вот к написанию второй пьесы я готовлюсь уже серьёзно. Надо её написать так убедительно, чтоб у режиссёров не возникало потребности домысливать, дописывать и творить за меня. Так отвоёвывал я своё место в прозе, только работой, только убедительностью, везде много охотников подправлять, направлять – хлебом не корми, дай пошариться в рукописи.

Когда я был в Переделкино, то посмотрел последний фильм Ромма: «И всё-таки я верю», где и Вы поговорили немножко. Ночь я не спал после этого фильма, лежал в глухом коттедже, за окном шлёпала мокреть, было тихо, пустынно и длинно-длинно шло время. Какое предостережение благодушию нашему! Как далеко мы зашли в этой жизни! И где выход?!

Я не знаю. Право, не знаю. Но надо жить и исполнять свои обязанности! А как с внуком быть? Ему всего год и восемь месяцев. Что останется ему? Кто будет вокруг? Что сделают с его душой, да и с телом тоже?

Вчера я Вас видел по телевидению в «Театральных встречах», откуда и узнал, что Вы начали работать над шукшинским «Разиным». Я знал Василия Макаровича, он бывал у нас дома, и рад, что самый дорогой ему материал попал в Ваши, а не в какие-то другие руки. Рад, что Пугачёва будет играть Матвеев, манит исторический материал, слово Шукшина, звучное и неистовое, поворотит его на назначенную Богом стезю и уведёт из придворья.

А позавчера я слушал Вас по телевидению в передаче о художнике Попкове. Мы ведь здесь, в провинции, сидим по домам, смотрим телевизор и постепенно покрываемся паутиной обывателя, которую потом трудно с себя обирать…

Ну, извините, что утомил Вас длинным письмом. Спасибо за новогоднее поздравление! За труд Ваш постоянный. Со всеми Вас праздниками: с 50-летием, с Новым годом! Пусть он будет милостив ко всем нам, сущим на земле! А Вася Белов лежит с пневмонией в больнице. Мучает она и меня…

Кланяюсь, Виктор Петрович

Декабрь 1977 г.

(И. Акулову)

Дорогой Иван!

Ну, прежде всего спасибо тебе за то, что ты доверился мне и дал прочитать свой роман. Ничего я честнее, мужественней и талантливей не читал в нашей литературе о нашей горемычной деревне. Даже такие книги, как «Пряслины», «На Иртыше» и «Комиссия» Залыгина, всё-таки написаны «деревенскими гостями». Только через себя пропустивши нашу деревню, со всем её говном, святостью, свинством и величием, возможно было написать о ней так глубоко, с таким проникновенным страданием, как это сделал ты. Всё же твоё преимущество в возрасте сказалось – несколько лет работы на земле, истинной, взрослой, заменяют всю память и интуицию, какая, например, дадена мне. Добро ещё, что я не взялся писать о деревне кряду, а написал лишь то, что выхватила память. Думаю, возраста не хватает и беловским «Канунам» – совершенно схожим с твоею книгой по материалу, времени и героям.

У меня к этой твоей книге хорошее чувство и отношение. После прочтения твоего романа незрелость «Канунов» сделалась совершенно очевидной. Тем подлее на фоне этой и особенно твоей то действо, какое сотворил Шолохов в «Поднятой целине» или Можаев в «Мужиках и бабах» (первая книга). Из такой-то сложности, из горя горького и тревожного времени они состряпали оперетку на деревенскую тему, которую Можаев, к примеру, знает по цэдээловскому трёпу и редким наездам к матери на чёрной «Волге» в качестве писателя-гостя. А Шолохов так испугался самого себя после «Тихого Дона», что пустился в разнопляс с самим собою. Он – самая трагичная фигура в нашей завшивленной литературе. Эдак-то и я её знаю, деревню-матушку. Эдак-то и мне народ жалко. Тут жалости мало, тут ум и знания требуются да ещё трезвая голова.

Нашим в «Нашем современнике» я выскажу своё мнение, и особый разговор у меня будет с моим другом, Евгением Ивановичем Носовым. Он подло отнёсся к твоему роману, он с точки зрения функционера рассуждал о книге, которая ранит, не может не ранить всякого порядочного человека, если он истинно русский. Наверное, после этого разговора я потеряю друга, но мне уже не привыкать терять в литературе друзей.

Самая горькая потеря была – Владимир Черненко (Пермь), который блестяще начинал и плачевно кончил свой в литературе путь оттого, что много пил, полюбил быть начальником над писателями и отсюда неизбежно – закриводушничал. А он так много сделал для меня, особенно в начале моего пути. Но что делать? У меня оставались два пути: или сказать ему всё, что я о нём думаю, и расстаться, или самому начинать пить беспробудно и опускаться до написания рассказиков о сладеньких товарищах-коммунистах, не сгибаемых ни в труде, ни в бою.

С тобой разговор у нас будет длинный, поэтому с письмом я закругляюсь. А тебя прошу приехать числу к десятому января. Примерно в это же время из Москвы должны приехать показывать картину по «Перевалу» режиссёр и оператор, а днём позже приедет с концертом наша заочная знакомая Виктория Иванова. И мы послушаем в её исполнении много прекрасных романсов, в том числе и мой любимый романс: «Вам не понять моей печали». И иконы посмотришь, город оглядишь. Соберись на несколько дней.

Я не знаю, как складываются твои дела в «Москве». Знаю одно: Алексеев не менее лукав, чем Викулов, и я думаю, согласится печатать роман в пику Викулову. Но при этом потребует такой правки, что ты за голову схватишься и откажешься сам. Сам! – понял ты меня?! Так у меня было с «Пастушкой». Я сам отказался, и сам виноват остался. Никто меня не ругал, за грудки не брал – всё ласково, ласково…

Так что будь к этому готов. И ещё, как мне кажется, готов будь писать продолжение, вторую книгу, к которой у тебя уже есть блестящее название: «Ошибись, милуя». Материал твой реализован только наполовину. Ты только взял разгон. Никто уже не напишет так о начале коллективизации, как ты. А в том, что роман будет напечатан со временем, я совершенно не сомневаюсь. С твоего позволения рукопись прочтёт и моя Марья Семёновна.

Будь здоров! И тебя, и близких поздравляю с Новым годом!

Передай привет Вале Сорокину.

Обнимаю, Виктор