Текст книги "Нет мне ответа..."

Я, к сожалению, не умею защищать свои тексты и вещи словесно (видимо, надо быть Ф. Абрамовым, чтобы брать Вас за горло), ибо полагал и всё ещё, возможно, наивно полагаю, что дело автора говорить на бумаге. С болью в сердце я терпел и Ваши замечания, и работу с Марченко в надежде, что слова главного редактора «Теперь мы не исправим без ведома автора ни единой буковки» – это слова главного редактора, а не коридорного служащего!

Каково же было моё изумление, когда в вёрстке я не нашёл многих кусков, абзацев и фраз, причём характер «обезжиривания» текста, кастрации его всё тот же – убирание «натурализмов», «грубостей» и смущающих «эстетический слух» выражений. Всё это сделано было не по цензурным соображениям – всё, что касалось таковых опасений, я выполнил сам, зная, под каким богом живу! А соображений чисто вкусовых – о вкусах же, как известно, спорят, тем более о таких, кои всё ярче заявляют себя в «Н. современнике».

Я сделал поправки в вёрстке и приехал с ними в Москву. Шла подготовка к редколлегии, и было не до меня. Марченко сказал: «Хорошо, хорошо, бу сделано, но потом…»

Перед отъездом в Иркутск я спросил у него: «Мою правку перенесли?» – «Перенесли, перенесли, будь спокоен». Мне тут же дали сигнал журнала, и я уже в дороге обнаружил, что правку мою не только не перенесли, но никто даже не удосужился посмотреть гранки, мной правленные. Я это утверждаю с полной уверенностью, потому что даже ошибки не исправлены. Опять в тексте множество ошибок! Причём не только грамматических. К примеру, таких вот: я пишу, что «шарился по библиотеке». Я искал этот абзац и не с бухты-барахты ставил его, я вообще, было бы Вам известно, стараюсь с бухты-барахты ничего не ставить в своих вещах. «Шарился», потому что всё видится глазами воришки, пакостника, боящегося того, что он совершает, и даже презирающего себя за это. Вместо этого, вроде бы и незаметного, но очень важного абзаца вставляют «ширился» – и безлико, и дежурно, и нелепо – где сполоху шириться в книжных стеллажах, скажите Вы мне на милость?!

Ну, а то, что Марченко сделал со сценами в школе, то, что снял стих-загадку, снял частушку и не перенёс её замену – это уж полный произвол! Я уж не говорю о более тонких и спорных вещах в тексте – им нет числа.

Ну и врать своему автору, члену редколлегии, уважаемому, наконец, в литературе человеку, уже поседевшему от этой проклятой литературы, врать в глаза – это-то как?! Что же тогда говорить о том, что Марченко не выполнил ни одной моей просьбы, с которыми я обращался к нему, отдавая или отсылая рукописи молодых авторов (Сукачёва, Смолина, Филипповича, Политова, Юровских, рассказы последнего так изуродовали, что он плакал на моих глазах) и многих-многих других. Я уже не говорю о том, как Марченко поставил меня в неловкое положение – два года маринуя рассказ жены и каждый раз заверяя: завтра отдаю читать!..

У автора есть одно-разъединственное право справляться с редакционным произволом, протестовать против него – это не давать свои вещи в данный орган или как его назвать?

Я уже ушёл таким образом из «Молодой гвардии», давно я не печатаюсь там. Вот и новую вещь отослал в другой журнал, а не в «Наш современник». И всем молодым, знакомым мне ребятам сказал, чтобы они с «Н. современником» дел не имели, слово работающих в нём стало несамостоятельным, работа своевольна, несолидна.

Я знаю Ваше настроение и журнала всего. Да, журнал стал лучше, но в этом не только Ваша заслуга, а и наша, в том числе и моя как члена редколлегии и как автора. Спасибо, что напечатали «Пастушку», но говорите спасибо и за то, что «Пастушка» дала журналу больше всех в нём напечатанных произведений читательского внимания, причём не проходного, а настоящего читателя.

Недавно я листал старый «Новый мир» – моё ощущение вот какое: далеко ещё «Н. современнику» до него, он, «Н. современник», пока в разложье между журналом солидным, высокохудожественным и примитивной безвкусицей, и способствует этому произвол (как в отборе рукописей, так и в подготовке их в печать), да и немалая доля зазнайства, пока ещё ни на чём не основанного и мало чем подкреплённого, я уж не говорю, что просто вредного в любом деле, а в журнальном тем паче.

Ответа я не жду, да и не хочу его, говоря откровенно, но выговориться хотел давно и сожалею, что нездоровье заставило провести этот разговор эпистолярным способом.

Кланяюсь. В. Астафьев

1979

27 февраля 1979 г.

Вологда

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валя!

Из всех провинциальных литераторов (включая и меня тоже), мне известных, ты самый из них мнительный и ранимый, хотя комплексами всех нас Господь не обидел.

Ну отчего ты вбил себе в голову, что «всё испортил»? Чего и портить-то? Давно уж всё испорчено, ещё до твоего рождения. Всё было нормально, как может быть «нормально» в современной жизни, говорили люди, даже «хорошо». И зачем этой суете, этим мелочам все мы придаём этакое значение?! Вот добраться до бумаги по-настоящему с осени не могу, это беда, а остальное…

Тесно, глухо, совсем уж, видать, одиноко тебе в псковской провинции-то? Знаю, жил, живу в ней, проклятой. Но вот был я в те же дни, как и ты, в Москве в гостях у великого артиста Михаила Александровича Ульянова, в самом центре Москвы, в квартире, стараниями жены его и тяжкими трудами артиста добытой и прилично обставленной. Вроде всё есть, слава, внимание со всех сторон, сердце, не до конца разбитое и растраченное на публичный рёв во время всяких громких политмероприятий, и деньжонки, хоть и не вдосталь, а водятся, пить давно бросил, не курит, не гуляет. И вдруг среди доброй беседы, горестно изогнув подковой нижнюю губу, любимец публики и партии заявляет: «В Москве живёт восемь миллионов одиноких людей». Это его доподлинные слова! Я аж притих и ужался в себя.

А потом думал, думал и додумался – да ведь и во всём-то мире сплошное одиночество! «Век двадцатый, век необычайный» разъединил вовсе людей, хотя ожидалось наоборот – теперь уже деревенская глушь нам, оглушённым рёвом и грохотом цивилизации, кажется не просто тихим раем, но ещё средоточием людским, тесным родством, общением. И ведь церковники-то не дураки были, все праздники строили так, чтобы люди выпадали из нор и братались. Великая певица Обухова говаривала: «Христосовались! Да! Все кряду. Уж такой ли, бывало, золотушный парнишка попадётся, что меня, дворянскую барышню, Баратынского внучку, барыню в кружевах, с души воротит, а целуешься троекратно со всеми кряду, подарки бедные принимаешь и сама даёшь. Куда же денешься? Это же жизнь. Это уважение не только твоё к народу, но и народа к тебе, а его ох как сложно заслужить. Это ведь вы там, в современной литературе, напридумывали бог весть что о барах и крестьянах. Не читаю я её. Ложь там, ложь сплошная. Если б по-вашему всё было, так Россия давно бы погибла».

Н-да-а, а зиме-то конец скоро. Как ни лютовала матушка… От каждой весны ждёшь чуда, какого-то воскресенья и воскресенья, а она придёт, бурлит ручейками и вот уж умчалась в лето, а лето мелькнёт зелёным платком, и вот уж дохнуло тоской, печалью…

Я так сейчас более 10 дней нигде не могу выдержать, тоска загрызает, что окопная вошь.

Не знаю, верно ли я поступил, но записал тебя в свою «команду», не спросив на то твоего разрешения, – с 20 по 26 марта в Москве совещание молодых писателей. Я руковожу одним из семинаров и попросил включить в число руководителей несколько близких мне периферийщиков. Всё оплачивается – дорога, жильё, банкет. Нагрузка небольшая, будет много речей, лекций, а работы всего три дня. Можно поделать какие-то дела в Москве, а главное, при сборище всех издателей я смогу тебе подыскать работёнку, чтоб хоть денежное угнетение не так тебя давило. Да и поговорим маленько. Может, и в Вологду заедешь. Ну, там видно будет. Не сердись, что завербовал тебя, не спросясь. Не было времени. После Москвы летал в Ленинград – смотрел материал фильма по «Сну о белых горах». Наснимал человече 3,5 часа, а надо 1,5 часа – вот и не знает, что теперь делать. Всё жалко выбрасывать. Потом я всё же выбрался на три дня на рыбалку, на лёд, и вот помаленьку привыкаю к столу.

Не хандри! Поклон жене, ребятёнку. Обнимаю. Виктор Петрович

Февраль 1979 г.

(С. А. Баруздину)

Дорогой Сергей Алексеевич!

Доконала меня эта Переделкина, мать её растак! Не дом творчества, а какая-то обитель престарелых людей, ничего уже не только не пишущих, но и писающих с трудом, да всё больше за голяшку и в ботинок.

«Камеры» – так бы я назвал комнаты в доме творчества – запущены, полы давно не натирались, мебель обнажившаяся, старая – всё убого, уныло, серо. А кормят!..

Ведь сколько просили мы отдать этот дом творчества нам, периферийным писателям, приезжающим в столицу работать в журналах, с редакторами и т. д. Дали шесть самых худших комнат, и заткнись! Особенно знаменита там камера № 3, рядом с сортиром, через неё, как через чистилище, пропускают всех периферийщиков – и меня в этот раз пропускали, – шумно в ней, вонько, тесно.

Звоню в Литфонд и говорю: «К писателю может быть любое отношение, даже враждебное, но я ещё и инвалид войны…» Кое-как дали комнату в коттедже, которая якобы из резерва секретариата, холодную, унылую, но я уже и такой был рад, хотя мой друг – художник – оскорбился за меня, побывав в этой комнате. А тут и «резерв» явился – рыло пухлое, надменное, рот треплив, хуже, чем у одесской бандерши… Больше я, конечно, не поеду в этот дом и лучше не доеду до него, остановлюсь в доме призрения актёров, но как же остальным-то ребятам из провинции быть? Куда деваться?

Хотелось бы с Марковым на эту тему поговорить, что ли? А эти, деятели из Литфонда, каркают: «Писатели! Писатели! Они только баб водят да пьют там!»

Боже, как они хорошо думают о нас! Боже! За месяц была одна шумная пьянка, и один, по-моему, писатель одну человеко-единицу женского пола приводил, да и то уснул раньше, чем она изготовилась к утехам и долгожданным плотским радостям, ибо утром писатель отводил рыло в сторону и прятался в воротник якобы от ветру.

Я и на вечер-то Ваш не попал и на Рубцова тоже из-за хвори. После выступлений у меня подпрыгнуло давление. Было один раз 220 на 140, такое давление сразу не уронишь, а поднять волнением и выпивкой – дважды два. И на Юры Воронова, моего хорошего знакомого, вечер тоже не ездил, и вообще, было радости – побывал в пяти театрах, посмотрел лучшие спектакли да повидался кое с кем из Сибири.

Закончил пребывание своё бесполезным походом на Главпур, где ещё раз убедился, как нас крепко охраняют и как мы прочно стоим на земле – печать и подписи на пропусках ставил контр-адмирал! Ну, так ему и нам надо! За что боролись, на то и напоролись. Прочно, очень прочно держат они оборону в наших тылах и в любое время, заслышав «ату», бросятся на нас сзади и разобьют нам прикладами затылки…

Сергей Алексеевич! А как Вы сейчас? Выбрались из больницы-то? Может, зелье какое надо? Барсучье сало у меня есть, прополис есть, облепиховое масло, кое-какие действительно полезные травки. Только Роза крикнет по телефону, чего надо, тут же и пошлю.

Я сейчас вот отлежусь, очухаюсь и начну доделывать писанину о А. Н. Макарове – накатал 260 страниц и новую пьесу (по мотивам «Звездопада») изладил. Жду весны и тепла. Собираюсь на рыбалку. Раньше просто ездил, а теперь вот собираюсь, с самой осени собираюсь, и пузо усыхает не от рыбалки, а от самих сборов.

На всё лето собираюсь в Сибирь. Осенью начну писать роман о войне. Большой. Трудный.

И как Вы больной-то писали обо мне? Господи! Подарил же мне бог талант – везение на хороших людей! Спасибо Вам братское, фронтовое на добром слове, пусть бог даст вам сил на выздоровление и не выпускает Вас из-под контроля медицинского, божьего. Кланяюсь, обнимаю, целую Вас обоих с Розой. Мои все шлют поклоны.

Может, осенью поедете в Душанбе? Или ранней весной? Там у нас хорошие знакомые появились, почти родня. Так, может, вместе кости погреем на южном солнце?

Ваш В. Астафьев

28 марта 1979 г.

(К. М. Симонову)

Дорогой Константин Михайлович!

Посылаю Вам самую дорогую книгу о самой смелой поре моей жизни, несмотря на все её внешние тяжести. Я знаю, что лучше мне уже ничего не написать, мастеровитей (слово-то какое нехорошее!), наверное, а свободней, раскованней, когда вроде бы и не пишешь, а как зяблик на острой пике ели сидишь и на всю округу звенишь о том, как солнечно вокруг, как светло, приветно! И оттого, что ты рад, рады и тебе. Но зяблик зябликом, а благодушный тон критики на первую книгу помог мне настроиться более серьёзно и написать вторую, которая, как мне кажется, уравновесила моё отношение к прошедшему и притушила как бы эту самую благость.

Но пишу я Вам не только и не столько потому, а с просьбой, хотя и знаю и вижу, как Вы заняты. Но что делать?

Дело в том, что я написал книгу об Александре Николаевиче Макарове, основанную на его письмах ко мне. В письмах этих часто присутствуете Вы, да и материал книги в той или иной степени касается либо Вас, либо того сложного времени, в которое пришлось Вам работать, а потом совместно и преодолевать эти самые сложности. Не сможете ли Вы взять на себя труд – прочесть рукопись книги до того, как она будет опубликована (если будет?), и помочь автору избежать каких-то перехлёстов, неправильностей, посоветовать что-то с высоты своего возраста и опыта?

Я бы мог выслать Вам рукопись в начале апреля и не торопить Вас с прочтением, а потом, если бы Вы нашли время для разговора, я бы подъехал в Москву (обычно я останавливаюсь от Вас близко, на ул. Красноармейской, в двадцать пятом доме). Отбейте телеграмму или позвоните в Вологду по телефону 2-21-07, и, если согласитесь, я и вышлю рукопись.

Буду чрезвычайно Вам благодарен. Желаю доброго здоровья!

Кланяюсь. Виктор Астафьев

14 апреля 1979 г.

(М. Шламову)

Дорогой Миша!

Бесконечно был рад получить от тебя письмо. Такая приятная неожиданность! Сейчас уже такой возраст и иск такой, что больше и чаще друзей теряешь, чем обретаешь, а тут – старый друг, который лучше новых двух – не зря говорится.

Я после большой работы. Очень устал. Волосы на голове дымятся от усталости, и потому напишу немного и, наверное, сумбурно.

Знаешь ли ты, что нынче юбилей нашего незабвенного города детства? Да, 29 июня Игарке отмечается её пятидесятилетие. Многие старые игарчане собираются туда. Собираюсь и я. С 1959 года не бывал в Игарке. Хорошо бы поехать вместе. С начала июня я буду в родной деревне – час езды от Красноярска, в деревне найти меня легко. Там пробуду до начала июля, а потом, видимо, поеду на Алтай, на юбилей покойного собрата по перу – Василия Макаровича Шукшина.

Расскажу немножко о себе.

Летом 41-го года – учился в ФЗО на станции Енисей, поработал полгода и на фронт. Воевал сперва на Брянском фронте, а потом всё время на 1-м Украинском. Воевал рядовым солдатом в артиллерии, был трижды ранен (бойкий наскачет!) и рядовым снят с учёта в 50 лет. Осенью 45-го года женился в нестроевой части на военной девушке, да и поехал на её родину жить, на Урал, в город Чусовой. И прожили мы там 18 лет и хватили горя и нужды по ноздри. Но молодость была, и мы всё перебороли, вырастили трёх детей, сейчас уж дважды дед и бабка. Писать я начал в 1951 году, с тех пор этим делом и занимаюсь. После войны работал на всяких работах, и на тяжёлых, и на грязных. Как начал писать, взяли на работу в газету, потом на радио. В 1959—1961 годах учился на Высших лит. курсах. После курсов восемь лет жил в Перми, затем переехал в Вологду. Написал и много, и немного. Нынче начинает выходить моё собрание сочинений в четырёх томах. Есть и кино, и пьесы, созданные по мотивам произведений, переведён и перевожусь на многие языки. Работать я люблю.

А ты, наверное, всё такой же художник? И левша? У меня жена левша. Почерк у тебя всё ещё прекрасный. А у меня не почерк, а сплошные каракули, которые разбирает только жена и печатает на машинке. Рисуешь ли ты? Или буришь землю и забыл про искусство? Нам обязательно нужно повидаться. Если ты не сможешь приехать в Овсянку или в Вологду, то в сентябре я буду на Байкале и свяжусь с тобой.

А пока крепко тебя обнимаю. Поздравляю с праздником и весной! Мы с женой завтра едем в Польшу, на места боёв. Там я был ранен последний раз. Задумал писать книгу о войне, и надо всё прошлое пропустить через сердце заново. Поэтому извини за торопливость.

Ещё раз кланяюсь. Виктор

Апрель 1979 г.

(Н. Волокитину)

Дорогой Николаша!

В литературной жизни тоже приключений не меньше, чем дырок в тёрке. Прислал мне однажды из Железногорска человек стихи, адрес в середине не написал, а я, находясь в рабочем состоянии, иногда «отсутствую» (недавно, находясь в деревенской бане прямо из-за стола, задумался о проблемах и сунул руку в кипяток, до се кожа сходит). Так вот, «в состоянии задумчивости» я конверт выбросил, и адреса у меня не стало, а стихи-то хорошие, да ещё и про родное, сердцу моему близкое, лежат они и лежат, а автор редкий попался, не напоминает о себе, скромный, видать.

Коля! Приближается юбилей Игарки, и я просил бы тебя напечатать эти стихи в альманахе «Енисей», право, они там будут к разу. Ежели почему-либо сделать этого нельзя, покажи их в газету в молодёжную, авось после публикации и автор сыщется. Он, видимо, с севера, в Железногорске был на курорте.

В любом случае – будут, не будут напечатаны стихи – ты их должен сохранить до моего приезда, а ежели будете печатать, то и вводочку можете дать: вот-де Астафьев прислал, просил…

Получил ли «Последний поклон»? Книжки воруют. Начинается подписка на собрание сочинений, а я собираюсь в Польшу и штурмую литературные высоты, чтобы, одолев их, сдать рукопись и передохнуть. Устал.

В Игарке юбилей 29 июня. Хорошо бы поехать раньше и неторопливо. Я думаю появиться в Овсянке в начале июня. Тамаре и Лене поклоны. Тебя обнимаю. Позвони сестре Гале и успокой её – ей, школе и Овсянской библиотеке я подпишу собрание сочинений, более едва ли сумею.

Твой Виктор Петрович

Апрель 1979 г.

(В. Г. Летову)

Дорогой Вадим!

Так я тут вработался, что и письма писал только служебные, да ещё мотался на совещание молодых, сорвал себя, давление замучило. Во время совещания принесли фильм «Таёжная повесть» по «Рыбе». А после просмотра водки приняли. А много мне уже нельзя. Вот и кончилось тем, что совсем не принимаю, а болит всё, особливо башка, а без неё и без жопы в нашей работе не обойдёшься, а они и сдают. Утром смотрел книгу о Леонардо да Винчи, у него правая рука отнялась, у Рубенса тоже, а у Бетховена уши. Сатанинская эта работа – искусство, и Бог не позволяет особо резвиться.

Спасибо тебе, заботливый мой человек, за японскую леску, за крючки – это, конечно, подарок! И, конечно же, я поделюсь всем этим добром с настоящими злодеями-рыбаками. Есть у меня такие: и на Байкале, и на Енисее.

Сегодня Маня заканчивает допечатку «Зрячего посоха», и пьесу я тоже добил. Получилось «окно» до праздника. Едем в Польшу, надо ещё раз посмотреть места боёв – нужно для будущего романа. Летом буду в Сибири – подъезжай, погляди на мои родные горы, и в Хабаровске мы обязательно побываем. Не был на Дальнем Востоке, да и «дел» у меня там накопилось.

Как вы устроились? Как Матрёна? Я ведь в пьесе новой одну героиню так и назвал, Матрёной. Хорошая баба получилась. Вот охота много написать, а голова разламывается, надо ложиться в постель. И трещит она не только от работы. Ирина вот с приступом почек, и тем не менее вчера на мужа пьяницу в драку, только телефон трещит: «Убивают!» Кто? Кого? Маня схватилась бежать, а у меня руки начали отниматься, потом и ноги, вот сегодня и пропадаю совсем. Эх, детки, детки. Загонят нас в гроб, и сами же страдать будут. Где занять ума и совести, чтоб вложить в них?!

Ну, это между нами, горе-то наше семейное. Это уж тебе только. Вырвалось. Ребёнка жалко. Перепугают, издёргают, осиротят.

Ладно, обнимаю и целую.

Твой Виктор Петрович

27 мая 1979 г.

Сибла

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Наконец-то я в Сибле и наконец-то сделалось потеплее, подсохла зелень, убыла вода, немножко клюёт рыба, и внук мой подзагорел, поправился, спит и ест хорошо, хотя бабке с ним и хлопотно.

Я сюда приехал из Москвы после записи на телевидении в передаче «Творческий вечер» – запись шла три с лишним часа, и я лежал пластом после этой работёнки, а Михаил Александрович Ульянов по телефону меня спросил: «Ну и как наш хлеб, Виктор Петрович?»

Получил я сигнальный экземпляр первого тома здесь, в деревушке, налюбовался им и без торопливости прочёл твоё предисловие. По-моему, написано ладно и складно, как надо – это и не статья, и не очерк, а слово и только.

Получил и первый отлуп из «Нашего современника» на «Зрячий посох» – он для меня никакой неожиданностью не сделался. Я знал, что едва ли сейчас напечатают вещь в том виде, как она есть, но редакцию, где меня будут меньше кастрировать, всё же поискать следует. И я подумал о «Неве» и о том парне, про которого ты говорил. Не думаю, что они храбрее других, а попробовать можно. Всё равно рукопись, как вернётся, будет лежать в столе. А вот книгу вроде бы одобрили, и на той неделе приедет редактор в Сиблу с рукописью – станет редактировать.

Я и подумал: может, ты напишешь в «Неву» и если они оттудова официально попросят рукопись, я и пошлю (любительски-приятельски я давно уже рукописей не шлю – ничего хорошего из этого не выходит) – если ты им черкнёшь, будет хорошо. Я хотя и улечу в Сибирь 10 июня, но дома Мария Семёновна остаётся и она распорядится, всё сделает толком.

В Сибири я пробуду долго. Еду праздновать 50-летие Игарки. Очень жду и даже волнуюсь очень в ожидании встречи с городом детства, где не был 20 лет. Бежит время! Мой сибирский адрес: 663081, Красноярск, п/о Овсянка, ул. Щетинкина, 26 (мне).

Адрес тебе уже тоже знакомый. К сожалению, ныне мне там мало придётся быть – в июне 50 лет Шукшину, собираемся с Марией Семёновной съездить туда, а в самом конце июня женится сын – надо быть дома. Здесь думаю объявиться только в августе, а потом осенью снова двинуть туда, начинать роман надо. Тут нет уже возможности работать – издёргали.

«Зрячий посох» прихватываю с собой. Отредактировали книгу публицистики и, чтобы оставить название, напечатали отрывок в 12 страниц из «книги воспоминаний» как предисловие. Но мне так хотелось собрать в книгу всё своё блевотное публицистическое барахло, сдать, издать и отправить в архив, вот я и рад окончанию этой хлопотной работы, хотя и её считают «дерзкой» и опасаются «глазу».

Поклон всем твоим. Виктор Петрович

22 июня 1979 г.

(Жене)

Дорогая Маня!

Вот я и на пароходе! Прошли уже устье Ангары – всё пока, слава богу, на месте – ещё не осчастливила рука преобразователей это изумительное место, где такая своенравная, такая брыкливая река, опершись о стену скал с правой стороны, почти лениво вливается в Енисей, оградив себя плоским зелёным островком, а поляны на крутом правом побережье светятся лампадно-зелено, и кажется, что они кем-то раскатаны на крепкой столешнице.

Я впервые и с удивлением обнаружил, как точно пишет об Ангаре Валя Распутин, нет, нет, не пейзаж, не внешние приметы, хотя и это он делать мастер, а как бы душу саму этой вкрадчивой и бурной реки. Мне даже показалось сейчас, что и сам Валя чем-то неуловимо, глубинно, колдовски-скрыто похож на свою родную реку, хотя и не подозревает об этом.

Мне говорят, что я тоже – душа Енисея, да ведь мало ли что говорят, да и очень ведь растяжимо понятие – душа. Наверное, моя смертная любовь к этому, ко мне всегда как бы чуть отчуждённому краю живёт во мне и какой-то згой, искоркой малой проблескивает в моих жалких словах, но в совсем не жалких и немалых чувствах, которыми наградил меня господь бог.

А я проспал почти весь день, и Казачинские пороги проспал. Слышал, как било в скулу парохода, как его чуть покачивало, и что-то тревожное чувствовал, а проснуться не мог. Я вообще тут много сплю и с 18 июня (точно помню число!) ощутил вдруг отсутствие головной боли.

Ах, какое это счастье чувствовать себя пусть и не совсем, но почти здоровым. И тут я тебя понял и пожалел. И понял также, что моё постоянное раздражение, вспышки характера, какое-то гнетущее состояние, непременно распространяющееся и на окружающих, – это всё нездоровье, это всё угнетённое состояние духа. Так никто никогда и не узнает, как, преодолевая свои недуги, я садился за стол и заставлял себя работать и в кровь разбивал морду о стол. Вот почему я ненавижу всех, кому легко жилось и живётся в писательстве, для меня сей труд был и остаётся каторгой. Я уж много-много раз ловил себя на мысли: «Умереть бы…» – как избавительной. Но кто знает об этом? Близкие? Ты? По раздражённости? По отчуждённости? По тяжким каждодневным усилиям заставлять себя работать, ибо в работе есть жизнь…

Ах, как просто и потому так легко живут люди вокруг. И как я им завидую.

Однажды я шёл пешком с красноярского базара, нарочно шёл пешком и смотрел на лица людей – ты же знаешь эту мою слабость – читать лица, – и сколь много повстречалось мне хороших лиц, особенно женских, преимущественно проукраинских, пробелорусских, но облагороженных или, наоборот, испорченных межкровьем – этого я не знаю, думаю, что облагороженных. Хорошо одетые, свободные по случаю выходного дня, как прекрасны были люди, и как мне не хотелось заглядывать им «за спину», угадывать их судьбы, ибо я заранее знал, судьбы их хуже их. Ах, если б люди походили на себя в жизненной сути, помнили бы, как они добродушны, хороши и светлолики, то оскотиниваться, то есть, придя в понедельник на работу, красть, материться, обманывать друг друга и предавать не смогли бы.

А скоро Енисейск! Самый любимый мой и самый жалкий ныне городишко! Что меня влечёт к нему? Зачем? Не знаю. Это вроде как моя любовь к матери – обыкновенной крестьянке, но с такой трагической и пространственной судьбой, что вроде бы уж в космос прорастает, судьбой, которую и Шекспиру бы не постичь.

А телеграмма твоя пришла вечером, и что на неё отвечать – не знаю. И посылки обе пришли. Всё в порядке, всё сохранилось. И книги мне во как нужны! Вот и Енисейск. Закругляюсь.

Целую. Виктор

23 июня 1979 г.

(Жене и дочери)

Дорогие Маня и Ирина!

Вчера в Подтёсово я отправил вам письмо, сегодня пишу снова – от нечего делать. Идём мы медленней, чем думалось и хотелось бы, – мешают туманы. На нашем теплоходе очень покойно, команда всего 10 человек. Капитан – очень славный и разговорчивый мужик. Вчера попотчевал стерляжьей ухой. С ним жена и маленькая дочка, а старшая уже в институте учится.

Вот в 10 утра лишь подняли якоря и пошли. Ребята отправились на нос судна – загорать, а я сходил в душ, сменил бельё и немного полежал. Сон мой восстановился, и я даже днём сплю, но от этого, конечно, прибавляю в весе, но спать охота – спасу нет, и противиться этакому желанию на воде трудновато.

Вечером прошли Ярцево. Возле Опарихи и Сурнихи горели рыбацкие огоньки – так бы и выскочил, и вообще время сейчас очень хорошее – тепло, светло. Вчера сполоснул нас грозовой дождь, за кормой стояла радуга. Енисей красив непобедимо, но деревни по берегам сплошь брошенные – это здесь, в среднем-то течении, а внизу, говорит капитан, вообще ничего не осталось. Из мне известных посёлков остались лишь Курейка и Горошиха – меж Игаркой и Дудинкой нет ни одного живого посёлка, начинают обнажаться и пустеть даже райцентры. Что будет дальше? Капитан говорит, что ни хлеба, ни рыбы купить негде. Очень тяжкое зрелище – пустые посёлки. На всём пути видели один-два построенных дома и один новый посёлок – Сурниха. Во как! А флоту много, что дорога ездовая, Енисей сделался. А красот много. Сегодня будем проходить Осиновские пороги[144]144
  среднее течение Енисея. – Сост.


[Закрыть]. Давно я их не видел. Завтра или послезавтра утром будем в Туруханске.

Ваш Виктор

10 июля 1979 г.

Овсянка

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Ну вот пишу я из своего овсянского дома; куда и прикатило твоё письмо. Дом изнутри готов и вполне благопристоен, но работы дальше ещё много и свернуть бы её разом, да Алёша, мой глухонемой брательник, никого не подпускает и ни с кем не урабатывается, всё делает всегда сам, да и машинёшку дочери купить охота ему, надо, чтоб я доплатил. Я бы и так доплатил, но попробуй тут потолкуй! А он ведь и работает, и живёт в Базаихе, что верстах в шестнадцати от нас, в пригороде – мотается туда-сюда, а без Овсянки тоже жить не может.

Время моё здесь летит как-то разрессоренно, вроде бы и особо зад не отбивает, но и покоя настоящего нет.

Ездил на юбилей в Игарку, много видел, многое слышал, ещё больше подсмотрел и, главное, был на рыбалке в том месте, где зимогорили Эля и Аким. И пилот, что нёс меня по небу на вертолёте, и все попутчики были совершенно уверены, что «так оно и было» и я чуть ли не третьим спал в мешке с ними. Смешная, наивная и святая вера в нашу литературу, ротозейское простодушие в восприятии слова. Как мы злоупотребляем этим доверием! Как тупы и часто пустобрешны бываем…

На Шукшина едва ли попадём мы с Марией Семёновной – не успеем, наверное.

Я её уже поджидал, и она вылетела девятого и сегодня должна была уже опочивать в Овсянке, но в пути её настигла скорбная телеграмма. Сейчас Мария Семёновна по дороге к известному тебе городу Чусовому, где будет хоронить младшую сестру – Тасю, на 8 лет её моложе (осложнение на мозг после гриппа). И мне бы уже сегодня не писать тебе, да самому некуда себя девать, ходил уже и на Енисей (рядом), каких-то людей из города принимал, даже полоть в огороде пробовал – всё не к душе да не к строке. И читать не могу. Осталось три девки от пьяницы отца, две полудебильны (старшая замужем или что-то в этом роде), а младшая в Марью Семёновну – даровита, светла умом, только что поступила в Пермский университет как медалистка – теперь папа останется на её руках и девкиному веку и науке – конец.

А я попробую жить здесь подольше. Хоть и надоедает народишко, но очень мне нравится это самое, что ты зовёшь «уединением», избушка, леса, горы… Думаю даже начать писать. А к Макарычу теперь не слетать. Жаль. Обнимаю. Целую. В. П.

17 августа 1979 г.

Овсянка

(С. А. Баруздину)

Дорогой Сергей Алексеевич!

Я всё лето в Сибири, обживаю избу в родной деревне, которую купил для работы. Но работать пока некогда, много хлопот, много поездок, которые, увы, не обходятся без пьянки, – это бедствие какое-то, и от него не так-то просто отмахнуться или спастись.

Работать на бумаге почти не довелось, но перевидал и передумал много – за Сибирь взялись вплотную, и поскольку на моих глазах был разгромлен Урал, то меня оторопь берёт от размаха того погрома, который развернулся здесь. При таком темпе и при таких хозяевах и Сибири хватит нам ненадолго, а это последний наш форпост. Потом надо будет ложиться и добровольно помирать. Пропадём без войны и без внешнего вмешательства, но зато при передовой системе.