Текст книги "Нет мне ответа..."

Нужно как можно скорей вводить в школьные программы уроки природоведения, и не просто уроки с бесконечной говорильней и со стишками: «Птицы солнышка ждут, птицы песни поют, а восток всё горит-разгорается…» Надо науку о природе делать практически, водить детей в лес, на поля, в сады и огороды и там показывать, как и что называется, кого едят и с чем, чем можно отравиться, а чем нельзя, что помогает от живота, ревматизма и просто от дури. Лучше бы всего такие сады, огороды и опытные делянки иметь возле школ, засадить их своими руками.

Я не раз бывал в школах, где есть приусадебные участки или кедровые и сосновые рощи, посаженные и хранимые учащимися, и свидетельствую: в этих школах больше порядка и лучше успеваемость.

Пока Академия педагогических наук занимается подготовкой программ и всевозможных законов, можно и нужно дать учителям возможность преподавать свой предмет более самостоятельно, и тогда дурь учительская, их бестактность и малая подготовленность сделаются более очевидными. А то получаются педагогические парадоксы – я знал учительницу, мою односельчанку, выросшую на природе и от природы – она водила учеников в лес и показывала им травы, цветы, растения, говорила, что как называется, что съедобно из грибов и растений, учила их сочить сок, не губя деревьев, добывать корни саранок и других цветов, не повреждая растения, и при этом читала детям стихи, приводила примеры из литературы. А её уволили, проводили на пенсию как малограмотного педагога те, кто лишь только-только окончил институты и четко знает «методику» преподавания!

Кстати, сам я учился русскому и литературе в игарской школе у преподавателя Игнатия Дмитриевича Рождественского, будущего известного сибирского поэта, который, в нарушение методик, обязательно на каждом уроке оставлял 10—15 минут для чтения вслух и тем самым научил нас слушать и читать, а некоторых, в их числе и меня, преданно и вечно любить литературу.

Виктор Астафьев, лауреат Госпремии РСФСР и СССР

1981

21 января 1981 г.

(Адресат не установлен)

Дорогая Галя!

Уж такая ты прелестница писать письма, почти как моя Марья, откуда чё и берётся?!

Я по-прежнему живу один, и поскольку эта воля мне впервые в жизни, не могу ей нарадоваться и сожалею, что раньше почему-то за неё не боролся. А тут ещё погода моя, родная – мороз и солнце, действительно чудесно! Я впервые за много зим, без обострения, гриппа, соплей и кашля. Так ли хорошо, что и боюсь иной раз – проснусь: всё кончится!

Налаживается помаленьку и в Вологде всё. Марья Семёновна поправляется, Андрей, по её «стопам» попавший с аппендицитом на операцию, уже дома, Витенька ходит в садик. И вообще, у меня ощущение такое, что врозь нам уже лучше. Но может, и обманчивое, может, и мираж.

Тут меня сердце прихватило недавно, лежу один, воды и капель подать некому, покуражиться не над кем, тоже хорошего мало, но ты это знаешь лучше меня. Вот отлежался и начал дальше работать. Только жадность на работу огромная, а сердце уже не то и очи. Жадность и сердце как-то не так уж ладят, как прежде. Тут написал за один присест 28 страниц, морда раскалились, голова разболелась, спать не могу, трясёт. И назавтра сердце прихватило, да с болью. А каков рысак был! Как-то написал в один присест «Коня с розовой гривой» – работал от шести утра до шести вечера, и мало потом правил. Как-то написал за три дня 120 страниц черновика «Пастушки», но так свалил всё в кучу, что много мест потом выправлял.

Очень угнетает кухня и почта. Нашёл бы домработницу, да Марья никого не потерпит в доме, кроме себя. А в столовку ходить не привычен и вообще никуда не привык ходить. Домосед. Красноярцы в шоке – думали, я буду бродить по городу, выступать, встречаться с массами, колобродить, кушать в ресторанах и развлекать умственными разговорами вельмож, а он спрятался в лесах, притаился, навозит себе корма на неделю и скорее за стол?! Непонятно!

Ещё меня пока мало графоманов нашло, но рукописи всё же шлют. Ещё мало трещит телефон, и я знаю, что это всё временно, вот и тороплюсь хотя бы «Зрячий посох» закончить.

И читаю маленько, пусть и через силу, перенапрягая своё единственное глядело. Очень мне не понравился «Выбор» Бондарева. Какой слабый роман! Как он далёк от народа и его истинных нужд! А стиль какой высокомерный. И чем больше автор стремится выглядеть аристократом, тем более лезет наружу лоскутная, претенциозная провинция… Роман подтасовочный, недобрый. Где это было в русской литературе, чтоб мать не подошла ко гробу единственного (!) сына?! А уж вся война так дурно написана в книге, что покойный Курочкин изорвал бы в клочья журнал…

Галя! Ты пиши мне, когда охота. И не ропщи, если не отвечу. Сожалею, что тогда, у Васи, я был зело пьян, и шибко я пьяный-то матерщинник. Стыдно, а чё сделаешь?! Ничё не сделаешь. Попроси за меня извинения у жены Васи и попутно передай им обоим поклоны.

Обнимаю, целую тебя, на твоей Звёздной улице пусть горит свет гостеприимства, не угасая. Виктор Петрович

23 февраля 1981 г.

Красноярск

(Адресат не установлен)

Дорогая Галя!

Позавчера ко мне прилетела Марья Семёновна, стало повеселей и посвободней со временем, а то быт съедал его, вот я и отписываю письма.

Зима идёт к концу, и всё уладилось – Марья Семёновна сменяла квартиру для дочери, устроила всех и сама более или менее в порядке явилась домой, но, конечно, до прежней Марьи Семёновны пока далеко. Я как увидел её идущую с самолёта, сердце упало – совсем усталый, больной и уже очень пожилой человек.

Я, как отпишу письма, так добью «Зрячий посох» и возьмусь за «затеси», романом уж не успеть до осени заняться. В начале марта, будем здоровы, поедем, точнее, полетим в Москву по делам, а там, может, и на юг спустимся, погреться. Зима у нас всё ещё сухая и морозная, я чувствую себя бодро, но из-за быта мало всё же поработал.

Ты хочешь на север? А всё же жаль будет, если потеряешь квартиру, она, ей-богу, нынче дороже всяких капиталов.

В Ленинграде 2 января умер наш командир дивизиона, и все мы, его бойцы бывшие, ринулись было на похороны, и ни один не попал, была нелётная погода. Убывают наши ряды, и ничего с этим не поделаешь!

Сегодня день Красной Армии, идём с Марьей Семёновной на торжественное, а так как я собираюсь слетать ещё и на Ангару, то заранее поздравляю тебя с женским днём и желаю всего, чего желают хорошим людям, и сверх того подольше сохранить всё, что надо женщине, и побольше сил для жизни и труда. Кланяемся, целуем, я и Марья. В. Астафьев

7 мая 1981 г.

Красноярск

(Л. и Р. Балакшиным)

Дорогие Люда! Роберт!

С праздниками прошедшими вас и детей. Я и праздниками работал, даже первого мая. Завален почтой и рецензиями, до себя уж руки не доходят, и потому пашу на себя, когда болею.

Твоя рукопись благополучно лежит у меня. Как только её где-то одобрят, тут же и напишу предисловие. Будем ждать.

Но никогда, никогда и никому, особенно в издательства и журналы, не посылай недоделанных рукописей – это последние инстанции на пути реализации продукции писателя, и тут рассуждение одно: годно – не годно, подходит – не подходит.

Возиться с сырыми, недоделанными рукописями никто не будет, они как дети, должны быть полностью сделанными и выпущенными на свет родителями, а ты зачем-то послал в журнал недоделанный рассказ. Зачем? Ты что, худо себе представляешь, сколько там разбирается и читается рукописей? И если ты надеешься, что кто-то там сядет и за тебя допишет, то зря – они и сами пишут много. Им не до тебя.

Всё-таки сколь я тебя ни пилил, сколь ни вынимал из тебя чувство безалаберности и некой вольной самодеятельности, всё ещё в тебе бродит литературный мальчик, а надо становиться профессионалом и по-взрослому, профессионально относиться к литературному труду, иначе ничего не получится, так и проболтаешься возле литературы, забавляя себя писчебумажной работой.

За окопный немецкий фольклор огромное спасибо – это очень и очень мне кстати.

Вот пока и всё, будь сурьёзен! Поклон Люде и тебе от Марьи Семёновны, она в конце мая собирается в Вологду. Обнимаю, Виктор Петрович

7 мая 1981 г.

Красноярск

(Е. Д. Суркову)

Уважаемый Евгений Данилович!

Посылаю Вам сценарий, написанный совместно с Федоровским, бывшим лётчиком-истребителем, хорошо знающим авиацию и немножко немцев. Если бы Вы смогли напечатать сценарий в журнале «Искусство кино», то, возможно, это помогло бы передать его в надёжные руки, ибо материал таков, что бойкий режиссёр сделает из него боевик-пустышку, а умный и мало испорченный, возможно, сотворит и шедевр. Мне хочется, чтоб получилось последнее.[147]147
  сценарий фильма «Не убий» в соавторстве с Е. Федоровским опубликован в № 10 журнала «Искусство кино» за 1981 г. – Сост.


[Закрыть]

Самое поразительное – герой наш умер четыре года назад в одном из архангельских леспромхозов (я это просто так, ибо знаю, что даже редкостный случай и факт – это ещё не литература и тем более не кино), но всё же на столько лет пережить своего погубителя?! Разнообразна жизнь.

Желаю Вам того же, чего начал ежедневно желать и себе – доброго здоровья!.. Поклон Вашим близким. Виктор Астафьев

23 мая 1981 г.

Овсянка

(М. Домогацких)

Дорогой Миша!

Позавчера моя жена, Мария Семёновна, никогда тебя не видевшая наяву, умудрилась тебя увидеть во сне – умершего. (Не боись! По русским приметам – долго жить будешь.) И во сне же она говорит мне: «Вот Миша Домогацких умер, а ты так и не написал ему рекомендацию». Вот до чего я дожил, суета заела! Одолели те, кто ближе живёт, а ты во-она где, вроде и подождать можешь.

Письмо твоё получил, а подарок находится в Вологде, днями Мария Семёновна полетит туда и посмотрит на него, а я уж после съезда заеду в Вологду. Живу я здесь ничего, продолжаю устраиваться, немного болел, поэтому и не работал вплотную. В марте-апреле был в Москве по делам, затем маленько погрелись с женой в Душанбе. Продолжаю работать над книгой публицистического порядка (воспоминания) под названием «Зрячий посох», в августе должен сдать в местное издательство новую книгу «Затесей» и осенью, глядишь, напишу роман о войне. А пока хочется посмотреть край, привыкнуть к родине, познать её ближе. Собираемся в конце лета прошвырнуться на рыбнадзоровском катере по Енисею.

Весна у нас началась бодро (в апреле 20—25, в начале мая и в середине доходило до 33 градусов). А сейчас вот снег пробрасывает, ночью обещают заморозок, а всё взошло – вылезло, цветёт. Вот тут и весь характер земли нашей, а бабы – терпи то жар, то холод!

Рекомендацию, как ты и велишь, я пошлю в Москву.

Вот пока и всё. Обнимаю тебя. Что ж ты, умеешь по-китайски, и по-французски, и по-всякому, и не скажешь китайцам, чтобы они не нарушали ничего? Разом, на всех языках призови их к порядку. Обнимаю. Виктор

5 июня 1981 г.

Овсянка

(В. Юровских)

Дорогой Вася!

Прости, что долго не отвечал – хотел дать «отстояться» твоему горю, ибо тут любые, даже расхорошие утешительные слова неуместны и раздражительны; второе – Марья Семёновна улетела в Вологду поводиться с внуком и оттуда двинуть в Пермь, а из Перми вместе с невесткой в Курган, на встречу с Илизаровым. А меня народ одолел, а одному, без бабы, управляться с гостями очень трудно, и я зашился. Ладно, хоть с продуктами мне тут помогают все сочувствующие и кое-что по дому и двору делают тётки, а то хоть в лес беги.

Числа 16-го из Пскова прилетает Валя Курбатов (тот, что предисловие писал мне) и, наверное, Николай Николаевич Яновский из Новосибирска, а там уже и самому надо собираться на съезд.

После съезда, по плану, надо заехать в Вологду, взять Марию Семёновну и Витьку, да и двинуть сюда. Витя всё кашляет, бронхи простужены, так прокалить его надо на свирепом сибирском солнце. В начале августа я хочу съездить на рыбнадзоровском катере порыбачить, посмотреть и отдохнуть.

Все мои рабочие планы не исполнились, со скрипом прошёлся по «Зрячему посоху», добавил сотню страниц, и они довершили написанное. В таком виде можно дома оставлять рукопись и не утруждать редакции, не возьмут. Если Викулов не взял и предыдущий вариант, то об этом и заикаться не стоит. Теперь дело за перепечаткой, а секретарша моя с внуком водится. В августе надо сдавать новую книгу «затесей» в местное издательство и осенью начать роман. Ноги, что ли, от шага отставать начали? Раньше всё успевал, а нынче вот на рыбалке не был уже три года! Год доживаю на береге Енисея и ни разу удочку не закинул в его студёные воды. Позор! Я бы таких людей в пустыню выселил, а вместо них селил на красивые и рыбацкие берега тех, кто не является позором природы, не унижает своим толстым брюхом и поведением клокочущую весенней страстью землю-мать.

Вот, Вася, как видишь, не до портрета мне пока. Жив буду, ещё сыщем время, а сейчас начинаю строить гараж, ибо купил «Волгу» и надо ей стойло, литература и друзья должны подождать, гараж на данном этапе развития социализма важнее их. Зато потом, когда приедете, глядишь, на живую природу съездим и живую рыбу половим, а мне вот снится всё мёртвая, и это к худу.

Обнимаю тебя. Твой Виктор Петрович

22 июня 1980 г.

Овсянка

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Оба твои письма меня достигли. Фотографии очень хорошие, а письмо весьма субъективно, и в нём есть что-то раздражающее, так и хочется сказать дерзость в ответ: «Вам, евангелистам, хорошо! Помолитесь и дальше живёте в смирении, а тут вот писать за каким-то чёртом надо, бороться с чем-то и зачем-то, хотя и знаешь, что бесполезно это!» Но «мысль изречённая есть…», и потому не стану я её изрекать, да ещё в письме. Ничего пока, слава богу, писать не хочется, даже писем.

М. С. приехала. Хлопочет. Я перешёл в избушку и пишу тут, гараж всё строится. С М. С. съездили за ягодами, за клубникой. Далеко. Обкатали машину, набрали ягод, аж две корзины! Насмотрелся на богатые когда-то края, где, куда ни плюнь – полтора метра чернозьма лежит, а в магазинах нет ни сахару, ни крупы – ничего нет, и воду развозят в бочках, ибо из реки пить её нельзя. Утром, как в войну, люди стоят в очередь за хлебом, полусырым, разваливающимся. Если утром не купят – всё, а прежде здесь не знали, куда его девать, хлеб-то. По улицам шляются бичи, задирают народ, юнцы на ходу заголяют юбки девкам, мимо надменно проходит чёрная «Волга» с нолями, в ней сидит местная власть, ничего не видя позорного в своём и окружающем существовании, на полях мельтешит какой-то полупьяный народишко, хохочет, задирая друг дружку и спрашивая, не привезли ль бормотуху.

Статью твою прочёл. Отдай ты её в журнал. Отчитайся. Не мучай себя и мою фамиль. Она уже и без того замызгана и замучена.

Дома, в Вологде, Витеньке вытаскивали серную пробку из уха и занесли отит – заразу, мальчик кричит криком. Ирина тоже заболела, какой-то остеохондроз грудной клетки. Не будь на свете дедушки с его корявым почерком, давно бы уж с голоду померли. Андрей с Таней не ужились со старым большевиком, он как настоящий несгибаемый коммунист решил ближе к семидесяти жениться, и ему в 3-комнатной квартире стало тесно с детьми, как было тесно и с женой, которую он довёл до смерти своей передовой моралью, за кою он получает в обкомовском магазине пайку.

Маня плохо спит, переживает, а я работать не могу.

Поклон твоим домочадцам. Бердяева сегодня прочту. В. Астафьев

25 июня 1981 г.

Красноярск

(К.П. Савельевой)

Дорогая Карина!

Получил Ваше славное письмо и письмо охотника. Я, конечно, ему отвечу, но рассказ править не буду, ибо у литературы свои законы. «Ободранные белки в полутьме охотничьей избушки похожи на обглоданные кости, зачем-то подвешенные к потолку» – этот образ мне в этом рассказе был не надобен, а надобен тот, который я нашёл и поставил.

Все журналы и деньги получил. Очень рад, что картинки рисует Караченцов, давно и верно люблю его как иллюстратора. А написать, Каринушка, всё недосуг. Вот скоро год, как переехал, а всё ещё до конца не устроился, всё ещё верчусь между городом и деревней, где купил дом и пытаюсь привести его в пригодное для работы состояние.

Я заканчиваю книгу «Зрячий посох», куда входят воспоминания и о Константине Михайловиче[148]148
  Симонове. – Сост.


[Закрыть], – те самые, что, подредактировав, дамски-стыдливо напечатала «Культура». И если Вы не против, я бы хотел частицу Вашего письма использовать в этих воспоминаниях. Уж больно много добра людям сделал К. М., а злопыхатели хотели бы представить всё наоборот.

Собираюсь на съезд, может, и увидимся. А пока поклон Юре, маме Вашей и всем хорошим людям.

P. S. Я посмотрю потом собрание сочинений и найду что-нибудь для Вас «охотничье», кажется, маленькие рассказы – «затеси» на эту тему, а пока кланяюсь и благодарю. Ваш В. Астафьев

3 августа 1981 г.

(С. А. Баруздину)

Дорогой Сергей Алексеевич!

Получил Ваше письмо с приятными вестями (не худо бы сборник и мне послать, а то ведь я тоже в Азии, и тут мне его не достать, не говоря уже о том, чтобы купить). Сегодня Вам отправляю четыре тома собрания сочинений. Четвёртый том только что меня достиг. Обратно Азия!

В Нурек отправлю позднее, ибо сейчас лежу вот. Приболел не вовремя. Лето под уклон идёт, поездить бы надо, порыбалить, поглазеть, а я…

Но надеюсь на бога и на погоду сибирскую, которая головы не признаёт, ходили бы ноги (а у меня болит голова).

Что касается Розиных поползновений, то пусть она мне объяснит, чего ей надо, и, если можно, пусть отложит до осени или зимы контакт наш, ибо тут подзаездили меня со всякого рода беседами. Пора о работе подумать, а всё недосуг. Я ведь ещё и не устроился здесь до конца. Вот два месяца гараж строят и никак к финишу не придут. Своего рода БАМ на Овсянке, который бамкает в ушах и голове. И как это при отсталом, прогнившем, никуда не годном Николашке с лопатой и кайлом построили дорогу Москва – Владивосток?! И главное, без шума! А мы кол вобьём и пляшем вокруг него, пока ночью его воры не срубят.

Отдыхайте! Здоровы будьте! Ваш Виктор Петрович

Сергей Алексеевич! А я сейчас заглянул в свой талмуд, а вы там в списке на собр. сочинений. Или я не отправил Вам первый том с квитанцией? Или Вы имеете замысел поставить на полку аж два четырёхтомника моих?

Ну, поглядите хорошенько! Если у Вас окажется два экземпляра, никому не отдавайте без моей команды.

29 августа 1981 г.

В секретариат

Московской писательской организации

Дорогие товарищи!

Ко мне обратилась вдова моего покойного друга, замечательного, но, к сожалению, мало известного писателя Константина Воробьёва с просьбой помочь ей и семье её с жильём – шесть человек, среди них больная, уже неспособная двигаться мать вдовы, живут на 43 метрах. Формально вроде бы всё в порядке: необходимый метраж – норма его соблюдена. Но здесь же хранится архив покойного писателя, его библиотека и рабочее место, хотя и скромное, а всё же почтенное.

Сейчас вдова покойного писателя работает в ГДР, преподаёт русский язык и, чтоб хоть немного «улучшить» семейное жилище, осталась за границей ещё на год, а когда вернётся – ей, по существу, негде будет жить.

Я очень прошу вас, дорогие товарищи и друзья, помочь семье Воробьёвых, не формально, а по-человечески рассудить моё «послание» и найти возможность хоть как-то помочь Вере Викторовне отделиться от детей с больной матерью. Помогите, пожалуйста!

Не знаю, как вас, а меня не покидает чувство вины перед ушедшим рано фронтовиком, и вполовину не раскрывшим свои творческие возможности Константином Дмитриевичем Воробьёвым, которому и повоевать пришлось тяжело, и в литературу входить того тяжелее – жить в стороне от России и писать о России, и при всей взыскательности к своей работе, мучительном поиске своего слова и стиля, начать печататься широко только после смерти…

Впрочем, что я вам толкую, – писательские и человеческие судьбы неисповедимы. Но я пишу об этом для того, чтобы пробудить сердечность и к памяти писателя, и к его вдове, которая разделила с мужем и партизанскую долю, и послевоенное лихо, и болезни, и потери, и нелёгкий писательский быт, и характер покойного вынесла. Словом, она заслужила право жить нормальной человеческой жизнью хотя бы на старости лет.

Всем желаю здоровья и успешных дел. В. Астафьев

29 августа 1981 г.

(В. В. Воробьёвой)

Дорогая Вера!

Мне приходится писать Вам уже в ГДР. Дело в том, что я уже более года как переехал из Вологды на родину, в Сибирь, и письмо Ваше шло долго. Одновременно с этим письмом я написал обращение в Московский секретариат и Лазарю Карелину. Постараемся воззвать к их человечности, и думаю, что они не формально отнесутся к моей просьбе – в секретариате Московской писательской организации у меня много доброжелательных товарищей и всего несколько недругов.

Очень я рад, что Вы на хорошей работе, и с этой стороны всё у Вас ладится, надеюсь, и с жильём со временем образуется.

Если буду в декабре в столице, непременно Вам позвоню и узнаю, что у Вас и как. Я немного не застал Вас в Москве – 1 сентября мы с Марьей Семёновной летим во Франкфурт на международную книжную ярмарку, затем на Север, с выездным секретариатом, и в Вологду – навестить детей.

В Сибири всё ещё устраиваюсь, но и помаленьку начинаю работать. Осенью надеюсь начать свой роман. О войне. Годы летят, а всё кажется, что главная книга всё ещё не написана, что она впереди. Много времени уходит в никуда, впустую, заедает суета.

Желаю Вам здоровья и разрешения ваших серьёзных проблем и вопросов. Ваш В. Астафьев

4 октября 1981 г.

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Мы с Марьей Семёновной поездили. С группой, возглавляемой Сергеем Павловичем Залыгиным, ездили в Петрозаводск, Мурманск поднимать литературу до неслыханных высот, а главным образом пообщаться меж собой и с хорошими людьми. Был Валя Распутин, два Вити – Лихоносов и Потанин, Белов был, Личутин, Володя Гусев и ещё много кого и чего.

После литературных дел из Мурманска полетели в Вологду, повидались с ребятами и внучатами. Они, в общем-то, ничего, хотя до полного благополучия и далеко. Андрейка сошёл с квартиры тестя. Он, тесть, старый большевик, а потому бесстыдник, эгоист и демагог, остаётся один в трёхкомнатной квартире, а целая семья живёт временно, как на вокзале, в чужом углу, и уже заболел мальчик. Мы приехали, а Таня (невестка) с внуком в больнице, и её родимый папа ни разу к ним не наведался. Расстроюсь, говорит, только, для здоровья вредно. Ирина и Витя в порядке. Марья Семёновна помаленьку оклемалась, но, конечно, не до конца, старые хвори дают себя знать – болит нога, грозятся операцией, а какая ей ещё операция при её годах и изношенном в лоскутья сердце?

Я собрал, доделал и сдал в местное издательство книгу «Затесей»[149]149
  вышла в Красноярском книжном издательстве в 1982 г. – Сост.


[Закрыть]. Сто с лишним штук разбил на шесть тетрадей. Книга получилась дерзкая, так что не знаю, что с ней будет. Приближаюсь к концу и со «Зрячим посохом», но работаю всё ещё урывками и потому за роман не берусь.

Был на книжной ярмарке, но не столько на ней, сколько смотрел и слушал. На ярмарке всего много, а у меня суставы ног сильно заболели, видимо, отложения солей, и ходить я более версты не могу, вот и смотрел на «Мосфильме» «Звездопад», «Агонию», «Прощание с Матёрой». Картины одна лучше другой, но какова будет их экранная судьба – неведомо. Последняя вообще, наверное, ляжет на полку, а картина-то составила бы честь не только нашему, но и мировому киноискусству в лучших его качествах.

Побывал в гостях у Михаила Александровича Ульянова, хорошо покалякали. Был в театре на Малой Бронной. В общем, повидался со всеми почти, с кем хотелось повидаться. Теперь бы и работать, но задурела погода. Прямо вологодская слякоть за мной повсюду тащится. Вот сегодня минус девять, а днями обещают тепло и всё развезёт, да и в Австрию меня хотят сослать с делегацией, и какая уж тут работа, когда Моцарт и Штраус в голове музицируют лично для меня. Это в ноябре, а до ноября поделаю кое-что, хоть доделаю, глядишь. В Голландии вышла «Царь-рыба», и ещё она во многих местах выйдет. А в Голландии, поскольку они на воде живут и любят камбалу, так книга моя про рыбу, говорят, бестселлером стала. Но всё это дела посторонние, пора бы за роман вплотную приниматься, а то уж становится неловко даром хлеб есть. Да и скоро шестьдесят – тоже возраст ничего, можно и не успеть главную работу сделать.

В Овсянке, как приехал, ещё не был – гололёд страшенный, ездить страшно, сегодня явится сестра, скажет, чего там и как. Мы ведь умчались, даже огород не убравши.

Читал ли ты «Лето на водах» Титова? Ты ведь много читаешь, но мог и пропустить. Это повесть о Лермонтове, изданная «Лениздатом». Давно я с таким наслаждением ничего не читал. Правда там большая и в нас прорастающая всеми корнями. Я так всегда и полагал, что трагедия Лермонтова гораздо проще и оттого страшнее, чем говорили нам в школе. Эта трагедия прежде всего русского человека и русского поэта, столь же гениального, сколь и бесшабашно-безалаберного. Такая жалость и такая тоска, и боль, и светлая печаль, и сожаление о себе самом и ещё об ком-то…

Ну ладно, закругляюсь. Здоровы все будьте. Тёплой зимы и хоть немного деньжонок. Завтра я поеду в издательство, попробую шепнуть намёк насчёт твоего авансу. Обнимаю. Виктор Петрович

29 ноября 1981 г.

(Адресат не установлен)

Уважаемый Владимир Исакович!

Инсценировка очень плоха[150]150
  инсценировка повести «Кража». – Сост.


[Закрыть]. Есть такое презираемое и осмеянное нашими юмористами понятие: «специфика сцены». Но сколько её ни осмеивай, она есть и заставляет с собою считаться. Я посмотрел текст и понял, что человек, писавший инсценировку, совсем не знает театра и его сцены.

Вы что ж, все три действия будете крутить круг, орудовать светом, строить и перестраивать, чтоб показать деяние то и дело меняющихся мест действия? Или прибегнете к так называемой условности? Но условность на провинциальной сцене даже в очень хороших руках, умелых и ловких, даже в хорошем исполнении почти всегда выглядит карикатурно, пошло, смотреть лихое областное действо, излаженное под «столицу», – неловко, досадно.

И ещё: что Вы будете делать с длиннющими монологами? Сейчас даже в столице нет актёров, может быть, кроме Ульянова и Папанова (но они не придут к Вам играть!), которые могли б более-менее, хоть на мало-мальски профессиональном уровне произнести монолог. Я работал в московском театре – ставили мою пьесу, и не одну, и говорю Вам, вполне основываясь на фактах.

Мой Вам, инсценировщик, совет: не гоняться за всем содержанием повести (необъятное не объять), оставить основную линию, сконцентрировать действие в детдоме, быть может, одну-две сцены оставить (в комнате Ступинского, в милиции – и всё), разумеется, при переносе прозы на сцену надо её по существу переписывать, привносить что-то из области драматургии. Я на этом не настаиваю, а то такого понапишут!..

Читали ль вы мою пьесу «Прости меня»? За основу её и в основу её взята повесть «Звездопад». Что там от повести осталось? Инсценировка нуждается не только в переосмыслении произведения, но и обогащении прежде всего драматическим действием, единством материала, сжатого, спрессованного, собранного в кулак.

Все мысли автора «Кражи», его внутренние монологи, переданные персонажам, надо вернуть автору, сделать «голос за сценой» или выпустить его на сцену иль того, кто будет читать, то есть мыслить за него. Получается это тоже почти всегда неудачно, плохо, но всё же лучше, чем когда выходит артист с уровнем районной самодеятельности и начинает бубнить чего-то неразборчивое 10—12 минут – и в зале не только зрители, но и мухи мрут!..

Где Вы видели спектакль в трёх действиях? Когда? С двух-то действий публика уходит, соскучившись по телевизору и домашнему уюту. А тут – три!

Мы в Красноярске сделали инсценировку по «Не убий» (это мой сценарий, по нему был сделан фильм – «Дважды рождённый») совсем без перерыва, в одном действии. Это публика ещё выдерживает.

Вы пишете, что озабочены – как сохранить повесть? Нет повести. Как бы Вы ни изощрялись при переносе на сцену – в другой ряд и род искусства – не сохранить её, и с этим приходится мириться. Но нужно и можно сохранить главное – дух её, увеличить «ударную силу» её, ускорить ход, обострить действие за счёт снимаемости текста, убирания небольших сцен и даже линий, особенно сцен проходных, действующих лиц «разового пользования». Максимум действующих лиц, минимум сцен, минимум суеты и хаоса. Я видел инсценировку в Красноярском ТЮЗе. Сцена была одна, но «двухэтажная» и высвечивала то один этаж – низкий, детдом, то второй – комната Репнина, Ступинского, кухня, милиция.

Пьеса очень длинна. Её надо решительно сокращать и ещё много-много работать над инсценировкой.

Я недавно принимал у себя режиссёра Малого театра. Он сам написал и ставит «Царь-рыбу», разумеется, сохраняя дух, стиль и содержание повести – по законам жанра и сцены, много привнёс и своего, сократив повесть до 65 страниц машинописного текста, да и этого многовато. Если это «своё» сделано талантливо, серьёзно и творчески, я, хоть и скрепя сердце, иногда подписываю инсценировки, но Вашу не подпишу. Рано! Поработайте ещё, и поработайте творчески, с учётом Ваших возможностей, возможностей Вашего коллектива и законов сцены. Успехов – Виктор Астафьев

25 декабря 1981 г.

(Г. В. Свиридову)

Дорогой Георгий Васильевич!

Я уж и не знаю, как и чем отблагодарить Вас за столь драгоценный подарок?! Если слово «спасибо», происходящее от «спаси Бог», хоть в малой степени передаст мои чувства радости, удивления и восхищения, я говорю Вам его многократно и земно кланяюсь Вам за Ваш прекрасный труд, за то, что Вы вспомнили обо мне, живущем за тридевять земель от столицы…

Разумеется, я многажды слышал и слушал Ваши произведения, есть у меня и пластинки, но вразброс, купленные по случаю. А Вы мне – такие записи, в таком количестве подарили! Да хранит Вас Господь!

Я, конечно же, с радостью отдарю, чем смогу, привезу Вам, как буду в Москве, свой четырёхтомник, посылать по почте сделалось ненадёжно – воруют. Семь бандеролей с четвёртым томом, посланных в Ленинград, – потерялись разом, вот до чего дожили и докатились! Даже такое место, как почта, подверглось разбою. Ничего ни святого, ни надёжного не остаётся.

Я, Георгий Васильевич, не гурман, а всего лишь слушатель благодарный, многое в «сложной» музыке не «волоку», как нынче говорят, но чем-то и чего-то чувствую.

Когда я впервые слушал капеллу Юрлова (слава ему во веки веков за его подвижническую жизнь, за его нравственность и духовный подвиг!) – это было двадцать уж с лишним лет назад, в Латвии, на Декаде русской культуры, в Домском соборе, – то понял тогда, что перед этой музыкой, перед таким великим искусством все равны и все виноваты в том свинстве, какое люди развернули на земле среди людей. А в зале были и члены Президиума ЦК, артисты, певцы и всякий люд. Многие плакали, плакали про себя, покаянно, а мне так хотелось всех обнять и рассказать им что-нибудь, утешить и тоже покаяться.