Текст книги "Нет мне ответа..."

Два раза (всего!) выезжал я на природу – на водохранилище на катере и на мало-большой Абакан. Это довольно далеко, но реки – Абаканы – спокойнее Амыла, лодки уёмистей, хоть и деревянные, мужики надёжнее. Проехали и повидали многое. Проехали даже стоянку старообрядцев Лыковых. Песков Василий Михайлович сделал очень плохую и тяжкую им услугу, «засветив» этих чистых и святых людей, он вызвал на них стаи стервятников, да и сам, как ни горько это говорить, оказался в роли стервятника – три могилы возле дома Лыковых образовалось, остались дочь и дед, но ребята, мои сопутники, меня утешили – Лыковы собираются, судя по всему, сменить стоянку в четвёртый (!!!) раз и уйти дальше в горы, что могилы эти пусты и сыновья рубят новый стан где-нибудь в новом, ещё более глухом и укромном месте.

Вот тебе страсти-то сибирские!

Половили рыбки, хорошо половили. Я до се ем хайрюзов малосольных, а вчера скромно справили день рождения Марьи Семёновны, так и гостей попотчевал.

Пришлось мне маленько поработать и за тебя, придумывать название книги. Редакторша припёрла меня к стене. Много перебрали, остановились на словах «Миг и вечность» – это всё же лучше, чем было у тебя, хотя тоже не ахти что. Полтора месяца работала здесь киногруппа из Киева, снимали фильм (теле) «Ненаглядный мой» по моему сценарию[158]158
  по рассказу «Тревожный сон». – Сост.


[Закрыть] – фильм должен выйти на телеэкран в ноябре-декабре. Сам я ничего ещё не видел, но актёры хорошие, незаношенные, и работали все серьёзно.

Обнимаю. Поклон твоему парню и жене. Виктор Петрович

1 ноября 1983 г.

Красноярск

(В. Я. Курбатову)

Всё-то вы шутки шутите, молодой че-а-ек, а мы тут без устали боремся за высокую культуру и как посмотрим вокруг, то век нынешний и век минувший оченно, оказывается, похожи, и время не то движется и летит, не то остановилось и дремлет, как сытый кобель в конуре, охраняя чего-то и от кого-то, потрафляя хозяевам, бросающим ему мосол, давая лапу по просьбе, а то и без оной, подавая со скуки голос, всё более скулящий…

Нет, ложная информация достигает богоспасаемого вашего города, который давно уж турки не осаждали, и оттого в нём дремлет мысль и угасло любопытство. Да и что говорить о городе, из которого сознательные трудящиеся ездят и ходят в очередя за сосисками за границу, к чухонцам, и едят их, пусть и с идейным отвращением, по необходимости животной, но не выплёвывают же!..

Всё лето мы-с сидели-с в Овсянке и писали чего-то-с и написали-с аж 800 страниц черновика, а это и на машинке будет 500 страниц, и это всего лишь половина романа, а сил не стало, и осень пришла.

Осень очень хорошая, сухая, солнечная, но ночи сделались холодные, а печь мы до се не переложили, и пришлось переехать в город.

Только один раз ездили на четыре дня в Читу, на «Литературную осень», а там дождливо и худо, так быстренько вернулись. Сейчас моя Марья Семёновна собирается в турпоездку по Финляндии, ибо после успешной атаки на вражеский самолёт нас далеко никуда не пускают, а пустят – не рад будешь, заклюют или камнями забросают. Вот и наша поездка, в числе многих и многих, в Испанию не состоялась, и так, видно, не увижу я Ламанчу, в которой родился самый добрый гений этой недоброй планеты.

А поеду-ка я на курорт в Белокуриху отдохнуть. Очень устал. Надо отдохнуть и сил набраться для дальнейшей работы. Здесь отдыха не получается, звонят кому не лень, и спасенье ещё в том, что телефон плохо работает. Кроме того, в Алтайском крае живёт мой фронтовой дружок и в самом Барнауле – семья погибшего товарища, надо навестить и того, и других. Может, и к Шукшину удастся съездить без толпы.

Маня половину рукописи уже напечатала. Чего получается, сказать не могу пока, но что так «развязно» я ещё не писал – это точно, видно, пора приспела.

В связи с писаниной, поскольку ты сектант и шутник, у меня к тебе вопрос. И серьёзный. Я поставил эпиграфом к роману вот такой текст: «…человек не только не должен убивать, но не должен гневаться на брата, не должен никого считать ничтожным» (из первой заповеди «Евангелия от Матфея»). Мы сверились по «Евангелию», какое у меня есть («Новый Завет», издание сорок четвёртое, 1916 год), но изречения этого не нашли.

Помоги мне вспомнить, откуда оно и точно ли переведено? Мне оно кажется обеднённым в переводе и упрощённым, а когда и где я его записал – вспомнить не смог, давно это было. Наверное, в Быковке ещё я списывал с рукописных тетрадок у старух всё «божественное», иначе мне взять негде было. Та-ак, «Джонни получил винтовку» напечатан в девятом номере «Сибирских огней», и это мне, безбожнику, зачтётся на небесах, а ещё, слепуя, портя последний глаз, прочёл я переписку фронтовых друзей из Красноярска, подготовил её, написал предисловие и помог опубликовать на страницах альманаха «Енисей», и это тоже мне зачтётся. Делал и другие благотворительные дела. «Пора замаливать стихи», писал твой любимый поэт Алёша Решетов, и я считаю, что и грехи тоже, хотя они растут и разбухают так, что уж скоро никаких молитв не хватит, чтобы отмолиться.

Говорил ли я тебе, что посылал твоему братишке с критического миноносца Игорю Дедкову «Затеси», и он мне прислал очень доброе письмо, в котором двумя абзацами приделал литературных вождей, Бондарева и в особенности трепача Исаева так, что уж я чуть со стула не упал от точности и умности слова, вызревшего в тихой и суровой русской провинции.

За вырезку из рекламы спасибо, поте-э-эшил, во-во-о поте-эешил! Да и я мог бы кой-чем тебя потешить из «области культуры», но дел – гора, и руки дрожат.

С праздником осени и с ожиданием весны! Мечтаем о весне, о поездке по Уралу – с юбилея я отсюда сбегу. Обнимаю. Виктор Петрович

17 декабря 1983 г.

(Е. Е. Куренному)

Дорогой Женя!

Я получил твоё письмо, но сразу не ответил – болел. После поездки в Читу, несмотря на бывшую у вас погоду, я вернулся в бодром рабочем настроении. И хоть на исходе сил, но закончил первую часть романа (вчерне).

Из деревни переехал в город, и Мария моя поехала в турпоездку в Финляндию, а я – на курорт «Белокуриха». Не ездил я на курорты больше 20 лет, и теперь в наши дорогие здравницы, особенно профсоюзные, меня разве что под конвоем запрут. Приняли меня хамски, устроили отвратительно, на лечение я вообще не ходил, а сидел в грязной камере-комнатушке и с тоски писал рассказы о природе, делая разрядку перед серьёзной работой. Пробыл 12 дней и уехал с подновлённой пневмонией, да ещё отравился в последний день и дорогу задристал.

В Барнауле же ребята встретили меня очень хорошо, отводились маленько со мной. Я навестил семью погибшего на войне старшего друга, поплакал вместе с его дочерьми и внуками, полежал у Гены Гущина на диване, а они, писателя, водочки попили за моё здоровье, и первого явился домой. Лежал пластом, заболела даже печень, про которую я и не знал, где она есть. Третьего прилетела Мария, и стало легче жить. Вот уже дня три как сажусь за стол. «Съездил Ванька на курорт, подравнял здоровье!»

Фильмов моих два. Один – «Дважды рождённый», снятый на «Мосфильме», скоро пойдёт на экранах. Уже в Москве в Доме кино премьера была, а «Ненаглядный мой» сулятся привезти из Киева и показать – он тоже принят на телеобъединении и, слышал я, принят хорошо.

Очень часто вспоминаем поездку в колхоз и на озеро.

Поклон вам всем и поздравления с Новым годом.

Обнимаю, твой Виктор Петрович.

26 декабря 1983 г.

Красноярск

(А. М. Борщаговскому)

Дорогой Александр Михайлович!

Получил! Получил! И перед самым Новым годом! Спасибо и спасибо! Как Вас и хватает на всё! Открою какую газету – там выступал, тут присутствовал!

Конечно, и я желаю Вам и Валентине всего того, чего желают добрым людям, а главное, чтоб не сгорели наши дети и внуки в пламени войны.

Маленько могу и похвалиться собой – были плохие весна и лето, а мне немоглось, и начал я писать сперва крохи, а потом разошёлся и написал за лето 500 машинописных страниц военного романа, к которому иду и шёл всю жизнь, написал, как всегда, «с фокусами» – с третьей, заключительной части. Вот половина черновика есть, надо ещё писать первые две части – лет на 8—10 мне, наверное, работы хватит, а отпущены ли они мне? Кто знает? Очень устал. Тут попробовал полечиться на курорте – ещё больше заболел и изнервничался от недогляда, хамства и наплевательского к человеку отношения. Сейчас лежу дома, хожу на уколы, жду дочь с внучатами на Новый год, а Мария допечатывает рукопись. Балую себя «затесями» и рассказами о природе, никуда не хожу, не выступаю нигде, ограничил круг знакомых и общения – нет уже сил на всё остальное – весною шестьдесят, а порой гнетёт груз памяти и ранения, и ревматизмы, и пневмония, как на девяносто лет тянет.

В Москве не был два года, и не тянет, а вот по селу родному очень тоскую, болезненно переживаю зимой отрыв от него. Только в нём, разбойном, одичавшем, придурками, пьяницами и лодырями населённом, чувствую себя на месте и покойно.

Видел Гришу Бакланова по телевизору, удалось подписаться на его собрание сочинений. На телевизоре он выглядел достойно своего ума и таланта. Я уже устал глядеть на разных «мыслителей» века и болтунов, рвущих на себе рубахи и бренчащих медалями. Поклонись Грише! Я ему писал письмо. Может, и получил к юбилею. А тебе посылал «Затеси» – книгу. Ту, наверное, украли в пути. Если украли – пошлю ещё.

Извини, Александр Михайлович, что пишу редко да таким вот почерком. Сплю плохо, мучает давление, полное нервное истощение от работы – дрожат руки. Сам себе научился мерить давление, поддерживать его и регулировать, у меня ведь трое внучат, внучке только через месяц год будет. Кто их без меня накормит и обогреет? Надо жить. И роман надо написать.

Обнимаю и ещё раз благодарю. Мария присоединяется. Ваш Виктор

1983 г.

Зам. председателя

Красноярского крайисполкома Глотову

Председателю Дивногорского горисполкома Новаку

Заведующему отделом культуры

крайисполкома Харченко

Уважаемые товарищи!

При обсуждении генплана переустройства моего родного села Овсянка я просил уделить особое внимание нашей сельской библиотеке, ни с кем и ни с чем её не соединять, а сделать к библиотеке пристройку, оставив нынешний дом, в котором расположена библиотека, под читальный зал.

Всякое воссоединение сельских библиотек с чем-либо и с кем-либо заканчивается для них, как правило, плачевно, как это уже было единожды в Овсянке. Располагаясь в сельском клубе, библиотека сгорела вместе с клубом, в котором пьянствовали, содомили, и скорей всего, и спалили клуб по пьянке два местных культдеятеля.

Библиотека в Овсянке сложилась. В ней работают настоящие подвижники за мизерную зарплату. Они собрали и сберегли книжный фонд, неутомимо ведут передвижническую работу, таская книги на горбу на деревообрабатывающий овсянский завод и в Молодёжный поселок, не давая населению окончательно спиться и одичать.

Кроме того, в овсянской библиотеке часто бывают гости: писатели, артисты, иногда и иностранные гости, – им как раз и нравится библиотека с её «сельским ликом», опрятностью и уютом. Библиотечные работники здесь же проводят встречи с писателями, деятелями культуры, и, наверное, ни одна сельская библиотека не может сравниться с овсянской по количеству проведённых мероприятий и бережному, любовному к ней отношению.

Я как могу и чем могу помогаю библиотеке родного села.

И вот снова слухи докатились до села: снести, перестроить, поместить её в Дом культуры, где будет музыкальное училище, конференц– и спортзал? На хрена, скажите вы мне, добрые люди, Овсянке конференц-зал?! Громко звучит, да? Ну и стройте его там, где это звучит, а библиотеку не троньте, лучше помогите ей.

Виктор Астафьев

[159]159
  Только в конце 80-х в Овсянке было построено здание библиотеки. – Сост.


[Закрыть]

1984

3 февраля 1984 г.

Красноярск

(Адресат не установлен)

Дорогая Галя!

Уже февраль наступил, а я всё не соберусь отозваться на твоё новогоднее письмо и рассказ о вечере, посвящённом Вите.

Слава богу, что всё обошлось благородно, а то ведь разучились уважать с достоинством живых и чтить достойно покойных. Даже это делать разучились!

Нонче весной померла моя предпоследняя тётка в деревне, Апроня (Апраксия Ильинична), и опустел бабушкин дом. Так я шибко переживал, а потом радовался, что старушку схоронили с пением молитв, благостью, с причащением и помянули хорошо, хоть и водка текла полноводней Енисея. Живую-то мать детям всё некогда было навещать, мной и общением со мной жила старушка (благо, дома напротив, я нарочно так и покупал), так водкой хотели стыд мужицкий потопить. А уже через месяц схватились братья мои в топоры, по пустяку, конечно, и я уж рад (как слово-то всё время некстати подвёртывается!), что они наладились продать бабушкин дом. Чужих людей будет легче перенести в родном подворье, чем пьяных скандалящих родичей.

На каникулы к нам приезжала Ирина с Витей и Поленькой, радости и мороки не было конца. Ребята, особенно Поленька, со времени сбиты, спят днём, а ночью Полька проснётся и по всем комнатам бродит, песни поёт, по деду ползает и на башку наступает. Явилась с фонарём во всё лицо, да тут ещё штуки три синяка добыла. Такая боевая коммунистка, спасу нет!

Потом провожали их до Москвы, купили кое-что из продуктов и вечером усадили в поезд. Доехали они хорошо, а я весь утоп в делах и суете. А тут юбилей надвигается, всякие дёргания и посетители по поводу этого, и, как всегда вовремя, вёрстка сборника – бух на стол! – и как всегда «скорей!», «горим!», «план срываем!..». А чтение для меня стало не менее трудным процессом, чем писание, сдаёт мой зрячий глаз, не может много и быстро читать, болит от чтения контуженая голова. Да кто об этих делах и печалях, кроме жены, знает и хочет знать?

Вчера вёрстку сдал, целый день с нею возились редактор и я. Сегодня полувыходной, отписываю ответы, хотя бы некоторые, на письма.

Всё лето я работал, и много работал. Начал давно носимую книгу о войне. Очень устал, полный нервный износ, высокое давление, обострение всего, вплоть до геморроя. Хотел передохнуть, отвлечься, поехал партизаном на местный курорт в Алтайском крае. Нарвался на жида, пишущего стихи, и на главврача, от скудоумия балующуюся литературой. А поскольку мне уж блевать впору было от одного слова «литература», то я отказался читать их и общаться с ними уклонился, так они мне устроили «отдых»… Через две недели совершенно уж больной утёк я домой и до сих пор с трудом налаживаюсь. Хорошо, что у нас зима прекрасная, сухая, морозная и родная природа врачует меня.

Разумеется, ни о каком переезде в Ленинград, даже под конвоем, речи быть не может. Я приехал домой помирать, и здесь мне после гнилого северо-запада хорошо, хотя бы с точки климата, суше, покойней, народу меньше, хотя, конечно, совсем от него не спрячешься.

Кладбище у нас в двух верстах от села, в лесу, на приволье, раньше здесь пашни были – Шихматовский улус звалось это место по фамилии Шихматовских, большого населения нашего села, вот туда и поеду со временем, а более уж никуда не тянет, разве что изредка в тайгу иль на рыбалку выберусь.

Да и здоровье наше, особливо у Марьи Семёновны, пошатнулось. Износ сталинских «счастливых» времён даром не прошёл, сейчас вся борьба с нуждой наружу выходит и требует, чтоб мы помянули дорогих вождей, предавших нас и бросивших на произвол судьбы после войны, достойными их поганой памяти словами.

Кланяюсь. Виктор Петрович

P. S. От юбилейных дней я отсюда вместе с Марьей смотаюсь на всю весну.

23 июня 1984 г.

Овсянка

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Я уж и не помню, когда тебе писал. Почта зарыла меня в свои недра. Лишь днями я вышел из больницы. Лечили меня. Обследовали. И до того долечили и дообследовали, что я уж возопил и взбунтовался, хотя всегда являюсь образцовым больным, всё пью, под уколы подставляюсь, считая, что люди мне добра хотят.

Потом уж невтерпёж стало. К лёгким присоединились сердце, печень и такая апатия, такой пространственный пессимизм, что и никакие юбилейные хвалы во мне не отозвались. Да и какое тут может быть эхо, когда в день рождения пьёшь брусничную воду?! Эхо, оно бывает, ежели гуляешь как следует – ведро выпьешь, лохань корму съешь, вот тогда эхо и в душе, и в сортире!..

Интересно же бывает на свете!.. Ты мне Витю Конецкого описал… Очень хороший мужик, в самом деле, и писатель первоклассный, но у нас же блядство, а не критика, вот и замалчивают его. Впрочем, читатель его хорошо знает, настоящий читатель, а не массовое это барахло, производимое самой «передовой» в мире педагогикой и оголтелой демагогией. Я как раз начал читать в прошлом году присланную им книжку (с дурацким, правда, названием: «В сугубо внутренних водах») и ещё раз порадовался крепости его пера, богатству воображения. И весь его голос, и сам он в своей прозе, даже в прозе-то лучше, угадывается и читается, а то напустит на себя «аристократического чёрта» или в сноба начнёт поигрывать.

А Абрамова и я не любил как человека, и не всё им написанное ставлю на уровень мировой литературы. Он автор одной книги «Две зимы и три лета», которую потом подпортил хлёстким и даже залихватским романом «Дом», очень дурно, торопливо писанным, и главное – торопливыми наблюдениями сугубо уже огорожанившегося человека заполненным. И ещё люблю у него и выделяю из всей литературы «Жила-была сёмужка» и очерк «Вокруг да около». Но его письма, назидания крестьянам, присвоенное себе право всех поучать, наставлять и чваниться своей гениальной простотой – всё это было отвратительно. Он не любил людей, особенно не любил тех, кто, казалось ему, добился большего, чем он, и, по его понятию, совершенно незаслуженного преуспеяния. В нём таился человечишка, вставленный в природный дар, не столь уж и большой, сколь ловкий, но дар истинный, природный, который долго мешал ему прорваться, куда он хотел – на трибуны, в газеты, в кабинеты, где он орал якобы от имени народа и «за народ». А на самом деле всё это было непомерной амбицией и делалось ради всё затемняющего, даже разум, тщеславия.

Его, по душе, не любил никто, и он никого не любил, даже бабу свою, шибко тоже надменную и «много об себе понимающую», звал он её «моя барыня», и сделал он ради неё много и многим когда-то поступился.

Ну, да бог с ним теперь. Все мы не ангелы и все источены, как дерево короедом, нашим грозным и фальшивым временем.

Я пока ещё не работаю и, наверное, летом работать не буду. У нас с середины июня наступило погодье и тепло, но всё как-то душно, тревожно. Видно, отголоски среднерусских смерчей и нас достают с высей. Особенно какой-то грузный, удушливый и тревожный день был вчера. Видно, Господь напоминает о начале неслыханного ещё кровопролития и тайной, в природе сокрытой, духотищей прижимает нас и тревожит сердце, напоминая об этом и упреждая, чтоб 22 июня более не повторялось.

Подействует ли? Сомневаюсь. Уж больно разброд на земле большой и всё большую скорость и силу набирающий. А противостоять бедствиям и, может быть, гибели может уже только разумное, крепко за руки взявшееся сообщество людей, а не стадо испуганных баранов и много веков гоняющих их и рвущих стай волков.

К нам приехали внуки с дочерью. Веселят нас и развлекают. Особенно младшая девица – она и цирк, и театр, и кино, и все развлекательные места и средства заменяет собою. Всё лето мы будем здесь, мне никуда ехать нельзя. Мечтаю лишь в сентябре выбраться на Амур и притоки его, к хорошим людям, а не к пьяницам. Подгони-ка время и деньги на всякий случай к сентябрю. Конечно, ты можешь и в Хабаровске подработать, там журнал и много рукописей всяких, напишешь «обсёр» или чей-то «патрет», но лучше просто так, с фотоаппаратом и удочкой ехать.

Ну, я заканчиваю, рука устала, всего не напишешь. Надо повидаться и поговорить неторопливо, а ещё лучше порыбачить. Хорошую рыбалку обещают на Амуре. В восьмом номере «Нового мира» идёт мой рассказ, ежели цензура не зарежет[160]160
  «Медвежья кровь». – Сост.


[Закрыть]. Я там тебя абзацем задел, не всё тебе надо мной тешиться словесно и анализу меня подвергать, попался и ты, субчик, на перо или на уду, как хочешь, так и считай.

О Чусовом ничего не пишу. Лучше поговорить. Очень грустная и сладкая тоска о нём в сердце.

Обнимаю. Виктор Петрович

15 июля 1984 г.

(О. К. Селянкину)

Дорогой Олег!

Вот, лишь днями отправлены книги на твоё имя. Послужи ещё сибирской литературе, отвези их в больницу. Дуньки больничные написали мне список, будто ведомость на зарплату – фамилия и инициалы, а имени-отчества своего, видать, и сами уже не помнят.

Не отправили книги раньше оттого, что запурхались. Я лишь в середине июня выбрался из больницы, под честное слово. Потом приехала из Вологды дочь с детьми, собирались в деревню. На моём столе почты и деловой, и праздной, дел обязательных и необязательных скопилась тьма. А делалка моя притупилась, прежней прыти уже нет.

За период лежания в больнице мне подладили лёгкие, но при этом разладили всё остальное, вплоть до сранья, и я иногда по три дня облегчиться не могу – силов нету, то по пять раз за ночь бегаю. Как говорил мой тесть: «Почту гоняю». Юмористы вы, чусовляне! От роду большие юмористы.

Сейчас я уже немного очухался, хотя у нас не было весны и нет лета, сыро, холодно. Ладно, хоть смерчей и ураганов нету. Читал я, вас тоже они достали, и подумал: «Ещё унесёт в пространствие Гринблата с Лебедевой и выбросит, в качестве удобрения, на садовые участки, что тогда делать будет перьмская литература!»

Разок я уже съездил на рыбалку. На водохранилище щука берёт – сколь забросишь, столь и поймаешь. Небольшая, до килограмма, но такая юркая, что спиннинг я об неё поломал. Рыбёшка – смесь карася с карпом – ходит на удочке, как лошадь, но, как и все героические существа, быстро выдыхается, ложится на бок и отворяет хлебало, тут его, голубчика, за зебры и в лодку.

Надоело и это занятие, пошли за харюзом на речку, притоков бывшего Енисея тьма, и все с харюзом и ленком. Зашли с устья одной малюсенькой речки, я поймал пять харюзов, два хороших, и двенадцать клещей, товарищ мой поймал четырёх харюзов и пятнадцать клещей, после чего охота ходить в тайгу у нас пропала. В прошлом году у нас тоже было плохое лето, и клещ продержался в заглушье до сентября. Нонче он, думаю, вступит в соц. соревнование с прошлогодним клещом и выдюжит до февраля, а там, глядишь, круглогодично начнёт действовать и разить советских тружеников и бродяг, изгоняя их из испохабленной природы, которая начинает огрызаться смертью. Очень много нонче смертельных случаев от энцефалита и прочих, зачастую неизвестных никому болезней печени, крови, мозга. Война, самим же человеком развязанная, так и не прекращалась, а кто был нам вроде бы и безобидным другом, переходит в наступление – и горе тому, кто вступает в ссору с природой, его породившей. Недаром же начались конфликты между детьми и родителями, ох недаром! Бесчувственные родители, не наученные никого почитать и любить, вымётывают икру, из которой вылупляются существа под названием акселераты, ни стыда у них, ни совести, ни памяти, ни любви, от всего свободны, кроме похоти и желания поиграть да напиться.

Я ещё не работаю и вот позволяю себе поболтать в письме. Получил два письма от Коли Вагнера, спасибо и привет ему, одно от чусовлянина и тоже юмориста М. Голубкова. Он сулился мне послать отрывок из повести для журнала «Охота» – напомни ему об этом, ибо написать я соберусь не скоро. Надо гору писем со стола пустить в стол, а там и клубника в лесу поспеет, смородина чёрная – надо съездить.

В сентябре двину на Амур, в гости к ихтиологам, в октябре – в Японию, в гости к хитренькому узкоглазенькому издателю, за мир бороться будем с ним совместно, и тут уже кто кого!..

Обнимаю тебя. Не хворай! Всем поклоны. В первую голову домашним. Твой Виктор

1 ноября 1984 г.

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Ну, всё тебе об мне известно, окромя того, что в октябре, в начале, развалили в овсянской избе печку, глины привезли, изготовились к атаке… Утром встаю, до конька снегу и свету белого не видать. Ну, я же у каких полководцев воевал? Самых лучших, самых умных, самых честных и храбрых! В атаку, и всё, хоть тут камни с неба вались! И пошли в атаку, и неделю с печкой провозились, и пока долезли до крыши, сделалось минус 15. Тут я отступать начал и бёг аж до Ставрополя, не оглядываясь, оставив избу без шубы.

В Ставрополе и Пятигорске было ещё тепло, много цветов. Мероприятие было хорошо организовано. Из-за овсянского лихопогодья я отказался ехать на Домбай, где было холодно, и остался «внизу» и повёз бригаду аж из пяти творческих умов и куда думаешь? В Александровский район, где родился и жил известный всем лауреат Нобелевской премии[161]161
  Александр Исаевич Солженицын. – Сост.


[Закрыть] и где его поминают либо в шутку, либо с грустной улыбкой, качая головой, со злом никто при мне не поминал.

Время ведёт неумолимую работу, и оно «честнее нас», сказал не то Карамзин, не то Пушкин, а может, и я мимоходом придумал. А совсем оглохший Витя Лихоносов, стесняющийся своего недуга, как ему казалось, тихо, а на самом деле звонким, как и все глухие, голосом, указуя перстом вверх, вещал: «Не зря и не напрасно мы именно сюда угодили. Есть что-то там, что распоряжается нами помимо нашей воли».

Хорошее место, умный и сдержанный секретарь райкома, гостеприимный и юмористый председатель богатого колхоза, посещение конезавода, где я обнаружил, что лошади не только древнее нас, но и мудрее. Видимым подчинением и красотою своею, да глубокой печалью в прекрасных глазах они явственно говорят нам, что пора уж за ум взяться, не свирепствовать на земле, беречь всё живое, а значит, и себя. Но что нам тот конский немой глас? Мы сами с усами! И, конечно, никаким, даже самым красивым разумным существам, видимо, уж не образумить нас.

Пишу вот тебе, а перед глазами газета с портретом изрешечённой пулями Индиры Ганди, далёкой от нас и непонятной, а всё же человека, и не просто человека – женщины, матери, какого-никакого мыслителя. Убили, кретины, чтоб расчистить дорогу к трону кретинам ещё большим…

В Москве на этот раз как-то непонятно провели время. Два раза были в театре и оба раза в Малом, и оба раза удачно. Навестили любезных моему сердцу художников, чудесных русских братьев Ткачёвых, Алёшу и Сергея, пробыли у них почти целый незабываемый день. Побывали дома у Анатолия Дмитриевича Папанова, навестили дома больного Михаила Ульянова и повидались с Толей Заболоцким, с Лёвой Дуровым и со всеми приятными нашему сердцу людьми. А то ведь я часто в Москве лежу у друга в квартире, смотрю телевизор, а всё равно умудряюсь увезти полную душу харчков, которые попадают в столице нашей даже сквозь стены.

Письмо твоё о смерти отца пришло как раз в момент эпопеи с печкой, я ничего не мог писать, даже в Ленинград на конференцию по Шукшину не поехал, что вызвало, конечно же, кривотолки и раздражение некоторых «борцов», более любящих своих собратьев вдогонку, да и не угодить мне всем-то, а погреться надо было.

Вернулся сюда – осень наладилась и хорошо постояла, но вот второй день, будто на Вологодчине – сыро, снежно, дождливо. Болит всё, но особенно болит раненое лёгкое, даже не само оно, его только печёт, а все над ним ткани, кости и весь плечевой левый сустав, будто под горячим кирпичом.

Вероятно, после праздника лягу дней на 10 в больницу, чтоб покололи, подладили для поездки в Японию, которая намечена на 10 декабря. А перед этим, 30 ноября, если буду здоров, хоть относительно, залечу в Ленинград с бригадою издательства «Советская Россия» и, наверное, там и договорюсь об издании твоей книги об Агине, либо в «Современнике», где директором сейчас Лёня Фролов, и мне с ним договориться, пожалуй что, легче, нежели с Юрой Бычковым, которого я не видал лет двадцать с лишним и даже не знал, что он есть такой большой начальник. Но ежели надо, пойду и к Бычкову. Будь всегда уверен в том, что я ещё не устал помогать людям всем, чем могу, а тебе тем более. Делай книгу без оглядок, и, я уверен, она будет интересная. Читал я твою статью о романе Борщаговского об Агине и подумал, что ежели роман на уровне твоей статьи, то это должен быть выдающийся роман, однако я его не читал.

Завален делами. Набросал в августе четыре рассказа, один, кажется, стоящий, его и добиваю. Рассказ большой, почти на два листа, сейчас он в той стадии, когда ему надо полежать месяца три, и тогда я его доконаю[162]162
  рассказ «Жизнь прожить». – Сост.


[Закрыть]. Сделаю и те три «рыбацких» рассказа. В них, правда, зла больше, чем рыбы, но куда же деваться-то? В задумке ещё четыре рассказа. Надеюсь зимой их написать, хотя бы вчерне. Это много, конечно, но тут я заглянул в очередной том Диккенса, а в нём самая мной любимая его вещь «Дэвид Копперфильд» (когда-то я мог читать такие толстенные книги! Даже и не верится!), и обратил внимание на объём – вышло столько же, что и у Пети Проскурина в «Судьбе». Я давай углубляться, читаю, перечитываю и глазу своему не верю: над «Дэвидом Копперфильдом» Диккенс начал работать в феврале 1849 года. Первый выпуск романа вышел в мае того же года. С последним выпуском читатели познакомились в декабре 1850 года. Это что же они, буржуи проклятые, делают с нами, а?! И писатели, и издатели! Это ж их не зря хотели и хотят похерить. Это ж они компрометируют не только наш передовой век неслыханного прогресса, но и передовое наше, до зубов вооружённое техникой опчество низводят до пещерного уровня. 55 листов исписать за несколько месяцев и издать в течение нескольких недель?! Ну-у, братцы, так нельзя, так нечестно. Это же издевательство над нами, это ж выходит, что в прошлом веке работали лучше, быстрее и качественней нас, таких самоуверенных, таких болтливых и самовлюблённых. Лучше их, гадов, и не открывать.

Был в Пятигорске в доме Лермонтова в его юбилей. Толканул какую-то речужку возле памятника, в любопытной толпе изнывающих от безделья осенних курортников, стоя на дорожке средь цветов перед микрофоном. И памятник-то сзади почто-то оказался, и Лермонтов, вроде как отвернувшись юным ликом в лес, слушал этакий полупьяный бред… До сих пор чувство неловкости в глубине души. Не умеем себя вести не только средь «своих», но и среди «них», святых людей, на святых местах.

Ещё я хочу написать пьесу и вместе с Ромой Солнцевым составляю сборник одного стихотворения для «Современника». Надоело слышать одно и то же, намозолили уши одни и те же, уже при жизни оплесневелые имена, хочется хоть немного приподнять занавеску над заживо похороненной Россией – помоги нам. Ты сносно знаешь поэзию, и не просто рекомендациями помоги, а пришли стихи – самое, самое лучшее. Лучшее одно. В ворохе и в книгах если рыться, мы вдвоём утонем, да и уже почти утонули. Периферия спохватилась и давай валить нам навильники стихов, сами из себя выбирать не хотят и не умеют.