Текст книги "Нет мне ответа..."

Скажи Саше Бологову, чтоб он нам помог в этом деле, и ещё я просил Сашу и повторяю свою просьбу: пусть псковитяне, ленинградцы, новгородцы и все, кого вы знаете, пошлют свои книги по адресу: 663081, Красноярский край, Дивногорский район, село Овсянка, библиотека. Стыд и срам, но в моём родном селе, в чистенькой библиотеке, где работают за нищенскую зарплату женщины, убогий-разубогий книжный фонд. Помогите!

Засим прими моё сочувствие. От этой беды, увы, никуда не денешься. Поцелуй своих домашних – жену и сына. А я и Марья Семёновна обнимаем вас и поздравляем с надвигающимся праздником. Преданно. Виктор Петрович

P. S. Стихи только российской провинции – у москвичей и ленинградцев есть «День поэзии» и много других «трибун», с которых ворохами валится поэтическая солома…

5 ноября 1984 г.

Красноярск

(Р. А. Балакшину)

Дорогой Роберт!

Прости ты меня бога ради за статью. Подарили мне чемодан под названием «дипломат», да ещё и английский, и стал этот «дипломат» ящиком для чистых бумаг. Получая по почте рукописи, я их складывал в сей «дипломат», заказывая себе прочесть всё в деревне, но поскольку никогда и ни с какими аксессуарами мысли и творчество не таскал (поначалу от стеснения носил рукописи в рукаве, так вот нёс «Звездопад» в «Знамя», а зашёл по пути к приятелю в журнал «Молодая гвардия», и, увидев за рукавом пиджака рукопись, он её выпросил почитать, и так эта повесть, подвергнувшись кастрации, оказалась в этом журнале), – словом, забыл я «дипломат» под столом и всё, что в нём было прочитано до зимы.

Теперь открыл заслонки и ужаснулся: и от того, что всё это надо читать, и от того, что люди же ждут. Один автор (аж сатирической повести) из Куйбышева, наверное, уже и поседел, ожидая моего приговора.

Статья твоя очень любопытная и написана хорошо. Её бы надо поместить в сборнике «Отечество», издающемся в Москве, и вологодские робята должны поспособствовать тебе в этом. А более и не знаю, где могут напечатать. Может быть, стоит послать копию статьи академику Борису Александровичу Рыбакову? Белов, наверное, знает его адрес, да и в галерее поди-ко знают.

Письму твоему тоже рад. Очень хорошо, что с приёмом всё так славно получилось. Рад за тебя. Ты «развиваешься» нормально и даже вот становишься граждански активным человеком – это совершенно необходимо в наш век. На отшибе от жизни, а значит, от воистину дорогой действительности могут жить только себялюбы и равнодушные люди. Настоящий писатель не может быть этаким, у него обо всём душа болит. С наступающим вас праздником! Кланяюсь, целую, Виктор Петрович. Марья Семёновна присоединяется. В конце ноября, быть может, окажемся в Вологде.

15 ноября 1984 г.

(В. Я. Курбатову)

Дорогой Валентин!

Да, конечно, русскую печку сложили, и очень красивую, тёплую, хотя эта современная интеллигенция, ну совсем охеревшая от мод, настаивала сотворить камин. Камин им, бля, сауну, участок с дачей, хрусталя, ковров и машинёшку, тогда хоть небо рушься – всем довольны!

Вы, если будете делать каменку (тоже ведь пижонство, только обратного порядка!), выбирайте средних размеров камень, желательно гладкий, обмытый водой, и зорко следите, чтоб не попал дресвяной, пористый камень, а то угорите и подохнете от пижонства в расцвете лет.

Я сейчас в больнице. Лёг на полмесяца подладиться перед поездкой в Ленинград, Вологду, и вот пришла телеграмма – 7 декабря в Японию. Зима у нас взялась за дело хорошо. Сегодня было минус 30 утром, да и неделю с лишним меньше минус 20 нету, но сухо, солнечно, морозно, погода моя, и я даже пытаюсь между уколами и процедурами работать. Два из четырёх летом написанных рассказа почти доделал, один мне и самому по душе – это попытка сделать подобие современных «старосветских помещиков», правда, в мужицком облике. Получилось и сурово, и трогательно, чего я и хотел. Рассказ большой – 62 страницы, и хоть в этом, в количестве страниц, я Николая Васильевича превзошёл, а в остальном-то никому и никогда его уже не превзойти. Он, как планета наша, видимо, неповторим в мироздании мысли, слова и природности, да и в изображении России и россиян. Даже Фёдор Михайлович в этом деле ему не соперник.

Стихами ты нам помог. Толи Гребнева стихи у меня есть, и я бы нашёл что-то, но стихотворение ангарского парня (Анатолия Кобенкова), лучшее из присланных, я бы и не узнал.

Провинция-мама! Взяли мы с Ромкой Солнцевым на себя благородный и тягостный труд – напечатать антологию одного стихотворения профессионально работающих авторов, чтоб как-то образумить публику, помешанную на Высоцком и ещё двух-трёх поэтах, ничего не читающую и не знающую, да и знать не желающую! Написали письма в организации, в города, поэтам – обрушился на нас поток книжек, папки рукописей. Не хочет провинциальный российский поэт отобрать своё лучшее стихотворение или не знает его у себя. Но больше из-за лени, из-за инертности, будто все ему обязаны, и мы тоже, а он оставил за собой право лишь ныть, жаловаться на невнимание, судьбу и бегать по платным аудиториям, сшибая червонец на простой и жидкий аплодисмент для самоутешения.

Конечно же, много хороших стихов попадается в море стихоплётства, есть просто выдающиеся поэты и среди живых – Володя Жуков, Федя Сухов, Асламов, те же покойные Ручьёв, Рубцов, Прасолов, но какое же количество ужасающее поэтического назьма, уже и перегноя. Горами, полосами, отвалами заполнены книжки с квасным местным патриотизмом, злобой дня, убогой уединённостью, плачем о деревне и криками о Родине, нигде никто не поднимается до откровения: «люблю Отчизну я, но странною любовью».

Не знаю, сколь будет пользы дорогому читателю от нашей работы, но для меня лично польза большая, она освободит меня от всяческих заблуждений насчёт нашей «высокой» культуры вообще и от преувеличений всяческих в частности.[163]163
  Антология одного стихотворения российских поэтов «Час России» вышла в издательстве «Современник» в 1988 г. Составители В. Астафьев и Р. Солнцев передали гонорар за эту книгу в Детский фонд страны. – Сост.


[Закрыть]

Книгу, куда ты велишь, непременно пошлю, если ранее не послал (ты ведь мне уже писал об этом), коли не забуду. У нас расширяется квартира – подсоединяют соседнюю, двухкомнатную, – задыхаюсь от книжной пыли, да и когда дети приезжают, спать негде.

Вот пока и всё. Писать неловко. Столик низкий, а пузо у меня, невзирая на болести, по-прежнему толстое, хоть я и хлеба не ем, и водку не пью, и ничего, кроме художественной литературы, не делаю.

Поклон твоим домашним и Саше Болотову. У Игоря-то Григорьева, наверное, тоже один хороший стишок найдётся? Помнится, когда он не дурел, вроде писал путём. Давайте, помогайте, россияне, доброму делу…

Обнимаю. Виктор Петрович

27 ноября 1984 г.

(В. А. Зубкову)

Дорогой Владимир Анатольевич!

Пишу почти на ходу, потому кратко – включайте, что хотите, только сборники присылайте, пожалуйста. С тех пор, как книжка попала в «дехвицит», перестали присылать авторские, а издательство «Радуга» даже в договоре оговаривает сие, и я им недавно прямо на договоре крупно с руганью написал, что хорошо устроились, ничем не обязаны автору.

Да, эпизод повешенья целиком списан с жизни – это было в первый раз в моей жизни, когда я видел, как вешает человек человека, и на всю жизнь, и я же был, и провалился из-за этого на смотре и не попал «в ансамблю». Я ж когда-то неплохо пел. Конечно же, с самого начала всё это в рассказе было, и, начиная с «Нового мира», его холостили[164]164
  речь о рассказе «Ясным ли днём» – Сост.


[Закрыть]. Один раз, в пермском сборнике «Молодой человек», мне удалось напечатать рассказ целиком[165]165
  «Молодой человек» – сборник произведений пермских авторов, несколько раз выпускавшийся Пермским книжным издательством в 60-е годы. – Сост.


[Закрыть]. Я берёг книжку до хороших времён, но они так и не наступили и едва ли наступят. А вот была у меня редакторша «Молодой гвардии», в доску своя, и я чуть не на коленях умолял её вставить некоторые куски в «Царь-рыбе» и некоторых других вещах. А «Ясным ли днём» расклеил нагло по «Молодому человеку». Второй сборник мне пожертвовал Саша Граевский – ах, как жалко мужика, как жалко![166]166
  Александр Граевский – в 60-е годы главный редактор Пермского книжного издательства, фронтовик, друг Астафьева, рано ушедший из жизни. – Сост.


[Закрыть] – и редакторша «не заметила» расклейки по-старому, где-то откопанному изданию и, как потом призналась, молилась втихаря, чтоб ещё кто не заметил. Теперь я везде стараюсь издавать рассказ целиком, но вот находятся бдительные «издатели» (я только после Вашего письма заглянул в книжку) центрального столичного (!) издательства и на всякий случай пасут свою шкуру. Я, конечно, насрамлю их, да толку-то!..

Поклон всем «нашим» в издательстве. Поскольку уезжаю я надолго и далеко – аж в Японию, то шлю вам новогодние приветы и пожелания – главное, здоровья и мира, а остальное уж всё стало игрушками.

Пусть будут здоровы и Ваши близкие, а Вам пусть хорошо живётся и работается. Кланяюсь Вам. Виктор Петрович

30 декабря 1984 г.

(В. Г. Распутину)

Дорогой Валентин!

Пришло твоё письмо, и что-то так мне от него хорошо на душе стало, что я тут же «взялся за перо», как говорят маститые современные литера-мыслители, хотя дома… мне расширяют квартиру. Бондарев летом был здесь проездом и с уничижительной улыбкой, как он только может (и это часто не от ощущения только власти), так вот вопросик: «У классика Чаковского квартира в центре Москвы сто сорок квадратных метров, а у писателя Астафьева на окраине Красноярска – тридцать пять, так что, в вашем воображении именно такие масштабы квадратных метров соответствуют их масштабам гражданским и писательским?» И стукнул где-то там, в крайкоме, кулаком по столу.

Ну, далее долго рассказывать. Подсоединили мне соседнюю двухкомнатную квартиру, давши семье детной соседской трёхкомнатную, и добрые люди из опять же краеведческого музея, где меня родственно любят, взяли на себя всю канитель по объединению и ремонту квартиры, и пока я был в Японии, а Мария Семёновна в Вологде, в основном, всё и сделали.

Да манатки-то и книги, ремонт вверх дном… Надо заказать стеллажи, и нету в магазинах полок. Марья моя умоталась до последнего краю и кабы не захворала. Зато дальняя, дальняя комнатёнка, с видом на Енисей, уже почти в порядке, и я теперь здесь и сплю, и работаю. Поскольку уединения для работы у меня, кажись, и не было сроду, то избушке в Овсянке и этому вот кабинетику я рад, как самому дорогому подарку судьбы.

Да, я знаю, что мы в Москве разъехались, и ещё теперь знаю, что в Японию предлагалось послать нас вместе, да поехал туда со мною отвратительный грузин, вместивший в себя всё ничтожество и маразм современного торгаша-грузина, однако и ему не удалось испортить мне поездку.

Съездил я здорово. Принимали меня… расскажу потом, как принимали, а пока передаю тебе поклон от Харуко-сан, твоей переводчицы, уже побывавшей в Иркутске и снова туда собирающейся в свадебное путешествие. Уж чем ты её пронял и какой заботой окружил, не знаю, но она так была ко мне внимательна, предупредительна, так хлопотала, что я уже сдерживал её порывы и порой брал под руку, чтоб она, как моя Марья Семёновна (а они ростиком и со спины одинаковы), не убегала от меня в порыве заботы о человеке. И это дочь миллионера! Ах, мамочки мои, чем дольше живу, тем глупее себя ощущаю.

Да-а, дома, мимоходом узнал, что ты после Мексики побыл в Иркутске всего три дня и улетел в Сишеа (США), читать лекции в Гарвардском, ага, университете! И снится мне сон (это ещё до получения твоего письма): какой-то зал, смахивающий на зал пригородного чусовского колхоза «Большевик», где я сутками сиживал на отчётно-выборных собраниях (от газеты), народишко в платках и телогрейках, трибуна из фанеры, проломленная пинком спереду, и на трибуне ты, да вроде и под мухой. Чё-то умное говорил, говорил про нашу литературу, а потом и ахнул: «Вот чего достигла наша литература в последние десятилетия, а вы, бляди, Астафьева не издаёте!..» Тут я заёрзал где-то (ну, значит, на кровати) и подумал: «Чего же это он так-то, сразу и бляди! За рубежом же, надо ж тут марку держать, и, кроме того, они издавали меня, говорят, даже видели в Сингапуре книжку какого-то солидного американского издательства, сборник рассказов от Пушкина, Гоголя и аж до меня и Василия Белова. Э-эх, зря я Валентину осенью ту книжку не показал, он бы так не выражался…» Ну дальше полезли крысы, трупы, я их топтал, крыс-то, и даже пробовал есть вместе с шерстью и, Маня говорит, сильно, задушенно кашлял – это идёт во мне роман о войне и видятся сцены Днепровского плацдарма. Надо как-то писать, избавляться, иначе задушит.

В Японии, Валя, тебя ждут, и тебе надо туда съездить. Они, японцы, предполагают пригласить тебя весною, но и осенью, когда у нас холодно, там совсем хорошо, плюс 8—15, есть ещё зелень, мандарины на деревьях. Я один, будучи в гостях у очень умного человека и писателя, сорвал и довёз до Красноярска, вон он на тумбочке лежит, светит, будто позднее солнышко.

Плохо мне стало лишь в одном месте, в Хиросиме, это опять же из-за романа, который горит, ворочается во мне. И ещё я очень тяжело пережил два местных землетрясения, видимо, колебания эти, очень вкрадчивые, совсем не жуткие, сшевелили контузию в голове, и череп мой раскалывало, я уже не мог уснуть более, а на сон и без того мало времени оставалось, и под конец очень устал.

Работал много, два-три выступления, встречи, разговоры, да и выпивки, пусть и слабые, по нашим масштабам. В разговорах, в отличие, скажем, от поляков, японцы скорее любопытны и умеют слушать, а враждебности нет. Лишь один раз где-то что-то коснулось нашей демократии, но я их, япошек, тут же сокрушил, сказавши, что сам я рядовой и беспартийный, а жена у меня коммунист и старший сержант…

Сразу же моя Марья представилась, наверное, в кожаной куртке и галифе, персонажем из жуткой трагикомедии под названием «Оптимистическая», которая, наставив на меня маузер, сквозь зубы спрашивает: «Хочешь ли ты ещё комиссарского тела?», и япошки жалостно заморгали, примолкли озадаченно, им из их патриархального семейного уклада такие инсинуации совсем недоступны, уму ихнему непостижимы. Слово это, «инсинуации», я заимствовал из репертуара одного пермского журналиста, он, как напьётся бывало, а пил часто и много (потому и помер рано), всё, бывало, плакал: «Вот у тебя отец или дед твой коммунист, а мой даже в профсоюзе не побывал…» И чуть чего – кулаком по столу, очками сверкнёт и, как ему, поди, казалось, гаркнет: «Всё это инсинуации, ёптьвою мать!..» Что сие слово означает, он так, по-моему, и не успел выучить. Да и я тоже.

Дак вот, «инсинуаций» с награждениями я пережил много. У меня были великие минуты в жизни, связанные с награждением, светлые минуты, можно сказать. Это когда мне за выбитый на Днепре глаз вручали медаль «За отвагу» – самая моя дорогая награда, самая памятная. Я утерял от неё ленточку и колодку, а сама медаль жива до сих пор, и я ею горжусь. Более мне гордиться нечем, может, ещё тем, что изо всех своих сил я берёг свою солдатскую честь и шибко бы слукавил, если б сказал, что сберёг её совсем без пятен, однако многим и многим даже этого сделать не удалось – сохранить хоть дальний уголок души в чистоте и почтении к своим друзьям, к маме, к бабушке и к деду.

Ну-с, Валентин, я тоже чувствую тебя рядом, всего пятьсот вёрст (япошки ахали и хохотали от души, услышав о таком «пустяковом» для нас расстоянии), и тоже живу и держусь твоей незримой поддержкой и теплотой. Ещё очень люблю Николая Николаевича Яновского и Валю Курбатова. Слава богу, что мы не одиноки, хоть снаружи, слава богу! И ещё я очень люблю эту проклятую работу. Пробовал бросить – не могу. И вот нонче, после болезни, накатал четыре рассказа, два уже успел отделать и один отдал в «Новый мир», другой в «Юность». Карпов хочет ставить рассказ в юбилейный номер, я ему говорю, не надо, не юбилейный автор, а он тоже, как пермский журналист, хорохорится, надену, говорит Геройскую Звезду, погоны полковничьи и пойду по инстанциям. Ну, если уж с таким безобидным, на мой взгляд, рассказом надо ходить по инстанциям, то дела наши совсем плохи.

Однако не всё ж в письме, кое-что оставлю и для разговору. Если Харуко-сан объявится весною или летом, предупреди меня заранее, и я, взявши за бок свою, тоже кривоногую, сан, рвану к тебе. Харуко-сан, прощаясь, сказала на чистом русском языке: «Я и мус будем ссясливы…», и нам будет повод повидаться.

Хочу в этом году написать ещё три рассказа и доделать черновики в романе, пройтись по сценарию «Где-то гремит война» (трёхсерийный, телевизионный) хозяйской рукой.

Чем меньше остаётся годов, тем больше хочется сделать. Почаще вспоминай-ка, брат мой, не совсем уж и младший, об этом и ещё о том, что весь душевный неуют, вся депрессия и даже хвори сгорают в нашей надсадной работе, сгорают, как бы возрождая из пепла самого тебя более просветлённого и жизнелюбивого или жизнеспособного.

Кудряво сказал и ещё бы кудрявее хотел, да не умею. Желаю тебе работы, работы и не только «унутренней», но и «унешней». Обнимаю тебя, целую, Свете и ребятишкам кланяюсь. С Новым годом! Мир дому Вашему и миру большому – мир! Твой Виктор Петрович

1984 г.

(П. П. Коваленко)

Дорогой Пётр Павлович! (имя-отчество моего отца!)

Прости меня, грешного, – читал твои стихи мало и вразброс. Сейчас вот, после твоего честного и мужественного письма прочёл обе книжки подряд. Нового ничего не открыл и не услышал, но то, что ты поэт органичный, проще говоря, родился со стихом в груди и поэтическим звуком в сердце, – это точно.

Очень много на Руси нашей было и ушло в никуда поэтических дарований. Тут и нужда житейская, и чувство самоуничижения, и давление близких, особенно жён, не желающих верить, что мужик ей попался сочинитель, с которым жить трудно, временами просто невыносимо, да и голодно. Всё же в другой организации судьба твоя, Пётр Павлович, была бы более устроенной и сделал бы ты гораздо больше и лучше в литературе.

Я вспоминаю Костю Мамонтова (сейчас он живёт в Белгороде), он жил в Перми, работал машинистом электровоза. В прошлом фронтовик – пехотинец, вдоволь нанюхавшийся пороху, испивший боли и крови, очень, очень аккуратным почерком, чисто писал стихи в блокнотики, однажды показал их в Пермском Союзе писателей. Стихи были одномерные, плоские, тема войны, как стрела огненная, пронзила их; мысль стихов да и тематика с твоею схожа, и уровень ранних стихов тот же, но стихи в то время были ладны, складны, наивно-доверчивы, изобразительно ярки, как и положено в русской поэзии. Стихи его начали печатать в газетах, альманахах, издали в «кассете», приглашали Костю на все совещания молодых и просто на всякие мероприятия. Приходил он редко, общался мало с кем – работа, семья, желание после боёв, фронта и крови уединиться, спрятаться в себя тоже было явным. В стихах он двигался медленно, внутренняя культура, особенно читательская, его не росла, не развивалась почти, однако стихи становились всё более складными, ладными. И когда зашла речь о приёме его в Союз писателей, мы и не колебались, единодушно Костю приняли в члены Союза такого, какой он есть. Вскоре он уехал из Перми в Белгород. Присылал мне оттудова изредка письма, новые стихи и даже книжки. Он на пенсии уже, но при Союзе, в творческом коллективе – и это очень важно. Важно, что его не отторгли от творческого коллектива, хотя и поругивали, и поучали, а эстеты и плевались…

Этот бесноватый вождь тутошний и его помощники виновны в том, что ты остался на отшибе, сам с собою, и твои литературные задатки (хорошие, на мой взгляд) остались почти втуне. Ты мало реализовался как человек, плохо развит как читатель, поэтические твои рывки из банальностей, повторов, одномерности мысли, разобщённость с движущейся литературой – всё-всё видно в твоих стихах, бесхитростных, но кое-где даже профессионально сделанных. Есть строчки и кусочки, достойные пера больших поэтов, но в большинстве стихи, особенно те, где ты «вылазишь из окопа и шинели», просто вяломысленны, вторичны, самодеятельный поэт не даёт тебе прорваться сквозь себя как профессионалу, за штанины и полы стягивает к тому, что ближе лежит. Ах, как жаль, как жаль!

Разумеется, я замолвлю за тебя при случае слово в Союзе, и это не будет каким-то снисхождением или подачкой, я буду просить за талантливого человека, урождённого поэта, плохо, вяло распорядившегося своим дарованием.

Недавно в Томске приняли в Союз шестидесятипятилетнего поэта. Очень он звучен, лёгок, идёт от народной мелодии, изобразительно действует и музыкально, прямо как волшебник! При приёме его в Союз, естественно, спросили: «Где ж вы раньше-то были?!» – «Да так как-то всё, некогда всё было, жил, работал…»

Наверное, и ты так же скажешь. Но для литератора, для сочинителя, да ещё поэта – главная работа и есть сочинение литературных произведений. Да, литература требует очень много сил, всего тебя без остатка, настойчивости, внутреннего ритма и напряжения жизни и мысли. А «так как-то всё» – это по-русски, конечно, однако совсем непростительно.

Понимаю, что огорчаю тебя своим письмом, да что делать-то? Раз написал на книжке: «Солдат солдату», – давай слушай, терпи и дальше иди. Ещё есть у нас немножко времени…

Кланяюсь. Виктор Астафьев