Текст книги "Антропология права. Статьи, исследования"

Однако революции на Востоке, в отличие от буржуазных революций Запада, хотя и производятся во многом под аналогичными лозунгами, в конечном счете заканчиваются «традиционализацией», т. е. возвратом к прежним по содержанию экономическим и социально-политическим способам бытия. Это, как правило, ведет к следующей революции с аналогичным результатом. Сегодня уже можно говорить о «революции» как «традиции», присущей Востоку. Периодичность, по-видимому, зависит от способности верховной власти к обновлению «вертикали», что позволяет своевременно устранить источник конфликта внутри нее.

В общем, сопоставление Африки и России дает четкое представление о существовании универсального эволюционного процесса, характерного для «колониального общества». Он коренным образом отличается от западного эквивалента, прежде всего ролями, которые в нем играют культура и общество. Это развитие можно назвать культуральным, в отличие от социетального Запада, так как его источником являются не внутренние изменения в самом обществе (традиционном обществе), прежде всего в отношениях собственности, как это имело место на Западе, а заимствованная у него политико-правовая культура. Последняя же, сформировавшаяся в обществе, где конкуренция обеспечивает его интегральность, не «усваивается» обществом, целостность которого определяется иерархическим соподчинением. В результате заимствованные политико-культурные формы в новом общественном контексте носят преимущественно имитативный характер.

В то же время заимствованные политико-культурные формы актуализируют противоречия, заложенные в самом обществе-реципиенте, что приводит к политическим катаклизмам, заканчивающимся восстановлением нарушенной иерархичности.

Культуры уникальны, что обусловлено климатическими, демографическими, хозяйственными факторами, а также традициями. Это относится и к западным культурам, в том числе политико-правовым, что обусловливает их относительную самостоятельность. На это указывал еще К. Маркс: «Современное общество, которое существует во всех цивилизованных странах, более или менее свободное от примеси средневековья, более или менее видоизмененное особенностями исторического развития каждой страны, более или менее развитое. Напротив того, „современное государство“ меняется с каждой государственной границей. В Прусско-Германской Империи оно совершенно иное, чем в Швейцарии, в Англии совершенно иное, чем в Соединенных Штатах» (Маркс: 9).

Африканские и российские культуры также уникальны, на чем справедливо настаивали и африканские, и русские мыслители. Но они также имеют, как мы видели, много универсальных черт в «душевных организациях» («природное единство» – «соборность», «духовность» – «прагматический рационализм», эмоциональность – рациональность и т. д.), отражая единый для них традиционный общественный контекст. Именно их имели в виду философы, обосновывая отличный от Запада путь развития. Однако естественные эксперименты в общественно-политической практике показали, что традиционная культура не может служить базисом развития восточных обществ. С другой стороны, попытки внедрить в сознание носителей традиционных культур социально-индивидуалистические ценности также заканчивались провалом. Эти культуры сохраняли свою идентичность, а заимствованные инновации (институты), основанные на социальном индивидуализме, начинали функционировать в соответствии с их приоритетами.

В общем, на вопрос, куда идет Восток, пока нет однозначного ответа. Представляется, что вектор изучения культурального развития (развития Востока) лежит в выявлении механизмов воздействия конкурентной по содержанию западной культуры на общество, выстроенное по совсем иным лекалам.

Литература

Адамопулос Д., Лоннер У. Дж. Культура и психология на распутье: историческая перспектива и теоретический анализ // Психология и культура / Под ред. Д. Мацумото. М., 2003. С. 37–72.

Аксаков К. С. Записка о внутреннем состоянии России // Ранние славянофилы. М., 1910. С. 52.

Ахизиер С. А. Общее и особенное в динамике российского общества // Куда идет Россия? М., 1997. С. 35–40.

Бочаров В. В. Власть. Традиции, Управление. Попытка этноисторического анализа политических культур современных государств Тропической Африки, М., 1992.

Бочаров В. В. «Африканский синдром» в общественно-политических процессах СНГ // Африка: культура и общество. М.: Институт Африки, 1994.С. 17-22.

Бочаров В. В. Социально-возрастной конфликт и политические катаклизмы в российском обществе // Антропология возраста. СПб., 2000. С. 169–186.

Бочаров В. В. Интеллигенция и насилие. Антропологический аспект // Антропология насилия. СПб.: Наука, 2001. С. 39–87.

Бочаров В. В. Истоки власти // Антропология власти. Хрестоматия по политической антропологии. Т. 1. СПб., 2006.

Бочаров В. В. Экономика Востока в антропологической перспективе // Введение в востоковедение. СПб.: Каро, 2011а. С. 185–205.

Бочаров В. В. Право на Востоке // Там же. 20116. С. 214–222.

Гостев А. Модернизация по-черному: африканские сценарии для России // Сноб. 2010. URL: http://www.snob.ru/selected/entry/11563 (дата обращения: 12.02.2012).

Данилевский Н. Я. Россия и Европа. М., 1991.

Дугин А. Философия традиционализма. М., 2002.

Дугин А. Основы евразийства. М., 2002. URL: http://www.evrazia.org/modules.php?name=News&fhe=article&sid=826 (дата обращения: 12.02.2012).

Дугин А. Проект «Евразия» М., 2004. URL: http://www.evrazia.org/modules.php?name=News&file=article&sid=1839 (дата обращения: 12.02.2012).

Кара-Мурза С. Г. Россия как традиционное общество // Куда идет Россия? С. 22–25.

Киреевский И. В. Критика и эстетика. М., 1979.

Корнеев М. Я. Метафизика, эстетика и компаративистика Леопольда Седара Сенгора // Размышления о философии на перекрестке второго и третьего тысячелетий. СПб., 2002. С. 266–277.

Летнее А. Б. Общественная жизнь в Западной Африке (1918-1939). М., 1983.

Маркс К. К критике гегелевской философии права // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 19.

Ольдерогге Д. А. Колониальное общество – этап в этническом развитии народов Африки // Проблемы населения и хозяйства стран Африки. М., 1973. С. 3–11.

Ольдерогге Д. А., Потехин И. И. Функциональная школа в этнографии на службе британского империализма // Англо-американская этнография на службе империализма. М., 1951. С. 28–42.

Поляков Л. В. Кризисы российской политической модернизации // Куда идет Россия? Общее и особенное в современном развитии / Московская высшая школа социальных и экономических наук. М., 1997. С. 106–110.

Раушенбах Б. У нас власть плохих людей // Мир за неделю. 1999. № 17. 18-25 дек. С. 8–10.

Сайд В. Э. Ориентализм: Западная концепция Востока. СПб., 2006.

Следзевский И. В. Ускользающий объект исследования: познавательный кризис в африканистике // Восток. 2002. № 2.

Смирнов П. И. Социология личности. СПб., 2001.

Сурков В. Ю. Русская политическая культура. Взгляд из утопии. Июнь 2007 г. URL: http://www.edinoros.ru. (дата обращения: 5.03.2011).

Тишков В. А. Общество в вооруженном конфликте (этнография чеченской войны). М., 2001.

Фукуяма Ф. «Конец истории и последний человек». URL: http://nietzsche.ru/look/actual/fukuama (дата обращения: 15.12.2011).

Хомяков А. С. О старом и новом: Статьи и очерки. М., 1988.

Шабаев Б. А. Из прошлого в будущее. М., 1984.

Шляпентох В. Современная Россия как феодальное общество. Новый ракурс постсоветской эры. М., 2008.

Altricham R. Kenya's opportunity. London, 1955.

Frobenius L. Der Ursprung der afrikanischen Kulturen. Vol. I. Afrikanische Kultur. Berlin: Gebr. Bourntraeger. 1898.

Gouldner A. W. Stalinism. A study of internal colonialism. TELOS, 1977-1978. P. 5–48.

Kuper A. The invention of primitive society: Transformation of an illusion. London; New York: Routledge, 1988.

Ratzel F. Die afrikanischen Bogen, ihre Verbreitung und Verwandtschaft (Abhandlungen der Königlich Sächsischen Gesellschaft der Wissenschaften). Leipzig, 1891.

Senghor L. S. Liberté 1. Négritude et humanisme. Paris, 1964. P. 39. – Цит. по: Корнеев M. Я. Метафизика, эстетика и компаративистика Леопольда Седара Сенгора.

The Strange Death of Soviet Communism // National Interest. 1993. Special issue.

Антропология права: юридические и антропологические аспекты[5]5
  Опубликовано: Человек и право. Книга о Летней школе по юридической антропологии / ред. В. А. Тишков, Н. И. Новикова. М.: ИЭА РАН, 1999. С. 23–30.


[Закрыть]

Современная антропология права рассматривается как относительно самостоятельная научная дисциплина, выделившаяся в рамках антропологии. В то же время сама ее номинация говорит о том, что в ней представлены интересы как минимум еще одной науки, а именно юриспруденции. Действительно, данная дисциплина сформировалась в процессе исследования антропологией и юриспруденцией одного и того же объекта – архаических форм права. Причем каждая из них, используя свои методы, понятия и категории, внесла вклад в развитие наших представлений об архаическом праве. Нередко и сегодня юристы и антропологи, каждые со своей меркой, т. е. со своими методами и понятиями, исследуют данный социокультурный феномен. Современная антропология права во многом сближает подходы этих дисциплин. Интеграция различных подходов в рамках одной науки становится возможной в связи с постоянными и закономерными изменениями наших представлений об обществе и процессах, в нем происходящих. В результате явление или процесс обнаруживает иные, доселе неведомые грани, требующие других подходов и методов исследования. Возникает новая наука для изучения «старого» явления. Однако по мере понимания этих вновь открывшихся его сторон возникает потребность интегративного осмысления изучаемого явления. Современная антропология права, на наш взгляд, выполняет именно эту функцию, рассматривая феномен архаического права с разных углов зрения, сочетая как юридический, так и антропологический подходы.

Можно считать, что становление антропологии права началось в рамках юриспруденции, а именно историко-сравнительной школы права. Это относится приблизительно к середине XIX в., когда в различных странах Европы почти одновременно возник интерес к архаическим формам права. Такой интерес безусловно определялся господством в общественном научном сознании данной эпохи дарвиновских идей, стремлением ученых выйти на понимание эволюционных закономерностей, присущих тому или иному современному явлению или процессу.

В качестве подобного явления (процесса) для юристов выступало современное им право, понимаемое как государственное законодательство. Стремясь обнаружить истоки последнего, а также проследить их генетическую связь с современными правовыми системами, они обратились к изучению архаических форм права.

Именно такой подход понимался в Европе (прежде всего в Англии) под антропологией права (юридической антропологией) вплоть до 1920-х гг. Классическим трудом в рамках историко-сравнительной школы является работа Г. Мэна «Древнее право» (1861 г.).

Историки права в качестве основного источника использовали письменные материалы: в большей мере – древние правовые кодексы и средневековые «варварские правды», в меньшей – этнографические данные по «дикарям». Проводя широкий сравнительный анализ, они ориентировались на выявление общих свойств права, детерминированных стадиальными особенностями общественных систем. В результате использования этого метода им удалось выделить некоторые этапы в развитии права. Понимая последнее как один из основных регуляторов общественных отношений, опирающийся на силу государства и выступающий в форме законов, они считали, что его возникновению в исторической перспективе предшествовал этап господства обычая. «Тогда понятие о законе соответствовало скорее понятию об обычае или даже понятию о привычке» (Мэн 1873: 61). Эволюция обычая в закон была одной из главных проблем, стоявших перед историками права.

В частности, этим вопросом активно занимались отечественные правоведы. Обычай как источник законодательной мысли привлекал к себе их внимание уже в 1820-1830-х гг. Д. Мейер считал, что «путем обычая юридическое воззрение прокладывает себе дорогу к действительности в особенности на низшей ступени общественного быта» (Мейер: 262). Важным моментом в исследованиях отечественных историков права этого времени был поиск соотношения обычая и закона. В отечественной историко-юридической литературе XIX в. изучался вопрос о роли обычая в условиях воздействия греко-римского права, имевшего место в русской истории до XIII в. (Павлов: 70). Одним словом, историки-правоведы рассматривали обычай лишь в ракурсе становления и развития государственного права. Он практически не анализировался как источник правовых норм, которые бытуют сами по себе.

Традиционно для юристов эпоха «права» начинается с появления письменных правовых кодексов, обязательных к исполнению, т. е. с государственного законодательства. Поэтому в сферу их интересов попадает проблема соотношения права с органами, обеспечивающими это исполнение. Таким образом, корреляция между правогенезом и социополитогенезом тоже оказывается в центр внимания сравнительно-исторической школы права. Именно в рамках данного соотношения появляется понятие «обычного права», или, по Г. Мэну, «закона, основанного на обычае». Выделяя этот этап в развитии права, он увязывал его с процессом социального расслоения общества: «Мы приходим здесь к эпохе закона, основанного на обычае. Закон, исключительно известный привилегированному меньшинству, будь это каста, аристократия, жреческое сословие или корпорация священников, есть неписаный закон в истинном смысле этого слова» (Мэн 1873: 11).

Представление об обычном праве как неписаном законе было характерно для отечественных юристов второй половины XIX в. Бесписьменный характер обычного права выставляется в качестве его главного признака в большинстве научных работ: «Совокупность норм неписаного права, действующего в среде известного народа, составляет обычное право его» (Загоскин: 29). Появление письменных кодексов совпадает для юристов с рождением собственно права, которому хронологически соответствует установление публичной власти, строившейся не на родственном, а на территориальном принципе. Этот этап в эволюции права соответствует периоду разложения первобытнообщинной формации. Здесь, в частности, решения посреднических судов, характерных уже для обществ с общинно-родовой организацией, носили не факультативный характер, а обязательный. «Заставить выполнить приговор суда» становится обязанностью царской власти» (Мэн 1873: 214).

Эта эволюционная линия в юриспруденции, рассматривающая возникновение права в тесной взаимосвязи с социо-политогенезом, приобрела свое логическое завершение в марксизме, который жестко увязывает, как известно, появление права со становлением государства. Последнее с точки зрения марксистской теории есть результат социального расслоения общества на антагонистические классы. Главная функция данного института, как предполагается, состоит в поддержании господства класса эксплуататоров над угнетенными классами, а одним из важнейших инструментов, используемых для достижения этой цели, является право. Отсюда понимание права как воли господствующего класса, возведенной в закон. В итоге отождествление права с государственным законодательством привело нашу советскую юриспруденцию к признанию государства единственным источником права, а научные исследования – либо к выявлению классовой сущности законов, либо к формальному анализу их текстов, т. е. комментаторству (Кудрявцев, Казимирчук: 26).

В соответствии с этой же логикой обычное право стало трактоваться в качестве «обычая, санкционированного государством» (Туманов: 8). Иными словами, права не существует вне государственного закона, соответственно, если речь идет об обычном праве, то это не что иное, как закон, основанный на обычае. Такого понимания придерживается сегодня большинство представителей отечественной юриспруденции. В данных условиях из поля зрения исследователей-юристов практически выпадают проблемы, связанные с изучением функционирования обычно-правовых регуляторов, «не санкционированных государством». На это «недоразумение» справедливо обращал внимание В. А. Александров: «Приобрело также распространение мнение, что обычное право – не что иное, как совокупность норм, образовавшихся в результате санкционирования государством обычаев. Такую трактовку обычного права следует считать очевидным недоразумением… санкционированный же обычай становится законом, и при этом подходе само существование обычного права ставится под сомнение» (Александров: 33). Как показывает общественная практика, обычно-правовые нормы продолжают функционировать даже в условиях запретительных мер по отношению к ним со стороны государства. К примеру, попытки царской власти заменить обычное право на Кавказе русским законодательством полностью провалились, что стало особенно очевидно в первые годы после революции, когда началось активное возрождение обычного права в этом регионе. Поэтому в первые годы существования СССР власть была вынуждена допустить сосуществование законодательства и адатов. Аналогичную историю, связаную с реанимацией здесь же адата, мы наблюдаем и сегодня, несмотря на утверждения советской идеологии, что в 1930-е гг. с ним было покончено. Более того, последние антропологические исследования в этой области показывают, что адаты действовали там в советский период, сумев в той или иной форме адаптироваться к существовавшим условиям (Бобровников).

Собственно, это стало очевидным уже в начале «перестройки», например, в ходе расследования так называемого «узбекского дела», когда в подвале дома председателя одного из колхозов, Героя Социалистического Труда и члена Верховного Совета СССР была обнаружена тюрьма, в которой «начальник» содержал провинившихся подчиненных. Этот факт расценивался представителями наших центральных правоохранительных органов как «полная деградация коммунистической идеи», хотя в реальности было обнаружено не что иное, как существование обычного права, в соответствии с которым традиционный среднеазиатский лидер выполнял в том числе и арбитражные функции, а пенитенциарное заведение в его резиденции – необходимый символ его статуса.

Важным достижением историко-сравнительной правовой школы было открытие материального коррелята, определяющего содержание права. Им выступают отношения собственности. «Сравнительная история права считает в числе своих основных выводов то положение, что развитию частной собственности предшествовал период широкого господства совместного владения в руках лиц, связанных между собою единством крови. Как этнография, так и сравнительная история права не оставляют ни малейшего сомнения, что даже такие предметы, как пища или одежда, могли быть объектом общего обладания сожительствующих малых семей» (Ковалевский 1: 105). Господство коллективной собственности определяло групповой характер права, присущего доиндустриальным обществам. По мере же зарождения и эволюции частнособственнических отношений происходит индивидуализация права, достигшая своего совершенства в обществах, в которых восторжествовало господство частной собственности (Мэн 1873: 288).

Исследование примитивных обществ также стало важной составной частью научной деятельности для историков права. А. Пост в XIX в. ввел в научный оборот термин «этнологическая юриспруденция», которая тесно примыкала к историко-сравнительной школе права. В России подобные исследования как русских, так и «инородцев» активизировались в связи с реформой 1861 г. Реформа подтолкнула активность юристов, и этнографов к изучению «юридического быта» русского крестьянства, а также инородцев. Исследования обычного права в ракурсе прежде всего становления законодательства на основании анализа исторических письменных источников дополнились полевыми исследованиями. Изучались нравы и обычаи в различных сферах жизни: хозяйственные споры или конфликты, долговые обязательства, нормы распределения добычи, семейно-брачные отношения и т. д., а также наказания за нарушения каких-либо из утвердившихся в общественной практике правил. Эти исследования ставили перед собой цель понять, как происходило становление «юридических понятий», путем изучения «эпохи, которая отделяет нас от эпохи зарождения первоначальных юридических понятий» (Ковалевский 2: 113). M. М. Ковалевский, работы которого по изучению народов Кавказа до сих пор не потеряли научной актуальности, определял сферу своих интересов как «археология права» (Ковалевский 2: 215).

Одним словом, этнографическое изучение традиционных обществ в это время также предпринималось в рамках эволюционной научной парадигмы. Согласно эволюционистским взглядам, как известно, любое общество в процессе своего исторического развития проходит идентичные стадии, а поэтому сохранившиеся примитивные социумы рассматривались исключительно в качестве «живой старины», проливающей свет на прошлое «цивилизованных» обществ. «Великое различие между Востоком и Западом заключается в том, что прошлое Запада живет в настоящем Востока» (Мэн 1884: 93).

Эволюционистская научная традиция во многом определила методологию советской этнографии, которая рассматривалась, как известно, только как историческая дисциплина. Изучая обычаи советских этносов, исследователи относились к ним как к пережиткам, обреченным на исчезновение. Поэтому обычно-правовая проблематика в советской этнографии ставилась лишь в плане историческом. Перед учеными стояла задача, с одной стороны, сохранить факты архаических культур для истории (музейная этнография), с другой – использовать их для исторической реконструкции «чистой архаики», в которой только и отводилось место обычному праву. Оба этих направления несли в себе отчетливо выраженную идеологическую функцию. Музейная этнография должна была наглядно демонстрировать успехи развития первобытных обществ «на пути строительства социализма», а историческая реконструкция была тесно связана с проблемой возникновения государства, которая в этот период была более идеологической, нежели научной.

Отношение к обычаю как к пережитку в советский период определило практические действия законодателя. В соответствии с этой логикой обычаи, не санкционированные социалистическим государством, являвшимся источником «самой прогрессивной» формы права, считались вредными «пережитками» и преследовались по закону. Это нашло отражение в особом XI разделе УК РСФСР («Преступления, составляющие пережитки местных обычаев»). Это нормы, устанавливающие уголовную ответственность за патриархальное закрепощение женщины в общественном и семейном быту, за кровомщение; в УК девяти союзных республик устанавливалась уголовная ответственность за барантование (столкновения на почве родовой вражды), принуждение вдовы к левиратному браку или безбрачию, убийство на почве кровной мести, уклонение от примирения кровников, воспрепятствование осуществлению равноправия женщин, уплату и принятие брачного выкупа, похищение невесты, вступление в брак с лицом, не достигшим брачного возраста, двоеженство и многоженство и т. д. Следуя эволюционистской логике, подобная акция была вполне правомерной, так как расчищала дорогу естественноисторическому процессу. В то же время объективная реальность такова, что эти «пережитки» адаптировались к советской реальности и сразу же восстановились, как только эта реальность исчезла.

Одним словом, в историко-правовой традиции, как, впрочем, и этнографии того времени, обычай или обычное право либо отодвигалось в глубь истории, либо отождествлялось с государственным законом. В первом случае его функционирование в современной реальности рассматривалось в качестве «пережитка», своего рода внесистемного элемента, который мог быть использован в теоретическом плане лишь для исторической реконструкции прошлого, в практическом – служил препятствием общественному прогрессу, определяя деятельность законодателя, ориентированную на их запрет. Во втором случае обычное право отождествлялось с государственным законом, а поэтому снимался вопрос о его существовании в качестве регулятора общественных отношений. Однако сегодня стало очевидным, что обычай (обычное право) играет существенную роль в регулировании общественной жизни на всех стадиях общественной эволюции, включая современное индустриальное общество, а запретительные меры по отношению к нему не дают должной эффективности.

Мощный толчок изучение архаических форм права прежде всего в методологическом плане получило в 1920-е гг. Именно благодаря ему произошло выделение антропологии права (или юридической антропологии) в самостоятельную научную дисциплину. В эти годы проявился огромный интерес мирового научного сообщества к антропологии в целом. Резко возросло число этнографических публикаций, а также количество ученых, занятых в этой сфере исследовательской деятельности. Антропология становится законодателем мод в обществознании, вырабатывая новые научно-теоретические концепции (функционализм, структурный функционализм), которые активно заимствуются другими науками. Бурное развитие антропологии в этот период было тесно связано с колониальным процессом, стремлением крупнейших европейских государств, в особенности Англии, использовать эту науку для организации эффективного управления в своих колониях. Это естественным образом определило перенос исследовательского внимания ученых с исторической перспективы на современность.

Для создания наименее затратной системы управления на своих «заморских территориях» англичане решили использовать традиционные институты в системе колониального администрирования. Однако, чтобы это сделать, необходимо было знать, как институты в данных обществах «работают». Если раньше немногочисленные ученые, изучавшие подобного рода «примитивные» народы, ограничивались этнографическими описаниями отдельных явлений общественной жизни (обычаев, обрядов, верований и т. д.), видя в них лишь ранние проявления человеческого духа, то для решения управленческих задач в рамках избранной политики требовались иные научные подходы, способные раскрыть взаимосвязь различных подсистем и их элементов в данных человеческих сообществах. Причем антропология этого времени категорически дистанцируется от других общественных наук, во многом справедливо считая, что последние сформировались в процессе изучения европейских обществ, а значит, их методы и понятия мало пригодны для анализа сообществ «примитивных». Б. Малиновский, по праву считающийся отцом современной антропологии, отрицал возможность использования понятийно-категориального инструмента юриспруденции для изучения права примитивных народов, став, таким образом, основателем антропологической «неюридической школы». Кстати, близкие мысли характерны для А. Я. Ефименко – отечественной исследовательницы второй половины XIX в.: «Народное обычное право и право культурное представляют собой два строя юридических воззрений, типически отличных один от другого, и потому всякая попытка систематизировать народное право по нормам юридической теории есть самое неблагодарное дело» (Ефименко 1884: 171). Однако в рамках российской этнографии так и не возникли теоретические подходы, способные по-новому анализировать обширные этнографические данные. Поэтому наша этнография вплоть до последнего времени осталась в плену эволюционистских теоретических воззрений, в то время как антропологи «британской школы» совершили коренной поворот в сторону изучения законов общественного функционирования. Это определило новое видение общества и проблемы обычного права.

Главным стал концепт «культуры», которая представлялась как внутренне сбалансированная система, состоящая из присущих ей социальных институтов, обычаев, орудий и идей. Ученые стремились определить функции, которые они в этой культуре выполняли. Функция рассматривалась в качестве позитивной, если она способствовала сохранению равновесия в данной культурной системе. Поэтому в рамках функциональной парадигмы отсутствует понятие «пережиток», так как любой старый обычай или верование рассматривается не в качестве анахронизма (что характерно для эволюционистских воззрений), а как элемент культуры, играющий определенную, детерминированную ею функцию. Б. Малиновским был сформулирован основной метод исследования, исповедуемый антропологией вплоть до наших дней, т. е. метод включенного наблюдения, а теоретические подходы, разработанные представителями британской антропологической школы, до сих пор считаются классическими в антропологии.

В отличие от историков-юристов Б. Малиновский полагал, что «примитивные» культуры обладают своим правом: «Я пришел к выводу, – писал он, – который противоречит большинству установившихся взглядов, к выводу, что гражданское право – или его первобытный эквивалент – чрезвычайно хорошо развито и что оно управляет всеми аспектами социальной организации» (Malinovskii: 73-74).

Действительно, обычно-правовые нормы также имели огромную принудительную силу, их несоблюдение могло вести даже к биологической деградации человеческого организма. Эффективное соблюдение обычно-правовых норм обеспечивали механизмы психологической саморегуляции, в основе которых лежит психофизиологический механизм привычки и запрета (Бочаров 1992). В частности, антропологи нередко были свидетелями случаев психогенной смерти «туземцев», нарушивших по каким-либо причинам утвердившиеся в сообществе обычно-правовые нормы. Нарушения влекли за собой и сверхъестественные санкции. Наказание со стороны предков грозило большими неприятностями не только самому нарушителю, но и всему сообществу. Б. Малиновский описывает случай, когда представитель такого общества, нарушивший сексуальный запрет, покончил жизнь самоубийством, бросившись вниз с высокой пальмы, хотя никто не знал об этом факте.

Коллектив также тщательно контролировал поведение своих членов. Контроль был весьма действенным, несмотря на отсутствие институтов, специализировавшихся на принуждении (изгнание из общины, проклятие, остракизм и т. д.). Идейно-психологическое воздействие коллектива на нарушителя обычно-правовых норм было исключительно сильным. По наблюдениям М. Вильсон, такое воздействие вызывало у провинившегося «холодную дрожь». Причем его боялись не только рядовые члены коллектива, но «и вожди, и главы деревень, колдуны и вызыватели дождя» (Wilson: 85).

Таким образом, понимая под правом то, что историки-юристы называли обычаями, Б. Малиновский по существу разделял точку зрения юристов Древнего Рима, утверждавших, что «нет общества без права».

Ограничив поначалу свой интерес традиционными обществами, антропология по мере их интеграции в колониальную систему перенесла центр своего внимания на анализ культурных изменений, происходивших в традиционных обществах под влиянием европейской культуры. На этом этапе эволюции теоретическая антропология права неразрывно связана с прикладной, а именно с деятельностью антропологов по кодификации обычно-правовых систем для использования в системе колониального управления.