Текст книги "Вечное пламя"

25

Весь день Болдин сидел над документами, взятыми в расстрелянной Лопухиным легковушке. Там были карты, какие-то предписания и даже дневник немца, погибшего в этом бою. Карты генерал расстелил на траве, собрав всех офицеров.

– Диспозиция такова… – Он очертил карандашом кружок. – Мы находимся тут и, как видите, уже в тылу немецкой армии.

– Не могли они так далеко пройти! – Старший лейтенант вскинулся было, но притих. – Виноват, товарищ генерал.

– Не могли, – Болдин кивнул. – Но прошли, как видите. Не доверять этой карте у меня оснований нет. Заподозрить немцев в такой масштабной дезинформации мы, конечно, должны. Но надеяться на то, что по дорогам разъезжают офицеры с фальшивыми картами, мы не можем никак. Так что давайте примем за данность то, что немцам понадобится совсем немного времени, чтобы дойти до Минска. И если я правильно все понимаю, это будет одно из основных направлений, по которым будет развиваться наступление. Отсюда открывается Смоленск… И далее Москва.

Он посмотрел на собравшихся, словно ожидая, что те скажут что-то. Но все молчали.

– Все это означает, что германская армия сильна. Гораздо сильнее, чем мы ожидали. Однако это совсем не означает, что она непобедима. Хочу вам напомнить, что французы в Москву даже вошли. И им это не помогло. – Он улыбнулся, внимательно вглядываясь в лица офицеров. – Так что наша с вами задача остается неизменной. Бить врага всеми доступными нам способами.

Окружавшие его люди заметно расправили плечи, будто пелена, окутавшая их в момент, когда они увидели карты вермахта, спала.

– А теперь, товарищи, – вздохнул Болдин, – о делах не таких веселых… Судя по документам, мы зашибли не такую уж и малую птичку. Это, безусловно, радует, но мы должны понимать, что реакция со стороны немцев последует однозначная. Эти леса будут прочесаны вдоль и поперек. Нас будут искать. Оставаться в лагере невозможно. Если бы не раненые, мы бы сюда даже не вернулись. Таким образом, встает вопрос: каково положение с ранеными?

– У троих легких удалось сбить горячку. Тяжелые… – Капитан Егоров покачал головой. – Тяжелые очень плохи. Даже трогать боюсь. Один так вообще в сознание не приходит. Да… Умрет он. Ясно уже.

Капитан Егоров был одним из тех, кто едва-едва разбирался в медицине, и заведовал отрядным лазаретом. Знания свои он получил давным-давно, в финскую, будучи ходячим раненым, в госпитале помогал санитаркам.

– И тем не менее придется нести. Сколько тяжелых?

– Семеро. Легкие сами пойдут, медленно, конечно, но все-таки… А для тяжелых надо носилки делать.

– Делайте. Отряжайте солдат на эти работы. Очень важно, чтобы каждый понимал, что если он будет ранен, то не будет брошен и забыт. – Болдин тыльной стороной ладони потер щеки, покрытые многодневной щетиной. – В каждом лагере надо четко организовать санитарную службу. Только холеры с тифом нам не хватает. Обязательно – мыться, бриться. Воду кипятить! Корешки всякие не жрать! А то были случаи. Следить за этим будет товарищ Лопухин. И подчиняться ему, товарищи, в этой области будут все, даже я. А то зарос, как обезьяна в зоосаде. Справитесь, Иван Николаевич?

– Д-да… – неуверенно протянул Иван. – Только…

– Что только?

– Никогда не…

– Это не сложно. Разработаете порядок. В вашу обязанность входит нахождение источников воды. Распределение гигиенических средств – если, конечно, такие будут. Станете определять места для отправления естественных, так сказать, нужд. А то гадят где попало, ступить некуда… Разработаете график и станете следить за внешним видом. Политрук вы или нет?

– Политрук… Конечно…

– Вот и займетесь как внешним видом наших бойцов, так и их моральным состоянием. А то солдат не солдат, если его блохи жрут! Мысли от этого ненужные появляются.

– Так точно.

– Еще один пункт: всем офицерам, особенно младшему составу, хотя в наших условиях разницы нет, внимательно следить за духом красноармейцев. Любые пораженческие разговоры пресекать на корню. Действовать убеждением. Приводить примеры из истории. Из гражданской войны, революции! Цитировать товарища Сталина! Постоянно напоминать солдатам о том, что они не убегают от врага, а совершают рейд внутри его позиций, в его тылу. Что там, впереди, их ждут товарищи, которым важна наша помощь. Что каждый меткий выстрел, каждая точно брошенная граната приближают нашу победу. Об этом говорить все время! На привалах, перед боями, все время. Это важно. Не бойтесь лишний раз повторить уже заученное. В этом заключается ваша отдельная война с противником. Потому что враг будет сеять панику среди наших солдат. Как помните, на передовую сбрасывались листовки. Сначала листовки, потом бомбы. И знайте: дезертиров буду расстреливать лично. Мы на фронте! Что не ясно?

– Все ясно, товарищ генерал!

– Вот и прекрасно. А сейчас готовьтесь, товарищи, собираемся и уходим. Двигаться будем на Смоленск. Спасибо картам господина, – Болдин прищурился и прочитал надпись на планшетке, – фон Лилленштайна. Так-то!

Собирались в спешке. Костры залили и засыпали землей. Где смогли, прикрыли дерном и мхом. Шалаши разобрали и раскидали по окрестным буреломам. Тяжелых раненых погрузили на носилки, вперед привычно выдвинулись пограничники и Юра-тунгус, пользовавшийся у зеленых петличек особым авторитетом за умение бесшумно ходить по лесу.

Иван и Колобков пристроились к раненым, помогали тащить носилки.

– Рота-а! Ша-а-гом марш!

«Вот оно что, – подумал Лопухин, подлаживая шаг под соседа, чтобы парня с забинтованной головой не так мотало. – Вот оно что изменилось… Ведь сначала мы не пойми что были. Отряд. А что такое отряд? Банда? Группа людей? Пионерский отряд, строительный отряд… Так, сообщество с определенной структурой. А теперь мы – рота. Сводная. С бору по сосенке, но уже рота. Мы на войне. Теперь».

«А до этого где же были? – поинтересовался кто-то в голове у Ивана. – Разве не на войне?»

«Нет. До этого мы бежали, спасались. А уж мы с Колобком так вообще приключений искали, стыдно сказать. Повоевать хотелось… А теперь все. Кончились игры. Теперь мы воюем. Вот оно что главное, оказывается. Этот перелом, когда необстрелянный солдатик становится настоящей боевой единицей. Каждое действие которой несет страх неприятелю… Надо обязательно об этом написать. Надо обязательно написать… Когда вернусь, опубликуют точно!»

Он завертел головой, стараясь найти Колобкова, и увидел, как тот стоит в стороне и щелкает «ФЭДом», стараясь заснять всех и каждого.

Иван заулыбался в объектив что было сил. И этот снимок потом долго еще висел, постепенно желтея, на стене его спальни. Сначала там, потом около часов, затем около плаката с Брюсом Ли, о котором Иван Лопухин, прадед, не имел ни малейшего понятия тогда, в сорок первом. И когда плакат с «Маленьким Тигром» сменился здоровенным флагом России, эта фотокарточка все еще висела на стене. Как основа, как некая ось, вокруг которой вертелась жизнь всей семьи…

26

– А ведь я его видел. – Юра-тунгус сидел у костра и щурился на дым самокрутки.

– Кого? – спросил Иван.

Он только что умылся, постирался и теперь подошел к костру греться.

Рота встала на ночлег у небольшой речки, одного из многочисленных притоков Щары. Лопухин воспользовался этим, чтобы прогнать всех солдат через помывку. Особенно стараться не пришлось, потому что красноармейцы, утомившиеся от тяжелого запаха, небритой щетины и грязной одежды, сами полезли в воду. Немногочисленные куски мыла передавались друг другу с осторожностью, не дай бог, в воду упадет! Особенной популярностью пользовался боец со странной фамилией Лыпытайло, который умел править бритвы о сапожное голенище, да так лихо, что, казалось, щетина сама сходит с лица. Солдаты мылись с удовольствием, ухали, обливаясь водой, фыркали. Постиранное белье было развешено между деревьев и мешало ходить.

Болдин мылся вместе со всеми, а когда попросил Лыпытайло подправить и его, генеральскую, бритву, авторитет последнего взлетел до верхушек деревьев.

– Офицера, – ответил Юра.

– Какого? – Лопухин протянул к огню руки. Вода, несмотря на жаркое лето, была удивительно холодной. – Ключи, что ли, бьют?

– За поворотом, – непонятно сказал тунгус.

– Что?

– За поворотом ручьи.

– Откуда знаешь?

– Знаю, – Юра пожал плечами. – Ходил туда.

Лопухин улыбнулся. Большая часть Юриных умений, которыми он так удивлял окружающих, сводилась к банальному: «Сходил. Видел. Умею». Он даже учил бойцов, как ставить ногу, чтобы сучки и веточки под стопой не хрустели. «Умею…»

– А офицера видел.

– Да какого офицера-то?!

– Немецкого, – тунгус вздохнул. – Что в машине.

– Ах, этого? – Иван постарался вспомнить фамилию убитого. – Лилен… Штейн… Черт лысый. Не помню.

– Может, и черт. Но видел. Странно.

– Что ж странного? Хотя… Где видел-то?

Юра поднял руки, будто держал винтовку. Прищурился и поглядел в несуществующий прицел.

– Вот так видел.

– Да ладно…

– И странно.

– Что?

– Что промазал. Я в голову стрелял.

– Да ладно! Перепутал, поди. С такого-то расстояния разглядеть… Не, точно перепутал.

Тунгус промолчал. Только затянулся посильнее самокруткой и нахохлился, как птица на ветке.

– А что же, это у тебя память такая хорошая? – вдруг спросил молчавший до того Колобков.

– Хорошая, – кивнул Юра. – Хорошая.

– А давай проверим?

– Давай.

– Вот, – Колобков покрутил головой. – Вот! Смотри! Вон у Ваньки карандаши и блокнот лежат, видишь?

– Вижу.

– Теперь отвернись.

Тунгус молча отвернулся, спокойный и невозмутимый.

Дима быстро поменял пару карандашей местами, спрятал ластик и чуть выдвинул листок бумаги из папки.

– Поворачивайся. Смотри. Что изменилось?

Тунгус подсел ближе. Показал пальцем на карандаши.

– Эти поменял.

– Так… – согласился Колобков.

– И еще бумажку вытянул…

Димка только крякнул от досады. Клочок бумаги он полагал самым сложным маневром.

– Шишку сдвинул.

– Какую шишку?! – Дима от удивления даже привстал. – Не было шишки! Вот тут-то и ошибся!

Он заулыбался, поймав тунгуса на промахе.

– Не ошибся. Вот тут лежала, – Юра наклонился к земле. – Даже впадинка есть. Давно лежала.

Колобков проверил. След от шишки был явственно виден.

– Н-ну… Может быть… Не нарочно.

– Мне все равно, нарочно или нет. Сдвинул.

– Ну, хорошо-хорошо. Сдвинул! Пусть сдвинул! Все?

Юра искоса глянул на Колобкова.

– Резинку верни.

Дима только сплюнул в сердцах и положил ластик обратно.

– Память хорошая. – Тунгус вернулся на свое место у костра. – Все что вижу, помню.

В приближающихся сумерках самого Юру видно уже не было. Только красный огонек от его «козьей ноги».

– А я вот однажды на вырубках с медведем встретился, – неожиданно сказал Колобков. – Так бежал, что только пятки сверкали.

– Летом? – спросил Юра.

– Ага. В августе. А как ты догадался?

– Если бы не летом, то не убежал бы.

– Почему?

– Еды много. За едой бегать не надо. Лето. А так бы догнал.

– Да ладно… Он здоровый же, неповоротливый!

Тунгус усмехнулся.

– Медведь лошадь догоняет.

– Ну, это ты заливаешь! Чтобы такая туша и так бегала, не поверю.

– Догоняет лошадь, – Юра закивал. – Сильный зверь. Большой. Охотники, когда идут его стрелять, долго ходят. Лагерь делают. Шкуру солят. Голову варят.

– Чтобы есть? – спросил Иван.

– Нет. Медведя есть… Не стоит. Но шкура хорошая. А череп на стену красиво повесить. А если для еды, то очень уметь надо готовить. Очень хорошо надо уметь.

– А ты на медведя ходил?

Тунгус разочарованно прищелкнул языком.

– Нет. Не было.

– Чего же?

– Уехал. В Москву жить. На медведя не ходил. Да и нельзя просто так на медведя.

– Почему? Примета дурная, что ли? – усмехнулся Колобков.

Костер на мгновение осветил лицо тунгуса, и Лопухин увидел, что тот улыбается.

– Дурная, дурная. Охота на медведя запрещена. – Он сделал паузу. – Однако, закон не позволяет.

Иван захохотал, поняв, что хитрый тунгус намеренно запутал Колобкова.

– А я вот тоже на вырубках был. В Карелии. Так меня деревом шибануло! – отсмеявшись, сказал Иван.

– Вот ладно заливать! – Колобков махнул рукой. – То-то я не знаю, чего может быть, если деревом шарахнет. Всмятку! – И он звонко хлопнул ладонями. – Ну, или сучками так нашпигует, что потом только куски и снимешь…

– А вот повезло мне! В землю вбило. Там болото, так в мох и ушел! А сучком в медальон вдарило. Местные сказали, что, дескать, судьба. Удача, один на миллион.

– Какой такой медальон?

Иван подкинул хвороста в гаснущий костер и вытащил железную пластину из нагрудного кармана.

– Вот. К ней еще шкатулка была, так ее размолотило в осколки. А этому ничего не сталось. Подарок…

От кого и при каких обстоятельствах достался Ивану этот подарок, распространяться он не стал. И верно, ни к чему.

Юра подался вперед, чтобы разглядеть предмет. Протянул даже руки, но потом убрал.

– Слышал про такие. Но не видел. Старики говорили. Крепкая сталь.

– Может, в институт металлургии отдать? – предложил Колобков. – Пусть разберутся. Может, польза какая будет стране. Хитрый секрет какой-нибудь.

– Вот еще… – Иван спрятал руну обратно в карман. – Подарок.

– Да ладно! Я ж для практической пользы предлагаю. Будет эта штука у тебя болтаться, потеряешь еще…

– Нет уж. Такие вещи не теряются. Она мне, может быть, жизнь спасла!

Колобков хмыкнул, но ничего не сказал. Спасла так спасла, чего тут спорить. Тем более что людей, придавленных деревьями, он видел сам. Довелось.

– Иван Николаевич, можно вас на минутку… – Болдин возник из темноты неожиданно.

27

– Я случайно услышал ваш разговор… – Болдин и Лопухин шли между костров. – Я правильно понял, что вы получили медальон в Карелии? Уже после Финской кампании?

– Да, именно так.

– А, простите за нескромный вопрос, как это произошло?

– Ну…

– Если не хотите, можете не рассказывать. Это не имеет отношения к боевым действиям. Так что мы с вами беседуем как два человека. Так сказать, гражданских. В ответ на вашу историю обещаю рассказать другую, может быть, она покажется вам интересной.

– Мне этот предмет подарил один человек. Старик.

– Старик?

– Да. Так получилось, что…

– Извините, что перебиваю, а при каких обстоятельствах вы познакомились?

– Дело в том… – Иван замялся. Рассказывать о раскулачке направо и налево было не с руки. Да еще кончилось все так… страшно. – Дело в том, что… я ездил по заданию редакции. В колхоз. Один из новых на территории Карельской Республики… И там был… Хуторянин. Старик. Вышла какая-то незадача с кражей… У него делали обыск. Я присутствовал на хуторе. И он… Я не знаю, почему, но пригласил меня пройтись.

– И вы пошли?

– Да… Мне показалось, что он не виноват. Слишком такой… добродушный дед.

– И он оказался не виноват?

– Трудно сказать, – Лопухин решил чуть-чуть слукавить. – Следствия не было. Старик умер.

Болдин прокашлялся.

– Понимаю. А медальон?

– Он подарил мне его. Буквально перед смертью.

– А почему вам?

Иван пожал плечами.

– Не имею понятия. Может быть, новый человек… Не знаю. А потом мне эта штука жизнь спасла.

– Это я слышал. А еще какие-то странности, необычное состояние… можете припомнить?

– Н-нет. Ничего такого.

– Вы атеист?

– Да, конечно.

– Ну да… Конечно… – Болдин словно бы ушел куда-то, погрузился в себя. – И никогда ничего такого, странного в вашей жизни не случалось?

– Никогда.

– Удивительно. А вы знаете, что ничего случайного в жизни не бывает?

– Вы серьезно? – Иван улыбнулся.

– Совершенно. Все эти детали, эпизоды жизни, которые кажутся нам случайными, на самом деле только часть большого, значительного замысла. И события эти обязательно, рано или поздно, будут иметь последствия, которые иногда трудно предугадать.

– Вы… – Иван помедлил. – Верите в бога?

Болдин хмыкнул и не ответил.

Некоторое время они шли молча, потом генерал сказал:

– Знаете, а я слышал о таких штуках. Увлекался, знаете, мифологией народов Севера. И еще я слышал, что была целая экспедиция, еще в финскую, которая искала эти предметы.

– И нашли?

– Не знаю… – Болдин развел руками. – Не знаю. И никто не знает. Вернулся из той экспедиции один только человек. Полумертвый, изголодавшийся. Но живой. А экспедиций было несколько. Но война… вы понимаете.

– Это были научные сотрудники?

– Вроде того. Время для экспедиции было выбрано не самое удачное.

– Так, может быть, мне стоит послушаться Димку и, как вернемся, отдать медальон? Куда-нибудь… В Академию наук, например. Или там…

– Не надо. – Болдин всматривался куда-то в темноту. – Я, собственно, потому и хотел поговорить с вами. Постарайтесь понять меня правильно. Не стоит показывать этот предмет никому. Ни Академии наук, ни даже своим однополчанам. Как вы уже заметили, среди красноармейцев много разных людей. Есть люди образованные. А есть не очень. Именно такие бойцы склонны прислушиваться ко всякого рода сказкам, легендам, байкам. А на войне так и подавно. Под угрозой смерти в самого черта поверишь! Дело такое – война. Когда артобстрел, знаете, самый яростный атеист молиться начинает. Сам не знает кому, а… Так что не нужно лишний раз…

– Я понимаю. – Лопухин почувствовал, как к лицу прилила жаркая волна стыда. Мог бы и сам сообразить. Решил похвастаться побрякушкой. – Конечно.

– Про такие штуки, амулеты там, намоленные крестики, чего только не говорят. Я всякого наслушался. Окопный фольклор, знаете ли… Но излишние надежды тут ни к чему. Так же как и лишние разочарования. Солдат должен надеяться на себя да на своего товарища. А не на какие-то внешние силы… которые ему до конца не понятны. А вот нести этот предмет в Академию наук… Не уверен. Но лучше подумать об этом после войны. Поверьте мне.

– Да. Я понял, – Иван соврал. Ему были непонятны мотивы генерала, однако спорить было как-то не с руки.

– Завтра у нас на пути еще один населенный пункт. Так что отдыхайте.

28

Деревня была пуста. Брошенные в спешке вещи, распахнутые окна. Двери. И снова никакой живности.

Красноармейцы рассредоточились по деревне, благо она была небольшой. Осмотрели все дома.

Пусто.

– Как в прошлый раз? – поинтересовался Болдин у Ивана.

Тот покачал головой.

– Нет. В прошлый раз…

– Что?

– Другое ощущение, товарищ генерал. Вот никак иначе не выскажешь. Чувство другое. Да и признаки есть…

– Какие?

– Ну, там будто бы кто-то старательно порядок наводил. Но глупо как-то, по-идиотски. Будто дурачился. А здесь брошено все. И людей нет. Ни мертвых, ни живых. Вообще никого нет. Крови, опять же… Там кровь была.

– А ощущения?

– Да ерунда…

– Спрашиваю, значит, надо.

Лопухин вытянулся.

– В прошлый раз чувство было, как будто вокруг все неживое. Тишина. Уродливое все такое… Тут все по-другому.

– Понятно, – Болдин отвернулся, а Иван почувствовал себя несколько глупо.

«Какие, к черту, ощущения?.. Дались же ему мои ощущения…»

29

К ночи умерло еще четверо раненых. У других начались обострения.

– Иван Николаевич, собирайтесь, – около костра, где сидел Лопухин, появился Верховцев. – Генерал посылает вас с разведкой, населенный пункт проверить. Там больница, врач должен быть. Дольше терпеть невозможно уже.

Лопухин стащил с палки сушившиеся портянки, быстро намотал их, влез в сапоги и побежал за майором.

– Винтовку, Ваня! – крикнул Колобков.

Иван, чертыхаясь, вернулся, подхватил трехлинейку и бодрой рысью исчез в темноте.

– Ванька! Стой! Пленок мне бы… И бумагу!

– Я ж не в магазин! – на ходу крикнул Лопухин.

Колобков вздохнул. Его в разведку не приглашали, но он, впрочем, и не рвался. Дима Колобков работал по специальности. Он писал. Фотографировал, пока была пленка. Рисовал. Он набил руку так, что умудрялся делать зарисовки прямо на ходу, во время марша. Вокруг него творилась история. Жуткая, кровавая, но невозможно великая.

Пограничники собирались деловито. Со знанием дела.

– Ну, привет, корреспондент! – махнул рукой капитан. – Снова с нами. Немецкий знаешь?

– Ну, – Иван пожал плечами. – Ну так…

– Так? Schnell zu gehen! Hände nach oben! Schwein![1]1
  Иди быстро! Руки вверх! Свинья! (нем.)


[Закрыть]

– Почти, – Лопухин напрягся, припоминая, и выдал: – Da hat den Gedanken, die aller ich, das Ergebnis aller verraten bin, das…[2]2
  Вот мысль, которой весь я предан, итог всего… (нем.) («Фауст» Гете в вольном переводе Лопухина.)


[Закрыть] или der… В общем, говорю понемногу.

– Да? – в голосе капитана прозвучало недоверие. – Ну, хорошо, конечно. А что-нибудь более прозаичное?

– Например?

– Например, звание, сколько людей в деревне… Спросить сможете?

– Смогу, – Иван кивнул.

– Это уже лучше. Скажу честно, я вас брать не хотел. Но сказали, что вы язык знаете, а это всегда может пригодиться.

– Кто сказал?

Капитан вскинул на плечо автомат и махнул рукой.

– Двинулись!

Идти по лесу в сумерках было сложно. То и дело под ногу лезли корни, какие-то ямы. Каждый звук, казалось, разносится далеко-далеко. Треск сломанной ветки уподобляется выстрелу. Капитан сердился. Что-то шипел, но поделать ничего не мог.

– Слышь, газета, – прошептал шедший рядом Парховщиков. – А вот ты знаешь какие ругательства по-немецки?

– А тебе зачем? – Иван тяжело дышал. Взятый капитаном темп сбивал дыхание.

– Ну, – Коля смутился. – Ну, там, надо будет немца пугнуть… или, знаешь, выдать ему, чтоб…

– Да нету у них ничего такого.

– Как это? Как это нету? – Парховщиков был поражен. – Врешь!

– Ну… Ничего такого… Заковыристого.

– Ну хоть что-то! – Парховщиков взмолился: – Не поверишь, ругнуться хочу, мочи нет! Ну изводит меня изнутри! Жрет поедом! Я ж из беспризорных, там слово без мата как суп без соли!

– Так и ругайся… Тихонечко…

– Да как же тихонечко?! – Коля посмотрел на Ивана, как на сумасшедшего.

– Ладно… В общем, запоминай, но ежели чего, я ничего тебе не говорил…

– Само собой, само собой! Я – кремень!

Учеником Парховщиков оказался смышленым. Выражения схватывал прямо на лету. Пытался делать более сложные конструкции. Ивану пришлось объяснять некоторые принципы построения фраз на немецком. Кончилось тем, что Коле засветили в физиономию, а Лопухину показали здоровенный кулачище.

– В общем, так, корреспондент! – Над Иваном навис играющий желваками капитан. – В следующий раз я тебя тихо прирежу, к чертовой матери! Понимаешь меня? За разговоры и демаскировку! И мне плевать, что ты у генерала в любимчиках ходишь, промокашка хренова!

Парховщиков что-то промычал про ругательства, но капитан пригрозил ему расстрелом. За былые заслуги.

Потом шли молча. Через некоторое время показались огни…

Деревня была большая. Скорее городок, растянувшийся вдоль реки и лежащий на перекрестке нескольких дорог. В центральной части даже виднелись трехэтажные здания.

– Это больница и есть, – прошептал капитан.

– А в городе кто? – спросил Лопухин.

– Знамо дело кто… Уж точно не наши. Так что есть два варианта: действовать тихо или действовать нагло…

– Лучше тихо.

– Лучше. Да не всегда. – Капитан почесал в затылке. – Ладно! Двигаемся к больнице. Двое тут. Тройка пойдет справа, остальные со мной. Остаются Иванов и Лещенко. В обход Парховщиков, Лукин и Жмых. А вы, товарищ политрук, пойдете вперед, с видом праздношатающегося штатского.

– А что, в это время праздношатающиеся штатские бывают?

– Не имею понятия. Вот и проверим… Со встречными здоровайтесь, по возможности, но не навязывайтесь. Ведите себя естественно… Все понятно?

Лопухин кивнул. У него было полное ощущение, что его выпускают как живца.

Капитан щелкнул затвором и весело спросил:

– Что скис, газета?! Ты ж у нас умелец с людьми общаться! Вот и пообщайся!

Иван скинул гимнастерку. Отложил винтовку в сторону.

– Ладно… Пойдем уже…

В этот раз страшно не было.

То ли потому, что сзади двигалась группа вооруженных людей, то ли просто… кончился страх. Иван шел спокойно. Не пригибаясь. Но все-таки каждый нерв дрожал от напряжения. Это не было страхом, нет. Просто все чувства собрались в кулак, сжались, напряглись. Вот впереди кто-то перешел улицу, далеко, ничего не видно, просто шаги. Откуда-то слышится музыка. Странно. Война, смерть… И музыка. Не разобрать что, какой-то мурлыкающий вальс. И патефон чуть тянет, видать, давно служит своим хозяевам.

На улице только одно освещенное окно, городок погружен в темноту. И только в центре, как раз около больницы, горит фонарь. Доносится какой-то шум. Вроде бы рык машин.

Иван поравнялся с освещенным окошком.

– Стой… – шепот сзади. – К околице отойди…

И едва слышный топот множества ног. Бойцы быстро окружили дом.

Лопухин осторожно, стараясь не попасть в освещенную зону, подошел ближе. Заглянул в окно.

Закатанные рукава. Крепкие мускулистые руки с широкими ладонями, какие бывают у крестьян, привыкших больше к лопате, чем к автомату. Лицо раскрасневшееся, пьяноватое. На столе ополовиненная бутыль с мутной жидкостью, картошка. Кажется, сало. Яркий зеленый лучок. Простой крестьянский парень. Выпил. Закусил. И доволен жизнью. Светлые волосы, голубые глаза. И белый орел раскинул угловатые крылья на небрежно расстегнутом кителе.

Скрипнула дверь.

Иван присел, потом шлепнулся на живот, вжимаясь в хранящую дневное тепло землю.

На крыльцо вышел человек.

В тусклом свете, льющемся из дверного проема, было видно, как он тянется, зевает и начинает мочиться с крыльца.

– Hans! Kann wird packen, zu sitzen? Gehen! Herr wird der Offizier schimpfen. Man muss den Umweg machen. Schnell der Schicht.[3]3
  Ганс! Может, хватит сидеть? Пойдем! Господин офицер станет ругаться. Нужно сделать обход. Скоро смена. (нем.)


[Закрыть]

– Ja wenn auch schimpft. So ist es gut. Was wir zu fürchten?[4]4
  Да пусть ругается. Так хорошо. Чего нам бояться? (нем.)


[Закрыть]

Солдат хмыкнул. Заправился и собрался уже вернуться в избу, но что-то темное мелькнуло за его спиной… Загрохотали по доскам пола сапоги. Лопухин поднялся и кинулся внутрь.

На столе, с заломленными за спину руками, лежал простой крестьянский парень из крепкой немецкой семьи. С простым именем Ганс. И ранее безмятежные глаза его были наполнены ужасом.

Пограничники быстро обежали дом.

– Хозяева где? – рыкнул капитан.

Иван, не дожидаясь приказа, перевел.

Ганс что-то проблеял, получил по морде и ответил более толково:

– Их нет. Нет.

– Идиот… Когда смена постов? Время! Быстро!

Лопухин перевел, постаравшись как можно точнее передать интонации. Для пущего эффекта пленного ткнули прикладом. После чего немец назвал и время смены, и даже пароль. От Ганса пахло луком и самогоном.

– Успеем, – кивнул капитан. – Спроси его про местных. Почему тишина в деревне? Кто еще остался?

Лопухин спросил. Ответ немца не принес ясности.

– Говорит, ушли. Многие. Кого-то расстреляли. Не понятно. У него от страха язык заплетается…

– А доктор есть?

– Говорит, есть. Ихний. Немец.

– А местный?

– Вот его они, кажется, и расстреляли…

Капитан прочистил горло.

Ганс, прижатый к столу, начал плакать. Из небесно-голубых глаз текли крупные детские слезы…

– Хорошо. Успеем. Сейчас рысью жмем к больнице. Берем ихнего эскулапа и все, что сможем. И галопом, слышите, ребята, галопом сваливаем! Баранов и Тихонов, вы прикрываете как можете. Гранаты… Ну, сами понимаете.

Он двинулся на выход.

– А с этими?.. – спросил Тихонов, державший немца.

Капитан обернулся в дверях, и… от этого взгляда Ивану стало страшно.

Тихонов достал нож. Ганс забился, заверещал что-то…

Лопухин поспешно выбежал на улицу.

– Что, газета, не по себе? – поинтересовался капитан.

Иван только кивнул.

– Держи…

Капитан сунул Лопухину какие-то тряпки и «шмайсер».

– Это ж… ихняя форма.

– Точно так. Оденешься и пойдешь. Мы за тобой. А там видно будет.

Иван, преодолевая неясное отвращение к чужой, хранящей еще человеческое тепло одежде, переоделся. Почти впору. Затянул ремень. Чисто автоматически пошарил по карманам. Обнаружилась зажигалка, какие-то тряпки и папиросы, которые он сразу отдал кому-то из пограничников. Кому? В темноте не разглядеть… Зажигалку же, маленькую и удобную вещицу, оставил, все пригодится.

«А хозяин одежки-то мертвец уже», – мелькнуло в голове, и Лопухин вздрогнул.

Войти внутрь больницы оказалось невозможно. Вокруг туда-сюда сновали солдаты. Кто-то помогал санитарам. Было много раненых. На белых повязках ярко выделялись пятна крови. Немцы то ли собирались куда-то спешно эвакуироваться, то ли, наоборот, прибыли новые пациенты. Понять в общей суете было невозможно.

Рычал на парах грузовик. И охрана здесь уже не дремала.

– Ну вот. Тихо не получится, – пробормотал наблюдавший за всем этим капитан. – Придется нагло. Вон трое пошли, видишь?

– Да…

– Это наших субчиков сменять. Если все хорошо будет, то и эти трое вернутся не скоро. Значит, у нас есть время. Надо только подождать, чтобы они отошли подальше и в ласковые руки Тихонова попали. – Он повернул голову влево. – Ребята, по цепочке передайте. Машина должна быть целая! Понятно?!

Через некоторое время капитан насторожился. В дверях больницы показался человек в белом халате. От суетящихся санитаров его отличали очки, застегнутый халат и то особое выражение человека, занятого работой, в которой он разбирается.

– Доктор! На ловца и зверь бежит! Ну, газета, твой выход!

Иван коротко выдохнул:

– Пошел, пошел, пошел!!!

И побежал!

Лопухин несся вперед, вопя что-то бессвязное, повторяя по-немецки одно только слово: «Arste! Arste!» Врача! Врача!

Иван сбил с ног рыпнувшегося было часового и, расставив руки в стороны, бросился на доктора, валя его на землю, в пыль.

В тот же миг сзади оглушительно грохнуло. Взметнулась земля, брызнули в разные стороны осколки. А после зло рявкнули винтовки и раздалась бойкая автоматная стрекотня.

Где-то в стороне, почти на другом конце деревни, отозвались взрывы. Парховщиков, словно танк, двигался к месту событий.

Иван не видел ничего. Под ним сопел и возился врач. Лопухин удерживал худые, но сильные руки доктора, с трудом прижимая его к земле.

– Да лежи ты! Лежи, сука!

В какой-то момент Ивана ухватили за шиворот и дернули назад так, что в глазах потемнело. Все завертелось перед глазами. Лопухин увидел налитые кровью глаза… Потом с мерзким «шваксс…» под подбородок немцу вошел длинный винтовочный штык, и Иван снова остался один на один с хирургом.

– Scheiss auf dich! – заорал кто-то, и грохот боя перекрыла пулеметная очередь.

Лопухина схватили чьи-то крепкие руки.

– Ну как! Живой, Strolch?!

– Парховщиков!!! – взвыл Иван. – Родной!

– Я этим Wichser сейчас…

Одной рукой Парховщиков поднимал Ивана, в другой легко и непринужденно, словно пистолет, держал здоровенный пулемет.

На доктора вид русского с пулеметом, изрыгающего отборную немецкую брань, оказал настолько деморализующее воздействие, что хирург сник и повис у Ивана на руках.

Из дыма вынырнул капитан.

– В машину! В машину давай!

Парховщиков пнул доктора:

– Ну! Zicke! Шевелись! Давай, газета, волоки этого ушлепка… А я тут….

Он поудобнее перехватил пулемет и принялся поливать верхние этажи, откуда велась беспорядочная стрельба.

Иван закинул ослабевшего врача в кузов. Прижал к полу и нацелил на него автомат. С улицы доносилась стрельба. Иногда взрывы гранат.

– Пошли, пошли!

Машина рыкнула. Дернулась вперед.

В кузов прыгали красноармейцы…

Последним забрался хромающий Парховщиков.