Текст книги "Театр Жизни"

– Проводи, Таисия, моего друга в домик для приема гостей. Угощай всем, что пожелает. Я через полчаса закончу совещание и прибегу, – тихо прошептал он предусмотрительно нагнувшейся к нему Таисии.

Иван Тимофеевич был так взволнован, что непроизвольно свернул совещание на пятнадцать минут раньше обычного и быстрой моложавой походкой направился в дом приема гостей.

Открыв дверь торжественного зала, обставленного галереей макетов самолетов конструкторского бюро, Иван Тимофеевич увидел дядю Колю! Он стоял, опираясь на старую истертую временем деревянную трость, пытаясь казаться элегантным, и рассматривал самолеты. Боже, как меняются люди! Гость обернулся на звук открывшейся двери и сделал неуверенный шаг в направлении Ивана Тимофеевича и в нерешительности остановился. На него смотрел не бравый летчик с маминой фотографии, а жалкий, несчастный 80-летний старик. Блестящий, засаленный на локтях, обвисший не по размеру на плечах старомодный коричневый пиджак, рубашка в клетку с заношенным воротничком, черные не глаженные брюки с пятнами от грязи вызвали у Ивана Тимофеевича каскад чувств. Это были и чувство жалости к старику, и чувство вины за свою обеспеченную жизнь. Он явственно стал осязать давно забытый пронзительный запах бедности послевоенного детства. «Самое верное средство быть бедным человеком – оставаться честным», – сказал Наполеон о таких людях, как дядя Коля.

Иван Тимофеевич внимательным взглядом, полным боли, восхищения и радости, рассматривал дорогого гостя. Несмотря на морщинистое лицо и седую неопрятную бороду, из-под густых брежневских бровей на него смотрели удивительно молодые жгучие карие глаза дяди Коли. Конечно, Иван Тимофеевич не мог помнить друга отца, но сейчас ему показалось, что сквозь пелену детства из его памяти всплыл образ героя. Конечно же это дядя Коля, родной мой человек. Мама год не дожила до этой встречи. Как жаль. Как жаль. Воспоминания детства взбудоражили сознание Ивана Тимофеевича, и сердце его защемили одновременно радость сегодняшней встречи и непреходящая боль от трагической гибели отца. Ведь сейчас отец мог быть еще живым – таким же, как дядя Коля. Я заботился бы о нем. Отец гордился бы мной, и это было бы самой большой наградой за мою работу, за мою жизнь. Как мне его не хватает!

Иван Тимофеевич, не говоря ни слова, подошел к гостю из прошлого и обнял его. Затем, усадив дядю Колю в глубокое кожаное кресло напротив себя, Иван Тимофеевич растерялся, не понимая, как начать разговор, не обидев штампами и банальностью.

После продолжительной паузы и взаимного волнения гость первым заговорил, наполнив зал низким старческим голосом. Его голос дрожал от волнения, а глаза источали трогательный свет от навернувшихся внезапно слез:

– Ну здравствуй, Ваня. Вот и свиделись.

Какая-то неведомая сила бросила Ивана Тимофеевича к этому незнакомому родному человеку, и дядя Коля заключил его в свои объятия, как будто между ними не было десятилетий разлуки.

– Дядя Коля, дядя Коля, да как же так! Мы и не знали, что вы живы… – дрожащим голосом по-детски причитал главный конструктор.

– Да что там я, Ванечка! О тебе пришел послушать. Нашел-таки сынка моего друга лучшего! Дай-ка я тебя рассмотрю… Молодой еще, хоть и лысый, но выправку не спрячешь. Вылитый отец! Одно лицо! Прости, что проездом, прости, что вот так с пустыми руками. Перед тобой, к сожалению, уже жалкие усохшие лохмотья бравого летчика – Героя Советского Союза! Ничто, сынок, не проходит даром. Жизнь – это сосуд, который опустошается с годами. Батька твой молодым ушел и молодым остался для нас навсегда. А я, сынок, жаль, что не погиб с ним. Здоровье все свое отдал Родине, и сегодня Родина сделала меня нищим. Посмотри сам эти письма… бессовестные люди эти чиновники – отказали мне сделать операцию на сердце. Мол, квоты на меня нет.

Дядя Коля достал из старой замусоленной летной сумки бумаги и стал их аккуратно выкладывать на стол, жалобно вздыхая и приговаривая:

– Отказ, смотри, сынок, вот еще отказ. Не нужно Родине больное сердце летчика. Если со мной, с Героем, так поступают, то как живут остальные старики? Думать об этом страшно. Веришь! Хочется быстрее к отцу. Скучаю всю жизнь по нему. Когда он погиб – кусок моего существования вырвали из души. Все стало терять смыслы. Годы шли, а так и ничего не приросло на его место в моей душе. Так с раненым сердцем и доживаю свои деньки. Это дружба, сынок. Любовь к женщине – это страсть, наполненная инстинктом, а мужская дружба – это от Бога. Она и есть, сынок, самая, самая жертвенная любовь. Я так по-стариковски жизнь чувствую.

Иван Тимофеевич сквозь пелену слез видел эти измятые письма, эти страшные письма, истерзанные равнодушием и жестокостью чиновников. Немыслимо представить, сколько раз дядя Коля унизительно доставал эти письма, бродя по бездушным инстанциям в поисках справедливости. От этих мыслей сердце у Ивана Тимофеевича заныло. Он незаметно для гостя положил валидол под язык и с трудом произнес:

– Дядя Коля, не переживайте. Я оформлю ходатайство в Минобороны. Я добьюсь. Я же, считай, в ранге генерала состою.

– Не хочу, Ванечка! Ничего я от них больше не хочу. Я приехал просто попрощаться. Скоро встречусь с твоим отцом, моим лучшим другом, расскажу, что тебя видел. Вот он порадуется-то за сына любимого – генерала…

Неожиданно дяде Коле стало плохо. Он побелел и стал неожиданно скатываться с кресла на пол.

– Лекарство в левом кармане. Достань, сынок… – страшно прохрипел Герой.

От неожиданности Иван Тимофеевич оцепенел и в первые секунды не мог сообразить, что ему делать. Друг отца умирал на его глазах. Все закружилось в голове.

Он не помнил, как вызвал ассистента, не помнил, как Таисия вбежала со стаканом воды и дала спасительную таблетку.

– Нужно вызывать скорую, – настойчиво, как врач, скомандовала Таисия, держа дядю Колю за руку. – Пульс зашкаливает. Может быть, инфаркт.

– Он умирает? – наивно спросил Иван Тимофеевич.

– Все хорошо. Все хорошо, Ванечка. Летчики-испытатели не сдаются. Ждет Родина, что мы все сдохнем, а мы волевые. Мы на воле живем. В небе душой живем. Все, все сердечко отпускает…Таблетка и есть скорая помощь для меня. Спасибо вам, мои дорогие, спасли старика, но я уже давно умер от обид и одиночества. Самое страшное не смерть, а когда ты умер при жизни.

И действительно, превозмогая боль и слабость, опираясь на руку Ивана Тимофеевича, дядя Коля поднялся с пола и с облегчением погрузился в кресло. Он достал свой старенький носовой платок, и из его кармана неожиданно вывалились старый потертый бумажник и потертая фотография. Иван Тимофеевич дрожащей рукой поднял фотографию отца и положил ее вместе с бумажником на стол. Дядя Коля закрыл глаза. То ли боли в сердце вновь резанули ножом его страдающее от немощи тело, то ли воспоминания закружили голову летчика.

Глядя на страдания Героя, разнородные чувства оглушили Ивана Тимофеевича окончательно. Надо было чем-то помочь этому родному человеку.

– Дядя Коля! Я вас не отпущу. Я положу вас в лучшую больницу. Куда вы сейчас пойдете с вашим-то здоровьем? – наконец вымолвил жалобно и нерешительно Иван Тимофеевич.

– Прощальный, жизненный круг замыкаю, сынок. Любимцы Бога, как твой отец, умирают молодыми, а грешники, как я, с мучениями. Это мой круг, и никто меня не остановит. Иду, сынок, на посадку, – грустно со слезами на глазах выговорил Герой, – я должен попрощаться на земле со всеми, кто мне дорог. Времени, денег и здоровья осталось мало у меня, сынок. Мне нужно спешить. Тебе пока меня не понять. Ты еще паришь в полете. Прощай. Молиться будем вместе с отцом за тебя на небесах!

– Дядя Коля, разрешите мне дать вам хоть немного денег на дорогу? – умоляющим голосом спросил Иван Тимофеевич.

– Ты хочешь унизить память отца? Ты хочешь унизить достоинство русского офицера? Я умирать буду, но милостыню не попрошу. Не волнуйся только за меня, сынок! Я потихоньку сяду сегодня в общий вагон, куплю яичко и хлебушек и поеду в Тамбов к однополчанину полковнику Запашному. Бог поможет…

Иван Тимофеевич не мог этого слушать. Он незаметно взял бумажник, лежащий на столе, и положил в него всю денежную наличность, которая у него была в кармане в эту минуту. Он понимал, что дядя Коля никогда добровольно не возьмет деньги. Это настоящий офицер чести.

На прощание они обнялись и без лишних слов расстались. Машина Ивана Тимофеевича повезла Героя на Павелецкий вокзал.

* * *

Воспоминания пережитого дня заставили Ивана Тимофеевича снова достать из бара початую бутылку водки. Он налил себе рюмку и стоя по-офицерски нарочито подтянуто откинул назад плечи, раскрывая грудь для орденов, опрокинул ее залпом, прошептал: «За летчиков-испытателей. Спасибо тебе, папа, за твоих друзей! Вы Герои! Таких сейчас нет!» Улыбнувшись, генеральный конструктор крадучись спрятал назад бутылку водки в бар, ополоснул рюмку и тихо, чтобы не разбудить жену, направился в кабинет на любимый диван отдыхать от эмоций прожитого дня.

* * *

– Лена, мы будем с тобой в старости писать мемуары, – восторженно произнес Евдоким.

– О том, как мне денег на колготки не хватало? – пошутила девушка.

– Мемуары, дарлинг, – это искусство манипуляции своим прошлым, а колготки – это слишком шокирующе и реалистично для мемуаров. Нет, милая. Мы с тобой создадим легенду о жизни великого артиста, к творчеству которого нам удалось прикоснуться. Талант – это демонстрация власти Бога над людьми. Талант – это шедевр театральной игры с первого дубля! У нас сработало все. Гениально, что угадали и не надели карие линзы. Риск был, что наш милый конструктор самолетов как-то вспомнит глаза друга отца и разоблачит нас. Ан нет! Масть легла правильно. А твоя идея, Лена, с обмороком, лекарством, фотографией отца и затрепанным портмоне восхитительна! Станиславский аплодировал бы тебе стоя. Нам есть чем гордиться! Мы на всякий случай разыграли не лоха, а опытного человека – генерального конструктора с мировым именем. Значит, мы гениально умеем играть реальную жизнь. Друзья, мы сделали этого человека счастливым. Он вспомнил героя отца, вернулся в детство, помог другу отца. Это настоящее дьявольское искусство делать людей реально счастливыми без религиозных соплей. Но это только наш первый эксперимент по созданию театральной реальности. Мы должны создавать возможности для сотен, тысяч людей стать счастливыми от встречи со своей историей. Друзья, я не пророк, но вы увидите, что в нашем мире цифрового одиночества люди готовы платить миллионы долларов за светлые эмоции самообмана и иллюзорной героики семейных легенд. И благодарность зрителей за гениальные психологические этюды нашей великой труппы будет сопровождаться чудовищными гонорарами. Деньги – это энергия, сопровождающая расцвет таланта.

Это было сказано Евдокимом так пафосно и так восторженно-искренне, что Степан сам стал уже понемногу верить, что стал участником гениального творческого театрального эксперимента и слава, поистине настоящая слава найдет его совсем скоро.

* * *

Иван Тимофеевич пришел на работу в хорошем настроении и попросил помощника Таисию сделать двойной эспрессо по случаю завершения испытания нового двигателя для СУ-35. Двигатель – это самое наукоемкое механическое устройство по плотности инноваций в мире – превращался на завершающей стадии испытаний в живое сердце самолета, давая ему жизнь и способность парить в небе, как птица.

Завершение испытаний был всегда праздничным днем для всего конструкторского бюро, итогом многолетних бессонных ночей и мучительных поисков нестандартных решений. В глазах всех соратников, встретившихся по пути в кабинет, чувствовалось особое торжественное возбуждение перед демонстрацией результатов их высочайшего интеллекта и жертвенного труда.

Главный конструктор по взгляду своей помощницы сразу почувствовал что-то неладное и категорично прямо спросил:

– Ну выкладывай начистоту, Таисия. Что-то с двигателем? – от тревожного предчувствия в сердце врезалась тупая, ноющая боль.

Таисия взволнованно, глядя на побледневшего шефа, быстро заговорила:

– С испытаниями все идет в штатном режиме, но… – запнулась женщина

– Что еще за «но»? Не тяни кота за хвост, Тая. Ты же знаешь, что я не люблю неизвестности и недомолвок… – закипая от раздражения, на повышенных тонах произнес Иван Тимофеевич.

– Пришло распоряжение из министерства не допускать вас до испытательного полета по состоянию здоровья. Ваш личный врач Тамара Петровна категорически против вашего участия и написала рапорт, что ваше сердце показало при исследовании предынфарктное состояние. Вы можете не выдержать перегрузок и…

– Молчать. Кто смеет мною командовать? Эти врачи, будучи бессердечными людьми, пытаются лечить сердца. Здоровье человека зависит от воли и страсти жить. У меня планов жить на сотни лет, и никто меня не остановит и не помешает поднимать в небо новые крылатые машины. Подумать только! Какая пошлость! Какой-то докторишка, не понимающий, что такое диагностика двигателя ушами генерального конструктора, вмешивается в государственный проект, утвержденный самим Главнокомандующим. Чушь. Вредительство. Уволить её с сегодняшнего дня!

– Вы же знаете, что это невозможно. Профессор Венидиктова Тамара Петровна прикомандирована к нам от Минобороны и не может подчиняться вашим приказам. Вы принадлежите стране. Простите, Иван Тимофеевич, как это ни парадоксально, по приказу министра обороны вы подчинены в вопросах здоровья Тамаре Петровне, ибо ваше здоровье – это национальное достояние и профессор отвечает за вас своей головой.

– Трусиха! Перестраховщик! Оборотень в белом халате! Наберите мне министра обороны! – в ярости и не контролируя себя, выкрикивал отрывочные фразы генеральный конструктор, ища выход из шокирующей для него ситуации.

– Иван Тимофеевич, поверьте, Тамара Петровна – светило, и не только в России, но и признанный в мире кардиолог. Ваше сердце может не выдержать таких перегрузок на сверхзвуковом самолете. Тамара Петровна перед тем, как принять окончательное решение, провела консилиум со всеми отечественными медицинскими светилами, и решение по вашему вопросу вынесено единогласное – вам запрещено летать, – с сожалением и сопереживанием в голосе произнесла Таисия.

– Хорошо. Министр не может исправить это недоразумение. Все понятно. Буду обращаться к Главнокомандующему за помощью, – ослабевшим, поникшим, жалким голосом произнес Иван Тимофеевич и незаметно от Таисии положил таблетку валидола под язык.

Таисия всегда замечала это скрытное движение руки шефа, которое в последнее время проявлялось все чаще и чаще. Сердце помощницы сжалось от тревоги, и она произнесла мягким, проникновенным и заботливым голосом:

– Вы знаете, что доктора правы и вам нужно немного подлечиться, и тогда будете летать сколько захочется.

Генеральный конструктор понимал, что его помощница врет, успокаивая его, так как летать ему больше не суждено, но очень хотел верить в ее спасительную ложь и, как ребенок, смиренно кивнул головой.

В кабинет без стука зашел руководитель службы безопасности конструкторского бюро генерал ФСБ Георгий Кузьмич Ковтун. В инструкции такое поведение генерала было оговорено только в особых, чрезвычайных случаях. Таисия без слов покинула кабинет и плотно закрыла за собой массивную дверь.

– У нас проблемы, Иван Тимофеевич, – стоя, не обращая внимания на уважительный жест шефа присесть, с тревогой в голосе произнес генерал.

– Что за день такой сегодня! Одни проблемы! Я на работу сегодня прибыл на праздник приемки самолета или приехал в поисках неприятностей? Поистине, неприятности не стоят в очереди и входят в обнимку все вместе. Что у тебя, Георгий Кузьмич, выкладывай свои неприятные трофеи. Только докладывай быстрее. Если ты о моем здоровье, то Таисия первая меня обрадовала о завершении моей летной карьеры.

– Иван Тимофеевич, я хочу вам вернуть ваши деньги. Все пятьсот тысяч рублей. Мы не смогли их передать другу вашего отца.

– Я так и знал… я предчувствовал, что дядя Коля скоропостижно умрет. Я чувствовал…

– Дядя Коля действительно умер, но… 20 лет назад… – спокойно, с подчеркнутым уважением произнес генерал.

В кабинете наступила напряженная тишина. Иван Тимофеевич, сидя в кожаном кресле, смотрел неподвижным погруженным в себя взглядом куда-то через огромное обзорное окно, выходящее на испытательный полигон, на тучи, несущиеся низко над землей, и безучастно молчал.

– Иван Тимофеевич, Вы встречались не с дядей Колей, а с опасным преступником, – первый прервал тишину генерал. – Какова цель его визита, пока непонятно. ФСБ и полиция прорабатывают все версии от мошенничества до операции внешней разведки наших военных противников.

Иван Тимофеевич внезапно почувствовал головокружение и жжение в области сердца и через минуту физически ощутил полет среди темных облаков человеческого зла, заливающих его душу потоком тяжелого разочарования. Сознание окончательно покинуло его, и на душе стало легко и покойно.

Глава 4

Совесть – это весть,

Весть, останавливающая порочную мысль,

порочный поступок,

Весть, очищающая и сохраняющая душу.

Вот уже два месяца Степан плыл по течению судьбы и репертуара Театра Жизни, махнув на все условности морали. Ведь мораль лжива и, по убеждению Евдокима, являла собой не что иное, как оправдательную религию неудачников, а это значит пусть они – неудачники – рисуют для себя эти нравственные химеры. «Для людей стремительной цифровой эпохи и креативного таланта нет лживых границ для добродетельных и недобродетельных поступков. Мы люди энергии страсти, победы и одержимости в достижении успеха любыми авангардными способами. А деньги… деньги, как божественная энергия созидательного действа, выбирают самых достойных и покидают недостойных. Для успешного человека деньги это плата за смелость действия и талант самореализации. Если деньги поддерживают твое движение вперед, значит, ты на правильном пути. А завистники пусть остаются в нищете наедине со своей ущербной моралью».

За последние месяцы Театр Жизни набрал обороты, и под прицел театральных новаторов попал клуб «Потомков летчиков-героев». Верткий Евдоким шел напролом навстречу своей цели – стать богатым. Он устанавливал со своими будущими жертвами дружеские отношения, проводя свои творческие вечера в среде ветеранов-летчиков. Это позволяло поставить психологические авантюрные этюды Театра Жизни на поток, тем более что все сценарии авантюр писались на самых достоверных материалах: бесценных и эмоциональных рассказах потомков. Евдоким неистово фонтанировал идеями, а Степан еженедельно проводил «творческие эксперименты», приносящие доходы участникам концессии. В череде его жертв были в основном потомки летчиков всех мастей от летчиков-испытателей и героев войны до современных летчиков – участников вооруженных конфликтов в Афганистане и Сирии. Кроме того, встречались экземпляры странных фантазийных людей, имеющих солидный финансовый ресурс и склонных к легендированию своих предков. Они были особенно финансово благодарными за пережитые эмоции внезапно появившегося родового величия, подаренного им Степаном. Все психологические этюды Степан обустраивал мастерски, творчески и красочно, демонстрируя всем своим актерским талантом героику летного подвига восхищенным потомкам, отчего их гордые за великий род сердца наполнялись счастьем и вселенской благодарностью. «Поистине, человек является рабом собственного тщеславия и гордыни», – подсчитывая барыши, думал Степан.

Евдоким принципиально не хотел менять профиль жертв театра, так как летчики, по его глубокому убеждению, являют собой романтические существа, и их генетические потомки с кровью перенимают эту наивность в восприятии жизни, эмоциональную чувственность и благородство поступков и помыслов. Он был искренне убежден, что философское осмысление природы человека делит всех людей на две антогонистические цивилизации внутри безумного современного мира – на летчиков, умеющих любить и мечтать, и на всех остальных людей, ползающих по земле, не поднимая голову к небу. У цивилизации летчиков Евдоким обнаружил скрытый от других людей свой Иронический кодекс чести, и он закреплен в летном этносе. В словарике летного жаргона, подготовленного для Степана, Евдоким красным карандашом отметил любимые выражения:

«Будь добрым летчиком! Всегда отдай ребенку в любом городе мира последнюю шоколадку, ведь, быть может, это окажется твой ребенок».

«Не оставляй женщин на старость, водку на завтра, а торможение на конец полосы».

«Когда Бог наводил на земле порядок, авиация была в воздухе».

«Все инструкции для летчиков написаны кровью испытателей».

«Больше летаешь, лучше живешь, меньше летаешь, дольше живешь».

«Только зная душу летчиков, можно внедриться в мир летающих над землей людей», – поучал Евдоким Степана. Со временем нашему герою стало казаться, что он с детства мечтал стать именно летчиком. Свой жизненный авантюризм он тоже трактовал как способность летать в свободном небе, но не поднимаясь высоко, чтобы не разбиться. В его душе порой возникали внезапные опасения за свою свободу, и в целях безопасности он готовился к каждой театральной встрече, очень тщательно перепроверяя информацию Евдокима, выискивая в архивах библиотек и в интернете дополнительные яркие детали жизни своих сценических жертв.

Степан, будучи умным человеком, отчетливо осознавал, что весь их Театр Жизни не что иное, как изощренная форма криминального авантюризма. Он оправдывал свои аферы здоровым рыночным авантюризмом. «А разве не авантюризмом было кучке приближенных к власти людей присвоить всю собственность Советского Союза, созданную героикой целого народа?» – вопрошал он свою совесть для утешения. Но что смущало Степана в современной теории «Рыночного авантюризма», так это частые уголовные дела, возбуждаемые против активных участников этого модного «научного течения». Привкус криминала в деятельности Театра Жизни заставил Степана придумать свою спасительную философскую теорию «Изящного творческого аферизма в цифровую эпоху», представителями которой являются недооцененные государством люди настоящего искусства, которые не воруют у государства, а своим творчеством и талантом добирают недооцененные общественные блага в рыночных условиях в том объеме, которых они достойны. По сути, это кристально честные люди, но попавшие в эпоху, когда настоящим драматическим искусством не прокормишься, а нужно выживать как биологические существа за счет рыночных механизмов и частной инициативы.

К слову, в глубине душе Степан отчетливо понимал, что все теории придумываются людьми для усыпления совести и никакие теории не спасают их приверженцев от статьи Уголовного кодекса за мошенничество в особо крупном размере, и это понимание порой вызывало ноющую тревогу в сердце нашего героя. Он отгонял эти мысли демонстрацией своих достижений по покорению Москвы, и было что показать.

Через полгода после открытия Театра Жизни он не только рассчитался с долгами, но и прикупил себе подержанный БМВ третьей модели и задумывался о покупке своей собственной квартиры… «Общество потребителей создано для потребления, а для этого нужно добывать деньги любым способом, используя свои таланты», – внушал он себе постулаты рыночной экономики, но не был от этого по-настоящему счастлив.

Открыто ходить каждый день в рестораны на мизерный оклад актера в 50 тысяч рублей было очень опасно. Приходилось максимально ограничивать свое общение с завистливыми коллегами по театру, и это тяготило его, так как Степан не любил одиночество. Хотелось любви и человеческого счастья, а это было невозможно совмещать с работой в Театре Жизни. Оставаться по вечерам одному в своей съемной квартире на Патриарших прудах было очень тоскливо, поэтому он убегал в дни, когда не было спектаклей, в гастрономический винный бар Grand Cru. Там он пытался отогнать навязчивые мысли о своей несчастности, беседуя за бокалом бургундского со своим знакомым шефом Андрианом о винах и культуре правильного и вкусного питания. Шеф был весельчак и постоянно повторял свой любимый афоризм, подливая вино в бокалы: «Запомните философию гендерного разрыва. Женщины едят за разговорами, а мужчины разговаривают за едой». Андриан был убежден, что философия потребления вина является коренным и непримиримым различием между человеческими полами. От этой простоты и наивности Степану становилось хорошо, и эта магия чистосердечности шефа иногда помогала ему расслабиться и забыться.

Неприятные слухи пошли среди артистов о проверках прокуратурой их доходов и даже проверке банковских счетов. Никто ничего толком не понимал, и поэтому слухи обретали несуразные домыслы. Евдоким пренебрежительно улыбался на опасения Степана: «Львы не должны думать о том, что говорят о них гиены». Но Степана эти афоризмы не успокаивали. Он кожей чувствовал свою причастность к неожиданно активному интересу правоохранительных органов театральной средой. Степан отчетливо понимал, что пачка заявлений в полицию о театральном мошенничестве разбухает по мере его активности на сцене Театра Жизни. По ночам его стал мучить панический страх за свою жизнь. Страх всегда друг обмана и предсказатель возмездия. Во снах перед ним вставали образы обманутых им потомков летчиков, которые то избивали его до смерти, то сажали в тюрьму, то пытали током, требуя вернуть похищенные деньги. Степан стал ловить себя на мысли о страхе перед ночными сновидениями и ненависти ко сну.

Однажды страшный сон превратился в явь. Это случилось 30 мая в среду в десять часов вечера. Эту дату наш герой запомнил на всю жизнь. В этот ужасный день Степан вернулся домой с хорошим кушем в десять тысяч долларов после удачного спектакля Театра Жизни. Он по привычке открыл окно в спальне, чтобы проветрить перед сном комнату, и неожиданно увидел, как напротив его подъезда остановилась полицейская машина и из нее вышли два сотрудника полиции и быстро зашли в его подъезд. Нашего героя охватила паника, подобная той, которую он испытывал в своих снах. Но это был не сон. Это была реальность. В голове Степана набатом звучала мысль: «Неужели за мной? Так быстро? Неужели меня изобличили? Да, да. Они подсчитали все мои чеки в ресторанах, прибавили плату за квартиру, и арифметика понятна для третьего класса. Откуда такие доходы? Это тот самый аферист. А может, заявили и выследили меня сегодня… Я чувствовал провал сегодня, когда мне давали деньги и ехидно улыбались. Да, да я отчетливо сейчас вспоминаю этот ехидный взгляд брокера – племянника Героя России Панкратова. Он, брокер, раскусил меня давно, когда я звонил ему, и тут же заявил в полицию. Наверняка деньги крапленые! Не арестовали с поличным, чтобы поиграть со мной в кошки-мышки. Я читал об этом изуверстве следаков в одном детективе. Хотят и посадить, и деньги себе в карман припрятать. При понятых-то особо не разживешься халявой. Все понятно. От этого не легче! Что делать? Бежать? Конечно! Все бросать и бежать».

Степан быстро схватил специально приготовленный на этот случай луивиттоновский саквояж из крокодильей кожи с документами, деньгами и ценными вещами и осторожно вышел из квартиры, тихо прикрыв дверь за собой. Он слышал надвигающиеся на него с нижней лестничной площадки голоса полицейских. Сняв мокасины с ног, чтобы не издавать никакого звука, Степан, затаив дыхание, босиком неслышно побежал по лестнице вверх. Для этого случая он все продумал заранее, припас запасной ключ от чердака в сумке для побега. Как агент из американских блокбастеров, наш герой тихо взобрался по чердачной лестнице, открыл люк с заранее смазанной пружиной и вылез на крышу. Лежа на крыше, в эту майскую теплую ночь он дрожал от возбуждения и страха и прислушивался к звукам, доносящимся из подъезда. Ему представлялось, как полицейские допрашивают его соседей и взламывают с понятыми дверь в его квартиру, вызывают подкрепление с собаками, которые скоро ринутся за ним на чердак. Требовалось много усилий воли, чтобы погасить паническую атаку и начать спокойнее наблюдать за полицейской машиной, стоящей без движения около подъезда. Если они пустят на меня собак, я не выдержу – я прыгну вниз с крыши. Отец умрет тут же, узнав о моей гибели! Мама, бедная мама она тоже не переживет такого позора и умрет с горя. Страшно думать об этом. Ведь мать и отец для меня все, что есть в жизни. Как я их подвел! Родители думают, что их сын блистательный актер ведущего театра Москвы, а их сын вор! Вор! Аферист! Мошенник! Это ужасно. Ведь у родителей после моей смерти конфискуют всю их собственность. Я им пересылал ежемесячно деньги на жизнь и лечение отца. Господи, помоги мне! Не дай погубить моих родителей! Никогда тебя ни о чем не просил! Помоги мне! Клянусь, я брошу свои преступные деяния! Буду заниматься благотворительностью. В голове неожиданно зазвучали слова свыше: «О Боге вспомнил, аферюга. Как дурачить людей, так о Боге не вспоминал». Степан встал на колени и, подняв руки к небу, стал шептать: «Господи, помоги! Жаль отца. Он верит в меня. Прости, папа! Я тебя очень люблю, часто разговариваю с тобой во сне. Не сейчас, раньше разговаривал! Сейчас я заслужил только ночные страхи. Зачем я так живу?» Горло перехватил спазм, и Степан громко зарыдал, как ребенок, не думая, что полицейские могут его услышать. Он уже ничего не боялся.

Лежа на крыше и глядя невидящим взглядом в грязное, серое небо Москвы, Степан переосмысливал всю свою жизнь.

В это время в квартире напротив уже два часа кряду полицейские уговаривали мужа соседки прекратить дебош. Затем они все-таки решили забрать упрямого пьяницу в полицейский участок. Опомнившись, жена стала защищать своего мужа и отбивать его от полицейских. И так – по неведомому вечному кругу любви и ненависти – тянулась эта традиционная российская бытовуха, замешанная на странной семейной привязанности, беззаветном пьянстве и отсутствии какой-либо логики в мыслях и делах русских женщин.

Когда полицейские отчаялись и наконец покинули «влюбленную пару», наш герой, проводив безучастным взглядом полицейский наряд, скрывшийся в ночи на машине, продолжал лежать на крыше и смотреть в бесконечность мироздания в наполненном какофонией звуков ночном городе. В эту ночь он очередной раз поклялся себе, отцу, маме и Богу бросить опасные аферы и приступить к честной жизни московского актера. Эта ночь стала началом долгого пути оздоровления нашего героя от его затянувшейся болезни.

* * *

Генерал Ковтун каждый четверг ходил на доклад к генеральному конструктору и рассказывал о ходе расследования этого странного дела. Это жестокое по своей нравственной природе преступление ранило сердце Ивана Тимофеевича инфарктом, от которого он оправлялся с трудом и с неприятными последствиями для здоровья. Он лет на десять постарел, вернувшись из госпиталя, и из крепкого одержимого страстями созидания мужчины превратился в грустного старика. Из всех человеческих чувств самое разрушительное – это предательство и разочарование. Они привносят в жизнь убивающую душу пустоту. И это связано не столько с потерей романтических иллюзий, сколько с убивающим душу ядом циничного обмана.