Текст книги "Свет дьявола"

Вермеер

Гости валили домой. Шикарные автомобили подбирали их у подъезда и везли в частную жизнь. Дома они упадут в кресло и скажут устало, как они устали.

Я не верю в нью-йоркский секс в большом городе. Это одни фантазии. Нет, это не значит, что нью-йоркские люди не заводят любовниц и продвинутый в социальную жизнь феминизм не хочет обрести свой сексуальный фетиш, свой вольный дискурс, необходимый для разглядывания мужчин как половых объектов в лупу. Идея американского самоограничения в том, что любое действие должно быть оправдано разумом, подтверждено расхожей моралью. Иначе окажешься в маргиналах, что несовместимо с идеей жизненного успеха. Женская фрустрация, отсутствие достойных мужчин (их давно расхватали) – это понятно; ротация партнеров теоретически допустима. Но американцы воспитаны так, что врать нельзя и смеяться над другими нехорошо. Когда они врут или смеются над другими, в их поведении не только детектор лжи, но и простая интуиция заметит неискренность. Чтобы в таком смешанном обществе, как Америка, относиться к другому так, как ты хочешь, чтобы он относился к тебе, надо начинать с нуля. Надо отказаться и от Сезанна, и от разврата. Садомазохистские кожаные диваны в кабинетах ночного Нью-Йорка столь же физиологичны, сколь и американские лесбиянки. Самоограничение порождает эпидемию самоограничений. Если ты разрешил себе веселиться, будь начеку, чтобы не подвергнуться саморазрушению. Алкоголь помогает, но не надолго. Даже пьющие смельчаки, как ныне покойный Норман Мейлер, на вопрос «как дела?» отвечают «fine!».

Когда все разъехались по домам, русская бригада решила начать гулять. Она завернула на черных лимузинах в свою гостиницу в нижней части города, скинула парадные костюмы и в «казуальных» куртках на желтых такси рванула в клуб под названием «Ящик». Перед «Ящиком» толпилась очередь из молодых маргиналов. Русские запустили в дверь своего лазутчика, который, пробыв в помещении не более десяти минут, решительно вышел через служебный вход и провел в клуб всю компанию. Четкость проделанных движений говорила о знании ночной жизни в размере земного шара. В зале русская бригада растворилась в табачном дыму с похожей на восклицательный знак примесью марихуаны – не самый лучший коктейль для американского полицейского. На сцене клуба творилось легкое непотребство. Пели «голубые» мальчики, пародируя пародистов, и трансвеститы, грудастые, в страусиных перьях, показывали свои нешуточные гениталии. Было громко, пахло дешевым пивом. Американцы сидели и смотрели на сцену, как будто во МХАТе. Только одна девчонка, вдруг вскочив с места, подняла свитер и показала всем груди – публика сдержанно выразила свою молодую радость. Вскоре стало скучно. Схватив желтые такси, русские бросились обратно в гостиницу. Они вынули из карманов чудо-телефоны. Через полчаса прибыли нью-йоркские русские девочки. Высокие, все в черном. Устав от будней своего города, рожденные под дьявольским знаком ануса, они жаждали повеселиться. Компания загудела. Мимолетные страсти оказались понятны всем. Нью-йоркские русские девочки незлобно смеялись над потомственными американцами, которых они называли «найстумитниками»: те, объясняли девочки, приветливо здороваются («Nice to meet you!»), открывая в улыбке зубы, берут пиво с оранжевым сыром, а потом весь вечер не знают, что сказать.

Американец похож на колодец (пусть не глубокий), русские – на разлив рек. Русская бригада не стала размениваться на пиво – она принялась наливаться тем самым двадцатипятилетним виски, которое было только что выпущено в свет в ограниченном количестве бутылок и которым обычный человек готов слегка, из почтения к напитку, промочить горло, чтобы затем многозначительно поднять глаза к небу от удовольствия. Дорогое воскресшее виски, выпитое в большом количестве, раскрыло себя как янтарный свежевыжатый сок. Это был естественный напиток, вырвавшийся из-под гнета дешевого рынка, напиток, который не зря четверть века ждал своего часа, чтобы обрушиться, ломая шлюзы приличий, на русскую бригаду. Московская ночная жизнь, спонтанно организовавшись в Нью-Йорке, затмила американский праздник. Самоограничение сменилось не на вседозволенность, а на непредсказуемость. В каждом движении был отказ от американского фатализма по кличке свободная воля.

На следующий день я обедал в компании моих американских друзей (включая Роберта Грина). Они были рады новой встрече. Это был ланч. Они съели по салату, выпили по рюмке вина и побросали в корзинку из-под хлеба свои кредитки. Я протянул свою – они запротестовали. Я был их гостем. Я поблагодарил и вышел в город. Я шел по солнечному Нью-Йорку и думал о маленькой беременной женщине, которая собрала нашу группу около сезанновских яблок. Я захотел рассказать ей мою историю. Когда я впервые приехал в Америку, меня пригласили в нью-йоркскую студию радио «Свобода» и первым делом спросили в прямом эфире: – Что вам больше всего понравилось в Америке? – Вермеер. – Журналисты уставились на меня. Они ждали услышать восторженные рассказы о свободе и супермаркетах. – У вас в музеях замечательные картины Вермеера, – скупо объяснил я. Им показалось, что я издеваюсь над Америкой. Маленькая беременная женщина со светлыми, почти золотистыми, волосами рассмеялась. Мы пили капучино на свежем воздухе возле Музея современного искусства. – А кто были эти твои русские? – поинтересовалась она. – Я пожал плечами: – Разведчики дикой крови… Бог с ними! Ну, а ты как? – Она прищурилась весело: – Fine!

Нарушитель границы

Я меняю страны, как женщин. Я – Дон Жуан от географии. Не найдя счастья с одной, родной, хочется, не посылая ей на голову проклятия, поискать его на стороне, собрать по крупицам, утонуть в море впечатлений. Идет всемирная игра: нарушители границы против пограничников.

Мой гипсовый гость: кто не помнит статуи пограничника, присевшего в городском парке на одно колено, сросшегося с верной сторожевой? Чем священнее граница, тем радостней ее нарушать. Одни – с собаками. Другие – от собак. Немецкая овчарка впивается мне в горло. Одни не пускают, другие не спрашивают разрешения. Одни стреляют. Другие отстреливаются. Не вызывай напрасно огонь на себя. Если ты сделал что-то стоящее, они и так уже стреляют по тебе. Пограничник ненавидит нарушителя границы. Нарушитель границы, как всякий порядочный контрабандист, презирает пограничника.

Каждый по-своему ничтожен.

Кто вы на самом деле, господин нарушитель границы? Чем отличаетесь от быдла, которое постоянно нарушает человеческие законы, от воров, насильников, убийц? Вы зовете народ к сочувствию, добронравию, а сами бежите вон. Скука жизни, желание выстроить ее как барскую анфиладу комнат, недостаточность вашего общественного энтузиазма, загрязненность отечественного воздуха, неясность метафизических прогнозов – не ваш ли повод нарушить границу? Почему мистикам можно, богеме желательно по определению, молодым людям полагается по возрасту, а «Черной сотне», хакерам, комсомольцам, педофилам нельзя быть нарушителями?

Художник гордо имморален, толпа отвратительна в своей разнузданности. Нравственный инстинкт колеблется от страны к стране, от религии к религии, устаревает, слабнет, звучит архаично. Но Россия – прекрасный раздражитель нравственного инстинкта. Кто-то оградит свои идеи забором: от свиней. Кто-то просто споет. Это мы не проходили. Это нам не задавали. Попы, конечно, нам нужны; они полезны не меньше Интернета. Они – тоже пограничники, будущие орденоносцы, но, не нарушив границы, до Бога не достучаться. Я могу, а ты – нет, он – нет. Я имею право, а она не имеет, ей, женщине, не положено, им тоже запрещено.

Какая разница между вами, господин нарушитель, и главными пограничниками власти, которые нарушают границу по причине своей безнаказанности?

– Мы вам не надоели?

Да и этот гипсовый пограничный идол, всегда ли он охранял истинную границу, он ведь тоже ее нарушает, не отвечал на вопрос, чем родина отличается от империи?

– Бежать надо вовремя. Не опоздай!

Идет всемирная кровавая игра: пограничники борются с нарушителями границы внутри нас самих.

Я – Дон Жуан от географии. Я не хочу есть блевотину отечественной истории, ставшую модным блюдом. Везение – бог нарушителя границы. Нарушитель границы убивает пограничника только в том случае, если тот мешает ему нарушить границу. Пограничник – герой. Нарушитель границы – преступник. Как грачи на меже, мои музы живут на границе. Деятели культуры, играющие в войну, тоже делятся на пограничников и нарушителей границы.

Это игра темпераментов, игра поколений, игра цивилизаций, отчасти игра полов. В этой игре нет судей. У каждого – своя роль. Но я сомневаюсь в незыблемости ролей. Я видел немало нарушителей границы, ставших с годами погранцами. Мне понятны пограничники, изменившие своей присяге, что бы ни значило это понятие. Я хочу быть над схваткой, это – мудрее, только гений гармонично вбирает в себя пограничника и нарушителя границы, но живая свобода мне все же милее. Я всегда любил обнимать пограничный столб на чужой стороне реки. Любая родина однажды опостылит. Я бегу во все стороны света.

Воздушное погребение

Все мертвецы похожи друг на друга независимо от возраста и званий, но абхазские покойники отличны особым нравом. Я потребовал подробностей, но в ответ слышал уклончивые слова. Видно, смерть в райских кущах, под сенью финиковых пальм, полна языческих чудес. Недаром для обуздания излишней резвости природы сюда сошлись три апостола: Андрей, Матфей и брат по плоти Господа, Симон Кананит, домашний свидетель претворения воды в вино, которого здесь и обезглавили. Желто-красный, в помпезном купеческом стиле императора Александра Третьего монастырь на Новом Афоне, на месте возможного погребения Симона, стал словно окриком: «Молчать!» Иначе, крепостью христианского табу. Но сладкий воздух, вид на море – не спится, няня! Не Черноморье, а червь сомнения.

Я приехал в Абхазию неучем по части местных дел, скептиком по отношению к «банановой республике», под гнетом обстоятельств, как я считал, свалившейся в ноги Москве. Меня волновал вопрос собственной безопасности: мне казалось, что я могу стать легкой жертвой абхазских абреков, которых – как мокриц после дождя. В запасе моих абхазских представлений были, в сущности, одни мелочи. До этого я был в Абхазии дважды, но собственно Абхазии не обнаружил. В начале 1980-х годов в Очамчире, невзрачном, сытом городке, я принял участие в местном конкурсе «Кто больше выпьет?» и победил, выпив тридцать два граненых стакана белого домашнего вина. Второй раз я жил поздней осенью в Доме творчества писателей в Пицунде – там не нашлось ни писателей, ни творчества, ни солнца.

Теперь я приехал вовремя. Абхазская история только начинается. Все делится на «до» и «после» войны. Это страна, где дети по свисту пули определяют ее калибр. Грузины, проиграв войну 1992–1993 годов против самопровозглашенной республики, возбудили абхазское самосознание, покатившееся, как колесо, из патриархата в гражданское общество, свободу слова и повальное графоманство. До этого шла предыстория, когда все, кому не лень, из Абхазии хотели сделать не-Абхазию. Чем меньше страна, тем больше она себя любит. Заповедь выживания. Мне дули в уши про Колхиду, размещенную отчасти на месте нынешней Абхазии, про золотое руно, аргонавтов и Медею, в честь которой назвали медицину. Меня нафаршировали сведениями о мировой востребованности абхазской земли: ее колонизировали все, от греков, римлян, византийцев до итальянцев и турков, установивших здесь суннитский ислам (XVI–XVIII в.в.) и разведших прибыльную работорговлю, – но никто ее не завоевал. Абхазский характер вкупе с древним абхазским царством оказались сильнее всех, включая Российскую империю, которая, заглотнув Абхазию в XIX веке, за последующие бунты, конвульсии, мятежи официально объявила абхазцев «виновным населением». Я уже был готов признать Абхазию центром мира.

Прищурив глаз и сделав хитрый вид, Станислав Лакоба, историк, поэт, секретарь по национальной безопасности Абхазии, в сухумской кофейне поведал мне ключевой миф. Когда Бог распределял народам места под солнцем, сказал этот добродушный человек с родимым пятном в пол-лица, Он как-то забыл об абхазцах, народ-то маленький, и потому в конце концов отдал им то место у Черного моря, где хотел жить сам. Бог отправился жить на небо, оставив здесь свой осыпавшийся шлейф божеств и русалок, и абхазцы прописались в его земной резиденции.

В результате каждый, кто приезжает в Абхазию, может легко составить себе впечатление о вкусах и ландшафтных пристрастиях Творца. Ни скромности, ни минимализма. Напротив, буйный субтропический Рубенс. Горы, море, розы, эвкалипты, ущелья, долины, мандарины, гроты, озера, форель, гранаты, земляника, ночные филины, необходимая мелкая нечисть: летучие мыши – длиннокрылы и бурый ушан, а также медведи, серны, кавказские кроты. Торжество природного изобилия всасывает в себя человека: он становится частью природы так же естественно, как в Сибири превращается в ее диссидента в кальсонах. Слияние с природой как полезно, так и вредно для разумного существа. Природный ритм убаюкивает сознание и расковывает инстинкты. Лень и воинственность, похотливость и трудолюбие – все перемешивается в абхазском характере, очевидном вассале природных флюидов. Абхазцы чувствуют себя в язычестве, как рыба в море.

Красоты Абхазии настолько картинны, что не лезут ни в какую картину: иначе она превратится в китчевый образ роскошного ботанического сада, наложившегося на территорию не менее роскошного зоопарка. Маяковский почувствовал китч абхазского эдема: «Вокруг цветы и море синее. То в глаз тебе магнолия, то в нос тебе глициния». Остальные русские писатели, посетившие Абхазию, испытывали по отношению к ней неумеренные восторги. Мандельштам приходил в восторг от сложной абхазской фонетики, шипящих и звенящих звуков, вырывающихся из гортани, «поросшей волосами». Его возбуждало, что все существительные в Абхазии начинаются с буквы «а».

– Не является ли «а» древним артиклем? – На мой вопрос абхазцы отвечали отрицательно, добавляя, что ученые до сих пор не пришли к однозначному выводу. На другой вопрос, правда ли, что по-абхазски лозунг «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить!», звучит как «Ленин – хара, Ленин – хура, Ленин – харахура!», абхазцы, слегка обидевшись, объяснили, что это – грузинская клевета.

Так возникает тень грузинской темы. Грузины, с которыми абхазцы как соседи имеют много общего в быту и в застолье, что не мешает им теперь быть смертельными врагами, рассказывают ту же легенду о божественном местожительстве, но только применительно к себе. Это уже повод для конфликта. Сталин решил его просто. В 1936 году он послал своего друга Берию отравить другого своего друга, Нестора Лакобу, глуховатого, популярного коммунистического лидера Абхазии (родственника нынешнего Лакобы). В Тбилиси за ужином Берия отравил Лакобу вином. Вслед за этим началась крупномасштабная грузинофикация Абхазии, которая должна была закончиться депортацией второсортного народа (грузины не считали его себе ровней) абхазцев с Кавказа, но Сталин не успел это сделать – умер. Зато он успел в 1947 году выстроить себе в Абхазии дачу на озере Рица.

Сталин подолгу смотрит вдаль. В воде отражаются снежные вершины Кавказа. Он не был охотником – он был созерцателем. О чем он думал в абхазском уединении? Наверное, оплакивал своего друга, Нестора Лакобу, семья которого, братья, жена, дети, мать, после пыток была истреблена. Писая на сталинской даче в диктаторский унитаз, я был удивлен карликовыми размерами его ванны. Из всех историй о Несторе, которые мне рассказал Станислав, мне запомнилась про связь марксизма с язычеством. Создав в 1917 году свой первый революционный отряд, Нестор привел бойцов к самому почитаемому в Абхазии языческому святилищу на горе Дыдрыпш («Владение Громов»), где они поклялись верности в борьбе за народную власть.

Еще до советской власти Абхазию, с ее 220-километровым черноморским побережьем, решено было превратить в «русскую Ниццу», где средне-январская температура на один градус выше, чем в Ницце. Принц Александр Ольденбурский по приказу родственника, Николая Второго, в начале XX века взялся возводить курорт на месте старой военной крепости. Гагра стала модным местом и конкурентом Крыма: аристократы и купцы выстроили себе шикарные виллы, их жены принимали чудодейственные сероводородные ванны, на набережной появились купальни, в городе – рестораны и казино.

Большевики подхватили курортный запал царя. В 1931 году журнал «Огонек» определил Абхазию как советскую Флориду, а также призвал ее по качеству отдыха догнать и обогнать Калифорнию. Абхазия стала всесоюзной здравницей. Теперь здесь заново налаживают курортное хозяйство. Большинство гостиниц, номенклатурных санаториев сталинской поры (некоторые из них, как «Санаторий имени XVII партсъезда» в Гагре, – волшебные параноидальные дворцы соцреализма) нуждаются в капитальном ремонте, но денег нет, и в потрескавшиеся здания едут непритязательные туристы с ленивыми лицами (главным образом из России). Самшитовые деревья (по рассказам местных жителей, они за сто лет вырастают на один сантиметр) и реликтовые сосны, эти доисторические раритеты, которые, перемешивая свой запах с йодистым зарядом моря, создают обонятельный климат мыса Пицунда, выглядят отчужденно, почти неуместно в окружении совковых построек. Природа – пятизвездочная, а большинство отелей не тянет и на три звезды.

После того, как я объездил все страны Черного моря, я понял, что нам, русским, есть чем гордиться: мы – абсолютные чемпионы курортной гульбы. По сравнению с нами ни золотые пески Болгарии, ни румынские прибрежные камыши, населенные старообрядцами, ни одесский юмор, ни крымские сердоликовые бухты, ни цитрусовый Батуми, ни даже фейерверк босфорских дискотек – ничто не тянет на звание библейского греха. А вот в Сочах – в этом чавкающем слове, в городе, похожем на перезрелый, мутанский, сочащийся гнилью персик, шевелящийся на солнце потому, что он облип мухами, осами и муравьями, – в Сочах вас ждет Содом. И Гоморра. И еще шестьсот шестьдесят шесть удовольствий. Отправьте туда своих сыновей и дочерей – они вернутся домой закаленными воинами греха, многозначительными циниками с плейерами в ушах. Как нам удается из каникул и отпусков на последней, отпущенной Историей полоске субтропической русской Ривьеры, сделать многократный оргазм – это вопрос к русской идее счастья. Нам не к лицу пресные удовольствия. Если гулять, так зажигать. Все включено: на сочинском вокзале ходят старушки с благообразной внешностью, истинные исчадия православия, и говорят приезжим так нежно, так зазывно: «Сынок, девочку хочешь?» Устоять, конечно, можно, но зачем? Взять в руки огромный персик, облиться соком и скушать (на юге мы кушаем, на севере – едим) его целиком, с мухами, осами и муравьями.

Я прилетел в сочинский аэропорт на дребезжащем, как кастрюля с крышкой, советском лайнере, вышел в толпу таксистов со злобно-приветливыми улыбками и оглянулся с растерянным видом. Я был в черных брюках и черной куртке – сочинская ярмарка в горошек и в цветочки, в сандалиях и с полуголыми сиськами глядела на меня с нескрываемым подозрением. В Сочах мне на этот раз нечего было делать. Мой путь, как писали путешественники в XIX веке, лежал в Абхазию. Аэропорт Сухуми не принимал. Он не принимает уже в течение многих лет. Последний раз, когда я читал о сухумском аэропорте, – это была плохая новость. Тогда на подлете к Сухуми сбили пассажирский самолет ТУ-154. Абхазцы потом уверяли меня, что на нем летели боевики с Западной Украины, в полном военном снаряжении – чтобы воевать на стороне Грузии. В нем была моя знакомая – американская журналистка, с которой я как-то обедал в Париже. Я много раз представлял себе последние секунды ее жизни.

Я уже ехал в сторону Абхазии в благополучном «мерседесе» с чудесным долговязым армянским водителем Авиком и никак не мог вспомнить, как звали погибшую журналистку. Так и не вспомнив, я приехал на государственную границу. Мост через Псоу. Псоу, конечно, не речка, а – вино. Приятное абхазское вино. С натуральной сладостью, в которой есть легкая хитрость Востока. Граница, которая в 1990-е годы блокировала въезд в Россию всем абхазцам, кроме стариков и женщин, ныне стала абсолютно вымышленной. Официально я въезжал в Грузию, но об этом нет даже речи. Никаких грузинских «иероглифов», никаких грузинских наименований – все это с корнем вырвали абхазцы. Мне велели взять мой компьютер в руки и встречать машину на другой стороне реки. Российские пограничники отличались привычной солдатской грубостью, но при этом были прозрачными, как родниковая вода: я прошел через них без усилия. Если бы в моей компьютерной сумке был миллион долларов, об этом бы никто не узнал. Но зачем ввозить в Абхазию миллион долларов? На другой стороне горной речки сидел на стуле абхазец полувоенного вида. Я ему кивнул – он мне тоже. Я шагнул в геополитическую пустоту. Надо мной развевался полосатый абхазский флаг с человеческой ладонью.

Дорога еще некоторое время оставалась весьма сносной – как в России. Но если в России вплоть до границы тянулись пыльные пригороды с мелкими палисадниками и бурным движением, то после границы я попал в девственную природу. Оказавшись частью природы, а не пригородов, море приосанилось, приобрело величественный вид, претендуя на миф и на вечность. Оно было пустым, без единого паруса, катера, лодки с веслами – море считается здесь грузинским, и любое судоходство потенциально опасно, с непредсказуемыми последствиями.

Постоянные милицейские блокпосты. Милиционеры высовывались из придорожных кустов навстречу редким автомобилям и штрафам за превышение скорости. Но наш автомобиль, принадлежащий секретарю по национальной безопасности, оказался для них не только неприкосновенным, но даже священным, и они поступали так, как нигде: они не просто отдавали машине честь, но при этом еще и кланялись, как в каком-нибудь мультике, в пояс. Мы приехали на Восток.

Псоу делит восточную часть черноморского побережья на две цивилизации. В советские времена это не слишком бросалось в глаза. Мы все были участниками социалистической глобализации, кавказские консервативные нравы растворялись в советском воздухе. Это уже позже мы заметили на постсоветском пространстве ядовитые цветы религиозного мракобесия. Абхазские женщины советских времен были, как правило, в белых халатах или передниках: они работали нянечками, медсестрами, врачами, официантками или на кухне. Для русских отдыхающих они были таким же сочинским персоналом, только черноволосым и с полным ртом золотых зубов. Гордясь своими золотыми зубами (иметь их здесь было престижно) и брезгливо морщась, они в водных лечебницах Мацесты покрикивали на советских мужчин: «Раздевайтесь догола и идите в ванну!» Однако белый камуфляж передников и халатов был только для отвода глаз. Советская власть на Кавказе уничтожила многих людей, но не разрушила семейный уклад. Он был как гранит – он выстоял. Впрочем, не все так просто. Близость теплого моря, курортная жизнь бывшего Союза привнесли в абхазского мужчину элемент всеобщего средиземноморского гедонизма. Мужчины проходили через опыт пляжных мальчиков, превращаясь в охотников на доступную добычу: одиноких славянских женщин, приезжавших на отдых. Счет шел на десятки, если не сотни. Этот опыт обучал их сладострастию и презрению. Чем больше они побеждали, тем меньше им хотелось, чтобы их сестры были подобной добычей. Крестьяне и воины, абхазцы позволяли себе как мужчины ровно столько, сколько они не позволяли своим женщинам. Крепнущий с годами русский женский лозунг «Мы живем только один раз!», который, по сути дела, стал продолжением карамазовского принципа «Если Бога нет, все позволено», в кавказском сознании превратился в свою противоположность: если тебе дана одна жизнь, то не порти ее. Абхазские женщины не должны быть такими же блядьми, как русские. Абхазцы отрицают свою историческую приверженность исламу, но их гендерный апартеид несомненен. Если в советские времена отсутствие женщин во время застолья можно было назвать варварским пережитком, то теперь оно имеет опору на вековые традиции.

Переезжая границу Абхазии, русский человек, как это обычно бывает на Востоке, вдруг начинает чувствовать себя европейцем. Он обращается в слух и в зрение – местные обычаи дразнят его любопытство, но внутренне он раздражен их ригоризмом. Он поддакивает только из вежливости, которая, в остальных случаях, считается его дефицитом. Побывав на десятке застольев и не встретив на них ни одной женщины, я почувствовал себя, как в казарме. Лишь подавальщицы тенью летят к столу, бросая искоса любопытные взоры. Русскому человеку явно не хватает за столом женского смеха и женского загорелого тела. Еда, даже если она вкусна и обильна, – для него всего лишь повод для нарушения этикета. В русском тосте всегда есть двусмысленность, пусть даже она не осознается тем, кто его произносит. Абхазский тост – тавтология. Вставая, чокаясь и садясь, и еще раз вставая, и еще раз садясь, ты пьешь за ценности, которые очевидны. Бесконечные повторы вызывают ощущение школы для слабоумных, и только тост за погибших на войне размыкает привычный круг, и ты невольно отряхаешься от скуки.

Абхазия – остановившийся глаз времени. После войны, которая стала возможной в результате сделки Шеварднадзе и Ельцина, время в Абхазии встало. Завтра перестало существовать (его до сих пор нет). Боль от потерь была слишком велика. Никто не хотел вперед во времени уходить от погибших мальчиков, от их могил. Когда с грузинских вертолетов начали в первый же день войны стрелять по людям, лежащим на пляжах, это был знак того, что грузины готовы на геноцид. В этот момент Грузия потеряла лицо. Дальше начался героизм поначалу совсем безоружных абхазцев. На всех дорогах я встречал музеи боевой славы. Я зашел в один из них около Нового Афона: на меня смотрели глаза сотен погибших юношей. После этого Грузии в Абхазии делать нечего. А где похоронили грузины своих мертвецов? Их сбрасывали с вертолетов в море…

Но это было не то воздушное погребение, которое считается темой абхазского язычества. Воздушное погребение – языческий стиль захоронения абхазских мужчин в бычьих шкурах на верхушках деревьев. Трупы, сотни трупов висели на деревьях до тех пор, пока птицы не объедали мясо. Затем кости складывали в кувшины и хоронили в пещерах (трупы женщин сразу зарывали в землю). Грузины устроили абхазским юношам воздушное погребение, расстреливая их из танков и пулеметов. Куски их тел повисли по всей Абхазии. Жертвоприношение богу войны. Особенно пострадала южная часть страны. В районе Очамчиры я увидел десятки разрушенных деревень, сотни сожженных домов, да и самой Очамчире досталось. Мэр города предлагал мне купить сохранившиеся особняки за смешные деньги. Из 70 тысяч жителей, которые жили здесь до войны, в Очамчире остались четыре тысячи.

Всего этого я еще не знал, когда ехал под вечер из Сочи в Сухуми, который, утратив присвоенное ему Сталиным грузинское «и», теперь звучит по-абхазски, суховато для русского уха, – Сухум. Меня поселили на госдаче, рядом с дворцом президента: антикварная роскошь советских номенклатурных времен. Наутро познакомили со Станиславом Лакобой, ключом к моему путешествию. Я увидел все, что хотел: от людей – руководителей страны, писателей, священников на Новом Афоне – до обезьян в сухумском питомнике.

Обезьяны порадовали меня своими детенышами. Перед питомником стоит большой памятник обезьяне – кажется, единственный в мире. Жаль только, что цель питомника, отразившаяся в надписи на памятнике, выражается в опытах, которые призваны спасать людей за счет обезьян. Я понимал, глядя на возрождение обезьянника, что этот вопрос, который теперь мучит политкорректную Европу, в стране послевоенных инвалидов еще долго не будет иметь никакого смысла.

Под руководством статного и седого Ксан-Ксаныча – русского человека, который командует абхазским военно-морским флотом, – я сделал круг по сухумской бухте на военном катере. Катер был допотопен и трижды перекрашен, как старый трансвестит. Морю явно надоело быть пустым. Поощряя нашу военную активность, оно тут же послало нам в помощь дельфина, который решил погоняться с нами наперегонки.

Война не испортила Черное море. Оно плескалось легкомысленной волной. Трудно придумать более курортное море. Оно буквально все окружено пляжем. Но оно лишь прикидывается курортным. Оно умеет быть черным. Это странное море обладает сероводородным слоем, консервирующие свойства которого сохраняют как металлы, так и бумагу. На дне, среди гор и ущелий, в подводном музее будущих поколений, собрана коллекция тайн. Купальщики с веселыми криками бросаются плыть по кладбищу кораблей всевозможных флотилий, навстречу братским могилам десятков тысяч людей. Их приветливо хватают за ноги утопленники с теплохода «Армения», затопленного 7 ноября 1941 года немецкой авиацией близ Ялты, когда он плыл на Кавказ. Семь тысяч трупов! Четыре с половиной тысячи немцев разгуливают по дну – жертвы советской бомбардировки нацистского транспорта «Тейя».

Сухумский маяк с моря выглядел ненужной игрушкой. На рейде стоял лишь один турецкий сухогруз – он выглядел пиратским судном. Море беспечно плескалось, а Сухум померк, одичал. Вокруг него бродят волки, в предгорьях развелись ядовитые змеи, почта не работает. Кроме того, добавила местная русская журналистка, ее дважды насиловали. Один из насильников сидит в тюрьме. Остановившееся время превратило абхазскую интеллигенцию в читателей и телезрителей российских каналов. Ко мне отнеслись как к чуду, сошедшему с экрана. Быть чудом крайне некомфортно. Меня спасло только то, что я искренне принял абхазскую сторону и сохранил хладнокровие. Мои оценки носили волюнтаристский характер. Я чувствовал себя Хлестаковым, которому приснился дикий сон о том, что он должен выбрать: Абхазию или Грузию. Наконец, я догадался: в войне с Абхазией потерпело поражение грузинское высокомерие.

Станислав Лакоба удовлетворил все мои желания, кроме одного. Можно подумать, что он отказался познакомить меня с президентом страны и его грузинской женой, но как раз это он сделал. Лакоба, скорее, делился со мной своими сомнениями, нежели пропагандировал абхазский образ жизни. Я понял, что его страна попала в капкан, но в Сухуме было жарко, и мне хотелось из остановившегося времени выбраться на природу. Однако именно то, что связано с природой, Лакоба мне не показал: абхазцы скрывают в горах идолища, паганища, капища, которые обжигают, как огненный куст, неподготовленного или непрошенного гостя. Говорят, что грузины испытали это на собственной шкуре – пропадали в тех местах заживо. Возможно, это военный фольклор. Зато я узнал наконец секрет летальной витальности.