Текст книги "Свет дьявола"

– Ты останешься с нами, – сказала Джен. – Сядь на кровать. Ты же была с ним перед ужином в сауне. Чего ты стесняешься?

– Она уже знает про сауну, – огорчилась Вероника. – Ну, хорошо, я останусь. Тебе нужен ее прощальный массаж?

– У меня, возможно, трусливые яйца, но не до такой же степени!

Я разделся и покорно лег на живот.

– Перевернись на спину.

К моему изумлению, Джен тоже разделась догола и села мне на колени.

– Посмотри на свой живот, – сказала она. – Разъелся! Это – дань мертвецам. Твой пупок вылез из живота, как глаз из орбиты. Это предупреждение.

Джен принялась массировать мой хуй.

– Что ты ждешь? – обратилась она к Веронике. – Раздевайся! Он мне сегодня нужен возбужденный. Он любит лесбийские игры! Ну, чего застыла? Ты же хочешь быть живой!

Вероника, путаясь в шмотках, безропотно разделась. Джен нежно поласкала ее жидковатые груди и решительно раздвинула ей ноги с толстыми ляжками.

– Возьмемся за него с двух сторон! – приказала Джен.

Когда все было готово, она села на мой хуй до упора и, медленно двигаясь, стала дотрагиваться ладонями мне до груди. Вероника по-матерински гладила меня по голове.

– Ну, скажи, Лан, что я живая! – жалобным тоном попросила она.

По-моему, она хотела обратить все в шутку.

– Не мешай! – Джен закрыла глаза и продолжала двигаться, руками прислушиваясь к моей груди.

– Я тоже хочу кончить, – капризничала Вероника.

– Прекрати! – рявкнула на нее Джен. Ее полурасплющенное лицо вдруг стало похоже на лицо Чингисхана. Когда жемчужная, как говорит Восток, струя ударила в ее влагалище, Джен Лан упала мне на грудь и так лежала долго, неподвижно. Когда же она поднялась, в лице у нее не было ни кровинки.

– Ты требуешь меня? – сказала она тихо. – Я согласна.

– Сумасшедшая, – пробормотала Вероника.

– Ты ждал от женщин самопожертвования во имя твое. Они думали: мужской эгоизм, а это – единственное, что может тебя спасти.

– Что ты имеешь в виду? – задал я идиотский вопрос.

Джен приложила палец к губам:

– Сегодня я пью водку и курю, но на самом деле я – гимнастка. Я хочу показать тебе несколько номеров.

Тут она принялась прыгать и скакать, ходить по кончику стола и махать руками. У нее в руке вдруг появилась красная шелковая лента.

– Напилась, – шепнула мне в ухо Вероника.

Джен перепрыгнула со стола на широкий подоконник и развела руками тяжелые шоколадные шторы с золотыми кистями.

– Представление продолжается! – Она превратила ленту в красную вьющуюся змею.

Она хорошо смотрелась на фоне окна. Как фотография в рамке. Где-то вдали за ней виднелся храм-новодел, подсвеченный прожекторами. Я зааплодировал. Внезапно раздался звонок. Я взял трубку.

– Bring me her! Your time is finished! – заорал мне в ухо корабельный кок.

– Five minutes! Please!

– Now!

– O.K. Fuck you!

– Тебя зовут, – сказал я.

– Повесь трубку. Какой ты хочешь совет?

– Как мне быть дальше?

– Мальчик! – сказала мне Лан. – Следи за моими движениями!

Она ловко распахнула обе створки окна. В комнату толкнулся теплый ветер. Обеими руками она поймала ногу над головой и, прыгая, стала кружиться на подоконнике. Остановилась. Оперлась на подоконник ногами и, подняв руки с красной лентой, оттолкнулась и полетела вниз.

Я рванулся к окну – в этот момент двое стальных пиджаков и корабельный кок влетели в комнату, ловя меня, голого, за руки. Сверху с болью и грохотом, под хруст выкручиваемых рук, на меня обрушалась мысль. Философии не существует. Ее не было, нет и, наверное, уже не будет. Голая Вероника дико визжала в кровати. На столе лежала большая связка ключей – привет от Джен Лан.

Святые места

В загородном доме на высоком берегу с видом на реку я ел куриный суп с домашней лапшой. Это был когда-то дом отдыха для министров и прочей номенклатуры, куда приезжали отдыхать и мои родители, радостно подтверждая на балконе номера-люкс в полосатых шезлонгах свой высокий жизненный статус. Я никогда не видел мою маму такой веселой и спокойной, как здесь. Стильный конструктивистский дом в виде корабля. Здесь были чудесная библиотека с дореволюционными журналами вроде «Нивы», свезенными, видимо, из разоренных соседних усадеб; большой биллиардный зал; зимний теннисный корт со шведскими стенками по бокам… Советская роскошь со временем полиняла, жизнь пролетела, резко меняясь, критерии сдвинулись, корабль зачах, но кормили по-прежнему вкусно, а медсестры и подавальщицы еще помнили моих родителей, что было для меня важнее пропавшей роскоши. Это было мое детское место, место радости семейного общения, и я выбрал именно его, чтобы погулять на природе, вплоть до нарышкинского барокко церкви в деревне Уборы.

В столовой уже никого не было, я ел обед один на фоне старой пальмы, зимних пейзажей и светлых занавесок. И вдруг задумался с ложкой в руке, глядя в тарелку на вкусную, желтоватую от яйца лапшу. Вернее, даже не задумался, а встрепенулся: будет ли в бессмертии домашняя лапша? И если нет, то жаль, конечно. Какой же рай без лапши?

А ты еще заслужи этот рай, даже если в нем не будет лапши… Тогда мне захотелось сделать то, что никому не рекомендуется: остановить мгновение вместе с куриным бульоном и так посидеть, никуда не мчась. Но мысль, всполошенная тоской, двигалась сама по себе, пока не уперлась в Догон.

Догон – край пигмеев, в Западной Африке. Я шел пешком по южной оконечности Сахары вместе с местным проводником и спросил его, что значит для догонов святое место. Он палкой нарисовал на песке круг, положил в его центр три камня, добавил сухие кости, должно быть, шакала, валявшиеся неподалеку, и, выйдя из круга, стряхивая с ладоней песок, сказал, что вот оно – святое место. В моей тарелке плавали: кусок курицы, мелко нарезанная морковка, которую я, впрочем, не люблю, все та же лапша. Я стал осознавать, что тарелка невольно превратилась для меня в святое место, связав верх и низ.

В святых местах на меня нападают сомнение и хандра. Я принимаю и отталкиваю священные катакомбы. Мне дурно от мощей, свечей и веры в предков. Слетать бы на остров Пасхи, но стану ли я поклонником ярко выраженного примитивизма? Мне некуда засунуть разум: как кости шакала, куриные жертвоприношения Индии, разукрашенные лица, разноцветные флажки на гималайском ветру способны умилить Творца, настроить его к диалогу и произвести чудеса? Сотни паломников, пылящих по дороге к ступе, вокруг которой прыгают обезьяны, или к гроту в Лурде, где висят прибитые к скале костыли исцелившихся людей, поверивших в пришествие Мадонны во Францию, беспокоят меня своим иступленным фанатизмом. В ритуале мне видится, скорее, театр, чем священнодействие, меня коробит от символов, но в то же время в самом дурацком танце на дискотеке мне видится земной путь человека. Неужели этот путь так неприхотлив? Неужели примитивизм и есть крик голой души, а все остальное – лишь декорации, разнообразие, утехи? Неужели там, наверху, нас ждет Бог в простой холщевой рубахе, считающий, как и Ленин, стихи футуристов пустой заумью? Тогда моя лапша и кости шакала уместнее экзистенциальных спекуляций, а религия прямого действия – вуду – через камлания колдунов ведет нас решительно к истине. Но светская мысль о том, что колдун притворяется, валяет дурака, неуместна в африканской деревне. И я вдруг вспомнил, как однажды в Финляндии на поэтическом семинаре возле озера поэты разных стран брали штурмом заявленную как главное блюдо встречи тему святости, и ничего у них из этого не получилось.

Какой же, в самом деле, рай без лапши?

Разведчики дикой крови

Маленькая беременная женщина, чем-то напомнившая мне умершую при родах жену Андрея Болконского, собрала русскую группу, человек двенадцать, возле яблок Сезанна. Светловолосая американка улыбнулась нам чистосердечной заученной улыбкой, призванной, по крайней мере, сохранить к ней внимание до конца экскурсии, представилась и бросилась в черную воду неведения. Единственно, что она знала: перед ней ударная VIP-группа, которая, по соглашению с дирекцией, пришла в Музей современного искусства в неурочный час, до открытия. Это значит, что степень близости людей и картин будет максимальной. Это значит: будет праздник, о котором трудно даже мечтать. Настоящий праздник в Нью-Йорке. Кроме охранников цвета горького шоколада, в залах никого не было. Но насколько этим людям нужно переживание интимной связи с явно несъедобными яблоками Сезанна, из которых получился мармелад мирового авангарда? Самое определенное, что можно было сказать об участниках культурного заплыва – они были сыты. Прежде чем приехать в музей, они съели на завтрак огромные цветные омлеты с помидорами, грибами и ветчиной в своем дорогом отеле и находились в добродушном настроении. Маленькая беременная женщина попробовала их на зуб. Она объявила, что Поль Сезанн – французский художник второй половины XIX века; информация была воспринята с пониманием. Это ее несколько приободрило. Перед ней стояли холеные люди вполне молодого возраста. От них пахло если не богатством, то спокойной уверенностью в себе. Этот запах их объединял. Впрочем, их объединяли и другие запахи. Это были коллекционеры запахов – вкусной еды, новомодных парфюмов, лосьонов, лошадей, автомобилей, разнообразных напитков. Собственно, за запахом и вкусом напитка они в Нью-Йорк и приехали: на мировую премьеру двадцатипятилетнего виски – запуск дорогого продукта, который должен покорить мир.

Маленькая беременная женщина постепенно наглела. Она поверила в русских и, отбросив культурные костыли, необходимые для техасских миллионеров, набирала терминологические обороты. Группа ринулась на взятие бастионов кубизма и абстракционизма. Однако по дороге к победе группа стала разваливаться на куски. Если многометровые кувшинки Клода Моне, которые при большом скоплении народа нельзя рассмотреть, были восприняты одобрительно, то «Авиньонские девицы» Пикассо, оказавшись обыкновенными барселонскими проститутками, вызвали противоречивые мнения. Разве можно так уродовать женщин? Сальвадор Дали убедил, скорее, своим именем, нежели сюжетами. В великой битве Пикассо и Дали, с точки зрения русской бригады, явно побеждал не лупоглазый новатор, записавшийся в коммунистическую партию, а предательский душеприказчик Лорки, поющий гимн тюрьме – вместилищу свободы. Они оба были эротоманами – эти испанские конкуренты. Но у Пикассо эротика – похоть грубого здорового духа, а в видениях Дали – далеко ползущая перверсия, вызывающая сладость, судорогу, дорогостоящее отвращение.

Маленькая беременная женщина закончила экскурсию на патриотической ноте – в американском зале. Но про американских абстракционистов, вроде Поллака, некоторые женщины из русской группы сказали то, за что бы их полюбил Хрущев: мы могли бы нарисовать лучше. Маленькая беременная женщина не спорила и даже складками губ не выразила презрения: она привыкла ко всему. Группа поспешила на обед в ресторан.

Красавица

По дороге в ресторан я позвонил Аньке. Автоответчик сообщил мне, что номер изменился, и продиктовал новые цифры. Когда в сорок семь лет бывшая москвичка, красавица Анька, получила американский паспорт, она не поверила своим глазам. Перепутав семерку с единицей, американские власти омолодили ее на шесть лет. Она прыгала от счастья. Теперь, когда я прилетел в Нью-Йорк, она не стала со мной встречаться, сославшись на хандру и недомогание.

– Для меня это высшая мера наказания, – сказала Анька по телефону, – жить в Америке.

Она начала нью-йоркскую жизнь с того, что вселилась с мужем в фешенебельный дом на Бродвее, соединив две квартиры. Она летала с ним, знаменитым пианистом, по всему миру первым классом, они общались с высшим обществом, ее шкафы трещали от шуб. Она ни разу не надела дважды одни и те же туфли. Затем они развелись: она перебралась в квартиру попроще, но все-таки в престижном квартале, неподалеку от Центрального парка. В результате неудачных денежных спекуляций и загадочного ограбления она оказалась без средств к существованию. Второй раз выйти замуж не удалось. Старые богачи, гениальные теноры, вашингтонские политики слетались на ее красоту, клевали, когтили и разлетались. Несмотря на светские связи, работать она не смогла или не захотела. Она еще раз переехала, ближе к Гарлему. Здесь и родилась мысль о высшей мере наказания.

– Найди мне жениха в Москве, – сказала она и повесила трубку.

Агент

Когда в 1988 году я впервые приехал в Нью-Йорк из штата Вермонт, где читал лекции по русской литературе, у меня начались такие приступы головокружения, что я с трудом ходил по улицам Манхэттена. Энергия города ударила меня по голове. Казалось, что здесь люди не идут, а летят на роликах, с развивающимися галстуками. Казалось, что только здесь делается что-то настоящее, рождается новая разновидность людей. Я еще не успел прославиться «Русской красавицей», а меня уже всюду приглашали, как будто провидели мою судьбу, звали печататься в «Вог» и в «Нью-Йоркер», водили на ужин к хозяину этих и многих других журналов, знакомили со знаменитостями, Артуром Миллером, Филиппом Ротом, и при этом все слушали меня с неподдель-ным американским энтузиазмом буквально открыв рот. Я не понимал, что происходит, за что Нью-Йорк так сильно меня полюбил. Меня отвезли в башни-близнецы полюбоваться видом из высотного бара. Подо мной летали вертолеты и гуси.

Я стал ездить в Нью-Йорк все чаще и чаще по заданию разных нерусских журналов. Я писал о Гарлеме и ночных клубах, наркоманах и полицейских, школах и тюрьмах, университетских профессорах и трансвеститах. Нью-Йорк превратился в сладкую розовую вату на палочке. Я ел ее и не мог наесться. В конце концов у меня появился литературный агент – один из лучших в Нью-Йорке, по имени Майкл. Он продавал своих авторов за бешеные деньги и был своим человеком в Голливуде. Майкл представлялся мне воплощением успеха и славы, кудесником, фокусником, американским шаманом. Он запустил меня на околоземную орбиту. Я сидел в Лос-Анджелесе, глядя на пальмы и кактусы в саду, и писал сценарий для Голливуда.

Нью-Йорк кончился в тот день, когда отчаянные арабы пробили самолетами башни-близнецы. Двумя ударами они сначала изнасиловали, а затем зарезали город. Я приехал в октябре, через полтора месяца после теракта. В городе, где обычно пахнет хот-догами, еще сильно пахло жареным человеческим мясом. Все носили патриотические значки со звездно-полосатым флагом. Значки не помогали. Американцы плохо переносят беду, хотя они знают, как от нее отвлечься. Но в стране, где на вопрос «как дела?» можно ответить только «fine!», трудно найти ответ на глобальную катастрофу.

Нью-Йорк – город желтых такси. Это знает каждый, хотя бы по фильмам. До катастрофы нью-йоркские таксисты любили говорить о том, почему они переехали в Америку из своей страны: России, Бразилии, Афганистана, Бангладеш. Они были юркими, спешащими делать деньги эмигрантами. Сейчас они словно отяжелели и делают деньги натужно, через силу. На фоне этих перемен русская команда, прибывшая выпить виски, выглядела столь элегантно и оптимистично, что, казалось, Америка специально выписала ее для возвращения к забытым американским ценностям.

Курс на самоограничение, который изначально был связан с протестантскими нормами, привел Нью-Йорк к тому, что он стал огромным рабочим городом, окраиной самого себя. Сняв яхту для осмотра Нью-Йорка с воды, русская группа увидела не город-мечту и даже не «город желтого дьявола», а гигантскую улитку, ушедшую в себя. Город распался на отдельные виды. Правда, праздник все-таки ждал нас на водном пути. Зеленая статуя Свободы оказалась невозмутимой. Возможно, она и станет лекарством для продолжения американского рода. Увидев ее, русская бригада потянулась к ней со стаканами виски. После нескольких наших глотков статуя явно развеселилась. Всем стало ясно, что она пританцовывает.

Когда настал вечер и русская группа ушла в очередной умопомрачительный ресторан, я получил возможность пригласить туда своего агента Майкла. И не только его. Вместе с ним пришел Роберт Грин, известный в Америке своими книгами, в которых он переписал мировую историю на американский лад, найдя от древнего Египта до нынешней Японии единую мотивацию жизни – путь к успеху. А также – невеста писателя. Они пришли раньше нас, сидели за аперитивами.

И тут я впервые увидел разительную разницу между успешными американцами и успешными русскими. Сценой сравнения стал модный ресторан, в который каждый нью-йоркский сноб хотел бы попасть, но там по записи (надо ждать неделями) и при этом обжигающе дорого. Вот вошли русские, в своем обычном итальянском великолепии шмоток, которые выглядят не то как издевательство над одеждой, не то как одежда для издевательств, попадали на стулья за круглыми столами так, будто сели в простом суши-баре, и даже не заметили того, что они пригласили двух американцев плюс невесту. Пригласили, и ладно – без всякого парада. И американцы в своих дорогостоящих пиджаках с серебряными пуговицами и приличных галстуках выглядели при русских чопорными учителями английского языка на ежегодной корпоративной вечеринке, а невеста словно вчера приехала из какого-нибудь американского Саратова. Русские принялись глушить мохито с мятными листьями и наперебой удивляться тому, что в одни руки в Нью-Йорке отпускают не больше пяти чудо-телефонов, как будто в Советском Союзе, так что нельзя сумасшедшей американской техникой одарить всех знакомых, а мои американцы даже по одному чудо-телефону еще себе не купили. Зато я запомнил про эти пять телефонов в одни руки, а о чем мы с американцами говорили, не помню. Видимо, о литературе. Или о демократии. Русские улыбались ярко, гедонистически, они улыбались очаровательными культурными улыбками, хотя про посещение музея даже ни разу не упомянули, как будто их там и не было. Прощаясь, американцы сказали, что этот вечер для них – праздник, и русская группа с удовольствием пожала им руки. Русским, кстати, ресторан тоже понравился, и они сказали: – Это даже для Москвы высокий класс. – Агент спросил меня: – Кто они? – Как кто? Хорошие ребята. Разведчики дикой крови. – Отвечая на его немой вопрос, я поспешил добавить: – Я вижу в русской бригаде ядро формирующегося русского мира. Конечно, придется чем-то пожертвовать. «Авиньонских девиц» в будущее не пронесешь. «Братьев Карамазовых» мы тоже оставим в покое. Но даже это не совсем так. Культура просто-напросто должна стать гарниром.

Публичная библиотека

Чтобы кого-нибудь удивить, надо сместить понятия. Салман Рушди как-то устроил всемирную писательскую вечеринку среди динозавров в нью-йоркском Музее естественных наук. Тогда можно было подумать, что писатели как класс стали динозаврами, хотя на самом деле под шум полуторатысячной толпы проснулись динозавры… Командный состав шотландского виски решил по-своему воскресить прошлое. Он преподнес Америке подарок, который у нее отобрали в годы «сухого закона». Он вернул американской элите бренд, который был запущен в 1909 году во времена великого пробуждения Америки. Чтобы найти свое будущее, выпейте свое славное прошлое! Со всего мира слетелись посланцы национального гламура: японцы и арабы, китайцы и наш ударный батальон. Это был настоящий день рождения. С духовым оркестром, бесчисленными фотографами, телеведущими с микрофонами в руках, гвардией шотландских мастеров волынки в килтах. Здесь можно было учиться тому, как создать праздник. Из каких элементов он складывается во всемирном масштабе? Главное в празднике – ритуальное таинство мероприятия. Праздник – это пирамида. Среди знаменитостей должны промелькнуть суперзвезды, чтобы заставить волноваться весь зал, но и сами суперзвезды должны быть обрадованы явлением высшего мира: особами голубых кровей. Не демократически избранный президент, а потомок старейшего рода побеждает в элитной схватке. Затем – гастрономический эффект. Еда должна быть узнаваемой, понятной для всех, но поданной с каким-то кулинарным зигзагом, на грани почти невозможного свидания северного краба с тропической папайей. Вина должны быть сугубо номенклатурными, без всяких затей, узнаваемыми, но не подготовленными к гастрономическим причудам. А потому дарующими свой новый привкус. Концерт должен быть принадлежностью города, места встречи. Сделать акцент на Нью-Йорке, а не валить все в кучу. Певица в тот вечер была мировой знаменитостью. Она выглядела столь капризной, что было удивительно, как она все-таки сюда пожаловала, будто она могла побывать одновременно еще на сотне таких же праздников. Когда она припадала к клавишам рояля, извлекая сладкие звуки, похожие на дым американских сигарет, я подумал, что душа Америки – сластёна, и с этой детской привычкой ничего не поделать. Но еще больше, чем ее пение, построенное по законам брутального кокетства, всех волновал вопрос о ее гонораре. Гонорар был сильнее любовных песенок. Он обернулся общей мерой, роднившей бриллианты на белых шеях, обилие еды, успех, смокинги, таланты. Концерт был построен таким образом, что разговоры за столами потеряли значение, и все вытягивали шеи, за исключением двух русских столов, участники которых, слегка прислушиваясь к происходящему на сцене, жили своей телесной жизнью, спаривались глазами, соприкасались коленками, превращаясь в друзей-любовников у всех на глазах. Интимность русского застольного общения на городской площадке нью-йоркской библиотеки – уникальное зрелище, не хуже мировой певицы, и официанты были охвачены этой высокой теплой волной, а те, другие, что вытягивали шеи, чтобы увидеть сцену, оборачивались на нас в недоумении, порой с укором. Потом, конечно, русские побежали курить, посыпая пеплом ступени дождливого вечера; девушки стайками бегали в туалет задирать юбки и заниматься сортирно-лесбийской любовью. Стихия интимных связей у русских не знает правил. Все построено на многослойных метафорах и русском хохоте, который, как тряпка с доски, стирает все, что сказано до него.

Публичная библиотека – культовое здание в сердце Манхэттена. Серое, приземистое, с толстыми колоннами – антинебоскреб. В каком-то научно-фантастическом фильме в нем укрываются остатки нью-йоркского общества, спасшиеся от оледенения планеты. Чтобы согреться, они жгут книги. По сути дела, мы занимались развитием общей метафоры, только вместо камина с книгами мы собрались согреться старым виски в возрожденной бутылке. Наконец на сцену извлекли виновников торжества, мастеров купажа с розовощекими лицами деревенских парней, которые пьют по три стакана молока в день. Каким образом их угораздило пристраститься еще и к виски – так и осталось для меня загадкой. Запищали страшным мужским писком волынки, и разноцветные официанты с официантками понесли раздавать воскрешенный напиток. Вот здесь можно было затаить дыхание, ибо если напиток – дрянь, то к чему балаган? Но такие законы бытия не применимы к празднику. Если бы к столу подали кока-колу, давление приличий и традиций заставило бы зал узреть в ней возрожденное виски. Все с трепетом попробовали. Ну, как? Виски оказалось отменным.