Текст книги "Свет дьявола"

Черноморский флот

Я побывал на одном из наших линейных кораблей в Севастопольской бухте. На его корме красуется герб уже не существующей страны. Широкоплечий капитан не скрывает, что гордится гербом. Я испытывал смешанные чувства. Я быстро понял, что этот усталый корабль – чудо военной техники. Все придумано просто и складно. Как будто Левша сделал. Я вспомнил, как мне в Калифорнии рассказывал американский астронавт, что он тоже был поражен простотой дел в Байконуре. Пришел в зал, там лежит ракета, что за ракета? Она завтра полетит в космос. Русский мир основан не на соплях, а на полном доверии к простоте мира, без осложнений. То же самое с кораблем. Пушка – 100 выстрелов в секунду, распилить может вражеский корабль, а выглядит, как самострел. Ракеты – их, кажется, восемь – крылатые – пол-Земли уничтожат, ядерные, а посмотришь на них – железки. И капитан – такой милый, чистенький. Насквозь советский, прозрачный до мозга костей. И офицеры – такие застенчивые! Правда, грубили немного друг другу, когда думали, что я их не слышу – но по-доброму, как некультурные девушки. И все худенькие. Хотя, говорят, что едят хорошо. Но худенькие. Даже жалко. А моряки тоже худенькие и тоже застенчивые, даже глаза отводят. Все у них чистенько, кроватки застелены, как у девушек. Но капитан пожаловался, что с образованием у моряков – не очень. Неужели не умеют читать и писать? – встревожился я. Он умно улыбнулся. Умеют, конечно. Но по интеллекту двадцать пять процентов от того, что имели советские моряки.

У них там в коридоре висит самодельная карта: за сколько минут ракеты противника долетят до Москвы. Какого противника? В городе мне понравились плакаты. «Здравствуй, НАТО!». На них моряки Дейнеки изо всех сил бросают гранаты в – но тот край отрезан. Фашистов не видно. «Здравствуй, НАТО!». Мне снова стало жалко и флот, и капитана, и все остальное. Вот ведь повезло Украине! Все лучшее забрала. И Львов польский, и Севастополь русский, и Одессу еврейскую. За что такое счастье? Они, конечно, скажут: за голодомор. И что ответить? Но все равно: мне было наших жалко. Они – одни, без союзников, а НАТО – их там двадцать шесть, как бакинских комиссаров. И еще Украина к ним соседится. Как справятся моряки, если мы постепенно умираем от редкого деторождения? А рядом Балаклава – тоже кровью умытая. Мы там пошли по набережной, которая превращается в южнофранцузское комфортное захолустье, с разными магазинчиками, а с западной стороны дырки в скале – настежь. «В славную пристань вошли мы: ее образуют утесы, /Круто с обеих сторон подымаясь и сдвинувшись подле Устья…». Лучше не скажешь. Гомер в переводе Жуковского. Правда, крымоскептики за свое: это Гомер не о Балаклаве, а о бухте Мезапос на острове Крит. Но все равно похоже! Там подземная гавань стоит, под ремонт субмарин создана… «Объект № 825 ГТС». Туннели, куда входили суперзасекреченные подводные лодки, в скале им атомные бомбежки были не страшны – а теперь все двери нараспашку, будто обыск в публичном доме.

Бахчисарай

В Бахчисарае я оказался под вечер. Милиционер не хотел пускать в ханский дворец ни за какие деньги. Вокруг стояли татарские торговки и предлагали чурчхелу. Она похожа на женскую радость, – говорили они бесстыдно. А другие советовали идти в ресторан есть чебуреки. Но все-таки двери открылись, и фонтан слез открылся. Такой скромный дворец, новодел, на месте сгоревшего в XVIII веке, но об этом не пишут, предлагают как старый, аутентичный. Гарем, мечеть. Что в этом слышится? Я прошел во внутренний двор, к кладбищу. Красивое мусульманское кладбище принцев и принцесс, надгробия красивые, с розами. Отравились. Все горе от чебуреков. Или отравили. Чебуреками. Веротерпимость. Тут же поблизости старый город караимов. И русский монастырь в горе. Братство иноверцев. Я дал милиционеру двадцать гривен, сел в «фольцваген» и уехал. Вот «фольцваген» – это и есть будущее Крыма. Есть ли там какие-то знаки европеизации? В Севастополе средь бела дня мы искали книжный магазин – все закрыто. И в Бахчисарае – закрыто. Зато долина на обратном пути в Ялту – дивная! Но путь через Ай-Петри закрыт, и правильно: надвигался вечер. Я остановился в ресторане около Фороса. Опять шашлыки – татарское, кстати, слово – и чебуреки! (надоело). А внизу под искусственной черепицей объект «Заря» – здесь все еще томится шильонский узник Горбачев. Конечно, по здравому рассуждению, Ельцин зря Крым сдал, так нельзя. Но, с другой стороны, мир будет без границ, какая разница, если мир пойдет в одни ворота. Но зачем им идти с нашей непредсказуемой страной, уж лучше в НАТО. И получается: на русской стороне – непуганые пенсионеры, население, которое верит слухам и завтра вымрет, а на другой – подрастающее поколение, русскоговорящая команда, да не слишком русская. Я дал милиционеру двадцать гривен – нет, я об этом уже сказал. В сущности, взяточники.

Бес попутал

– Бес попутал, – на следующее утро сказала дама с собачкой, стоя перед зеркалом. – Мелкий бес.

Анна Сергеевна, что это с вами – влияние климата, розового масла или аморальность души? Современники империи писали, что, когда в Ницце все закрывалось к десяти вечера, в Ялте только все разворачивалось. Татарские проводники, возившие дам в горы, становились их любовниками. Об этом с подробностями сообщалось в столичных газетах. Дама с собачкой – не исключение, а адюльтерный стиль ялтинской жизни.

Теперь, при отсутствии аристократии, нравы совсем опростились, и никто из этого не делает тайны. Посылая жену одну на отдых в Крым, можно быть полностью уверенным в том, что ее там кто-то выебет. Мужчинам тоже совсем не обязательно приезжать сюда с женой. В Крым едут отдыхать девушки из восточных районов Украины, некоторые из них – хорошенькие, они быстро спускают свои маленькие деньги на фрукты и мелкие пляжные утехи (даже такси для них слишком дорого). Споры из-за денег среди девушек слышны на каждой набережной Крыма, и девушки становятся легкой добычей для мужчины со средствами. Ресторан – деньги – секс – азбука курортного марксизма. Крым постепенно станет магнитом мирового секс-туризма.

Пьяный авианосец

Всякий раз, когда я не пишу в течение некоторого времени, будь то месяц или даже неделя, а затем сажусь писать, мне ночью снятся кровавые кошмары. Я просыпаюсь с колотящимся сердцем, ворочаюсь и долго не могу прийти в себя. Таинственная зависимость между включением в слово и следующим за ним наказанием, подчеркнутая постоянством, заставляет меня думать о каких-то неназванных соответствиях. Крым болен подобным явлением. Всякий раз, когда он просыпается от спячки, переборов свою негу, и обращается к действию, его накрывает волной кошмаров, и его жизнь превращается в кольцо Сатурна с крутящимися сочленениями: нега – активность – кошмар.

О сходстве Крыма с авианосцем мне впервые поведал старый крымчанин Леня Петров, бывший директор коктебельского Литфонда, и я не сразу поверил ему. Мы все преувеличиваем географическое место нашей жизни. Но чем больше я думаю о его словах, тем больше осознаю его правоту. Крым стал одним из немногих мест на Земле, где может возникнуть конфликт, который приведет к новой мировой войне. Противостояние реально как на идущей из недавнего прошлого оси Восток – Запад, так и на растущей из будущего оси Север – Юг. Крыму снятся кошмары не зря.

Вечерней линейки не будет. Будет пьянство. Украинская водка победила первой, это важное завоевание. Русской не видно и не слышно. Аюдаг с годами еще больше похож на медведя. Нужно купить две пальмы в Никитском ботаническом саду. Суук-су. Повеситься на Суук-су. Там возводили казино, а получился Артек – так и весь Крым. Гитлер велел отдавать крымские земли своим лучшим эсэсовцам. По кусочку торта. Они уже обжились, думали навсегда, я видел на фотографиях их улыбающиеся лица на пляже: отдых офицера. Странно все-таки выглядит полуостров Крым (см. карту). Похож на глубоководную рыбу с хвостом там, где Керчь. Или на тайный знак: раздавленную пентаграмму. Арбатская стрелка трепетно бьется, как жилка на шее. Пионерские песни перед сном. Авианосец. Пьяный авианосец. Плывет куда-то.

Новый декаданс

Декадансом веет из всех щелей. Начинается время изломанных линий, томных взглядов, бесчисленных «куршевелей». В культуре – подозрительное затишье. Социальные иллюзии – в прошлом. Какой-то французский посол в конце XIX века писал, что в России фрукты начинают гнить еще до того, как созреют – прямо на ветке. Гниют фрукты наших экономических реформ. Гниют устои демократического строя. Люди становятся мелкими и трусливыми. Одни все больше боятся, другие все больше хотят мстить. Возникает новая передоновщина. Новые Арцыбашевы встали за руль порносайтов. Люди приходят в отчаяние. Люди снова находят истину в вине.

Пора писать новые песни об упадке русской литературы. Но на этот раз декаданс возникает на просторах виртуального пространства. Интернет – мегагерой нового декаданса. Интернет – декадентная опухоль нашего мозга. Он всасывает в себя людей с головой, он всасывает в себя и безголовых. Рождается новый язык общения. Женщины поголовно гнусавят. Как и сто лет назад, откат в частную жизнь, под сень девушек в цвету, в сладкие дебри индивидуализма идет на фоне успехов русского рубля и удалого, крепнущего черносотенства. Хочется забыться, заснуть, спать долго. Тусовки перерождаются в декадентный парад уродов. В светских журналах печатаются наши герои: у них глаза вылезают из орбит, безумный вид, лица и тела раздуты, как у утопленников. Во время первой русской революции Розанов пишет книгу «Когда начальство ушло». Это аукается с ельцинским временем, с нашим покойником-богатырем. Но когда начальство приходит вновь, то оказывается, что распад необратим.

Начинается мода на бананово-лимонные сингапуры. Экзотика путешествий, мастурбация впечатлений, экстримальный спорт, лесбийские чмоканья, наркотический triр – символика нового декаданса. Аура большого города протухла. Центробежные силы уносят людей на далекие острова. На родину они возвращаются лениво, с трудом, почти обреченно. Всюду правительству видятся заговоры. Под каждым камнем – оранжевые черви революций. В каждой капле воды – рыбий глаз американского шпиона. Все под контролем. При этом у всех на глазах Чечня неожиданно обретает свою долгожданную независимость.

Новый декаданс свил свое гнездо в гламуре. Реабилитация плоти, предложенная Мережковским, обретает современные черты. Это – погружение в идею сверхчеловека, одетого по последнему слову моды. Это – новая утопия тленного совершенства, скафандр неприкосновенности. С модой в ногу – на остальное смотреть через форточку.

Мы начинали свой декаданс с детской болезни оккультизма, с широкими полномочиями астрологии, с тихими мистическими позывами. Но, как и сто лет назад, настоящий декаданс пришел к нам под флагом возврата к православным ценностям, активизации идеи православной цивилизации, духовного лидерства и роли скептической культуры в этом вечном движении по кругу. Неверие в народ порождает новый виток декадентного цинизма. Неверие в будущее порождает здоровый декадентный страх.

Новый декаданс любит человеческие слабости. Ему понятна тяга к наживе, воровству, коррупции, смене вех. Новый декаданс любит людей, которые любят деньги, роскошь, бриллианты. Он любит стоны дорогих проституток, попавших в объятия олигархов. Он особенно любит ту человеческую слабость, которая стремится к культу силы. Новый декаданс преисполнен эстетических переживаний. Омоновские дубинки полны витальной державности и живописны. Государство-паук – что может быть прекраснее на свете? Праведный гнев – йес! Мазохизм также приветствуется. Несостыковки – аромат наших подмышек. Но и революционные страсти – хороший сор для нового искусства. Дави все. Вали все в кучу. Горький обещал буревестника и бурю. Он тоже был декадентом.

Сибирская учительница

Когда я был маленьким мальчиком, я даже не знал, что женщины занимаются онанизмом. Мне казалось, что у них для этого нет нужного устройства. Кроме того, они не посвящали меня в свои тайны. Женский онанизм был глубоким подпольем, вроде революционного терроризма. Но в течение одной моей жизни все перевернулось: женщины стали предельно откровенны. Их тайны поднялись наружу, очутились на кончике языка. Они не только готовы на первом свидании снять трусы и взять в рот, но и навалить перед случайным любовником целую кучу тайн. Возможно, Интернет, в самом деле, взломал границы дозволенного, предложив своим юзерам под масками всяких «лисичек» раздеться до костей. Хотя, скорее всего, дело в мужчинах.

Я познакомился с сибирской учительницей в большом сибирском городе. В Сибири еще не забыли литературу. Читают хором: поколениями, сословиями. После выступления я подписывал книги:

– Подпишите мне книгу с любовным признанием!

Я поднял глаза: она смотрела на меня с мягким испугом, доверчиво и вызывающе. Обычно так смотрят красивые женщины, которые решились идти ва-банк.

– Давайте попьем вместе чаю, – предложил я.

Это было trip-чаепитие, которое унесло нас за тридевять земель. Заглядывая друг к другу в чайные чашки, мы изрядно познакомились. За время нашего краткого знакомства она не задала мне ни одного личного вопроса, словно опасаясь, что моя личная жизнь ненароком сотрет ее в порошок, но зато о себе рассказала все.

Главная боль ее жизни: она никогда не встретила ни одного достойного мужчины. В свои сорок лет она готова уже подвести черту. Если бы передо мной сидела «синий чулок» (спущенный или наоборот натянутый, как струна), считающая себя неотразимой, я бы в который раз задумался на тему человеческой неадекватности. Но сибирская учительница оказалась темпераментной, страстной, далеко неглупой женщиной. То, что она цитировала Пастернака и разбиралась в хитросплетениях отечественной литературы, меня не особенно взволновало. Поражало то, что она все еще булькает, наполненная невыдуманной энергией, открытая авантюрам: ездит по городу на велосипеде, любит свое тело, умеет зарабатывать деньги, ходит в далекие лыжные походы со своими учениками. У нее есть сын. Она рассталась с его отцом (они замучили друг друга, как это часто бывает с близкими людьми, и он бросил ее), о котором до сих пор старается говорить тепло как о творческом человеке с размахом (показала мне, между прочим, сборник его афоризмов: отъявленная пошлость, претендующая на интеллигентность). Вот так всегда: в Пастернаке уметь разбираться, а в качестве мужниных афоризмов – нет.

Сибирская учительница, которой, впрочем, в Сибири не хватает ярких южных красок Крыма, где она когда-то работала в детском лагере, оглянувшись вокруг себя, поняла, что никого нет. С одним она пошла в кино, но тот ничего не понял в знаменитом на весь мир фильме, и она орала на него в тот вечер по телефону, проклиная его идиотизм. Со вторым, третьим, десятым, сороковым происходили подобные истории:

– Они не так пахли, не так одевались, не то говорили, были тупыми людьми и плохими, молчаливыми в постели любовниками… Они все до одного молчали!

Мне показалось, что передо мной проходит в образах душевно кастрированных мужчин из верхов и низов общества сибирская трагедия, наполненная мужской несостоятельностью.

Сибирская учительница преподавала в нескольких школах. В одной из них она наконец встретила подругу, тоже неплохо знавшую литературу. Они сошлись. Глубокой ночью на скрипучей сибирской кровати в полумраке старого, советского уюта они, как два больших тюбика зубной пасты, выдавливают друг из друга страсть и лезут на стену, обклеенную обоями в крупный горох, общаясь между собой бессмертными цитатами из сонетов Шекспира в переводе Маршака. Но у подруги тюбик оказался поплоще, подешевле, через два года он и вовсе стал пустым, и моя сибирская учительница выбросила его в мусорное ведро.

Тем временем она ездила по городу на велосипеде с модным оранжевым рюкзачком на спине, и ученики оглядывались на нее: она умеет крутить педали. Ученики объяснились ей в любви. Они подходили к ней:

– Я вас хочу.

– Правда, что ли? – смеялась она.

– Неужели ни разу?.. – усомнился я.

– Я терпела до последнего. – Она сделала паузу. – До последнего звонка!

Как только он раздавался, ситуация менялась. Она полюбила молодых людей. Она мне жаловалась на то, что у некоторых из них, по молодости лет, такие крепкие члены, что наутро ей больно ходить, но зато она может делать скидку на человеческую незрелость и не плакать от их беспробудного идиотизма. Она меняет юных любовников чаще, чем постельное белье. Звонкий, синий голос ее оргазма будит соседей. Рассказывая об этом, она смеется.

– Как? Как вы сказали? – перебивает она меня. – Каждому овощу свой фрукт? Сами, что ли, придумали? Я запомню!

В этот момент она выглядит счастливой.

Европейский смысл жизни

История про мальчика, который кричал: «Волки! Волки!» – когда волков не было, а когда они пришли, никто ему уже не поверил, и волки съели его, в современной интерпретации похожа на телефонный звонок в полицию с ложным предупреждением о теракте. Звонок потому и возможен, что в европейском воздухе разлит ужас перед терроризмом – новым образом волка, который везде и нигде, который еще не дошел, но дойдет. Освальд Шпенглер, в сущности, тоже писал о волке, который съест Европу. Книга стала модным сочинением, которое философски санкционировало декадентный образ мысли. Игра с волками стала интереснее, чем борьба с ними. Но в конце концов Европа дождалась волков – они в нее пришли.

Образ волка, который съест Европу, меньше всего похож на мусульманского иммигранта. Иммигрант, скорее, – последствие волков, а не их аналог. Правда, Европа интуитивно почувствовала угрозу и успела объединиться к приходу волков. Если бы этого не случилось, наверное, было бы хуже. Так что объединение Европы стало последним шансом продления ее существования. Иначе говоря, затяжным и нарядным «sunsetoм», который ассоциируется с солнечным, в пальмах, бульваром в Лос-Анджелесе. Давайте запустим воздушные змеи! Или я сгущаю краски?

Задолго до Шпенглера Достоевский искал старые камни Европы и не любил европейскую новь. Возможно, полнотелое рубенсовское существо Европы ищет каждое поколение. В советском Ленинграде была гостиница «Европейская» – красивая дореволюционная гостиница с негодным советским сервисом. Но, несмотря на сервис, сама идея европейской гостиницы в Советской России была неким вызовом тогдашним ценностям и порядкам. Каждый, кто в нее никогда не попал, представлял ее по-своему, но всегда с положительным знаком. Казалось, что именно там, в баре, можно выпить чешского пива, а в ресторане отведать ну если не устриц, то хотя бы бифштекс с кровью. Очевидно, это была пустая мечта, но сама Европа рисовалась именно так: с большими светлыми окнами, начищенными паркетами, цветами, люстрами и горой вкусной еды. Кроме того, это было, кажется, единственное место в городе, где продавалась иностранная пресса, хотя с опозданием в несколько дней и только для иностранцев.

Такой куцый образ Европы, как ни странно, был верной проекцией подлинного. Он манил к себе тех, кто проходил мимо гостиницы и боялся грозного швейцара, который не пускал местное население вовнутрь. Допускались только избранные. Теперь эта гостиница расширилась: туда переехало много бывших прохожих. Образ не обманул. Еды и напитков оказалось достаточно, хотя и по очень высоким ценам. Паркет оказался начищенным. Пресса тоже присутствует – уже без опоздания. Но этим дело и ограничилось.

Европа живет по инерции. Волки, которые могут съесть Европу, – ее отощавшие и переродившиеся ценности. Это ценности, которые все больше лишаются своего первичного содержания и существуют в основном в формальном измерении. Энтропия выматывает. В результате Европа живет случайной жизнью. Об этом на всех перекрестках говорят современные европейские писатели, считая случайность хорошей сюжетной игрой. Игра замещает смысл. Если проанализировать жизнь европейского человека, то в ней нет главного – смысла жизни. Об этом не принято говорить. Разговор о смысле жизни, как и о любых метафизических категориях, вызывает раздражение и презрительную улыбку. Европа ассоциирует метафизику с учением Церкви, которую она воспринимает как пережиток истории. Европейский человек рождается в комфорте вещей, ценность которых равна усилию, нужному на их приобретение. Классические ценности Европы – как латынь, которая сформировала современные языки, но сама стала мертвым языком для мертвых. Общество потребления сделало европейца заложником моды. Работа превращается в гонку за второсортным престижем. Чтобы понять, о чем я говорю, достаточно посетить квартиру обычной европейской семьи. Недаром в России возникло понятие евроремонта. Это – белая пустота, которая наполняется тем самым мещанским уютом и бытом, который изо всех сил стремится не показаться мещанским. Такое усилие обеспечивается представлением о стиле. Европеец постоянно занят, даже отдых он превратил в занятие, которое не оставляет его один на один с самим собой. Это и есть бестелесные волки Европы: человек потерял представление о самопознании. Самопознание из экзистенциальной категории перешло в категорию практического знания о красоте, здоровье и времяпрепровождении. Жизнь стала скучной, но скука не замечается изнутри этой жизни, потому что жизнь заполнена до предела борьбой за достойную, с точки зрения общей нормы, жизнь.

Идеология Европы свелась к набору общеупотребительных понятий. Демократия перекрасилась в политическую корректность. Либерализм превратился в толерантность. Была утрачена иерархичность культуры как форма неуважения к электорату. Культура стала горизонтальной. Власть между тем сохранила свою пирамидальность, но об этом неприлично говорить. Европейцы почувствовали дискомфорт пустоты и вернулись к архаике национализма. Это еще один волк, против которого пока что есть слабая защита – объединение континента. Однако протест против европейской конституции – это неверно найденная точка боли.

Когда приезжаешь в новую Европу, вроде Польши, видишь, как грустна эта Европа. Варшава стала пригородом Вены. Киев надеется стать пригородом Варшавы. Ради безопасности надо уничтожить любые жизненные риски. Борьба с курением – только первый шаг. Если футбол плодит агрессию болельщиков, почему бы не кастрировать футбол? Европейский человек озабочен агрессией, которую он излучает. Он не хочет признать, что она в природе человека точно так же, как в женщине неискореним сексуальный объект. Европа утрачивает свою человеческую живописность. Мужчины, которые боятся быть сексистами, становятся кроликами или сусликами. Человек не может в один присест поменять свою сущность без того, чтобы не выглядеть смешным. Смените пол – и вы поймете, о чем я говорю. Дальнейшее расширение Европы обещает ей реально встретиться с Азией. На своих восточных рубежах она может получить заражение крови. Но восточные рубежи, вроде Украины и Турции, тоже нуждаются в безопасности. Европа становится бесконечным бегством в приют для престарелых, с улучшенным питанием. Правда, из этого приюта можно ездить в Африку или на Кубу, чтобы порадоваться экзотике. Наконец, можно завернуть в Россию – и облегченно вздохнуть, возвращаясь домой из непредсказуемой страны. Мир стал прост, как меню бизнес-ланча. Европа бросилась в кусты от бандитов с большой дороги. Не имея ни Бога, ни атеизма, не имея ярко выраженных правых и левых форм политической жизни, она все больше становится предметом насмешки со стороны тех самых иммигрантов, которых она когда-то из чувства вины и политической щедрости пригласила к себе.

День рождения в Европе отмечают всё более и более скупо. Во-первых, неудобно, во-вторых, возраст, в-третьих, дорого. После отлива сексуальной революции секс вошел в свои берега. Порнография выставила свой идеал человека: любовную машину с фонтанчиком спермы. Ее рекламу можно увидеть по специальному каналу в каждом номере гостиницы средней руки.

Зато свадьба – праздник! Поход в лоно церкви. Никто не знает, как там себя вести. Поэтому всем весело. До встречи на похоронах!

Смерть европейского человека – помеха на пути к покупке инвалидного кресла. Родственники в обиде на покойника: ну еще бы, их родственник оставил после себя мертвое тело! Как будто не спустил воду в туалете. «Он использует нас», – говорят родственники. Он заставляет нас заниматься похоронами. После похорон они, недовольные, разъезжаются по домам на машинах среднего класса. По Европе расползается подозрение, что каждый использует каждого. Боюсь, что это показатель утраты любви.

Европа, как женщина, думает о том, что она привлекательна. Все будет в порядке до тех пор, пока она не утратит эту иллюзию.