Текст книги "Свет дьявола"

Кровь на льдине

Я шел по набережной Москва-реки, неподалеку от Кремля. Был серый воскресный день, с неба падал колючий снег. Возле небольшого православного храма я увидел толпу людей с иконами в руках. Бородатые мужчины, женщины в платках. Они стояли молча, как будто во сне или в романе Кафки. Кто-то из толпы узнал меня, вперед просунулся мужчина с одутловатым лицом.

– Кто вы? – спросил я его.

– «Союз русского народа».

– «Черная сотня», что ли? – удивился я.

– Да, – спокойно ответил он и протянул мне тонкую книжку: программу «Союза…». Поколебавшись, я взял ее: полезно знать, на каком свете я живу. Я рассеянно полистал ее.

– «Черная сотня» зовет вернуться к юлианскому календарю? – спросил я с улыбкой.

– Смешно? – сверкнул он глазами.

– Да.

Толпа подошла ближе, чтобы нас слышать. С иконами и сильно пахнущими свечами. Мне был неприятен запах свеч.

– Мне смешно, что вы так сверкаете глазами. Как в немом кино.

– А пострадать не хочешь?

– Пострадать? Я и так страдаю. Даже губа немеет от страдания, – признался я.

– Отчего же ты страдаешь?

– Да так, – неопределенно сказал я. – Жена загуляла.

– Тьфу, гадость! – сказал мужчина.

Толпа окружила нас. Я поморщился.

– Не нравится запах свеч? – почти с участием спросила женщина.

– Не нравится.

– Да он же сатана! – крикнула женщина, оглядываясь по сторонам.

– Сатана! – кликушески подхватили бабы.

На противоположной стороне реки машины стояли в бесконечной пробке. Сверкнул золотом Кремль.

Мужчина поерзал всем телом и вынул из пальто топор.

– Придется тебе пострадать.

Россия – дрейфующая льдина. Она плавает сама по себе. В редкие либеральные времена своей истории она дрейфует в сторону западной цивилизации, хотя так никогда и не прибилась к тому берегу. Но обычно ее гонят другие ветры, и эти холодные ветры она знает лучше, они ей более понятны – она несется в открытый океан, чтобы жить там по своим собственным законам и беззакониям.

На нашей льдине всегда было странное единение и противостояние народа и власти. Подавляющее большинство населения приветствует холодные ветры, считая их здоровым природным явлением, а некоторые мечтают об еще более крепких морозах. Одновременно с этим вопреки всякой логике на льдине растет недовольство. Нет, этим алогичным народом управлять, действительно, трудно.

Я не хочу революции. Я не хочу репрессивного режима. Я не хочу теократии. Не слишком ли многого я не хочу, лежа в кровавой луже на дрейфующей льдине?

Крах калифорнийской мечты

Там и сейчас стоит первозданный гул океана, который, если перевести эту мантру на человеческий язык, расскажет о тайне мироздания, о гибели и воскресении богов. Возможно, что и сам эсаленский институт родился из океанской пены и водорослей, пузырчатыми гирляндами выброшенных на узкий скалистый берег. Калифорнийский НИИ, посвященный, как песня песней, не меньше чем сути всех сущностей, стал храмом-мечтой, заветным паролем для эзотериков и оккультистов всех стран. Эсален мало назвать самым красивым местом в Соединенных Штатах Америки. После Маркса и Фрейда Эсален обещал стать третьей попыткой не только объяснить, но и переделать мир. Хвойно-йодистый Эсален парил как над океаном, так и над всеми конфессиями, над их предрассудками. В идеале он обещал новую метафизическую революцию.

Когда я впервые увидел хозяина Эсалена Майкла Мэрфи в его викторианском особняке в Милл Вэйли под Сан-Франциско, я подумал, что это не человек, а герой американского романа о совмещении всех возможностей. Красив, богат, предприимчив, в меру высокомерен. Он хорошо бегал и писал книги. Его ум был похож на короткий поводок: не давал мыслям разбегаться. Майкл заразительно смеялся и выглядел как достойный кандидат на эстетически пустовавшее после Джона Кеннеди президентское место. Он выглядел как прагматик-кудесник. Я захотел стать своим человеком в его команде. Я даже был согласен ради этого пить местное калифорнийское вино.

Крупнотелая русская писательница, большая любительница пожрать и позлословить, с которой я тогда дружил, послала меня ко всем чертям в рай. Ты туда обязательно съезди. Не пропусти. Повелела она по телефону. Я жил в ту весну 1989 года в Лос-Анджелесе, на вилле польско-еврейской вдовы, возле Голливуда, читал лекции в университете USC о смерти советской литературы. Вдова отдала мне свой старый стильный БМВ. Я кружил на нем по автострадам. Вдова была крепкой и дряблой одновременно, как это случается с интеллигентными вдовами. В этом я убедился в джакузи. Это корыто стояло у нее во дворе. По вечерам, когда я не ездил на голливудские тусовки, мы погружались в его просторное лоно. В джакузи мы пили вино из ее запасов и говорили о парадоксах культуры. Я был у нее в долгу. Я предложил ей отправиться в Эсален вместе, на уик-энд.

Мы плохо знали, куда едем. Модное место: дорогой отель на берегу океана? Я предварительно позвонил в Милл Вэйли. Беззаботный женский голос сказал, что перезвонит. Сбор информации. Ответ: приезжайте! Мы выехали после обеда, ехали через Санта-Барбару, затем долгой извилистой дорогой вдоль океана. Едва нашли. Приехали за полночь. Остановились у освещенной будки с длинноволосым сторожем. Тот дал нам ключи от хозяйского дома. Пахло мокрым секвойевым лесом с рыжим настилом иголок. Деревянный дом стоял на скале над бурлящим океаном. Мы с вдовой завалились спать.

Утром пошли в столовую. На волейбольной площадке играли голые люди. У кого подпрыгивали груди, у кого – хуи. Газон стриг тоже совсем голый человек. Я решил, что – галлюцинация. Ведь это – Америка, где по определению нет голых людей. Я даже подумал, что нас с вдовой ночью зарезали, и мы идем завтракать уже после смерти.

Чудеса стали плодиться и множиться. Нас привели к павильону с открытыми ваннами. В ваннах различной конфигурации в горячей минеральной воде сидели разнополые американцы и глядели в океан. В океане плавали киты. На берегу лежали морские львы, похожие на сардельки. Природные горячие источники. Любимое место Генри Миллера.

Из ванны вылез Генри Миллер и пошел на нас с косой ухмылкой. За ним – две его японские подружки. Тут же сидел тщедушный Кастанеда с обиженным лицом тщеславного гения. Оранжевые настурции стекали лавиной с гор. К тому времени Миллер умер, а Кастанеда еще жил. В небе возник вертолет. Приземлился, угнетая ветки лимонов и пальм. Из него вылезла четверка Битлов. Роняя небрежно одежды, они двинулись к ваннам и заняли самую круглую.

– Не пропусти массаж! – крикнул мне Генри Миллер.

– Ты придешь на мой семинар? – спросил Кастанеда.

Польско-еврейская вдова разделась. Ее дебелое тело вызвало повальную эрекцию у знаменитостей. Рыжая красавица с немецким акцентом повела меня на массаж. В молодости она была террористкой из Мюнхена.

С тех пор я был в Эсалене десятки раз. Нетрудно догадаться, что Эсален стал любимым местом. По своей энергетике он ни с чем не сравним. Огромный кусок цветущей земли, поделенной надвое узкой горной рекой с водопадом, стал в 1960-е годы кузницей философии Нью Эйдж.

Дед нынешнего хозяина купил эту землю за гроши. Но до начала шестидесятых семья не владела территорией. На ней жили воинствующие бродяги, монахи и колония гомосексуалистов. Эта пестрая публика никому не подчинялась. Полиция предпочитала с ней не связываться. Молодой, крутолобый Майкл Мэрфи был решительным человеком. Он мобилизовал своих друзей, включая певицу Джоан Баэз. Их вооруженный десант высадился в Эсалене с собаками. Война длилась пять дней. Сначала сдались монахи. За ними – любители горячих источников – гомосексуалисты. Последними покинули территорию бродяги, покусанные собаками.

Над территорией решили не поднимать американский флаг, потому что никто из нападавших не любил официальную Америку. Территория была объявлена свободной от газет, телевидения, радио, пиджаков и галстуков. По заветам русского философа Дмитрия Мережковского произошла реабилитация плоти. Голые и одетые люди получили равные права. Информацию решили черпать из новых источников. В ход пошли парапсихология, марихуана, русская водка, шум Тихого океана, танцы под тамтам. Резко возрос спрос на буддизм. Статуэтки Будды расставили в разных местах сада. На грядках стали расти тыквы и баклажаны. В столовой сделали акцент на вегетарианской еде, но согласились быть непоследовательными. Раз в три дня кормили бифштексом или курицей. Философия была провозглашена служанкой медитации. Новая культура основывалась на возможностях человеческого тела и разума. Молодые оптимисты считали их безграничными. Они видели в людях богов, а в богах – людей.

Так Майкл создал Эсален – самый неортодоксальный институт Америки. В перерывах между занятиями пили пиво и курили траву. Майкл любил гольф и русскую философию. С тяжелым американским акцентом он произносит имена Бердяева и Владимира Соловьева. Русское направление стало одним из приоретных. Власти заподозрили Эсален в коммунистическом воспитании чувств. Восточный академический берег Америки решил, что Эсален – это несерьезно. Эсален признал всех существующих богов. Но только в качестве масок. Майкл женился на красавице. На стене хозяйского дома висела фотография счастливой пары в байдарке, плывущей по университетским водам британского Кембриджа.

Ее звали Далси.

Коллективные поиски нового откровения неизбежно бросают друг к другу в объятия ясновидцев и маньяков, гениев и дураков. Как только объявишь о создании нового бога, нет отбоя от идиотов. Они рвутся в апостолы. Христос, должно быть, испытывал то же чувство.

Эпилепсия и эпиляция перемешались.

Америка даже в Эсалене не перестала быть Америкой. Как скрестить медитацию с коммерцией? Нью Эйдж обязан приносить доход. Решили Эсален сделать таинственным местом. Для посвященных. Открытые ворота объявили закрытыми. Заработали три программы: философская, гуманистическая и развлекательная. На философских семинарах до сих пор ищут смысл жизни. На гуманистических преобладает психоаналитическая программа выхода от стрессов. На эти семинары приезжают брошенные жены и случайно выжившие жертвы катастроф. Жертвы учатся брататься. Они надолго замирают в объятиях друг друга, как изваяния.

Развлечение Эсалена – это подглядывание. Ни в чем себе не отказывай. В обслуживающий персонал набрали красивых девиц. Они ходят в минеральные ванны на заре, когда перламутровый океан еще спит. От их лобков с торчащей шевелюрой валит пар молодых, нереализованных желаний. Миллионеры из Чикаго и Филадельфии слетелись. Сюда же подтянулась голливудская братва. По выходным из ванны или бассейна высовывались персонажи знакомых фильмов.

Три вида вод как три составные части Эсалена: океан, река, горячие источники, – и великий секвойевый лес, стоящий по периметру территории, превращают мастурбацию в песню буддийских труб. Ночью горячие источники становятся приютом скоропостижной любви. Гениталии набухают. Массажистки становятся одалисками.

Я приезжал в Эсален в разных качествах. Я участвовал в конференциях, призывавших сплотить американскую цивилизацию с русской культурой. Я вел семинар о философии русской любви для бледнолицых медсестер с Аляски и студентов-переростков со Среднего Запада. Я участвовал в кутежах, слушал ночами напролет африканских певцов и буддийские гимны, целовал интеллектуалок и работниц столовой. Я приезжал и как writer in residence. Последнее было малопродуктивно. Могучая, вязкая природа Средней Калифорнии превращала слово в пустой звук. Руки были тяжелыми или слишком легкими. Хотелось чего-то несбыточного, то есть пахло навозом нашего Серебряного века. Лучше пишется под русскими березами.

С годами началось перерождение Эсалена. История крутилась на месте. Короткий поводок хозяина оказался слишком коротким. Сгущалась чеховская пошлость. Никаких открытий не было. Все это было великой иллюзией. Окрепло окружение хозяев: милые люди, имитирующие духовные поиски. Таких везде хватает. Они хлопотали о будущем мира: футурологи-бездельники строили свои прогнозы в солнечный калифорнийский день, который мне хотелось провести на пляже. О России у них были непредвзятые фантастические идеи, несмотря на то что Майкл с Далси зачастили в Москву.

– I fell in love with the Soviet Union, – недавно призналась мне Далси.

– Мы не боялись ваших ребят из КГБ, – добавил Майкл. – Многие из них стали нашими друзьями.

После званных «русских» ужинов в Эсалене хозяева, конспиративно подмигивая мне, пересчитывали столовое серебро. Какой-нибудь чайной ложечки почему-то всегда не досчитывались. Мне было совестно за всех сразу. Русские шарлатаны на расстоянии неотличимы от мыслителей. Хозяйка влюбилась в одного из таких обаятельных оригиналов. Он выглядел богатырем. Они вместе пили из литровых бутылок «Столичную». Утром вставали, как в Конотопе, с перекошенными рожами.

Майкл продолжал бегать трусцой, и однажды он тоже забежал далеко от семьи. У супругов под эвкалиптами возникли свободные отношения. Они спали платонически в одной кровати. Половые органы хозяев пахли другими людьми.

Хиппари исчезли. Курить запретили даже на открытой ветрам веранде. Повеяло Большой Сестрой. Теперь уже никто, как бывало, не телепатировал через океан японцам. Появилось много веснушчатых немцев-нудистов. По ваннам в тоске бродил огромный гермафродит. Богатырский «лавер» умер в далекой Москве, и Далси вошла в мою комнату в короткой ночной рубашке сообщить о своем горе, а я подумал – чего это она? В общем, оказалось, что возможности тела небезграничны.

Загорелое лицо Майкла покрылось старческими пятнами. Он по-прежнему заразительно смеялся. Он по-прежнему водил дорогие машины. Он задавал те же вопросы, что и двадцать лет назад. Его сын, гордость семьи, подростком прекрасно игравший в бейсбол, оказался слабым студентом.

Вдруг – цунами. Оно разрушило прибрежные ванны. Эсален осиротел. Он стал, как птица с подбитым крылом. Понадобились большие деньги. Эсален круто пошел в сторону дорогого досуга. Массажи подскочили в цене, медитация из них испарилась. Был, правда, один волшебный русский массажист из Твери – но он сбежал. Россия между тем превратилась в заурядную страну. Мережковский больше никого не волновал. Сами же американцы после найн-элевен потеряли веру в себя, как солдат с вывернутыми кишками. Интерес переметнулся к арабам. Но арабы не спешили поселяться в ваннах.

Я приехал в Эсален, наверное, в последний раз. На семинаре подвели итоги русско-американских метафизических проектов за последние двадцать пять лет. Выпили скромно вина. Съездили в ресторан «Вентана» возле Биг Сура поужинать. С холма любовались океаном, густо обложенным туманом. Дух Генри Миллера отлетел. Давненько Майкл не играл с ним в пинг-понг. Правда, Майкл все равно заразительно смеялся. Без причины. В пустоте. Я по-прежнему их обоих любил: Майкла и Далси.

Северная Голгофа

Ветер – шквальный. Над городом вместо птиц и бумажных змеев пляшут дикие стаи пластмассовых пакетов. Черные, голубые, лиловые, белые – побочные дети цивилизации и стихийного бедствия. Снижаясь, они прилипают к радиаторам автомобилей, ко всем трем тысячам городских фонарей, которые призваны зимой бороться с полярной ночью, к лицам прохожих. Увернешься от белого, прилипнет лиловый. Дома тоже разноцветные, пестрые, разрисованные, как индейцы. Своей принудительной раскраской они должны поднимать настроение горожан. Но только настроишься позитивно, как тут же расстраиваешься, присмотревшись: дома жутко обшарпаны. Вбитые в вечную мерзлоту, их сваи ведут себя непредсказуемо, время жизни у них ограничено. Умерший дом сверкает пустыми глазницами окон – его сносят: улицы лишаются домов, как зубов.

Только враг человечества мог построить город в таком гиблом месте. Ощущение того, что все это – адский замысел, рождается по разным поводам. В городе слишком часто пахнет серой. Горожане считают, что у них не все в порядке с розой ветров, но я думаю, что роза здесь ни при чем. Металлургические комбинаты загрязняют воздух на сотни и тысячи километров – на это загрязнение жалуются в Финляндии и Канаде. Кроме того, в городе подозрительно много красивых женщин и салонов красоты – такое впечатление, что здесь решили кого-то серьезно соблазнить, но еще не знают, кого именно. Однако хуже всего обстоит дело с короткой историей города.

В то время, когда идея вернуть памятники Сталину катится по городам России, приехать в Норильск невредно. Впрочем, доехать до Норильска по земле можно только в собачьей упряжке или на такси через Дудинку по очень плохому шоссе, поскольку пассажирские поезда с Енисея уже давно не ходят. Значит – лети.

Я полетел с наивным желанием увидеть цветущую тундру, полярных сов и зеленых невест-берез, но жестоко ошибся: Таймыр в середине мая еще и не думал растаять. Передо мной была бескрайняя снежная пустыня – унылая и монотонная, как это самое предложение. Когда самолет приземлился, пассажиры первым делом надели в салоне меховые шапки. Норильск – город головных уборов. На вещевом рынке их так много и они таких причудливых видов, что кажется, будто проходит вечный фестиваль шляпочного искусства. На фестиваль пускают далеко не всех. Не успели пассажиры надеть шапки, как в самолет нагрянули полярные милиционеры. Вроде бы внутренний рейс: Москва – Норильск, однако покажи паспорт. Будь я украинцем или казахом, меня бы в Норильск не пустили – нужно специальное разрешение для всех иностранцев, и только белорусы, вместе с русскими, могут лететь сюда в неограниченном количестве. Почему Норильск обладает атавизмом советского режимного города? На это мне не смогли ответить, но по дороге в город показали рукой на какие-то затерянные в снегах ракетные установки, которые, очевидно, нельзя увидеть с американских военных спутников.

В 1935 году в новорожденный поселок Норильск прибыла первая партия заключенных в количестве 1200 человек. Говорят, что они почти все быстро вымерли. Город, состоявший в основном из заключенных и их бараков, находился в ведении НКВД вплоть до 1953 года. Главным зданием был Хитрый дом – штаб-квартира чекистов, который до сих пор выглядит добротно, зазывно, даже игриво. Мне рассказывали, что в нем должны были отмечаться оттрубившие свой срок заключенные: в назначенные дни очередь выстраивалась длиной с улицу. Возможно, что Хитрый дом – это не только история, но и мечта о порядке, который нужен нашей стране. В Норильске я не заметил отрицательных эмоций по этому поводу. Ленин работы Меркулова поставлен на высоком постаменте так, что крестный отец лагерей смотрит прямо в их сторону. Шоферы такси возят пассажиров к Хитрому дому, как в Диснейленд, где, предварительно договорившись с администрацией, можно также заглянуть в рудники (с местным ударением на у) и посетить кладбище зеков. Желательно иметь общенародные нервы: равнодушно (лучше: наплевательски) относиться к потерям. На месте кладбища стоят несколько памятников. Самый красивый – польский: в виде рельсов, уходящих в небо, с крестами вместо шпал. Поляки даже в Норильске отметились нравственно и эстетически. У них в России – бескрайняя Катынь. Рядом – монументы прибалтов с именами погибших, построенные в 1991 году.

Чуть в стороне – православная часовня с хлопающей на ветру железной дверью. На алтаре я нашел недоеденный пасхальный кулич, горстку сегодняшних металлических рублей и десяток разнокалиберных сигарет, которые бы с удовольствием выкурили перед смертью взбунтовавшиеся заключенные. Но мои гиды ни словом не вспомнили о восстании норильских каторжан летом 1953 года – одном из самых трагических и вместе с тем героических эпизодов русской истории ХХ века, – зверски подавленном солдатами и городскими добровольцами: комсомольцами и коммунистами, вооруженными металлическими штырями. Никто до сих пор не знает число убитых. Полторы тысячи? Больше? Неважно. Неинтересно. Впрочем, мятежников прямо здесь, на кладбище, не расстреливали – их убивали в другом месте. Здесь же закапывали умерших: в траншеях глубиной меньше метра. Возле часовни – давно увядшие венки, расставленные вокруг мемориальной надписи, сделанной на лежащей в стылой воде каменной доске. Ступени, ведущие к этому месту, утопали в жидком, хлюпающем, так никогда и не застывшем бетоне.

Было такое ощущение, что это памятник не людям, а бездомным собакам, застреленным по случаю того, что они стали бешеными.

Сколько вообще в Норильске погибло людей, мне никто не сказал, но то, что жертвы исчислялись многими десятками тысяч, очевидно. Я хотел еще походить по этой земле неотпетых страдальцев, но было ветрено, сыро (в тот день потекли трехметровые сугробы); к тому же, по расписанию пора обедать и ехать на Медный завод.

Не могу сказать, что у меня после Голгофы, как называют в городе это место, испортилось настроение и я отказался идти в ресторан. В нашей стране мы настолько хорошо научились контролировать свои чувства, что нас не удивить и не запугать народной трагедией. Мы победили немцев, но самих себя нам не победить! Если расстраиваться по всякому подобному поводу, вообще будешь ходить голодным. Наша черствость – воля к жизни. Наша невнимательность к мертвым – вера в бессмертие. Однако, несмотря на такие сильные мысли, я все-таки с отвращением смотрел в окно машины на город, который забыл своих мертвецов. Я был, конечно, неправ.

Только в Норильске я понял, что Север чудовищно, сверхъестественно богат. В конечном счете, это наше национальное несчастье. Если из рудников можно извлекать богатую цветными металлами, играющую на солнце руду и здесь же, разъедая глаза и воздух газом, на Медном заводе в огненных ваннах, с голливудскими спецэффектами зеленых и оранжевых фейерверков, плавить миллионы тонн шихты, чтобы изготавливать трехсоткилограммовые слитки меди высшей марки (99,99 % меди), то зачем еще что-то делать, о чем-то думать? Государство больше почти не превращает (и на том спасибо) людей в рабских зеков, но советская сущность города умирает слишком медленно, чтобы поверить в то, что мы скоро переродимся. В этом городе грязного черного снега есть хорошие рестораны, магазины, где продаются сказочные рыбы, есть краеведческий музей с американским дизайном, Театр Маяковского, библиотеки. Я знаю, что люди, которые обогащаются от производства никеля и меди, хотели бы (местные профсоюзы в это не верят, как не верит вся страна в капитализм) сделать город цветущим: с зимним футбольным полем, спортивными комплексами, прочими радостями жизни. Но энтропия сильнее мечты. В городе нет уже того зоопарка, который был в старые времена. Из пригородных коровников исчезли все коровы – пошли на мясо. Деревьев в городе не сажают. Анютины глазки уже многие годы не появлялись на летних клумбах. Однако положительное влияние вымерших культурных заключенных на местное общество – не легенда. Я был на спектакле в Театре Маяковского – я видел исключительно благодарную публику. Мои норильские читатели тоже были благодарной публикой. Они не жалели, что живут в Норильске. Они возмущались тем, что пенсионеров выдавливают из Норильска жить на Большой земле – это кажется им несправедливым. Восемнадцатилетняя официантка Настя рассказала мне о том, что она хочет от жизни. Это – складная программа нарождающегося среднего класса. В городской гостинице открыли массажный кабинет «Умелые ручки». На домах заранее повесили гуманные весенние надписи: «Осторожно, сосули!»

Я купил себе в гастрономе пару золотых сибирских рыб и отправился назад в Москву с чувством, что мы все – патриоты нашей Голгофы.