Текст книги "Мужчины: тираны и подкаблучники"

Театр из чистого шелка

Я не люблю пиджаки. Они напоминают мне с детства парижские вагоны метро первого класса, где едут воскресные индусы и африканцы, готовые выделиться в подземке, но не решившиеся раскошелиться на такси. Все зависит от того, какой уровень жизни тебе предназначен, и если это пиджачный уровень, найди в нем поэзию, сумей самовыразиться.

В подобной органике нежно-звериная сила Виктюка. Он точно играет всю жизнь. Театр – лишь часть игры, может быть, даже не главная. Он приспособился к токам из космоса, ему дано их увидеть, они – радужный свет и звук, слившиеся в то, что на человеческом языке названо страстью. Слова случайны, но свет реален настолько, что природа его непонятна.

Виктюк – человек света. И актеров он учит только свету, а все остальное они знают и без него. Но это «остальное» как раз и интересно, и поэтому с актеров надо смывать слой за слоем те краски жизни, которые кажутся им экзотикой или эстетикой, а на самом деле – не больше чем грязь.

Такая же грязь – социальный театр, даже не грязь, а сортир, со своими бациллами и инфекциями, со своими сортирными разговорами, прорежимными и антирежимными, и Виктюк счастливо сбежал с уроков шестидесятничества.

Чтобы отмыть актера, нужно его, скорее, обмануть, чем убедить, потому что скучно долго мучиться. Актер – руда, природный материал. А зритель – это тоже актер, только необученный – и в зале. Обман не должен заклинить актера. Но чтобы отмыть, его надо обнажить – и тут начинает работать уже особый театр соблазнения.

Это составная часть Виктюка, который ласково строит куры, как соблазнитель Дон Жуан, он – не агрессор, как совратитель Сад, вот почему Сад ему не дается – и не надо. Виктюк – записной соблазнитель, но цели его соблазнения каждый прочитывает в меру своей испорченности. Актеры аплодируют, зрители им подыгрывают. Соблазнение само по себе соблазнительно.

Обнажить: здесь не обходится без шуток-прибауток, без банно-прачечного юмора, без криков и приказов, без умеренного все-таки садо-мазо, без ломки привычек и сознания, но и соблазнение, и обнажение – только этап, а не назначение, потому что если назначение – то это тупик.

Тупик, впрочем, тоже дорожная формула жизни, особенно если у режиссера застарелый пессимизм, который касается коллективного угасания мозгов, победы масс и торжества рынка. Тело – это и есть тупик, но не как слепая кишка, а с фонтанами, глазками и причудами. Нельзя не задержаться перед отправкой дальше.

Обнаженное тело – повод для укора и рефлексии. Нет ничего страшнее для русского, чем зеркало. Но еще страшнее – сопоставление с состоявшимся телом. У тебя – ноль энергии; а тут – все: и мускулы, и пластика, и секс. Ты стар; тут энергия молодости. Делай же что-то со своей старостью, проснись от ужаса – заветы экзистенциальной философии. Это, конечно, театр не для Бразилии. Там покажи тело – только обрадуются, сольются в экстазе.

Здесь же, на русской помойке, есть за что уцепиться. Театр учит сирых. В этих краях он нужен не как сборник отличных приемов, а как содержание, растворенное в них. Чем больше Виктюк отчуждает от себя русских, тем больше они ему нужны. Это – форма зависимости. Другие тоже годятся, но там поскучнее. И разумеется, необходимо страдание, биографическое, с львовской школой под боком у пересыльной тюрьмы, с арестами, обысками, запретом любимой греко-католической униатской Церкви – зачатки театра.

И все-таки, продираясь сквозь обнажение, застревая в нем, как кусок мяса в зубах, режиссер движется к тому, чтобы отмыть актера-зрителя. Он по-своему банщик. Он полощет души в музыке, прогоняет через танец, прогибает балетом, раскачивает качелями. Какие-то души по дороге дохнут. Ну что ж – это мертвые души. Он не марксист, чтобы заботиться о пролетариате. Меньше всего он работает со словом. Даже если берет правильное слово, он его уменьшает до значения телефонной книги. Он вспоминает о дружбе с Вампиловым, намекая на драматургию будущего, но в идеале она безмолвна и, может быть, даже бездарна. Пусть драматургия будет попсой и китчем, потому что от слова тоже надо очиститься. Вот это уже хроническая болезнь – недоверие к слову. С тем же успехом в его спектаклях могли бы разговаривать по-эскимосски. Наконец, слово не должно вязать режиссеру руки, загонять на вторые роли, превращать «проводника» в служанку мужского пола.

До очищенной души дело так и не доходит. Слишком много отвлечений и развлечений по дороге к свету. Но если домыслить, то, возможно, это – любовь или даже любовь-Бог, хотя ранний Виктюк слишком много говорил о засорах любви, а потом – если Бог в подробностях, то, пожалуйста, вот вам подробности.

Наверное, это не театральное дело – идти до конца. Раз дойдешь – и что дальше? Театр – все-таки раскрученный балаган, репетиция в значении «повторения», а не храм спасения, и это обожествление, свойственное театралам, – слишком пафосный тон. И любовь к пиджакам за большие «долляры», к платкам, прочим тряпочкам из чистого шелка у Виктюка не случайна, в ней даже есть своя назидательность, свой намек на уровень театрального предмета: первый класс метро. Демократический шик.

Сорок способов ночной жизни

Люди делятся на тех, кто ночью тратит деньги, и на тех, кто их зарабатывает. Разница между ними, в сущности, незначительна, потому что и те, и другие делают свое дело весело. Непонятно, однако, к какой категории относятся те, кто спит. Скорее всего, к растениям, поскольку растения по своей природе молчаливы.

Есть сорок основных способов ночной жизни, каждый из которых красив и опасен. Ночь вообще опасно красива, в то время как день или опасен, но не красив, или же красив, но не опасен, хотя чаще всего день и не опасен, и не красив, а так, не пойми что, одна пресность и рассудочность.

Ночь, как и Пушкин, не терпит суеты, и каждый из сорока основных способов ночной жизни мягок и гармоничен в своей опасности.

Даже небезызвестный 23-й способ ночной жизни и тот гармоничен. Казалось бы, что гармоничного в том, чтобы пойти на кладбище, раскопать свежую могилу и стать сатанистом? Некоторые, например, считают этот способ чересчур радикальным и не совсем гармоничным, хотя действительно опасным. Однако гармония этого способа ночной жизни заключается в общении с природой на свежем воздухе.

Классическими примерами красоты и опасности ночного способа жизни можно назвать 8-й, 14-й и 31-й: поход в казино, рейв-клуб и – наиболее в наши дни модное – многочасовое, до утренней зари, поглаживание кошки на коленях у себя дома. Есть, правда, часть духовно устаревших, хотя и очень молодых людей, которые полагают, что поглаживание кошки при всей свой гармоничности недостаточно опасно с ночной точки зрения. Однако это просто смешно, потому что астральный улет от многочасового поглаживания кошки, если он совершается правильным образом, так же опасен для так называемой нормальной жизни, как и многочасовые танцы в рейв-клубе при соответствующих добавках. Виртуальщики кошачьего поглаживания рассказывали мне, что приключениям их возвращения мог бы позавидовать и Кастанеда.

Друзьям русских радостей, естественно, лучше всего знаком 3-й способ ночной жизни, связанный с продвинутым алкоголизмом, однако и здесь не обходится без споров. Движение за здоровый образ жизни готово ставить под сомнение красоту и гармонию пьянства, противопоставляя ему 38-й способ: ночной джогинг по окраинам города. Да, это и в самом деле красиво и опасно, но красота все-таки имеет право на национальное своеобразие.

Немало нареканий среди населения вызывает наиболее шумный, 25-й способ. Речь идет о мотоциклах. Но мне особенно хотелось бы подчеркнуть красоту и опасность недавно открытого, еще нового в ночной таблице Менделеева 59-го элемента: на скорости между 165 и 170 км/ч на определенном типе высококлассных мотоциклов, особенно на Рижской автостраде в ночное время, девушки научились извлекать из мотоцикла вибрацию особого рода и испытывать ощущения, которые им раньше были известны преимущественно с мужчинами, однако в гораздо более мощных формах. И не только испытывать их самим, но и передавать близким людям. На ночных дорогах полностью устраняется фригидность.

Ясно, что после такого дела посещение джаз-клуба (15-й способ) или какого-нибудь псевдокрутого бычарного заведения (28-й) с хилым стриптизом выглядит менее вдохновляющим. Эти испытанные способы ночной жизни если и не окончательно устарели, то по крайней мере отошли на второй план. Реально опасным джаз был только для Максима Горького, да и то из-за старческого холуйства, а что касается стриптиза, то обнаженная натура восхищает пресыщенное население лишь в совершенных или вовсе уродливых формах. Трансвестистка, где ты?

Москва не долго плелась в хвосте у Нью-Йорка и Амстердама, и если мы в чем и обогнали Запад, так это в скорости разочарования в ночной халтуре. Коммерческий секс в конечном счете расхолаживает разницей между фантазмом и предложением. А если говорить о садо-мазохизме, то немцы все-таки и есть немцы: у них получается органичнее.

Интимизация ночного образа жизни в старинных формах ночного чтения (4-й) и просматривания видеофильмов (22-й) снова в моде. Это красиво и опасно для глаз. Глаза слипаются. Всем хорошим во мне я обязан сну.

Два Михаила

Булгаков и Лермонтов – два полюса в литературе. Случайные совпадения в их датах рождения и гибели наводят на всякие странные, непарадные размышления.

Удивительное дело: на протяжении всего творчества у Булгакова ни одной крамольной мысли, ни одного покушения на здравый смысл… Его творчество – катехизис порядочности для детей и взрослых, националистов и космополитов, умных и дураков. Булгаков универсален и целебен, как микстура. От нее корчится в судорогах лишь мерзкое племя, вылупившееся из роковых яиц.

То есть как ни одной крамольной мысли? Не весь ли Булгаков – сплошная крамольная мысль? Булгаков – выдающийся антисоветский писатель, посвятивший себя сатирическому разоблачению хамского строя. Зависит, впрочем, как смотреть. Если строй преступен (о чем надоело…), Булгаков – свят. Какая же тут крамола?

Булгаков талантливо высмеял советскую власть. Советская власть бездарно травила Булгакова. Была непоследовательна в травле. О какой последовательности можно говорить, если Сталин бегал на «Дни Турбиных», как последняя институтка? Ведь это же апофеоз белого движения! Зачем тогда бегал смотреть? Не потому ли, что Сталина проняла порядочность Булгакова? Встреча двух порядочных людей. Хотя бы по телефону. Ведь он же думал о себе как о порядочном человеке и хотел стране добра: в форме коммунизма… а какое еще у коммуниста добро? Да, но если так, зачем бегал?

Меня радует, что советскому правительству не понравилась пьеса Булгакова «Батум» о романтической юности Сталина. Не в свои сани не садись. Хочешь быть порядочным, будь до конца, даже если тебе делают немножко больно. Пьеса была запрещена. Страшно подумать, если бы разрешили. Непорядочное, вымазанное в народной крови правительство спасло Булгакову репутацию порядочного писателя.

Биография сложилась. Сложилось и творчество. Над советской властью можно смеяться до бесконечности. Это простор булгаковского творчества. Еще ее можно презирать и ненавидеть. Но Булгаков был мягок и непоследователен. Шариков – хамская душа революции – вновь был превращен в собаку, преданно лижущую руку. Это была сладкая мечта всей нормальной русской интеллигенции, обиженной революцией и справедливо ропщущей на нее. Однако почему булгаковские профессора из ядовито сатирических повестей с каким-то особенным постоянством звонят в ГПУ, где находят сочувствие?

Гонение на литературу есть наша, национальная форма ее выживания. Чтобы спасти Булгакова, нужно снова его запретить. Теперь нам всем его прописывают как панацею от духовных (о словечко!) бед, не сознавая выверта ушибленного сознания: мы до сих пор питаемся лишь запретными плодами. От разрешенных нас рвет.

Откроем главную книгу. Мастер находит сочувствие не в ГПУ, а у фундаментального носителя зла, который одновременно оказывается добром. Такого, как Мастер, нельзя обижать. Потому что он хороший… Потому что он угадал… И это после всех философских метаний Серебряного века? Вынесите за скобки советскую власть, и останутся атрибуты обыкновенной порядочности, абажуры и занавески «Белой гвардии», все то, что составляет милый, интеллигентский уют. Но если до катастрофы этот уют был бытовым фактом, то после он раздался до факта литературного, превратился в метафору, определенную талантом, благородством и смелостью.

А философии как не было, так и не стало. Воланд прибыл в сталинскую Москву с удивительно мелким заданием. Воистину он мелкий бес, проморгавший, вместе с Мастером, подлинную метафизику террора. Там, где кончается незабвенная «осетрина второй свежести», роман полон дешевого мелодраматизма. Он часто безвкусен в своих религиозных претензиях, излишне театрален.

Сказать об этом нет сил… Борьба с советизмом связала нас по рукам и ногам. Пора, пожалуй, выскочить из нашей паршивой истории, перестать быть ее заложником. Но об этом позже. Булгаков – эталон порядочности. Так зачем из него делать Гёте? Он был великолепным сатириком, остановившимся перед выбором: либо проклясть советскую власть, либо попробовать улучшить ее. Это колебание исторически любопытно, но не онтологично.

Булгаков очевидно ошибался, написав в письме советскому правительству, что он – мистический писатель. Это был, скорее, вызов атеистической власти, жест гражданского неповиновения, нежели правда. Сатирик не может быть мистиком. Сатирик всегда над своими героями, которые конечны и заданы изначально всей стилистической конструкцией. Сатирик учит; мистик учится. Один знает, другой сомневается. Все творчество Булгакова – человеческая комедия, суть которой в борьбе земных сил.

Булгакова создала советская власть. В этом булгаковская функциональность – обстоятельства сильнее призвания писателя. Нет ничего обидного для Булгакова – замечательно отразившись во времени, он состоялся как сострадающий писатель.

Но есть другой полюс. Совсем другой бунт. Есть писатели, которые высказывают крамольные, опасные мысли. Эти мысли не могут быть приняты всеми, если вопрос стоит о том, чтобы миру продолжаться. Скажем, знаменитое пушкинское: «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей…» – в сущности, вызов человеческому жи знеустройству. Вызов Лермонтова – того же порядка. Говорят, Николай I, прочитав «Героя нашего времени», бросил книгу об пол и завопил благим матом. Монарх был прав. «Герой нашего времени» – подрывная литература. Она близка книгам Ницше.

Не буду делать из Лермонтова демона, как это делал в свое время Владимир Соловьев. Булгаков серьезно относился к своему сатирическому дару; Гоголь поражался несерьезности отношения Лермонтова к своему таланту. Но несерьезность Лермонтова – в его крови, в отношении к миру. Смешно презирать мир, не презирая собственных потуг его объяснить.

Булгаков лечит заболевшую историю. Лермонтов знает: не вылечишь. Так возникает Печорин. Цинизм – в русской моралистической традиции – это смерть души. А Лермонтов вместо того, чтобы оплакивать Печорина, гордится им и радуется ему.

В моральном поединке Печорин – Грушницкий бОльшим моральным уродом, безусловно, выходит Печорин. Грушницкий, которого Печорин обманул, высмеял, унизил и с удовольствием убил, – это тот самый средний или маленький человек, которого принято оберегать и жалеть в русской литературе. А княжна? Спровоцировал любовь и бросил женщину без всяких угрызений совести. Растоптал не только княжну, но и чувство, само понятие любви. Ну не подонок ли?

А у нас всё спорят о «немытой России». Между тем Лермонтов чувствовал все неблагополучие мира в гораздо более глубинном, хтоническом измерении. «Немытая Россия» была лишь тенью иных переживаний. Принято думать, что человек хорош, однако породил социально несчастные обстоятельства. Вздор. Он потому и породил, что – нехорош. И в этом смысле Лермонтов как раз замечателен тем, что своим цинизмом вспорол брюхо истории. Не захотел быть ее пленником. Цинизм у него – бунт против самого человеческого удела.

Лермонтов нужен небольшому числу людей, которые способны прозреть, проснуться и отреагировать на состояние мира отчаянными мыслями. Массе, большинству это не нужно. Масса пусть спит – иначе мир остановится как вкопанный. Это отнюдь не пресловутая элитарность. Это избранность висельников.

Булгаков – здоровая, вкусная пища для всех. Он принадлежит имманентной культуре, связанной системой исторических и социальных обстоятельств. В этой демократической (в полном смысле) культуре происходит и окончательно произойдет канонизация сатирика.

Лермонтов заслужил гнев монарха и – непонимание. Вот истинное признание для одинокого творца, которому нечего сказать человеческой массе. Он находится в тех мирах, которые читательская публика никогда не вычислит, лишенная дара метафизического отчаяния. Но Лермонтов – живительный яд, без которого гниют, сохнут и умирают деревья той самой популярной культуры, что хорошо научилась отделять Шарика от Шарикова.

Мужчина бальзаковского возраста

Смерть фотографам. Бой зеркалам. Горечь – эффект отражения. Напоровшись на собственное лицо, в утешение думаешь: «Это пройдет». Всегда проходило, пройдет и сейчас. Отцов и детей больше не существует. Старики достоевско-тургеневского призыва, которым было слегка за сорок и которыми, как сладострастными пугалами, пугали классики скорых на обмороки барышень, отменены прогрессом, вместе с обмороками. Дети бьются за жизнь – отцы оттягиваются. Дети моложе, отцы интереснее. Равновесие. Казалось бы.

Но есть закон чисел, который сильнее знаков зодиака и физиологических процессов. Есть даты, которые скукоживают будущее и расширяют вены. Женщинам бальзаковского возраста, шагнувшим за тридцать, в XIX веке предлагалось одно только прошлое. Женщины отыграли себе за последние сто лет по крайней мере лет десять. Мужчины – в два раза больше. Они доходят теперь до пятидесяти почти бездумно, без чувства возраста.

Дошли – и встали. Уперлись.

Искусство старения несовместимо с цивилизацией. Американский оптимизм в простейшей формуле I am fine задал тон новейшему времени. На пятидесятилетие накрывают роскошный стол и юбиляру заправляют речи о том, что у него начинается новая жизнь, все у него впереди, и это самое тоже впереди, и еще долго будет торчать впереди, весь этот набор.

И юбиляр много пьет водки, много хохочет, окруженный друзьями, куражится и верит и не верит. Пятидесятилетний юбилей – первая ласточка панихиды. Как-то неуютно. Чуть-чуть тоскливо. Залез на вершину жизни. Вот он – пик. Но сколько на этой вершине можно продержаться?

А дальше – под гору, со свистом, теряя зубы, волосы, самообладание.

Юбиляра начинают донимать числа. Раньше двадцать пять лет – не срок. А теперь срок. Раньше планы на десятилетия, теперь на годы. И надо колбасой спешить все успеть, а спешить – несолидно. Числа спрессовываются. Мечта обрывается.

Это и есть комплексы современного мужчины бальзаковского – назовем его так – возраста. Вокруг моим друзьям, американским, французским, немецким, русским, исполняется полтинник, и я вижу, они не знают, что с этим делать. Все какие-то оптимистически напряженные – и потерянные. И дети их не знают, что с этим делать, и младшие братья, и женщины тоже недоумевают, но на всякий случай шепчут русскому юбиляру: «Вася, крестись! Хуже не будет!»

Мужчина бальзаковского возраста начинает напрашиваться на комплименты, что ему раньше было несвойственно, и по-иному, гуляя где-нибудь по сочинской набережной, втянув свой живот, посматривает на девчонок, и сильно беспокоится, когда они на него плохо реагируют, потому что у них своя жизнь, а он в нее не вписывается.

Пятидесятилетие – большая ложь и говно, если к нему неправильно зайти. К пятидесяти годам мужик должен состояться. Вот самый простой закон.

Если мужик к бальзаковскому возрасту не отлился в бронзу на всю оставшуюся жизнь, к нему приходит уныние. В пятьдесят лет мужчина, который завидует чужим успехам и дергается, вызывает разрушающую его жалость. Все осыпется, возраст накроет.

Но если мужик реализовался, ему море по колено и все ему будет открыто, дорожка не пойдет вниз. И он будет красив. И красивые женщины сами собой подберутся под его интересную энергетику, в кружок.

А главное – откорректировать свое поведение: между собой и миром возвести что-то вроде стены. Быть не самодостаточным, это не то, но и не становиться в позу просящего.

Даже по отношению к зеркалу.