Текст книги "Об утраченном времени"

У Козионовых

1 сентября 1946 года запомнилось мне не торжественной линейкой (наверное, она имела место), не обилием цветов и приветствий (их, наверное, было достаточно), а коллективным заучиванием четверостишия весьма посредственного русского поэта Алексея Николаевича Плещеева:

 
Осень наступила,
Высохли цветы.
И глядят уныло
Голые кусты.
 

За окнами класса синеет небо, еще по-летнему безоблачное. Едва начинающая желтеть листва яблонь в школьном саду освещена солнцем…

Почему именно эти строки выбрала для заучивания учительница Елизавета Андреевна из блестящей россыпи русской лирики XIX века, понять трудно. Видимо, была такая рекомендация в каком-нибудь методическом пособии.

Елизавета Андреевна, благообразная старушка с пучком поседевших волос на затылке, читает вслух строчку по несколько раз, а весь класс – почти сорок мальчишеских голосов – старательно повторяет ее. Когда при повторе никто больше не сбивается, учительница переходит к следующей строке…

Так прошел мой первый школьный урок. Но, как ни странно, занятия мне понравились. Ребят вокруг было так много, что глаза разбегались. Были здесь и соседи по двору. Домой возвращались вместе с Генкой Криворуковым и его мамой. Видимо, об этом попросил отец – он привел меня в школу, а потом уехал на работу.

А мама договорилась с соседями по дому Козионовыми (до войны она работала вместе с Анной Васильевной Козионовой в Тимирязевке), что после уроков я буду приходить к ним. Козионовы жили на втором этаже, в отдельной квартире. Младшая дочь Анны Васильевны Ксения была старше меня года на четыре, а старшая, Ирина, – лет на восемь. Анна Васильевна работала на дому: она изготавливала наглядные пособия для различных кафедр академии. Кроме нее, дома постоянно была ее престарелая мать Вера Прохоровна. В один из первых дней этой опеки надо мной старушка сделала мне нестрогое замечание за то, что я уселся обедать, не сняв кепку.

– Что ты, ей-богу, в шапке садишься за стол, ровно еврей или татарин, – выговорила она. Но вдруг смутилась и махнула в воздухе рукой, видимо, вспомнив, что отец мой как раз еврей. – Ты уж прости меня, старуху, – нашлась она.

Но я уже сдернул с головы кепку, не уловив в ее словах какого-либо обидного смысла.

Вернувшегося из школы ученичка кормили обедом и через какое-то время усаживали делать уроки. Впрочем, особого надзора за моими занятиями никогда не было, потому что я сам неплохо справлялся со своими делами.

Надзор иногда требовался в другом. Так, однажды поздней осенью, в предзимье, я играл с приятелями на прудике, за Генкиным домом. Что-то мы выделывали на берегу, и вдруг я оступился на неокрепший лед и провалился почти по пояс в воду. Утонуть здесь нельзя было при всем желании, но штаны и ботинки насквозь промокли. Я помчался к Козионовым, где был немедленно раздет, одет во что-то девчачье и так сушился до прихода мамы.

От девочек получил я кое-какое музыкальное образование. Они знали все оперы русских и зарубежных композиторов, у них было много патефонных пластинок, и в свободные от занятий часы в квартире звучала музыка. При этом они были страстными поклонницами, по-нынешнему говоря, фанатками кумира тех лет Лемешева, всегда рвались на его концерты, но не всегда им удавалось на них попасть. Однажды на следующий день после концерта они с восторгом рассказали Витяю (так они меня называли), что им удалось постоять в калошах прославленного тенора – предприимчивый гардеробщик консерватории всего за рубль предоставлял наиболее фанатичным поклонницам певца такую возможность! Показали они и фотографии Лемешева с его автографами.

Отец сестричек, однорукий инвалид Тихон Николаевич, работал при райисполкоме, расположенном неподалеку – следующая трамвайная остановка после Соломенной сторожки. Прибегая днем пообедать, он иногда для ускорения процесса смешивал в одной посудине суп и второе, мог также добавить туда и киселя, и все это, ловко орудуя ложкой, уничтожал в течение одной-двух минут. После чего, схватив своей единственной рукой довольно потрепанный кожаный портфель, исчезал до позднего вечера. С не меньшей страстью, чем дочери испытывали по отношению к Лемешеву, Тихон Николаевич занимался общественно значимыми делами, касающимися района проживания. Например, он добивался благоустройства дубовой рощицы, сохранившейся в жилом массиве между улицей и трамвайной линией. Во дворе все называли ее птичником, потому что до войны там была тимирязевская птицеферма. Тихон Николаевич планировал разбить в ней правильные дорожки, устроить детские площадки, посадить декоративные кусты и деревья. Но добиться воплощения своего проекта в жизнь ему все никак не удавалось…

У Козионовых было веселее, чем дома одному, и я часто засиживался у них до позднего вечера. К девочкам часто приходили школьные подруги, устраивались коллективные игры: викторины, шарады, а то и жмурки. Во время семейных празднеств, коих я был неизменным участником, пелись песни и читались стихи. Тут Тихон Николаевич не упускал случая продекламировать горьковского «Буревестника», делая это с большим воодушевлением, словно шел не конец сороковых, а шальное начало ХХ века. Правда, партийцем он не был, хотя считал себя, как и мой отец, беспартийным большевиком. Существовало тогда такое странноватое определение…

В летние каникулы, если родители не отправляли меня в пионерлагерь, я тоже оставался под опекой Козионовых. Но опека эта с некоторых пор стала создавать для меня некоторые проблемы: дворовая шпана начала подозрительно воспринимать мое постоянное общение с девчонками. Приходилось это учитывать. Например, когда Ира или Ксеня звали меня в кино, я выходил раньше, один и поджидал их где-нибудь в середине Ивановской улицы – на полпути к кинотеатру «Искра».

Печально запомнилось мне посещение музея в Останкино. Был жаркий день. Сообразно возрасту и понятиям приличия тех лет, я расхаживал по залам в черных сатиновых трусах (других трусов тогда в обиходе не было), и тут со мной случилась беда. Я долго терпел, но не мог признаться, что хочу в уборную, – компания-то была девчачья! В какой-то момент я не смог сдержаться – и тоненькая струйка желтоватой жидкости просочилась сквозь сатин трусов, и даже (о ужас!) слегка закапало на дворцовый паркет. Совершенно нечеловеческим усилием воли я заставил какой-то там клапан закрыться, пресек позорное истечение из «крантика» и, сопровождаемый удивленными взглядами более старших приятельниц, бросился искать заветную комнату с буквой «М» на двери.

Такие вот сложности возникали у меня порой в общении с сестричками Козионовыми. А еще нужно признаться, что постоянная близость к девочкам (при раздельном школьном обучении это было тем более ощутимым) вызывала у меня особого рода переживания. Несмотря на малолетство, я легко поддавался девчачьему обаянию. Одно время мне больше нравилась старшая, Ира, – хотелось, чтобы она уделяла мне как можно больше внимания, выделяла меня особенно дружелюбным взглядом или улыбкой. Потом я стал отдавать предпочтение Ксении (с такими очаровательными веснушками на классическом римском носу) и даже слегка ревновать при появлении в их квартире ее почти взрослого троюродного брата.

Так или иначе, но в этом постоянном общении с девочками, пусть и намного превосходящими меня по возрасту, я пережил немало приятных минут и даже часов.

Алик Коровин

 
«Эту песню запевает молодежь…»
 

Первый класс запомнился мне не только стишками Плещеева, но и еще одной важной подробностью. К 7 ноября задано было нарисовать что-нибудь праздничное. И вот я не придумал ничего другого, как изобразить в своем альбоме красное знамя с пятиконечной звездой в верхнем углу и весьма не оригинальной надписью на полотнище: «Да здравствует 29-я годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции!» Эта дата и запомнилась на всю жизнь.

Но тот эпизод, о котором пойдет речь дальше, относится к более позднему времени, когда я учился уже классе в 4-м. Нравы в мужской средней школе были суровые. Не успело закончиться классное собрание, как у крыльца собралась шпана из окрестных домов численностью человек до десяти, некоторые с довольно внушительными дрынами в руках. А причина была такая. На классном собрании старшая пионервожатая Аэлита предложила: «Ребята, давайте честно и откровенно поговорим о том, что еще мешает нам в полной мере овладевать знаниями». Ну, а наш новый одноклассник Алик Коровин (он появился в классе только сегодня утром) возьми и выступи: «Мне всё в этой школе нравится, и ребята в классе очень хорошие, но вот, правда, иногда Сурен Акопян во время урока ходит по классу и отвлекает этим внимание». Сурен сидел через проход от Алика. Он действительно мог вдруг подняться из-за парты, пока учитель спрашивал вызванного к доске, и вальяжно пройтись по ряду с какими-нибудь неотложными для него вопросами…

Никаких последствий для Сурена выступление Алика вообще-то не имело, и он даже не показал вида, что остался недоволен. Даже добродушно посмеялся вместе со всеми, скосив на Алика свои темные, как лавровишня, глаза.

После собрания я с приятелями и оставшийся с нами Коровин еще что-то пообсуждали с Аэлитой, а потом не спеша двинулись в раздевалку. По стершимся под подошвами наших предшественников гранитным ступеням лестницы мы спустились в вестибюль. Там было уже пусто. И тут только в окно, выходящее на крыльцо, Вадик Неболюбов (у меня дома его упорно называли Неполюбовым) заметил суреновскую шайку. «Гляньте-ка, нас ждут», – с обычной иронической усмешкой оповестил нас Вадик, кивнув в сторону окна, где отчетливо обозначился Сурен. Воротник его вытертого пальтишка был поднят, шапка надвинута на лоб, а сосредоточенный взгляд нацелен на дверь школы. Мы сразу усекли ситуацию и стали деликатно объяснять Алику, что ему, мол, сейчас не следует торопиться домой. Алик сначала не понял, потом искренно удивился: «А что я такого сказал?»

«Видимо, до этого он учился в какой-нибудь образцово-показательной школе, если не понимает таких простых вещей», – подумал я.

Нечего было и думать выйти из школы. Нас всего-то вместе с Аликом было семь человек, да к тому же в ватагу Сурена затесалось несколько лбов постарше. А это – дополнительное психологическое преимущество.

Наша компания состояла в основном из ребят с нашего двора. От Ивановской улицы до школы, расположенной среди семи-восьмиэтажных городских зданий, было две автобусные остановки. А почему мы решили защищать Алика Коровина, живущего, как оказалось, здесь же, в многоэтажном квартале, – так это потому, что Капитолина Сергеевна, классная руководительница, посадила его с одним из нас, с Вадиком, за одну парту. И значит, мы должны были защищать Алика как своего…

Итак, силы были неравные. Нужно было какое-то время проторчать в школе. Мы поискали Аэлиту, чтобы продолжить с ней беседу про тимуровское движение, но не нашли. Потом зашли в свободный класс, чтобы не слоняться по коридорам. Тут я вспомнил, что Капитолина задала выучить к следующему уроку огромный отрывок про Петра I из «Полтавы». Мне еще на уроке запомнилось что-то такое: «Лик его ужасен. Движенья быстры. Он прекрасен!» А отец, помнится, объяснял мне, что нельзя говорить: «Здесь ужасно красиво», потому что «ужасно» и «красиво» – взаимоисключающие понятия. Но это сейчас к делу не относилось. Надо было как-то убить время. И мое предложение вслух по очереди почитать отрывок было принято. Алик Коровин читал с выражением. Когда он произнес: «Лик его ужасен», то как-то так закатил глаза, что все рассмеялись. Потом читал Вадик, потом Леня Андреев. Когда это занятие совсем надоело, мы опять спустились к выходу. На крыльце у дверей школы никого уже не было, и мы отправились домой, довольные тем, что удалось избежать драки.

А я еще должен был остаться на хор. Учитель пения в начале четверти велел мне посещать репетиции. Там разучивалась на два голоса очень идейная песня:

 
Старшие братья идут в колоннах,
Каждому двадцать лет.
Ветер над ними колышет знамена,
Краше которых нет.
Пусть я моложе, ну так что же,
Быстро дни пролетят.
И в комсомоле буду я тоже,
Буду, как старший брат…
 

Где могли маршировать колоннами двадцатилетние старшие братья (до фестиваля «молодежи и студентов» было еще очень далеко), ни я, ни другие малолетние вокалисты не очень-то понимали. Но пели довольно слаженно, и полноватый, с чуть косящими глазами учитель пения остался доволен.

Генерал Духанов

Когда домой возвращались по Ивановской улице, первым был мой подъезд. Здесь и останавливались, чтобы попрощаться. В тот день шли из школы вчетвером – Сева, Леня и Жорка жили в соседнем доме, стоявшем в глубине двора.

Пока ребята обсуждали напоследок какую-то насущную проблему, напротив дома остановилась машина, и я увидел, как из нее вылез военный, и не просто военный, а генерал. У него были брюки с лампасами и по две крупные звезды на погонах – генерал-лейтенант, отметил я про себя, продолжая прислушиваться к разговору ребят. Генерал был в светло-голубой шинели, немолод, примерно того же возраста, что и мой отец. По дорожке, ведущей во двор, он приближался к нам. Тут уж и ребята замолчали, уставившись на необычного для нашего двора гостя. В форме у нас уже давно никто не ходил, кроме милиционера Егорова – он жил во втором подъезде. Но Егоров тут явно был ни при чем.

Генерал тем временем поравнялся с нами и приветливо спросил:

– А кто знает, где тут живет художник ***?

– Я знаю, – несмело ответил я севшим от волнения голосом.

– Ну, тогда показывай, – сказал генерал.

Я повиновался, плохо соображая, что нужно показывать, и мы вошли в полутемный подъезд, а затем в еще более темный коридорчик квартиры. Я толкнул дверь, открывавшуюся внутрь комнаты. Отец был один, мама возвращалась с работы довольно поздно.

– Гриша! Миша! – почти одновременно вырвалось у отца и у гостя, на мгновение задержавшегося на пороге, и они шагнули навстречу друг другу, обнялись.

Комната, в которой я жил с родителями, была небольшая, часть ее занимала беленая печка. Здесь же громоздились письменный и круглый обеденный стол, родительская кровать, моя кушетка, шкаф, несколько обшарпанных стульев, керосинка на табуретке у двери, и посреди всей этой тесноты возвышался отцовский мольберт, на котором сейчас был укреплен новый подрамник с туго натянутым холстом. Все стены были увешаны работами отца, что придавало комнате, несмотря на убогость ее обстановки, некоторую нарядность.

Отец с генералом, которого звали Михаилом Павловичем, на время забыв обо всем, начали шумно обмениваться воспоминаниями вперемешку с последними новостями. Оказывается, это был тот самый Миша Духанов, друг детства и юности, о котором отец часто вспоминал. Подружились они в слободке под Киевом, где жили, потом вместе учились в киевском художественном училище, а в начале двадцатых отправились в Москву, как говорится, попытать счастья. И тут пути их неожиданно разошлись. Отец поступил во ВХУТЕМАС, в мастерскую Роберта Рафаиловича Фалька. А Миша Духанов собирался сделать то же самое, но вдруг увидел на улице объявление о наборе добровольцев в Красную армию. Армия была второй мечтой Миши. Как он признался тогда отцу, мысленно он все время выбирал между армией и живописью и тут вдруг в один миг принял окончательное решение в пользу армии. С тех пор они редко встречались. И вот теперь пытались прокрутить в памяти чуть ли не всю пролетевшую жизнь, включая и недавно окончившуюся войну.

Был серый октябрьский денек. Окна комнаты глядели на строй дощатых сараев, тянувшийся вдоль дома. Прямо под окнами был небольшой палисадник с несколькими кустами малины и молодым, с каждым годом поднимающимся все выше, кленом. Листья на нем были уже довольно крупные, и сейчас под легким порывом ветра два-три из них, отделившись от кроны, плавно парили перед окнами, опускаясь на землю.

Генерал рассказывал отцу какие-то эпизоды из прошлого. Сейчас он занимал должность заместителя командующего Ленинградским военным округом, а в тридцатые чудом уцелел во время чисток командного состава. Он тогда заведовал провинциальным военным училищем где-то на Волге. «Представляешь, Гриша, – с горечью признавался он, глядя отцу прямо в глаза, – старые знакомые, с которыми много лет вместе служили или учились в академии, издали увидев меня, спешно переходили на другую сторону улицы, чтобы, не дай бог, не пришлось при встрече поздороваться». Каждую ночь он ожидал ареста, но пронесло. Во время войны, когда вышел известный приказ «Ни шагу назад», он чуть не попал под расстрел, потому что попытался уберечь подчиненных от бессмысленных потерь. После какого-то отчаянного сражения его непосредственный начальник, недавно угрожавший ему расстрелом, вдруг в результате кадровых перестановок оказался в его подчинении, был смертельно испуган этим, ожидал мести. Но Духанов вел себя с ним так, будто никаких конфликтов между ними никогда не было. Они прошли вместе всю войну. Когда же в 1945-м разъезжались по домам, бывший начальник долго тряс руку Суханова, приговаривая: «Век не забуду вас, Михаил Палыч!»

А однажды Духанов встречался с самим Главнокомандующим. Запомнилась его неслышная кошачья походка в мягких грузинских сапожках и жесткая усмешка…

С трудом теперь припоминается, что тогда рассказывал отец. Да и что он мог рассказать? С середины тридцатых ни разу не выставлялся. В эвакуации были в Ташкенте и в Самарканде. Потом вернулись в Москву в четырнадцатиметровую комнату жены. Мастерской нет. Поэтому мольберт и обеденный стол стоят рядом.

– Как, разве у тебя нет мастерской? – удивленно спросил Духанов.

– Что ты! – ответил отец и махнул рукой.

Мастерской не было и не предвиделось. А скудный заработок давала лишь работа в копийном цеху, где бесконечное количество раз копировались «Рожь» Шишкина или «Утро в сосновом лесу», а то и «Опять двойка» Решетникова, нового советского классика…

Но говорилось все это бодрым, жизнеутверждающим тоном привыкшего ко всяким испытаниям настоящего советского человека, – отец как будто слегка подтрунивал над собою. С удовольствием откликнулся на предложение друга показать работы. Часть их висела на стенах, некоторые пылились на полу под кроватью, другие стояли в углу за шкафом.

Картины в неказистых рамах (некоторые были вообще без рам) он устанавливал на сиденья двух колченогих стульев, прислоняя тыльной стороной к их спинкам, или ставил на пол с опорой на ножки стульев, или к печке. Потом убирал их на место. Давал необходимые, по его мнению, пояснения.

– А где же твои среднеазиатские работы, – спросил вдруг Михаил Павлович, – портреты старых узбечек, потом, я помню, был сюжет с чайханой?

Отец помрачнел, а потом, невеселым взглядом обведя комнату, признался, что старые работы негде хранить. Холсты приходится снимать с подрамников и, свернув в трубочку, убирать в дровяной сарай перед домом.

– Но ведь там они погибнут! – непроизвольно вырвалось у Духанова.

– Напишем новые, – неуверенно пошутил отец.

– Жаль, очень жаль, Гришенька, – сокрушенно отозвался Михаил Павлович. Потом стал выяснять, не слишком ли отец пассивен при отстаивании своих прав на мастерскую. Но не в пассивности было дело, а в том, что в худфонде не было свободных мастерских…

Отец предложил было поставить чайник, а я подумал, что вряд ли у нас есть к чаю что-нибудь приличествующее случаю. Не будет же генерал пить чай просто с сахаром и с куском хлеба с маслом, а то и без масла, как мы? Правда, я мог бы сбегать в магазин, если бы отец попросил.

Но о чаепитии не могло быть и речи по другой причине – Михаил Павлович приехал в Москву по делам и был ограничен во времени – его ждала машина. На прощание генерал попросил подарить ему что-нибудь на память. Отец выбрал довоенный портрет мальчика-казаха в красной чабанской шапке, запомнив, что он особенно понравился Суханову во время просмотра работ. Портрет размером примерно 50 на 70 завернули в газеты.

Мне Михаил Павлович на прощанье пожелал быть посмелее.

– Как же это ты не сказал тогда у подъезда, что ты Гришин сын? – добродушно посетовал он, внимательно оглядев меня напоследок. И отправился к машине.

Вечером, едва я вышел во двор, – были уже сумерки, и над Ивановской тускло светили фонари, – меня окружили ребята.

– Кто это к вам приезжал? – заискивающим тоном спросил Юрка Писарев, и я объяснил, что это друг отца.

Я был ужасно горд, что именно к нам приезжал генерал. Кто-то поинтересовался, какие ордена есть у генерала. Но на кителе у гостя были лишь орденские планки, целая колодка разноцветных орденских планок. Я не знал, какими именно орденами был он награжден. Как не знал тогда и того, что именно дивизия генерала Духанова прорвала блокаду Ленинграда в январе 1943 года. Фамилия его не была упомянута в центральной прессе. Назывались имена более заслуженных генералов…

Об истинной роли генерала Духанова в прорыве блокады я узнал много лет спустя из пожелтевшей от времени армейской газеты. В один из приездов в Ленинград ее показала мне вдова Михаила Павловича.