Текст книги "Об утраченном времени"

Падение самолета

 
«Ах, сорвись и большими зигзагами
Упади, раздробивши хребет…»
 

На буграх собирались часа через три после возвращения из школы, успев поесть и сделать основную часть уроков. Бугры – это несколько холмиков за Генкиным домом, которые возвышались над невысоким земляным валом, идущим вдоль Дмитровского шоссе. Зимой получались отличные горки для катания на лыжах. Горки были двухступенчатые: сначала нужно было спуститься с одного из холмов, а затем, получив уже ускорение, помчаться вниз по уклону земляного вала. Лыжи останавливались обычно метрах в десяти от обочины шоссе. Потом опять подъем на верхнюю точку горы и снова – вниз. При хорошем скольжении ветер посвистывал в ушах во время непродолжительного спуска. Поднимались на горку «елочкой», как учили Ленька и Андрей – известные в школе лыжники. То есть широко, под углом друг к другу расставив лыжи – пятки вместе, носки врозь. И так, раскорячившись, переставляли лыжи вверх по склону. А подниматься боком, «лесенкой», передвигая – вверх одну за другой – параллельно поставленные лыжи, считалось дурным тоном.

Похожий двугорбый спуск был еще в Тимирязевском лесу на Зеленовке. Почему это место так называлось, никто объяснить не мог. Там были уже настоящие горы, и лыжники вылетали при спуске не к шоссе, а на заснеженный лед большого пруда, протянувшегося километра на два с половиной от Зеленовки до самой Плотины. Здесь на меня налетел однажды сзади случайно попавший при спуске в ту же лыжню солдат – и сбил меня с ног. Солдатик страшно испугался, помог подняться, старательно отряхивал с меня снег и, не зная, чем еще загладить вину, предлагал закурить. Но я тогда еще не курил.

А на буграх катались только свои, из ближних домов, в основном ребята, жившие в нашем дворе. Иногда здесь же устраивались фехтовальные сражения, импровизирующие Ледовое побоище или Куликовскую битву. Сначала вся ребятня разделялась на два отряда, которые расходились по разные стороны бугров. А потом один отряд, обогнув бугры, неожиданно нападал на другой, и начинались фехтовальные поединки. Правда, вместо шпаг и рапир использовались в лучшем случае выструганные из дерева мечи, а то и простые палки. После прикосновения концом неприятельской палки к груди или животу противник считался убитым. А победитель спешил на помощь к своему товарищу по отряду, сражающемуся рядом. При этом мы нередко воображали себя героями книг или кинофильмов. Я, например, прочел недавно «Квентина Дорварда» Вальтера Скотта, случайно найдя эту потрепанную книжку дома на этажерке. И вот, фехтуя, представлял себя отважным Квентином. Очень ловко орудовал палкой Жорка Винницкий, он был левша, и поэтому его выпады были всегда неожиданны для противника.

Но чаще на бугры приходили все-таки с лыжами. Вот и в тот запомнившийся день на буграх было шумно: одни с криком скатывались вниз, другие, тяжело сопя, карабкались на горку. День был пасмурный, но солнце иногда пробивалось сквозь толщу облаков, освещая шоссе и широкое пространство за ним – ровную снежную равнину, уходящую в сторону деревни Останкино. Ни о какой телевизионной башне тогда еще не было и речи, как и о самом телевидении. Никто из ребят понятия не имел, что это такое…

Пространство за шоссе было совершенно пустынным, лишь где-то, ближе к горизонту, темнели приземистые строения.

И вдруг над этим пространством, пересеченным по диагонали линией электропередачи, да еще идущей почти параллельно с шоссе Савеловской железной дорогой, появился самолет. Он летел с необычным наклоном фюзеляжа к земле, очень низко и явно снижаясь. Мгновение – и он задел за провода, обрывая их, еще доля мгновения – и он врезался носом в снег. Виталий, Жорка, Генка, Леня и Андрей – все смотрели на упавший вдали самолет как завороженные. До этого момента самолеты были знакомы нам лишь по фильмам про войну. А вот настоящий, да еще падающий самолет мы видели впервые.

Когда прошло первое оцепенение от увиденного, мы, не сговариваясь, бросились в сторону упавшего самолета: кто, сняв лыжи и прижав их к телу загнутыми концами вверх, кто прямо на лыжах. Самолет упал довольно далеко. Еще когда мы спускались с бугров, было видно, как из темневших вдали домишек к самолету бежали люди. А на заснеженной равнине место падения самолета нам уже не было видно. Чтобы перейти через насыпь железной дороги, лыжи пришлось снять всем. Протоптанной дороги не было, и мы бежали, проваливаясь в сугробах, отчего сбивалось дыхание. Солнце снова ушло за облака, свет померк, надвигались зимние сумерки.

Когда мы добрались до места аварии, оно уже оказалось оцепленным милицией и солдатами. Откуда вдруг взялось столько солдат и милиционеров, нам, конечно, не пришло в голову. Любопытные останкинцы толпились у места оцепления, вытягивая шеи, чтобы получше рассмотреть место происшествия. Мы пытались пробиться в первый ряд, прислушивались к разговорам взрослых. Небольшой самолет, упершись носом в основание решетчатой металлической мачты электропередачи, опирался средней частью фюзеляжа на край образовавшейся вокруг мачты снежной воронки. Хвост его при этом был задран вверх, в зимнее небо. Видимо, пилот специально посадил его так – чтобы те, кто был в хвосте, остались живы. И действительно, несколько носилок санитары пронесли к машинам «Скорой помощи». Дорогу санитарам освещали фары стоящих поблизости грузовиков. У одного из лежащих на носилках, несмотря на спустившиеся сумерки, я разглядел генеральские погоны. На снегу вокруг самолета темнели пятна крови. Нас постепенно оттесняли назад вновь прибывающие зеваки, которым тоже не терпелось узнать подробности. Из разговоров в толпе я понял, что все, кто был в носовой части самолета, включая пилотов, погибли, что это был какой-то испытательный полет, назывались какие-то фамилии и конструкторские бюро, которые ничего не говорили ни мне, ни моим приятелям.

Возвращались домой уже в полной темноте. Дома я взахлеб рассказывал об увиденном. Родители выслушали рассказ молча. А мы, собираясь вновь на буграх, долго еще обсуждали случившееся. Что это был за полет, каковы были причины катастрофы, так и осталось невыясненным – ни по радио, ни в газетах о подобных происшествиях тогда не сообщалось. Много лет спустя, уже занимаясь в семинаре молодых поэтов при горкоме комсомола, я вдруг вспомнил о том злополучном самолете. И увиденное в детстве стало темой очередного стихотворения, которое долго оставалось ненапечатанным. А завершалось оно такими строчками:

 
Разбитый остов самолета,
Глухой послевоенный год…
Брак заводской? Вина пилота?
Подручных Берии работа?
Никто причин не разберет.
 

Стихия бунта

В классе популярна была переделанная кем-то на школьный лад известная военная песня об артиллеристах, припев которой частично еще сохранился в памяти:

 
Артиллеристы, Сталин дал приказ,
Поймать училку, выбить правый глаз
За слезы наших матерей…
 

И еще запомнилось начало одного из куплетов:

 
Горит в сердцах у нас бутылка с керосином…
 

Вот этот-то керосин, наверное, и воспламенялся порой. В классе вдруг вспыхивал бунт. Подстрекателями выступали второгодники-переростки: круглолицый, толстый Толька Чечиль, конечно, прозванный Черчиллем; стриженный неизменно под полубокс Васька Майоров – он всегда был причесан таким образом, что клинышек косой челки приходился над бровью; мой сосед по подъезду, добродушный увалень Юрка Мазуркевич. Юрка появился во дворе в одно время со мной, но не входил в нашу компанию, потому что был старше на несколько лет. В перерывах между занятиями и вне школы он постоянно напевал себе под нос незатейливую песенку: «Укусила пчелка собачку, за больное место, за с…» Глаза у него при этом, несмотря на внушительное сложение, были какие-то по-собачьи добрые.

Переростки, всего человек пять, занимали последние парты, сидели на уроках молча, сосредоточенно думали о чем-то своем. Но иногда им, видимо, становилось невыносимо скучно. Обычно это случалось в марте, наверное, предчувствие весны будоражило кровь. Решив сорвать урок, они быстро вовлекали в эту авантюру весь класс.

Один такой случай особенно запомнился. По окончании перемены все дружно заняли свои места за партами. После этого Чечиль и Юрка в ручки двустворчатой классной двери всадили в распор наискосок заднюю ножку учительского стула, так что теперь дверь снаружи невозможно было открыть. Одновременно со звонком на урок начался всем классом, но вразнобой, отчаянный стук кулаками по крышкам парт, сопровождаемый нечленораздельными гортанными выкриками. Выкрики эти напомнили мне, в эвакуацию жившему в Узбекистане, крики дервишей, которые мне однажды довелось услышать в сельском пригороде Самарканда. Стук и вопли бунтовщиков разносились по опустевшему после перемены коридору на весь этаж. Ивановские вместе со всеми упивались ощущением дикой свободы и временной безнаказанности.

И действительно, что могли сделать учителя? В тот раз это был преподаватель западноевропейской истории, прозванный за низкий рост Пипином Коротким. Он пытался что-то прокричать сквозь запертую дверь, но на него не обращали никакого внимания. Потом наступила довольно продолжительная пауза. И вдруг один из бунтовщиков, который все время прислушивавался к происходящему в коридоре, издал истерический крик: «Виктор пришел!» Виктор – это был учитель математики в старших классах Виктор Николаевич Кантонистов. В таких случаях коллеги всегда звали на помощь не директора школа, не завуча, а его. Именно он, в силу каких-то особенных качеств, был едва ли не единственным авторитетом на всю мужскую школу.

Как только «Виктор» забарабанил кулаком в дверь, а потом потряс ее с такой силой, что вставленный в ручки створок учительский стул качнулся, в классе наступила тишина. Стало отчетливо слышно властное требование «Виктора» немедленно открыть класс. Мятежники сдались на волю победителя. Дверь была освобождена. Он вошел и, обратив взгляд на задние парты, спокойно, но внушительно обозначил предводителей бунта: «Вот шпана, вот мазурики!» Еще он потребовал, чтобы завтра «вся гоп-компания, Чечиль, Майоров, Мазуркевич», явилась к первому уроку с родителями.

На том все и закончилось. Виктор Николаевич ушел. На коротеньких ножках в класс вплыл историк и, как ни в чем не бывало, начал рассказывать о войне Алой и Белой розы…

Иногда уроки срывались другим способом. Например, когда свет в школьных окнах уже начинал меркнуть и приближались сумерки (класс наш занимался в тот год во вторую смену), кто-нибудь из переростков с помощью того же учительского стула, но теперь поставленного на парту, дотягивался руками до осветительного плафона. Между цоколем лампочки и патроном плафона помещался смоченный водой кусочек промокашки. Та же операция спешно производилась и с другими плафонами. Потом включали свет. Смоченные водой промокашки быстро высыхали и становились изолятором, свет гас.

Бывало, удавалось подстроить все так, что выключателем щелкал вошедший в класс после окончания перемены преподаватель. Лампочки загорались на какое-то очень непродолжительное время, а затем гасли одна за другой. Свободных классов, конечно, не было. Школьного электрика, работавшего в школе по совместительству, тоже давно уже не было на месте. Пока все это выяснялось, начинало темнеть. И начинались истеричные выкрики, что ничего не видно. В результате весь класс отпускали домой.

Однажды исход из школы совпал с конфликтом между Барсовым и Степкой Федоровым. На последней перемене Барс неожиданно подскочил к Степке и гаркнул ему прямо в ухо: «Шарь карманы!» – была тогда такая игра в школе. Этой команде нужно было повиноваться и отдавать все содержимое карманов захватчику. А Степка в этот день ни с кем не уговаривался участвовать в игре и поэтому, завопив: «Адзынь на три локтя!» – сильно толкнул Барса, после чего тот чуть не врезался в проходившую мимо Капитолину. Начавшееся выяснение отношений было прервано более важными событиями – операцией по выведению из строя классного освещения. Но когда вывалились всем классом на улицу, вопрос возник вновь. «Старейшины» с последних парт постановили, что Степке и Барсу нужно стыкнуться – подраться, значит, на кулаках.

– До первой кровянки! – пояснили они, и все их дружно поддержали.

Дворами, мимо кинотеатра «Искра» и мимо Института холода с огромным круглым зеркалом, стационарно установленным у ограды и нацеленным в зимнее небо, класс по начинающим чернеть мартовским сугробам отправился в дубовую рощицу за Ивановской улицей. Оба участника конфликта жили поблизости. Степка был круглолицый, ни с кем особенно не друживший толстячок, а Барсов – маленький, невзрачный, но очень задиристый. К тому же еще второгодник. Но на второй год он был оставлен в первый раз и поэтому в компанию наших классных переростков не входил.

И вот Степка и Толька сбросили на снег свои пальтишки и встали друг против друга, словно дуэлянты пушкинского времени, но в окружении подстрекателей и болельщиков. Старшие, предвкушая щекочущее нервы зрелище, науськивали их, но они все никак не могли приступить к делу. Со всех сторон сыпались обвинения в трусости и призывы к одному из противников врезать другому по сопатке.

Наконец противники нерешительно сошлись и начали нехотя бороться, стараясь повалить друг друга. Это топтание на снегу, сопровождавшееся громким сопением, продолжалось минуты три-четыре. На том все и кончилось. Ни у одного из них не поднялась рука, чтобы вот так просто ударить по лицу стоящего перед ним такого же, как он, обормота…

А был и еще один, совсем уж примитивный способ сорвать все оставшиеся уроки: просто уйти всем кагалом домой. В таких случаях в классе с деланно скорбными лицами оставались лишь староста, председатель совета отряда и три звеньевых, которых, конечно, тоже вскорости отпускали на все четыре стороны. Такое практиковалось обычно уже в апреле, когда на улице становилось тепло и сухо, отчего исход из школы представлялся особенно благодатным.

Тимирязевская баня

 
«Вы не были в районной бане
В периферийном городке…»
 

Бани, эта замечательная составляющая советского быта, блестяще запечатлены в рассказах Зощенко. Лучше Зощенко не напишешь. Поэтому нет смысла пытаться сообщить что-то новое об исполненных чувства собственного достоинства банщиках, о вечной нехватке шаек для мытья, о перебранках, а то и более серьезных способах выяснения отношений между гражданами, совершающими помыв. Но и совсем не коснуться этой темы тоже никак нельзя…

Отец обычно водил меня в баню субботним вечером (суббота была в те годы рабочим днем), чтобы освободить воскресный день от этой бытовой заботы. До Тимирязевки ехали на трамвае. Выходили у главного здания, рядом с которым позднее появился памятник главному советскому агроному Вильямсу, тогда этого монумента не было. Шли вниз, в сторону плотины, мимо учебных корпусов, на фасадах которых в праздники укреплялись большие портреты членов Политбюро (слово это, как это ни покажется сегодня странным, писалось обязательно с прописной буквы). В зависимости от того, в какой последовательности висели портреты вождей, просвещенной частью населения оценивались их политические шансы на будущее. А уж если чей-то портрет не появился на фасаде, ну, это означало, что дни такого члена Политбюро сочтены. Именно так произошло с разработчиком советских экономических идей Вознесенским. Однажды перед какими-то праздниками отец по дороге в баню не обнаружил физиономии Вознесенского на фасаде академии. А еще недавно он читал то ли в «Правде», то ли в «Известиях» статью этого известного в послевоенные годы большевистского экономиста и чуть ли не будущего преемника Сталина.

– Вот так штука, – задумчиво произнес отец.

И действительно, разоблачительные сообщения в прессе не заставили себя долго ждать – в ближайшие дни Вознесенский был смещен со всех постов, арестован, а затем расстрелян…

Возле трехэтажного здания бани всегда было людно. Очередь начиналась от входных дверей и, извиваясь, как огромная многоголовая змея, поднималась по лестнице на верхний этаж. Там было мужское отделение, называвшееся общим. На втором этаже располагались кабинки душевого отделения. Туда очередь была поменьше, но и пропускная способность его была невелика, и поэтому стоять туда не имело смысла. К тому же отец любил как следует попариться и безуспешно пытался приобщить к этому сына. А я баню не любил, но приходилось повиноваться. Когда наступала наша очередь, а продвижение вверх по лестнице занимало часа три-четыре, нужно было раздеться на виду у множества незнакомых людей догола, спрятать вещи в индивидуальный шкафчик для одежды, а затем в таком вот малопристойном виде топать в банный зал. Там в густом пару, застилавшем все помещение с вытянутыми в высоту окнами, сновали с блестящими от влаги и пота телами и с раскрасневшимися от жара лицами существа мужеского пола самых разных возрастов и телосложений. У некоторых растительность на груди и даже на спине была столь буйной, что ее носители живо напоминали человекообразных обитателей африканских джунглей из безумно популярного в те годы трофейного фильма «Тарзан». Нужно было найти в этой сутолоке обнаженных сограждан свободное местечко на одной из скамей с каменными сиденьями и обзавестись шайкой (жестяным тазом), что было непросто, так как некоторые из сограждан норовили использовать сразу два, а то и три таких таза. Возле кранов с горячей и холодной водой тоже образовывались небольшие очереди, но они рассасывались быстро: стоящие впереди индивидуумы, победно поблескивая ягодицами, утаскивали наполненные до краев шайки к местам своего помыва. Отец энергично тер мне спину жесткой мочалкой, а потом требовал от меня такой же услуги. Но мои движения были вялыми и нескорыми, и отец оставался недоволен, побуждал меня тереть сильнее.

Однако самое неприятное ожидало впереди, когда отец отправлялся в дальний угол зала, в парилку. Там разомлевшие от жара любители попариться подремывали на полатях, изредка охаживая друг друга по спинам березовыми вениками. Отец пытался заманить меня туда, суля за это небольшое денежное вознаграждение. Но я не соглашался. Душный горячий воздух даже здесь, перед парилкой, заполнял гортань и носоглотку так, что перехватывало дыхание…

Потом, по дороге домой, отец объяснял, сколь целебна для организма банная процедура: поры кожи от мытья прочищаются, тело начинает дышать и человек чувствует себя обновленным, словно только что родившимся. Но меня красноречие отца в данном случае убеждало не очень: я действительно ощущал в теле некоторую легкость, но все, что сопровождало процесс мытья, особенно трехчасовая очередь на лестнице, навевало тоску и скуку.

Домой возвращались поздно, когда мне пора уже было ложиться спать. Мама никогда не ходила с нами в баню. Она мылась дома, воспользовавшись отсутствием мужчин…

Когда в семидесятые годы возникла мода на посещение городских бань, куда молодые и не очень молодые москвичи из сравнительно благоустроенных квартир устремлялись для приятного времяпрепровождения с квасом, пивом и напитками покрепче, я думал про себя: «Эх, видно, не стояли они в детстве в очереди по три-четыре часа в субботний вечер в Тимирязевскую или Тихвинскую баню (туда мы с отцом тоже иногда ездили), чтобы просто помыться!»

На Арбате

 
«В пристанище гнилых интеллигентов,
Как выругалось время второпях…»
 

На время капитального ремонта дома я с мамой переехал к родственникам на Арбат. Отец же оказался в больнице. Помогая ремонтникам разбирать внутренние конструкции дома, как к тому обязывал жильцов ЖЭК, он заработал инфаркт… Теперь приходилось вставать на час раньше и идти на Смоленскую площадь. Остановка трамвая была напротив гастронома. Но началась весна, и, когда я выходил из дома, было уже достаточно светло. Родственники жили в Среднем Николо-Песковском переулке в двухэтажном доме, который, по преданию, пережил пожар Москвы 1812 года. Парадный вход со звонком был из переулка, на второй этаж, где они жили, вела широкая деревянная лестница. Но парадная дверь открывалась редко. Обычно все, в том числе и гости, пользовались черным ходом со двора. В большой квартире, занимавшей весь этаж, жили мамин брат, дядя Миша, старый холостяк, и мамина тетка, тетя Варя, с мужем Борисом Яковлевичем. Квартира принадлежала маминой семье еще с начала века, но после революции началось уплотнение. Появились соседи. Теперь это были одинокая портниха с дочерью-школьницей и пожилая бездетная пара, служащие какого-то министерства. Впрочем, в коммуналке отношения между соседями установились вполне семейные. В квартире была ванная комната, но горячая вода не подавалась, и воду грели на кухне в кастрюле или ведре. В этом доме я раньше уже недолго жил, когда вернулся с мамой из эвакуации. Тогда-то я и видел единственный раз свою бабушку, мамину мать. Она доживала последние дни: у нее была последняя стадия рака. Однажды после детсада, который располагался поблизости, в Конюшенном переулке, меня посадили ужинать в комнате, где она лежала. Видимо, в тот момент больше некому было за мной присмотреть. Я был разговорчив и попытался завести с бабушкой беседу. Но она строго взглянула на меня, чуть приподняла голову над подушкой и произнесла, отчеканивая каждое слово: «Ешь пирог с грибами, держи язык за зубами». Когда-то она преподавала в гимназии французский, и строгий тон в общении с детьми, видимо, вошел у нее в привычку…

Через несколько дней она умерла, но мне об этом не сказали. Поэтому ни ее похорон, ни каких-либо приготовлений к ним я не запомнил.

С тех пор в роли бабушки оказалась ее сестра, которую мама звала за глаза тетка Варя. Варвара Дмитриевна и Борис Яковлевич (его фамилия была Гринберг) были когда-то, как я понял позднее, меньшевиками. Мама рассказывала, как в ее детстве жандармы приходили их арестовывать. Но за несколько лет до революции Гринберги, видимо, неплохо разбираясь в ситуации, отошли от политики. Тем, скорее всего, и спасли себя от арестов в советское время. Два их сына погибли на фронте. Старший, Юрий, 5 мая 1945 года, за несколько дней до победы.

После окончания войны объявилась фронтовая подруга Юрия, и старики поселили ее у себя, разделив свою комнату фанерной перегородкой. При этом они не прерывали своих отношений с законной женой сына и его дочерью, жившими неподалеку, у Собачьей площадки. За погибших сыновей старики получали какие-то жалкие копейки. Борису Яковлевичу, несмотря на возраст, приходилось работать в типографии. У него всегда были в изобилии репродукции картин известных художников.

Впрочем, в живописи они разбирались не очень. Тетка Варя как-то при нем ругала футуристиков с их красивыми красочками, на самом деле имея в виду импрессионистов. Видимо, не очень-то русская прогрессивная интеллигенция интересовалась искусством. Все больше пеклась о благе народном! А потом, когда свершилась Великая Октябрьская, было уже не до гуманитарного развития.

А вот читала Варвара Дмитриевна постоянно: газеты, естественно-научные статьи в журналах, взятых в библиотеке, книги, нередко на французском или немецком, извлеченные из собственного книжного шкафа, а шкафами этими, старинными, с застекленными двустворчатыми дверцами, была заставлена вся комната. Такой я и запомнил Варвару Дмитриевну: сгорбленная старушка в заношенной тюбетейке (наверное, подарил когда-то младший сын, вернувшись из очередной командировки в Среднюю Азию), с дымящейся папиросой и книгой в руках, сидящая на стуле с плетеной спинкой за небольшим квадратным столом. Над столом – семейные фотографии, больше всего – погибших сыновей. Младший, Володя, на одном из фото снят с питоном на плечах – он был зоологом, работал в зоопарке.

Я бывал в этом доме часто – и до ремонта на Ивановской, и после него. Когда приходили всей семьей, у отца обязательно завязывался со стариками, которых он считал политически отсталыми, какой-нибудь спор. Он, мыслящий диалектически, клал их, по его выражению, на обе лопатки, оперируя тезисами из истории ВКП(б). Была такая книга, якобы написанная самим Сталиным, которая служила для «политически развитых» представителей советской интеллигенции и пособием по истории социалистического отечества, и учебником марксизма. Этакий катехизис большевизма… Варвара Дмитриевна и Борис Яковлевич, не признав себя побежденными, прекращали спор с отцом и переводили разговор на другую тему.

А уже после смерти Сталина у них появился осведомленный информатор из отставленных в свое время (а быть может, и арестованных, этого я не знал) политических работников, который был вхож в достаточно высокие сферы. От него старики иногда узнавали довольно неожиданные новости. Однажды тетка Варя под большим секретом, но с явным удовольствием, сообщила (не мне, конечно, но в моем присутствии), что в ЦК была драчка между ленинцами и сталинцами. Я смотрел на нее непонимающими глазами, мне это казалось бредом. В голове не укладывалось противопоставление одних другим: разве это не одно и то же, удивлялся я про себя. Но молчал, не смея вмешиваться в разговор взрослых…

Итак, Варвару Дмитриевну и Бориса Яковлевича с некоторых пор стали интересовать вопросы текущей политики.

А иногда к ним заходили старые друзья, знакомые, такие же старенькие и седенькие. Как-то зимним метельным днем пришел сухонький, бодренький старичок с именем и отчеством Троцкого, чего я тогда, конечно, не знал. Поэтому и не мог обратить на это совпадение какого-либо внимания. А Лев Борисович, облобызавшись с Варварой Димитриевной (так он ее величал), извлек вдруг из кармана обшарпанного, с вытершимся куцым воротничком пальтеца четвертинку водки. Они сели за квадратный столик на стулья с плетеными спинками и заворковали, заворковали о прошлом. Я как благовоспитанный мальчик углубился в чтение книги, которая была в это время в руках, и постарался не вслушиваться в стариковские воспоминания…

А мамин брат, дядя Миша, к старикам заходил редко, в основном по какому-нибудь бытовому вопросу. Я ночевал тогда в одной из его комнат. Дядя Миша был педант, научный работник, преподавал теоретическую механику в автодорожном институте. Был подтянут, ходил всегда в элегантном костюме, в белоснежной сорочке с галстуком. Судьба его сложилась не очень гладко. В начале двадцатых, когда ему нужно было поступать в институт, советская власть лишила его такого права как социально чуждого, как сына служащих при старом режиме. По такому разряду проходила тогда интеллигенция! С большими трудностями, по чьей-то милостивой протекции, сумел он все-таки поступить в институт и получить высшее образование. Где он работал до войны, узнать мне не довелось. А в начале войны Михаил Иннокентьевич был мобилизован. В моей памяти сохранился рассказ, как некий старшина, приучая его и таких же, как он, интеллигентов к строевой службе, заставлял их ползти по-пластунски по раскисшей от дождей, залитой лужами проселочной дороге. Это, надо полагать, доставляло бравому старшине большое удовольствие. Как закончилась дядина воинская служба, я не знаю, его как будто бы комиссовали из армии по здоровью…

Еще жили в квартире два кота: сибирский, с тигровой расцветкой, Пушок, любимец Варвары Дмитриевны, и ею же подобранный когда-то на помойке короткошерстный Одноглазый, очень крупный и прожорливый. Но котам и кошкам посвящен в моих воспоминаниях отдельный рассказ.