Текст книги "Больное дитя эпохи застоя. Мартиролог С. Иконникова"

Сон
(сюрреалистистский мотив)

Мне приснился сон. Некий Б… и барон Дельвиг стрелялись. Некий Б… был среднего роста, сутуловат, подслеповат, долго целился то на один глаз, то на другой, причмокивал губами, как будто играл у Чекалинского и должен был вот-вот выиграть несметные деньги.

Барон Дельвиг был вдвое моложе нашего Б…, был охоч к стихам, к хорошеньким женщинам, как и его лицейский товарищ А. Пушкин, лёгок на подъём, когда вопрос касался катания на санях, но тяжеловат, когда вопрос касался балов, холодных ванн или фехтования; и вообще поговаривали, что барон был самый посредственный дуэлянт в Петербурге.

Барон Дельвиг долго утаптывал снег, вовсе, кажется, не целился в противника и был готов стрелять, как…раздался выстрел в воздух, и на месте нашего Б…оказался я. Да, чёрт побери! Я своим глазам не поверил: в розовых панталонах и в цилиндре, стоявшем как горшок на голове, стоял я. Я выстрелил в воздух и произнёс наподобие Цицерона грозную речь:

– Молодой человек, ― сказал спокойным голосом я. ― Я на своём веку видел столько крови, сколько Вы не видели чернил. А посему на полстакана человеческой крови я не променяю и всех сочинений Ваших приятелей-лицеистов (тут я снова стал похож на Б…), мне наплевать на весь Ваш заплёванный Петербург; мне наплевать, что он плюёт на меня, а я ― на него, ― высший свет меня берёт за горло, а в подворотнях мне кажут дули…

Мне наплевать, как Вы со своими лицейскими дружками угощаете меня эпиграммами (по секрету всему свету?). Мне наплевать на больные позвонки империи и так называемый становой хребет дворян ― кодекс чести ― ибо это свод пустейших правил, который не стоит и выеденного яйца!

Как человек, поживший и пострадавший на веку, заявляю (потрудитесь, барон, слушать, а не считать ворон)!

1. Наш инцидент исчерпан. Любовную лодку не стоит разбивать сто раз о быт…

2. Надо уметь забивать в себя гвозди, прежде чем из них получатся иглы, которые можно выпускать из себя…

3. Запивая Клико баварским пивом, Вы лишь рискуете стать чесноком, посаженным хвостиком вниз, но Вам не грозит диагноз века ― нерассериха!(?)

4. Не пишите эпиграмм на своих писательниц-сестер!..

Тут налетела несметная туча ворон, мои слова перестали считаться с законами тяготения и стали похожи на ветер; моё сновидение зашаталось и стало похоже на длинные тени; в моём носу как будто поселилась пчела; а через минуту я проснулся.

Последние дни Пушкина

Моему другу 60 лет. Он поэт, прозаик, критик, ход его мыслей иногда странен, но в оригинальности ему не откажешь. Однажды он взялся рассуждать о роковой дуэли Пушкина. Я не соглашался с ним, потому что он рассуждал примерно так:

«Пушкин знал, что он в этом мире слишком одинок, слишком умён и слишком некрасив, и вряд ли его кто любит по-настоящему, особенно женщины. Но он был капризен, самолюбив и требовал в этой жизни всего для себя! Но Бог судил иначе. Последние дни Пушкина ― это двусмысленность высшей пробы. Для многих Пушкин рисуется в свои последние дни эдаким тевтонским рыцарем, который стал, как барс, на защиту своего семейства, но так ли это? Какого семейства? Какой семьи? Той семьи, где все друг другу изменяют? Где он первый волочится за сестрой жены, а жена предпочитает его гению красавца Дантеса? Теперь мало кто думает о той мудрой простоте тех событий. Все в один голос оплакивают Пушкина, клянут Дантеса, а красавице Натали отказывают в уме и называют просто дурой. Мало кто понимает, что Наталия Гончарова, слишком рано расставшись с девичеством, чувствовала себя иногда просто пленницей гения Пушкина. Господа, Наталия Гончарова ― это такой же шедевр природы (в физическом смысле). Господу Богу на этой грешной земле одинаково дороги как гений поэта, так и физическая прелесть красавицы-женщины. Более того, он часто даже выше ставит физическую красоту, выше красоты умственной (хотя не будем клеветать разума человеческого, как говаривал тот же Пушкин).

Трагедия Пушкиных тому разительный пример. Однажды на торжищах мира, в свете, встретились Натали Пушкина и Дантес. Они были молоды и божественно красивы. Их с неудержимой силой потянуло друг к другу. С такой силой притягивается только Красота к Красоте. Пушкин чувствовал себя пигмеем между ними. Будь Пушкин хоть однажды красив внешне, он бы был менее заносчив и знал, что существует особая каста красивых особей человеческих, особая религия их, их некий заговор против всякого уродливого гримасничанья природы. Горе тому, кто станет на их пути стремления друг к другу. Что здесь ум, образованность, гений ― пустое!

Знай это, Пушкин должен был бы великодушно отступиться (и даже схитрить) и дать Красоте насладиться Красотой. В этом была бы его мудрость, если хотите, сила характера…

Пушкин сделал роковую ошибку ― и это непростительно гению. Говоря его же собственными словами, это или «незнанья жалкая вина», или просто захотел умереть. Во всяком случае, взвесь Пушкин всё это, он бы не сделал той ошибки, не пошёл бы против природы.

Пушкин никогда не был благообразен физически и, видно, в глубине души страдал от этого, его самолюбие было чрезмерно уязвлено, что и привело к роковой дуэли.

А впрочем, то, что случилось, это могло случиться со всяким, кому не перевалило за 40 лет. Таков Промысел Божий. Пушкину, видно, было суждено умереть молодым, так и не достигнув возраста мудрости ― 60 лет, с позиции которого так легко рассуждать мне.

Можно ли возражать против этих суждений? Да и нужно ли? По-моему, глупо. Особо, если учесть, что ваш оппонент и не оппонент вовсе, а скорей, выразитель туманных идей и отвлечённых понятий своей жены и двух незамужних дочерей (он ужасный домосед, любит жену и своих взрослых дочерей и для их и своей же пользы завёл домашний журнал под названием «Сердцевед», куда и заносит свои наблюдения. Кстати, из этой пухлой книжицы я и извлёк вышеизложенные суждения).

Этот обывательский и нелицеприятный тон рассуждений о жизни и гибели Пушкина у нас теперь стал расхожим (не без влияния небезызвестной книги Вересаева) ― и это касается не только литературных кругов, но и вообще общественности. Стоит ли напоминать таким «моралистам», что Пушкин пал жертвой вовсе не своих неуёмных «африканских страстей» или непомерных амбиций. Он пал жертвой заговора против себя, царя и, если хотите, России, тонко и верно спланированного в салоне Нессельроде. Этот космополитический клан, чуждый интересам России, давно «положил глаз» на деятельность Пушкина и расправился с ним играючи. И играючи был состряпан гнусный пасквиль. Шутя появился на дороге Пушкина голландский посланник Геккерн (этот профессиональный шулер-дипломат) и, наконец, этот бильярдный белый шар в затянувшейся игре ― Дантес.

Узнав о существовавшем заговоре против себя, что должен был делать Пушкин? Не стреляться? Отсидеться в деревне? Но он не был трусом. Сбежать в Сибирь или ещё куда дальше из России? Но от судьбы, как известно, не убежишь. Да Пушкин и не привык бегать от своих врагов. Пушкин, наверное, был по жизни фаталист, и он принял смерть с редким хладнокровием, стоически.

Мартиролог С. Иконникова

Всё чаще думаю, не поставить ли лучше точку пули в своём конце.

В. Маяковский. Флейта-позвоночник

1. Когда философы шутят и говорят, что жить и умирать ― это одно и то же, а поэты этот абстрактный идеал реализуют на практике и при этом пишут стихи:

 
В этой жизни умирать не ново,
Да и жить, конечно, не новей,
 

– меня выворачивает наизнанку. Есть во всём этом какое-то отвратительное шутовство, которое противоречит главному народному инстинкту: отвращение к самоубийцам. А самоубийца, наделённый редким талантом, мне вдвойне отвратителен. (Только благодаря Божьему Промыслу в этом скорбном списке не оказался и я).

2. Что лучше: прострелить себе висок, отравиться, броситься, как на штык, на своё же перо или под поезд или стянуть кошелёк у жены и пойти напиться?

3. Никогда не накидывайте на себя петли, даже в шутку. Глупо шутить с тем, что мы не знаем: ни с жизнью, ни со смертью.

4. Я ехал в Москву за тридевять земель, чтоб закончить здесь жизнь на суку, повесившись на осине, как последний сукин сын? Бонапарт сказал, что самоубийство похоже на бегство с поля боя.

Примерно такого же и я мнения.

5. Никогда не приму так называемой эвтаназии ― это замаскированный род самоубийства.

6. У самоубийства есть два оправдания: если под пыткой ты можешь выдать друга или предать отца или вследствие малодушия озвереть и не отвечать за свои поступки (стать опасным для общества). Все остальные горести жизни ― это мелочи, которые надо пережить.

7. Я никого не предал, мне не грозит расстрел за измену Родине, мне не грозит позор от того, что я кого-то изнасиловал ― отчего ж записываться в отряд самоубийц ― глупо!

8. Лучше отдать себя на съедение бутырским вшам и хохотать от их чесотки, чем записаться добровольцем в никуда!

9. Если бы меня спросили, из какой я породы людей: из породы самоубийц или из тех, кого убивают? Я бы сказал ― я из тех, кого убивают.

А если говорить начистоту, я наполовину уже мёртв, т. к. всё то, на что меня сподобил Бог, умерло: цвет в живописи, охота к стихам, радостное мироустройство души, жажда творчества.

10. Озлобление, чувство тревоги, неприязнь, ненависть ― вот фонарные столбы, на каждом из которых можно повеситься. Ваше солнце любви закатилось. Вы разорены.

11.

Мне говорят: «Ты гибнешь».

Я отвечаю: «Да, я гибну».

Мне говорят: «Ты погиб как художник».

Я отвечаю: «Да, я погиб как художник».

Мне говорят: «Яйца нужно оторвать всем советским

…логам, судьям и народным заседателям, а здание

генпрокуратуры СССР разнести динамитом!»

Я думаю: «Но России от этого не легче».

 
И чувствую ―
«Я» для меня мало,
Кто-то из меня
Вырывается упрямо.
 

В. Маяковский

1. Если существо поэта, о котором говорили буквально все поэты, ― это живое существо, то его надо так же кормить, поить, лелеять и так же приуготовлять к длительной жизни. Более того, за ним нужен глаз да глаз! Если говорить фигурально, это как плод в чреве женщины: его надо поить, кормить, оберегать, с той лишь разницей, что его нельзя родить физиологически.

Дети поэта ― это его образы, чем существо поэта, или, как я его называю, внутренний человек, мощней, тем он более требователен к себе, тем больше захватывает всего внешнего человека, т. е. поэта. Для меня иногда детской забавой кажется, так сказать, пожелание трудящихся, а точней, знатоков поэзии (или её евнухов), их пожелание улучшить природу поэта, приставить к нему крепкого дядьку с тем, чтобы поворотить его фигуру в ту или иную сторону, изменить творческую походку и проч. Мы знаем по множеству исторических свидетельств, что всякое вспомоществование поэту, вмешательство в святая святых поэта ― внутреннего человека оканчиваются плачевно…

Поэт, т. е. творческая единица, ― этакий тандем внешнего и внутреннего человека, только он способен на те или иные «поновления», только он может привести к гармонии или дисгармонии этих двух существ, находящихся в себе.

2. Волею судеб я испытал на себе печальную участь маленького поэта с большой поломкой в ведущих частях поэтического локомотива. Что это значит? Это значит, что травматические последствия того страшного удара, который нанесла моей психике fatum, или судьба, были таковы, что она оказалась потрясённой до самых глубинных слоёв моего «ЭГО». Странное тёмное депрессивное состояние, в котором я оказался, длилось долгие годы, и, по-видимому, в моём мозгу произошли необратимые изменения. Только теперь я понял всю горькую, грозную правду Варлама Шаламова, который после сталинских лагерей и Колымы говорил, что лагерный опыт имеет только одно разрушительное значение.

Тот, кто его не прошёл, тот…

Итак, невротические расстройства моей психики теперь таковы, что меня раздражает любая мелочь, меня может вывести из себя сущий пустяк!

Я иногда думаю: «Странно, что меня не убили ещё в лагере или я сгоряча кого-то не убил…»

К тому времени я уже потерял цветоощущение в живописи, у меня пропала всякая охота к стихам и сочинительству…

Один старый фельдшер это заметил и посадил меня на месяц в изолятор.

Это меня спасло.

Вот тут-то я понял, что большой вред ― я смело утверждаю, преступный вред ― был нанесён в заключении не столько моей нервной системе вообще, сколько внутреннему человеку, т. е. существу поэта, о котором я говорил раньше. Это существо, этот внутренний человек перестал существовать: он перестал просить есть, и я его перестал кормить. Потянулись чёрные дни. Я ясно начал ощущать, как моя жизнь наклонилась к закату… Вот тут-то я понял, что есть поэт, что есть поэтическое дарование, даже не такое большое, как моё. Я понял, что всякий поэтический талант, если его сравнить с локомотивом, ― это нешуточное дело, и всякая поломка его, даже незначительная, грозит крупной аварией для всего человека.

Манкурты

У великого итальянского скульптора Микеланджело есть два скульптурных раба: один ― умирающий, другой ― восстающий. Чингиз Айтматов, известный писатель, с лёгкой руки которого слово «манкурт» стало расхоже-популярным, говорит, что раб рано или поздно восстанет, манкурт ― никогда.

Человек, у которого вышибли память, отбили лёгкие, съели печень и изъяли сердце ― это манкурт.

Мой мозг без памяти, сердце из жести и пустота там, где должна находится душа, мне напоминают часто манкурта!

Вот почему имя Христос ― это теперь краеугольный камень для меня. На этом камне я должен стоять. Всё же прочее: политика, деньги, успех, слава и даже искусство ― это скользкий лёд.

Манкуртизм ― вот та главная историческая «ценность», которую нам оставил большевизм.

Школа
(о подражании в поэзии)

Можно ли обойтись без подражаний в поэзии? Много ли пользы от этого поэту, который не обрёл ещё своего голоса? Почему я так много сил отдавал в юности подражанию? Этот вопрос не праздный, не лёгкий для меня….

Теперь, когда мой «голубо-розовый» период подражаний позади, у меня есть время осмотреться: дало ли мне что-то подражание и нужно ли подражать чужим голосам вообще?

Когда я гляжу на современных поэтов, чьи громкие имена не сходят со страниц: Е. Евтушенко или А. Вознесенский, мне становится грустно, я часто думаю ― эти поэты не прошли через школу подражания!

Вот верное слово вылетело само ― «школа»! Подражание чужим великим голосам в поэзии ― есть лучшая школа стиха! Кто никогда не подражал (один к одному) ни А. Блоку, ни С. Есенину, тот никогда не поймёт, не почувствует нутром, каков настоящий масштаб этих великих поэтов; кто никогда ни одного стиха-ударника не написал под Маяковского ― тот никогда не поймёт, какой это был гигант работы со словом, какой это был кузнец образов!

В литинститутах не учат подражать, подражать теперь ― это значит выглядеть неучем, странно неграмотным человеком, подражать теперь есть первейший грех в нашей поэзии. В литинституте им. М. Горького просто бьют по рукам, отбивают охоту к подражанию, и когда молодой поэт приносит стихи, чистые от подражания, чистые от штампов, но и чистые от высокой поэзии ― его хвалят, его печатают и просят так писать и дальше. Карьера поэта кончилась, когда она ещё не началась…

В других вузах, например в художественном институте имени В. Сурикова, долгие, трудные, кропотливые копии со старых мастеров одобряются ― это хорошая школа! Копировать с картин Саврасова или Крамского не считается зазорным ― я всегда думал: почему у поэтов не так?

Ведь не каждый способен написать в 22 года «Облако в штанах», а в 24 года «Герой нашего времени». Тот, кому этого не дано, по-моему, должен пройти школу подражания или копирования ― если это удастся, он способен будет взойти и на свои вершины собственной поэзии. Более того, способность подражать нам должна указать на присутствие собственного голоса, который ещё не прорезался. Хуже, когда молодой поэт не умеет подражать, вряд ли он сумеет на том же уровне спеть и свою собственную песню…

По-моему, лучше начать с высоких подражаний, чем со средних стихов, вообще никаких. Высокие штампы учат хорошему: правде в поэзии, убийственной, каторжной работе со словом. Я не стыжусь своих подражаний ― я их люблю.

Чуть выше я сказал, что поэт, который наделён от Бога способностью перенимать чужие звучные, яркие, поэтические голоса, рано или поздно обретёт и свой голос. Высший бал тонкости обоняния и вкуса критики уметь разглядеть уже в ранних подражаниях самобытный голос поэта.

Признаться, таких критиков я в жизни не встречал…

Езда в незнамое

Что делать, но мне, видно, очень не везло в Москве на дружбу с филологами или очень тонкими ценителями поэзии.

Но только очень пристальный взгляд и тонкий вкус могут разглядеть моё принципиальное расхождение с предшественниками по многим пунктам.

Отличительной чертой обладателей подобного поэтического видения мира является разлад с самим собой и чуть ли не с полумиром.

Лирическим лейтмотивом подобного мироощущения является прежде всего грёза, греза, гневно стучащая в виски мира чуть ли не с его зачатия и стремящаяся приблизиться в своём изъявлении к Абсолюту. «Грёза, которая, казалось, возникла в ту тёмную пору истории земли, когда вещи ещё не затвердели в неизменности форм». (С. Моэм, «Луна и грош»).

Одних такая муза толкала на нескончаемые поиски земного рая, запечатлённого однажды в мозгу в далёком детстве, потом канувшего куда-то, но не отпускающего, а напротив, заставляющего к нему приближаться любой ценой посредством кисти и красок (П. Гоген). Других же такая муза уводила в сферу глубочайших философских обобщений, основанных на передовой мысли эпохи, в поисках всё того же пригрезившегося однажды рая (Ф. Грек, А. Рублёв). Природа такого видения мира одна, только с разными градациями. В поэзии родственница такой Музы ещё не запечатлела своего присутствия. (А возможно, её область не образное слово, а цвет и краски?).

Только уяснив для себя природу мироощущения автора этих стихов, природу его смут душевных и известного вулканизма, можно претендовать на понимание его поэзии и чётко рассмотреть, где начинается тот водораздел, который отделяет его от предшественников.

Вообще, думается, в нашей поэзии стихов, звучных и образных, после трёх поэтов революции не было. Н. Рубцов сделал серьёзную заявку подхватить начинания их «Новой Органики», но, к сожалению, это так и осталось заявкой. Дальше поэтам будет всё труднее и труднее «отъединиться» от уже известного. Маловеры будут находиться ещё долго в плену трёх китов. И даже очень яркое поэтическое дарование будут долго встречать в штыки, т. к. они ― маловеры. Они подавлены тремя громадными фигурами, и к новому их увлечь будет так же трудно, как и в своё время, скажем, Маяковскому было нелегко «увлечь» их от Пушкина.

Да, поэзия ― это всё-таки езда в незнаемое. И нужно уметь довольствоваться своими маленькими открытиями. Думается, они в этих стихах есть.

Гротеск и лира
(иронические стихи)

1.

 
Резвитесь, мои чувства,
Разжиженной истомой!
Обгрызайте иронией
Слетающие дни.
Под солнцем ломятся
Весёлою соломой
Чудачеств и надежд
Подрезанные пни.
 
 
Для женщин не растратится
В моей груди огниво.
Хотя на улице
Не ренессанс богинь.
Дни пенятся, бегут,
Как взболтнутое пиво.
Зрачки мои гуляют
Средь женских грудей-дынь.
 
 
Из костюмерных выплеснуты
Километражи тканей.
Девичьих станов ельник
Затянут в джинсов жгут.
Полубогини наши в эпохе покаяний,
В зачехленной эпохе
Клешами дни метут…
 
 
Жестокая пора!
Зачехлены святыни.
Век-инквизитор, волк,
Ты Красоту убил!
Спасайте целомудрия,
Мужчины, вереск синий,
Пока патриархат
Ваш стан не облачил
В зерцало века ―
Ласкающее мини…
 

2.

 
Гляди, какая бессердечность.
Вчера я созвал в дом друзей,
А та, чей взгляд ― туман и млечность,
В урочный час пасла гусей.
 
 
Ходил я молча возле хаты,
Там был отец её и мать,
Мои ж мечты слишком крылаты,
Чтобы её не отыскать.
 
 
Когда в конце концов приблизясь,
Я стал к девчонке подступать,
Старый гусак её, как витязь,
Стал, зашипев, меня щипать.
 
 
С тех пор вдвойне я стал обижен,
С тех пор, как кинулся бежать,
С тех пор гусей я ненавижу,
А на девчонок наплевать!
 
 
У нас такая бессердечность
Произрастает, как порей.
А те, чей взгляд ― туман и млечность,
Те … те у нас пасут гусей…
 

* * *

3.

 
Острил в душе и я, читатель,
Глуп ль, слаб ― раскусит вас издатель.
Его острот я не боюсь,
Но в сердце всё ж запала грусть.
 
 
Писать не чаще мне охота,
Чем вам глядеть на ваш мундир,
Если вы слабый командир
Иль состоит из трусов рота.
 
 
С того ль запала в сердце грусть,
С тоски ль по чём, и сам не знаю.
Я в том никак не разберусь,
Но разберусь в «свиданье с раем».