Текст книги "Полосатый рейс (сборник)"

– От Веточки есть что-нибудь? – спросил Басаргин, застегивая на собаке намордник.

– Весь их класс в колхозе. Там идут дожди. Она собирает огромные букеты мокрых ромашек… Они перевыполняют норму…

– Все копается в себе, ощущает да чувствует? – небрежно спросил Басаргин. Он не любил длинных разговоров о дочери, и мать это знала.

– Да, – сказала мать.

Жена ушла от Басаргина еще во время войны, жила теперь с новым мужем и Веточкой в Москве. Басаргин видел дочь два-три раза в год. Она была холодна к нему, но близка к бабушке, писала ей длинные письма, и отношения их были похожи на отношения влюбленных друг в друга одноклассниц.

– А как твои дела? – спросила мать.

– Плохо.

Она подняла глаза от карт.

– Понимаешь ли, в отделе кадров раскопали, что Петр пропал без вести, когда наши встретились на Эльбе с американцами.

– Очень хорошо, что отец не дожил до наших времен, – сказала мать и опять склонилась над пасьянсом. – А что с ремонтом твоего судна? Здесь будете зимовать?

– Я подал заявление, мамуля. Лучше было сделать это самому. Прошу о переводе в портфлот Диксона. Деньги большие. Безделья восемь месяцев в году. Мой характер идеально подходит к тем местам. – Басаргин наконец застегнул на бульдоге намордник.

– Тебе, конечно, виднее, – сказала мать. Очевидно, он неплохо успел подготовить ее к этому сообщению. Тучи сгущались уже давно.

– Ты у меня молодец, Анна Сергеевна! – сказал Басаргин.

– Письмо Веточки на моем столике, – сказала мать. – И самое главное, что она и ты здоровы.

– Конечно, мамуля, – послушно согласился Басаргин, взял письмо и скомандовал псу: – В кильватер! Шагом – марш!

На улице бульдог свирепо гонялся за кошками, совершенно забыв о наморднике. Он всегда забывал о нем. И всегда получал когтями по ушам. А Басаргин читал письмо дочери.

«Баба Аня! Мы работаем в колхозе недалеко от Клина и ездили на экскурсию к Чайковскому. Это было прекрасно! Одновременно с нами были ученики музыкальной школы, они играли на его рояле. Приехала оттуда наполненная чем-то очень хорошим. Видишь ли, у меня какая-то двойная жизнь. Жизнь девушки, старающейся быть хотя бы внешне такой, какой ее хочет видеть мама, по-своему совсем неплохая и несчастная женщина, и другая – внутренняя жизнь, желание чего-то огромного, желание какой-то борьбы. Но сталкиваешься с повседневными мелочами, с учебой, не можешь преодолеть нежелания делать все это и тогда теряешь веру в то, что можешь сделать то большое, о чем думала. Ты понимаешь, баба Аня, может быть, у всех людей так? Я сомневаюсь в себе, потому что никогда не было случая проверить свою стойкость. В отношении к учебе, к людям – часто не выдерживала и всегда находила оправдания, что мне это противно, это не то, это против моей сущности. Боюсь, что мое настоящее «я» останется навсегда только во мне… Запуталась! Тут идут дожди, мы собираем огромные букеты ромашек и ставим их в ведро. Нормы мы перевыполняем, но колхозники относятся к нам как-то странно. Но мы их растормошим. Целую, обнимаю…»

Басаргин медленно сложил письмо. Ему не было даже привета, а дочь была главным в его жизни – это становилось яснее с каждым годом. Он представил себе, как Веточка сует в ведро огромный букет мокрых ромашек, и понял, что готов заплакать. Но он не заплакал, потому что мимо прошла молодая красивая женщина и взглянула на него пристально.

– Не хотите ли щенка от бульдога? – спросил Басаргин. У него не хватило времени придумать что-нибудь более умное. Катаклизм был кобель, и к тому же бессемейный. Но Басаргин не мог пропустить мимо красивую женщину, если она так пристально взглянула ему в глаза. Это была очень еще молодая женщина. Какие-то миры сдвинулись в Басаргине и закружились, сверкая и дурманя. Он почувствовал себя живым, тоска исчезла. Далекие, не изведанные еще края судьбы позвали его. И все это произошло за тысячную долю секунды.

– Нет, спасибо, я приезжая, – ответила женщина. – Это пятая парадная?

– Да, – сказал Басаргин. Он бы нашел, что сказать еще. У него был достаточный опыт. Но женщина была выше его. А когда мужчина идет рядом с женщиной, которая выше, это уже не то. Особенно, если они, например, входят в ресторан. «Интересно, если она наденет туфли без каблуков, мы будем одного роста?» – подумал Басаргин, прислушиваясь к шагам на лестнице. Женщина миновала раскрытое окно на площадке второго этажа, потом мелькнула в окне третьего, и все стихло.

«Вполне вероятно, что она идет к матери», – подумал Басаргин.

Мать любила молодых красивых женщин. Боготворила их. Она считала, что нет ничего загадочнее и прекраснее на свете. Она впитывала их молодость и была счастлива оказать любую услугу. Она знакомилась прямо на улице – ей, женщине, это не стоило большого напряжения и труда.

Она находила приезжих и показывала город, она потом годами переписывалась с ними, переживала их замужества, разводы и рождения детей.

Она собирала коллекцию молодых, обаятельных женщин, в которых была изюминка: некий бес и непонятность. «Ты знаешь, Павел, – сказала она однажды Басаргину, – я через них хочу вспомнить и понять себя, ту, прежнюю, женственную себя, которой, можешь мне поверить, я когда-то была. Я знаю, и память твоего отца не даст соврать, что я была интересной женщиной. Я не говорю о внешности, но, можешь мне поверить, во мне что-то было. А что? Я сама не могу понять и вспомнить. Это исчезает с годами, и быстро исчезает от тяжелой жизни». Здесь она лгала. Позади оставалось уже шестьдесят семь лет тяжелой жизни, но это «что-то» все еще теплилось под морщинистой кожей и сединой. «И кто может осудить меня за то, что я, простите, бабник? – подумал Басаргин. – Черт, я просто уродился в собственную мать».

На третьем этаже открылась дверь и раздались восторженные восклицания. Басаргин узнал голос матери. И Катаклизму не удалось нагуляться вволю, ему пришлось закруглиться.

3

Да, он слышал о девушке, которая принесла письмо от Петра зимой сорок второго года. И знает, как ее мыли здесь, в этой комнате, возле «буржуйки». Мать рассказывала, но он почему-то думал, что…

– Вы думали, что я умерла?

– Да, пожалуй.

– Анна Сергеевна, почему вы ему не сказали, что я жива?

– Он был в рейсе, а твое письмо я получила неделю назад. Павел, вымой руки, и будем пить чай.

О господи, опять его заставляют мыть руки! Всю жизнь его заставляют мыть руки! Уже сорок семь лет он только и делает, что моет руки! Сегодня он бастует!

– Мамуля, я не буду мыть руки, – сказал Басаргин. – Или пускай Тамара моет тоже!

– Ты трогал собаку, а Тамара – нет, – строго сказала мать.

– Теперь вы понимаете, почему она сразу засунула вас в таз с водой? – спросил Басаргин. – Мамуля напрактиковалась на мне и на Петре. Первое, что я помню в жизни, – это таз с теплой водой, и я пускаю мыльные пузыри из носа…

Он готов был говорить любые глупости и по-всякому ушкуйничать, чтобы развлечь мать. Сейчас мать видела своего Шуру с ведром нечистот в руках и слышала: «Я вылил в окно, Аня, и…» Она видела своего старшего сына Петю, как он, уже в военной форме, опаздывая на сборный пункт, заглядывает под шкафы и за картины, разыскивая янтарный мундштук, который закинул куда-то, когда бросил курить. Перед фронтом он опять начал курить и все не мог найти мундштук. Мать ставила на стол старинные фарфоровые чашки – на белом фоне синие треугольнички. А молодая женщина сидела на подоконнике, поставив ноги на паровую батарею, и болтала:

– Больше всего на свете люблю сидеть так. Всю бы жизнь ничего не делала и только сидела на окне… Ваш адрес – единственное, что я запомнила точно из тех времен. Остальное – сон. Все-все нам только приснилось. Ничего не было… И в эвакуации ничего не было. Все началось только летом сорок пятого. Не весной, не в мае, а именно летом… Только тогда я проснулась. Боже, как я говорлива сегодня весь день, со всеми… И я ничуть не помню город, вы мне его покажете?

– Конечно, у меня вечер свободный. Но вы должны немного знать город, если жили здесь до войны.

– Она южанка, – сказала мать Басаргина. – Она родилась и росла в Киеве. Она попала сюда уже из Киева, а теперь живет в Одессе. Я так удивилась, когда получила конверт из Одессы… Садитесь, дети. Павел, ты обратил внимание на ее глаза?

– Переулок Гарибальди, от него начинается Дерибасовская, там меня чуть было не пришили, – сказал Басаргин. – Дело происходило в подъезде, и на стене висел железный плакат с надписью: «В парадной – не трусить!» Я все не мог понять, кто это советует мне быть мужественным…

– Это «не трусить», – захохотала Тамара.

– Потом я сам понял, – с притворной угрюмостью сказал Басаргин.

– Павел, я тебя спрашиваю: ты видел когда-нибудь такие чудесные глаза и волосы, как у Тамары? – спросила мать Басаргина.

– Не смущай женщину, мамуля, – сказал Басаргин, хотя заметил, что Тамара ничуть и не смущается. Тамара спустила ноги с паровой батареи, встала и подошла к зеркалу, спросила, внимательно и с удовольствием разглядывая себя:

– Я в него смотрелась тогда, Анна Сергеевна?

– Наверное, родная моя, – сказала Анна Сергеевна. – Тебе сколько кусков положить?

– Чем больше, тем лучше…

Басаргин сидел за углом шкафа и видел только ее отражение в зеркале, а она не замечала, что он видит ее, и, наморщив брови, ласково гладила себя по губам указательным пальцем. Потом она заметила Басаргина в зеркале, повернулась, ступила несколько шагов и спросила:

– Вы женаты?

– Нет. Дочери пятнадцать лет, зовут Елизавета.

– Тамара, сядешь ты за стол? – спросила Анна Сергеевна. – Вот сюда, видишь, я ставлю около тебя розы…

Она так просто и хорошо говорила этой незнакомой женщине «ты», что Басаргин каждый раз не мог не восхищаться матерью.

– Чем вы занимаетесь?

– Актриса, – ответила она и задрала голову, как бы вопрошая: неужели ты сам по мне не видел этого?

4

Мать провожала их с некоторой тревогой. «Павел, – шепнула она сыну на лестнице, – я тебя немножко знаю… Прошу тебя, постарайся быть сдержанным… Веди себя прилично».

Басаргин повел гостью по городу, решив чередовать места описанные и воспетые, проверенные восприятием миллионов людей, с теми местами, что могут нравиться людям с душой настроенческой, способным к тихой, но истинной радости. Он много знал таких мест в Ленинграде.

Там не было соборов, и мраморных дворцов, и чугунных решеток.

Он показал ей Пряжку с облупленным мрачным зданием больницы Николы Чудотворца, где за решетками окон виднелись серые халаты больных. Над больницей шевелились вдали краны судостроительных заводов, в проеме между зданиями просвечивала Нева, широкая здесь, но вся заставленная по берегам буксирами, баржами, старыми судами, ожидающими ремонта, и новыми, огромными, ярко-красными от сурика.

Гнилые доски моста вздрагивали под ногами. Маслянистая, вся в радуге нефти вода каналов текла медленно. Заборы, стены домов были пропитаны сыростью и неприглядны, и красоту их под этой неприглядностью могли почувствовать не все люди. И Басаргин наблюдал свою гостью, но ничего не мог в ней понять. Она молчала, только иногда неопределенно улыбалась.

– Вот дом Блока, – сказал Басаргин. – Здесь он жил и помер. Его окна в верхнем этаже.

«Не может молодая женщина пройти мимо такой возможности, – думал Басаргин. – Она должна показать, что Блока читала, что стихи о Прекрасной Даме торчат в ее ушах, что натура она блоковская. Она должна как-то, черт ее побери, отреагировать. А если она любит Блока по-настоящему, то должна на самом деле притаить дыхание, потому что камни здесь пахнут Блоком. Может, она просто дура?»

– Хотите мороженого? – спросил он.

– Потом, – сказала она.

– Вы любите мороженое?

– Очень.

– Вот. Отсюда видны его окна, – сказал Басаргин, останавливаясь. – Снимите вы очки, черт побери!

– Зачем? – спросила она безмятежно.

– Потому что он, когда жил здесь, когда смотрел здесь, не надевал темные очки. А вам должно быть интересно смотреть его глазами, – сказал Басаргин грубо. «Хоть бы она разозлилась, что ли!» – подумал он. Как-то незаметно получалось так, что не ему сорок семь лет, не он старше ее вдвое, а она старше. И не он ведет ее по городу, а она ведет его за руку по незнакомым мостовым.

Она послушно сняла очки, поправила волосы и спросила:

– Это улица Блока?

– Да.

– Бывшая Заводская?

– Да.

– А эта улица Декабристов?

– Да.

– Бывшая Офицерская?

– Вы знаете эти места?

– Немного. Здесь, мне кажется, один дом был совсем обрушен, но я совершенно не помню какой.

– Возможно, – сказал Басаргин. – Я был довольно далеко, когда здесь падали дома.

«Очень все-таки жаль, что она выше меня, – подумал Басаргин. – Интересно, как мы будем, если она окажется без каблуков… О чем это ты думаешь, старая лошадь? – спросил он себя. И ответил: – О том самом». Ему хотелось поцеловать ее. Она так славно косила мохнатым глазом, и так чисто белели ее молодые зубы. И ему очень захотелось поцеловать ее.

– А Медный всадник вы помните, видели? – спросил Басаргин.

– Нет, он был заколочен, когда я приехала.

На улице Декабристов Басаргин остановил такси. Они уселись.

– На Исаакиевскую, – сказал Басаргин.

– Теперь можно надеть? – спросила она.

– Что надеть? – не понял Басаргин.

– Очки. У меня не все в порядке с глазами.

– Пожалуйста. И простите меня.

Она вынула из сумочки зеркало, посмотрелась в него и не надела очки. По тому, как уверенно чувствовала она себя в машине, Басаргин понял, что ездить в машинах не внове ей. Конечно, актриса, молодая, красивая, после спектакля ухажеры ждут у театра, потом ресторан, потом еще что-нибудь – обычный маршрут…

– Это Мариинский театр, – показал Басаргин. – Напротив здание Консерватории…

– Поехали вон туда! – вдруг сказала она. – Прямо!

– Валяй прямо, – сказал Басаргин шоферу.

– Нельзя, знак висит, – сказал шофер, поворачивая налево.

– Очень жаль, – сказала она и закинула ногу на ногу. Коротенькая юбочка поднялась, и Басаргин увидел ее коленки. И она увидела, конечно, что он увидел ее коленки, но не стала поправлять юбку. И вся вообще она изменилась, губы ее капризно расползлись, а взгляд потемнел, глядела она Басаргину прямо в глаза и не отводила свои, пока он сам не отворачивался. И во взгляде этом был вопрос, и ожидание, и вызов, и молчать уже сделалось тяжело, а что говорить, Басаргин не знал.

– А здесь можно прямо? – спросила она.

– Можно, – буркнул шофер. И они помчались куда-то по булыжной мостовой, под корявыми тополями.

– Пардон! – сказал Басаргин: на ухабе сильно тряхнуло, и он оказался к ней вплотную. И совсем близко увидел ее губы и темные, тревожно косящие глаза. «Поцеловать, что ли?» – подумал Басаргин, чувствуя, как обмирает сердце. И, понимая, что раз успел подумать, то поздно теперь целовать, что какой-то неуловимый миг проскочил, что только в этот миг поцелуй был бы естествен, неоскорбителен, а теперь поздно.

И что-то насмешливое почудилось ему в ее улыбке – дерзкое, развратное и насмешливое. И он обозлился на себя, а потому стал думать о ней как о легко доступной женщине. И, зная женщин, он понимал, что именно такие, если мужчина пропустил момент для начала сближения, начинают потом ломаться и корчить из себя недотрогу. И что в этом случае он особенно сейчас дал маху.

– Здесь направо, – сказала она.

– Поезжайте на Исаакиевскую площадь, – сказал Басаргин шоферу, – слушайте меня.

– Направо! – сказала она. – Павел Александрович, я очень прошу!

И ему показалось, что если он сейчас не уступит, то она заплачет.

– Разбирайтесь короче, – буркнул шофер.

– Прямо, черт возьми! – заорал Басаргин. Она отвернулась и сникла и стала несправедливо обиженной девочкой, которую не взяли в зоопарк из-за двойки по арифметике.

И все только что происшедшее показалось Басаргину неверно понятым, идущим от его испорченного воображения. Ничего в ней не могло быть дерзкого, развратного, и слава богу, что он не чмокнул ее.

– Скоро зайдет солнце, и тогда памятник не так интересен, – объяснил Басаргин. Он опять посмотрел на ее коленки, и она вдруг покраснела, смутилась и тихо потянула юбку.

«Просто не знает, как держать себя, – подумал Басаргин. – Она еще не знает ни меры своей власти над мужчинами, ни грани, за которой начинается опасность. Но надо отдать ей должное: она хочет быть сама собой. Взять вот да и жениться на такой женщине, и лепить ее, как хочешь. Бросить все, уехать куда-нибудь в Киев: вишни цвести будут, солнце, тишина, и на речном трамвайчике вкалывать, самому баранку вертеть, а ее из театра забрать, пускай человеческий вуз заканчивает, пока театр ее не искалечил… Бред какой-то…»

Он знал, что паутина жизни оплела его слишком плотно, что нет и не будет у него больше никогда мужества на сумасбродный, отчаянный поступок. Что до смерти он будет вертеться среди проклятых вопросов визы и странного, холодного отношения к нему дочери. И что ждут его впереди пять лет работы в Арктике, ждут разговоры о сухом законе, низкое небо, дощатые бараки, и тоска, и большие деньги, и мечты об отпуске, и разочарование в этом отпуске, и консервы в портовой столовой.

И сразу огонек любовной игры затух в нем. От ожидания встречи с Медным всадником повеяло скукой. Басаргин устал видеть фотографирующихся здесь приезжих. Он сказал Тамаре, чтобы она шла смотреть памятник одна.

Тамара оставила сумочку и пропала надолго. Наконец Басаргин обозлился, расплатился с таксером и вылез. «Пешком гонять буду», – решил он.

Нести женскую сумочку на длинных лямках-ручках было непривычно, и хотелось запустить ею в гуляющих.

Возле памятника Тамары не было. Она сидела на скамейке в сквере среди цветущих клумб, и два молодых человека рядом размахивали руками, что-то рассказывая ей.

Басаргин оказался в глупом положении – близко от скамейки, но по другую сторону решетки сквера.

– Эй! – крикнул Басаргин и помахал сумочкой в воздухе.

– А змея, оказывается, не сразу прилеплена! – крикнула она в ответ. – И голову создала женщина! Идите сюда!

– Нет уж, – сказал Басаргин. – Вы идите сюда!

Молодые люди замолчали и уставились сквозь прутья решетки на Басаргина.

– Очень интересно рассказывают ребята, – сказала Тамара. – Вам тоже будет интересно, честное слово!

Молодые люди опять принялись размахивать руками. Басаргин пнул решетку ногой. Проход в сквер был далеко – за углом.

Петр Великий скакал, вдев босые ноги в стремена и простерев мощную длань к Неве. Царский конь хвостом держался за змею – ему не хватало для опоры третьей точки, он не мог скакать без змеи. Венок Петра густо позеленел.

– Идите сюда, – сказал Басаргин еще раз, но очень неуверенно. Он уже понял, что она не пойдет и идти надо ему, иначе получается какой-то цирк, и на арене только Петр Великий и он, Басаргин. Петр давным-давно привык к своему видному положению и плевал на зрителей, а Басаргину топтаться на арене было внове.

– Держите свою авоську! – крикнул Басаргин. – Я пойду пока пива выпью!

– Давайте! – крикнула она. – Только осторожно, там духи!

Басаргин перекинул сумочку через решетку. Один из юношей ловко подпрыгнул и поймал сумочку за лямки. И тут Басаргин понял суть своего раздражения. Ему досадно было, что она так быстро познакомилась с этими юношами, оказалась такой доступной для уличных знакомств и что юноши эти – славные, с открытыми лицами, весело и увлекательно рассказывают.

Он пил пиво и думал о том, что русские женщины любят за талант, за любой талант – хотя бы за вдохновенное пьянство. А западные женщины любят мужчин за мужество и вообще за мужчинность, хотя бы и совсем бездарную. Потом он вдруг представил себе Тамару на своих похоронах. Вот он женился на ней и вскоре, как и положено, отдал концы. А она по-прежнему молода, хороша, в черном, у его могилы. Жизнь из нее так и выбрызгивает, не косить глазами по сторонам она просто не в состоянии, черное ей очень идет, но она изо всех сил натягивает на себя скорбь и печаль и думает только об одном: «Скорее бы все это кончилось!» Картина получилась мрачная и в то же время достоверная. У Басаргина даже заболело сердце. Последний год оно болело у него все чаще и чаще. Но к врачу он не показывался, совмещая, как и положено русскому человеку, крайнюю мнительность со страхом перед поликлиниками и полным наплевательством на свое здоровье.

Басаргин обогнул решетку и зашел к скамейке с тыла.

– У меня есть предложение, – сказал он. – Теперь товарищи вам составят компанию. А вечерком приходите – мама варит чудесный кофе.

Тамара вскочила, выхватила у парней сумочку, взяла Басаргина за локоть обеими руками и так повела его из сквера. Юноши сидели, широко раскрыв рты.

– Попрощались хотя бы, – сказал Басаргин. – Бесцеремонная женщина.

– Я сразу заметила, что вам на меня начхать, – сказала она.

– Оглянитесь, махните им, – попросил Басаргин, ему стало неловко за ее открытое пренебрежение к юнцам. Они этого не заслужили.

Тамара послушно оглянулась и кивнула, но продолжала крепко держать локоть Басаргина обеими руками. Теперь она казалась ему дочкой – взрослой, красивой дочерью; о ней надо тревожиться, ею надо гордиться. Он был благодарен за верность.

– Вот Петропавловская крепость, знаете? – сказал Басаргин тоном лектора в антирелигиозном музее. – Там, за мостом, видите? Мы сейчас перейдем мост.

Тамара наконец отпустила его локоть и шла рядом послушная, мечтательная, чуть покачивая сумочкой. И все в ней было целомудренным, свежим – даже стук каблуков по старому граниту набережной.

– Что вам рассказали эти ребята? – спросил Басаргин.

– Ерунда, все это ерунда… Не за этим я приехала в Ленинград. Я все вспоминаю прошлое, а оно не вспоминается… Я лучше всего вспоминаю по запаху, но теперь нигде ни капельки не пахнет так, как мне надо, чтобы вспомнить. Понимаете?

– Я старый куряка и пьяница и поэтому не слышу запахов.

– Правда? – недоверчиво удивилась Тамара и даже заглянула ему в глаза. Как будто он сказал, что никогда не дышит.

– Честное слово. И уже много лет.

– Это ужасно! – сказала она с искренней жалостью. – Как же вы узнаете людей? Ведь каждый имеет свой запах.

– Никогда не знал. И это как-то даже… Ну а я пахну?

– Очень слабо прелым сеном, – сказала она сразу. Очевидно, это решено было уже раньше.

Басаргин не понял, откуда в нем сено, и пожал плечами.

– Я живу в маленьком переулке, он весь зеленый и густой от акаций. Окно во двор, а под самым окном чужая крыша, а к этой крыше ведет стена, очень узкая и высокая. И вот я проснулась однажды в день своего рождения, открываю глаза и вижу – на подоконнике букет махровых гвоздик и плюшевая обезьянка!

– Черт возьми! Совсем забыл! – сказал Басаргин и хлопнул себя по лбу. – Простите, я вас слушаю. Значит, через крышу к вам можно лазать?

– Да, но стена высокая, старая, кирпичи вываливаются, и забираться туда очень опасно… Что вы забыли?

– Вы напомнили мне о дне рождения. В этом рейсе мне исполнилось сорок семь. Все было сорок шесть, а здесь стало сорок семь. И нужно было хотя бы «Отечественные записки» полистать. В детстве, вернее в юношестве, мы с братом даже в Публичку ездили столетней давности газеты читать. Это в день рождения. Так нам отец велел. А мы с братом родились через два года, но в один и тот же день. Так что мы двойную информацию получали о прошлом. Отец чудак был, с некоторым бзиком. «Дети, – говорил он. – Все настоящее выросло из прошлого. Нет эр – есть века. Недаром люди придумали век. Сто лет – целое число. В свой день рождения вернитесь мыслями к тому, что было век назад. И это безмерно обогатит ваш ум и дух». Он придумал веселую игру и тем приучил нас заглядывать назад каждый год. Прекрасный был старик…

– Я его не помню, – сказала Тамара.

– Они так и не сожгли в блокаду комплект старых журналов, сохраняли для нас. За середину прошлого века. Моя первая игрушка – старые, пыльные тома «Отечественных записок», – сказал Басаргин и закурил. Он, сам не замечая того, растрогался. «Куда меня несет? – подумал он. – Все эти воспоминания только ударяют под коленки. А томик “Записок” возьму в рейс…»

– Итак, Тамара, поклонники лазают к вам в день рождения по крышам?

– Да. И однажды положили мне на подоконник плюшевую обезьянку!

«Господи, она еще ребенок, – подумал Басаргин и вздохнул. – Она хвастается отчаянностью и робостью поклонников, которые лазают по карнизам, как коты… Сколько же, интересно, ей было в блокаду?..»

– Если окно выходит на крышу, то у вас должны бывать коты, – сказал он вслух.

– Да! – сказала она. – И на самом деле лазал черный кот… (Конечно, черный, и только черный! Иначе было бы уже не то!) Он лазал, лазал – такой огромный, – а потом пропал!

– Наверное, свалился, – сказал Басаргин.

– Если кошка падает, она не разбивается.

– Это только кошки, а к вам лазал кот. Коты разбиваются вдребезги.

– Почему? – спросила она с полной серьезностью.

– Коты более жесткие, – объяснил Басаргин. Он все не мог понять, кто кого морочит: он ее или она его.

– Нет, он не разбился. Мне бы сказали ребята со двора. Меня все знают, потому что я – актриса. В Одессе не так уж много актрис. Однажды я звонила по автомату, и старая-старая, типичная-типичная одесситка мне говорит: «Уже-таки если вы артистка, так думаете, вам можно час за пятнадцать копеек разговаривать?» Она меня узнала… Смотрите: лодочная станция!

– Это не самое здесь главное. Я проведу вас через крепость. Через бывший Алексеевский равелин… А вот эти строения – кронверки. В соборе гробница Петра и Екатерины, и над ними висят рваные знамена наших побежденных врагов – шведов…

Ей не хотелось в крепость. Она смотрела на лодочную станцию.

– Я умею грести, – сказала она.

– Здесь в казематах сидели царевич Алексей, княжна Тараканова, Достоевский и один мой дальний родственник.

– А вы хорошо гребете?

Басаргин хмыкнул. Сколько ему пришлось погрести в юности – самое тоскливое занятие.

– Вон, видите маленькую пристань? Она называется Комендантской. С нее увозили на казнь народовольцев.

– Полным-полно совершенно пустых лодок… В Киеве так не бывает, – сказала она.

Басаргин взял ее за руку и повел к мосту в крепость.

– Хочу в лодку! – сказала она и остановилась.

– Тогда мы не успеем в крепость.

– Черт с ней, с крепостью! Как тронешь историю – там сплошные казни… Грести я умею, честное слово.

Она решительно пошла обратно.

Лодочная пристань была пустынна. Кассирша зевала в будке. Милиционер дремал на скамейке. Тихо шебуршали смолеными бортами лодки. Старые ивы нависали над медленной водой. Вдоль самой воды, под ивами, вилась тропинка, скрывалась в кустах.

– Смотрите, – сказала Тамара. – Если по этой тропинке пойдет корова, то вон тот низкий, голый сук почешет ей спину. Знаете, как коровы любят, когда им спину чешут?! И я люблю!

– И я, – признался Басаргин.

Пока он платил деньги, она присела над водой и разглядывала свое отражение. Потом кассирша вылезла из будки и отвязала цепь. Они забрались в лодку, Басаргин оттолкнул корму, и они поплыли вниз по течению.

– Я люблю на себя смотреть, – сказала Тамара, устраиваясь на сиденье. – Я даже язык на сторону высовываю, когда на себя смотрю. Это очень плохо?

Басаргин пожал плечами.

– У вас холодное имя, – сказал он. – Не хочется его произносить. Наверное, потому, что у меня не было знакомых женщин с таким именем.

– Вы скоро привыкнете, – уверенно сказала Тамара и вставила весла в уключины. Упереть ноги было некуда, туфли с тонкими каблуками скользили по мокрому днищу. «Ничего, голубушка, – подумал Басаргин. – Меня на весла ты не затянешь!»

Ему хорошо было сидеть на корме, покуривать и видеть ее всю на фоне тихой воды. Он только теперь и мог разглядеть ее как следует. Длинные крепкие ноги и крепкие загорелые руки, высоко над плечами сидящая головка, уши спрятаны под прической; брови низко над глазами, но глаза большие, и брови не стесняют их; губы крупные, взрослые, а овал лица мягкий, неопределенный еще, девичий. И чувствуется, что ей нравится быть крупной, сильной женщиной и что стихи о Прекрасной Даме не для нее. А кого из поэтов она может любить? Задача! Куда проще сказать, к кому из них она равнодушна. Может быть, ей нравится Есенин, а может, и Киплинг, если она про него слышала. Бард британского империализма теперь известен молодежи только по «Маугли».

– Не сгибайте руки, а когда заносите весло – расслабляйтесь, иначе быстро устанете, – сказал Басаргин, чтобы сказать что-то в прикрытие своему изучающему взгляду, как будто он следил за ее греблей, а не за ней самой.

Течение было попутное. По берегам пошли тылы крепости, кирпичные здания Артиллерийского музея, сарайчики среди корявых деревьев, захламленные пристаньки, забор зоопарка, оттуда доносился неясный звериный шум. Город как бы исчез, потянуло провинцией, на пустырях висело и сохло белье, от воды сильно пахло тиной.

«Все-таки удивительное создание – молодая женщина», – подумал Басаргин. Он и раньше размышлял о том, что, несмотря на знание женщин, понимание их природного, инстинктивного естества, несмотря на все свое подозрительное к ним отношение, оправданное его жизненным опытом, он, вспоминая свою жизнь, вспоминает ее по этапам, связанным с той или иной женщиной, а не по этапам войны и мира, например. Детство – это мать. Отрочество – первая любовь. Юность – первая его женщина. Потом любовь к жене. Потом первая любовница… Вот они и болтаются на волнах жизни, как вехи на фарватере, как поворотные буи. И в этом есть какой-то большой смысл и даже нечто утешительное.

– Весла! По борту! – скомандовал Басаргин. Впереди был деревянный мост. Над центральным пролетом на перилах стоял паренек в плавках, готовясь к прыжку.

– Давай! – закричала Тамара, бросая весла, сразу возбуждаясь близостью его прыжка, азартом, вся повернувшись в его сторону. Ее лицо, запрокинутое к вечереющему, закатному небу, улыбалось радостно, даже восторженно. Хорошо ей было жить в свои двадцать три года.

«Нет, это было бы преступлением, – подумал Басаргин. – Ей, пожалуй, можно было бы закрутить голову, но это было бы преступлением. У меня пошаливает сердце, и мне совсем не хочется купаться, и я бы не стал нырять с моста в мазутную воду…» Он почувствовал свое старение, опыт, раздражительность, свою привычку к капитанскому одиночеству, к потягиванию винца под ночной джаз в каюте. Он почувствовал себя грузным. И это признание своего старения, еще, быть может, не заметного для других, было каким-то сладостно-болезненным.

Лодка тихо вошла в тень моста, осклизшие сваи и ржавые болты застыли в напряжении, выдюживая тяжесть пролетов; они работали молча, годами, и потому под мостом было особенно напряженно, тихо, и плеск воды, капание капель с весел раздавались отчетливо. Потом опять посветлело, дохнуло теплом нагретой земли и листвы.