Текст книги "Полосатый рейс (сборник)"

Магазины были закрыты. И только возле кинотеатра чернел народ, спрашивал билетики на «Римские каникулы». Одри Хэпберн томительно и недоступно смотрела с рекламных фото. И очень мерзли от холодного ветра и мокрого снега носы.

Но Ниточкину весело было видеть освещенный подъезд кинотеатра, продрогших милиционеров, голые деревца в сквере на площади и мокрого матроса морской пехоты, каменного, поднявшего над головой в последнем броске последнюю гранату. Это был свой для Ниточкина город, хотя Ниточкин всего несколько лет возвращался сюда с моря. И этот город прекрасен был после бараков Амбарчика и Певека, Диксона и Тикси, после разгрузок прямо на ледяной припай, ссор с завхозами зимовщиков, после монотонности вахт, привычности судовых лиц вокруг и одиночества каюты.

Для Веточки же это был чужой город, неуютный, пропитанный знобящим холодом, ветром и мокрым снегом.

– Возьмите меня под руку, Джордж, – сказала Веточка. – Что вы так долго не решаетесь?

– Пожалуйста, – сказал Ниточкин и с удовольствием погрузил пальцы в холодный мех ее шубки. – Не надо больше Джорджа.

– Что такого вам сделал отец десять лет назад, Джордж? – спросила Веточка, понимая, что этот «Джордж» чем-то на самом деле раздражает Ниточкина. Но ей хотелось, надо было кого-нибудь раздражать.

– Ерунда, мелочи.

– А все-таки?

– Я и так висел на волоске. Меня бы выгнали из мореходки и без помощи Павла Александровича. Меня в свое время выгнали из обыкновенной школы, потом…

– За что выгнали, Джордж?

– А, мы с пацанами солдатский сортир сперли… Потом выгнали из военно-морской спецшколы. За любовь к справедливости. Комроты у нас был. Карасев такой. Он нас заставлял ремонтировать ему квартиру. Ну мы отремонтировали, а потом он нас заставил вещи возить. Пианино по лестнице не пролезало, и он приказал его на третий этаж через окно тросами тащить. Я этот тросик чуть-чуть ножиком тронул. И пианино сыграло на булыжники. Карасев войну в тылу околачивался – военпредом на заводе. Потому он мне и не нравился. Да и кто-то на меня стукнул… какой-то субчик. Тогда я зарулил в среднюю мореходку. Оттуда меня турнули за неблагонадежность. Я слишком интересовался тем, должен ли футбольный судья иметь свое мнение. А повод Павел Александрович дал – впилил мне две недели без берега, это на «Денебе».

– За что?

– Ни за что. Просто он Абрикосова боялся, сам тогда на волоске висел… А у меня мать болела. И я в самоволку сорвался и погорел. Тут меня прямо в военкомат направили, потому что я подрос. На подлодке служил матросом…

– Да вы просто герой, Джордж! – сказала Веточка. – Бунтарь-одиночка!

– Если вы еще раз назовете меня этим пошлым Жоржем, я без дураков обижусь.

– Не думаю, что вам сейчас хочется на меня обижаться, Джордж, – сказала Веточка.

Он отпустил ее руку и остановился. И она решила, что это он показывает обиду. И потому продолжала идти, закинув сумочку через плечо. И считала шаги, загадав, что на двадцатом шаге он ее догонит. Она, как и любая женщина, достаточно хорошо знала, кому и насколько она нравится. И теперь знала, что нравится Ниточкину. Она двадцать раз шагнула по мокрому снегу, с каждой секундой все больше понимая, что не хочет остаться одна в чужом городе, без человека со смешной фамилией Ниточкин. И она оглянулась.

Ниточкин стоял под фонарем и прикуривал, а к нему шли наискосок через улицу трое неторопливых, больших людей в ватниках.

– Брось! Я пошутила! – крикнула Веточка. – У меня ноги мерзнут!

Ниточкин не оглянулся. Трое подошли к нему вплотную. И Веточка почувствовала тревогу, запах драки, дурное кино – припортовая улица, пьяные матросы, ножи и бочки с вином. Она услышала яростную ругань и увидела, как коротко, поршнями заходили руки у окруживших Ниточкина людей. И тогда побежала назад, отчаянно крича: «Прекратите!» А подбежав, хлопнула кого-то сумочкой по голове. И тот, кого она хлопнула, вдруг закачался и упал ей под ноги. Она увидела бледное лицо Ниточкина, без фуражки, и поняла, что это он ударил упавшего. Ниточкин присел, низко и быстро, но прямо на непокрытую голову его обрушился здоровенный кулак. Голова Ниточкина встряхнулась, он поскользнулся и шлепнулся на асфальт. Здесь раздался свисток. Но возле Ниточкина и Веточки уже никого не было, и Ниточкин поднимался с асфальта, держась за фонарь и изо всех сил улыбаясь.

Веточка подобрала фуражку, нахлобучила ему на голову и обозвала подошедшего неспешно милиционера улиткой.

Вполне возможно, что Ниточкин переночевал бы эту ночь в отделении, так как был выпивши, а выпивший на Руси испокон веков и виноват, если бы не Веточка, столичный вид которой, шубка и белая сумочка, подействовали на милиционера умиротворяюще.

– Они могут еще вернуться? – спросила Веточка, когда милиционер ушел. Она платочком отряхивала с кожанки Ниточкина грязь и снег.

– Не думаю, что эти вернутся. Но желающих поговорить со мной здесь еще человек сто. Лучше сегодня не гулять по Мурманску.

– Кто это? Твои знакомые?

– Близкие приятели, – сказал Ниточкин. – Слушай, глянь-ка мне плешь. Такое ощущение, будто там кровь.

Он снял фуражку и наклонил голову. Веточка тронула волосы на его темени. Шишка росла, но крови не было.

– Меня порядочно лупили в жизни, – сказал Ниточкин. – Особенно в детстве. И каждый раз это неприятно. Никак не могу привыкнуть.

– Одного ты здорово ударил, честное слово, я сама видела, – сказала Веточка, чтобы утешить Ниточкина.

– Если б тебя не было, я бы просто-напросто удрал, – сказал Ниточкин, прикладывая к затылку снег. – Я неплохо бегаю. А здесь пришлось выпендриваться.

– За что они тебя?

– За дело, – сказал Ниточкин. – Хорошо, что у них кастета не было. Фу, черт, тошнит, так напугался.

– Ты можешь идти?

– Смотря куда, – сказал Ниточкин. – В ресторан нельзя, они наверняка там сидят. А добавить теперь необходимо.

– Идем ко мне. Есть бутылка коньяку. Я отцу везла, а он не пьет совсем.

– Прекрасная схема, – сказал Ниточкин.

– У тебя во всех портах такие приятели?

– Как тебе сказать… Плохо, когда в нос попадает, – столько кровищи и такой неприличный вид, что самому противно.

– Ты меня прости за Джорджа. Ни на какого Джорджа ты не похож, просто у меня есть какие-то ассоциации с этим именем… Ты давно плаваешь с отцом?

– Мне близок его полиморсос.

– Что?

– По-ли-мор-сос.

– Это морское слово?

– Нет, континентальное.

– Что оно обозначает?

– Этот термин придумал лично я. Он состоит из начальных слогов слов «политико-моральное состояние» – полиморсос, – коротко и впечатляет.

Веточка захлопала в ладоши.

– Если ты не врешь, это здорово! «Полиморсос Рафаэля в ранний период его творчества» – прекрасное название для диссертации!

Он опять взял ее под руку, и они пошли по улице Челюскинцев, не замечая того, что говорят друг другу «ты». «Будьте благословенны, грузчики из бухты Тикси, – подумал Ниточкин. – Вы мне помогли сегодня. И до чего же слабый пол любит драки, хотя и врет, что не любит их!»

– Капитан-лейтенант Романов – мой командир, которого я очень уважал, говорил, что каждому мужчине раз в год надо подраться. Хорошая драка, говорил мой командир, когда я прибывал из увольнения с разбитым носом, укрепляет нервы. И сажал меня на десять суток. Мне больно, Ниточкин, говорил он, но я обязан. Надеюсь, на губе не будет свободных мест. Но места были. Удивительный офицер! Ты бы видела его лицо, шрам от удара бутылкой, о котором он врал, что это от удара о перископ.

– А ты заметил, как я трахнула этого сумкой по башке?

– Честно говоря, не заметил, но ты молодец, если трахнула. Я слышал только: «Прекратите!»

– Интересно, что творится в сумочке. Боюсь и заглядывать. Если бы это продолжалось, я вцепилась бы в кого-нибудь. Ты мне веришь, что вцепилась бы?

Он посмотрел на нее внимательно.

– Да, верю. Когда трое на одного, женщина должна вмешиваться и хотя бы виснуть на ком-нибудь. Ну и, конечно, надо кричать погромче. Мужчине неудобно кричать самому.

– Какие вы, оказывается, стеснительные!

– Плечо болит, и на ребрах синяк обеспечен. Ты дослушаешь про Романова?

– Нет, не хочу никаких Романовых. У тебя есть отец?

– Погиб на фронте.

– Он хорошо жил с матерью?

– Я плохо помню довоенные времена. Думаю, они хорошо жили.

– А мать не вышла больше замуж?

– Насколько я понимаю, ей это не приходило в голову.

– Приходило, поверь мне. И не один раз.

– Со мной она не говорила об этом.

– Вот и мой отель. Покажись-ка!.. Все более-менее прилично. Только ботинки грязные.

– Я их почищу у тебя в номере ковриком. Есть коврик у кровати?

– Кажется, да.

– Обожаю драить ботинки ковриками в гостиницах.

4

Гостиница «Арктика». Чад и дым из ресторана, полным-полно командированных, которым некому излить душу и не на что добавить сто граммов. Полным-полно моряков и рыбаков у закрытых дверей. И расписание авиарейсов на стенах. Изящные силуэты самолетов и стюардесс.

Они поднялись на третий этаж, и Веточка взяла ключ у дежурной.

– Гости у нас до двадцати трех, гражданочка, – сказала дежурная. – А сейчас двадцать два тридцать. И кавалер ваш в подпитии.

– Это кто в подпитии? – спросил Ниточкин.

– Замолчите! – сказала Веточка Ниточкину и пошла к дверям своего номера. Ниточкин пристроился за ней в кильватер.

– Ишь какую шубу нацепила! – послышалось им вдогонку. – Приезжают тут…

Они вошли в номер, и обоим как-то смутно стало.

– Коньяк в шкафу, – сказала Веточка. Ниточкин кинул фуражку на подоконник, достал коньяк и выбил пробку ладонью.

– Есть штопор, – сказала Веточка, зажгла настольную лампу и посмотрела на себя в зеркало. – Я похожа на шлюху?

– Никогда нельзя пить коньяк сразу после того, как его сильно встряхнешь, – сказал Ниточкин. Себе он налил в крышку от графина. Веточке – в стакан.

– Почему нельзя?

– Там полно пузырьков воздуха, и спирт с воздухом сильно бьет по мозгам. Наверное, он быстрее усваивается, и балдеешь моментально.

– Я похожа на шлюху? – опять спросила Веточка и добавила себе коньяку до половины стакана.

– Если будете так пить, то к тридцати годам будет обеспечен орден Красного носа, как говорит наш радист.

– Можно подумать, что вас интересует цвет моего носа через пять лет, – сказала Веточка и выпила коньяк залпом. – Главное, что я замечаю вокруг себя, – это ханжество. Именно в пику этому ханжеству я готова вести себя, как последняя портовая…

– Бр-р-р! – сказал Ниточкин. Его несколько ошарашил словарь капитанской дочки. – Не люблю, когда женщины говорят такие слова… вслух.

– Именно в пику ханжеству я на всех перекрестках ругаю Репина, хотя его хвалил Достоевский. Читал Достоевского? Нет, конечно… И вообще, ты тоже заражен этой бациллой… Почему вы материтесь с утра до ночи, а мне нельзя? Почему я должна делать вид, что не понимаю этих слов, если я их понимаю?.. Боже мой, как я ненавижу тех, кто умеет быть ханжой, умеет выгадывать, подхалимничать, хамить, давать взятки!

– Честное слово, я этого не умею! – сказал Ниточкин. Ему казалось, что это говорится в его адрес.

– Я знаю. Ты, кажется, не из тех, кто умеет делать нужные вещи… Именно потому сходи сейчас к этой жирной дуре в коридоре, к этой вымогательнице целковых: наговори приятных слов, пусти в ход мужское обаяние, ползай перед ней на карачках, чтобы тебе разрешили задержаться в номере у женщины, с которой ты не расписан во Дворце бракосочетаний… Ну чего ты смотришь? Иди, ты, который это не умеет!

– Самое интересное, что я пойду, если ты этого на самом деле хочешь, – сказал Ниточкин, подливая себе для смелости коньяку.

– И мне! – сказала Веточка. – Самое интересное, что если бы ты не пошел, если бы ты боялся этой бабы в коридоре, то я тебя…

– Начинай меня презирать, – сказал Ниточкин. – Потому что я ее боюсь.

– Ну и катись отсюда колбаской!

– В конце концов она выполняет свою работу. Есть порядок: нельзя оставаться в номере гостиницы посторонним. Она следит за этим.

– У-у! Как всех научили подводить теоретическую базу подо все на свете! Как превосходно такие теории помогают оправдать любую гадость…

…Дежурная знает людей лучше следователя, лучше профессора психологии и любого писателя. Она просвечивает карманы и грудные клетки сильнее рентгеновского аппарата. И главное, что она чувствует безошибочно, – нелюбовь, уничижительное отношение к себе. Тут она мстит. Какие бы деньги ей ни предлагали, что бы ни делали и ни говорили, не жди от нее пощады…

– Тетенька, сегодня я встретил мою единоутробную сестру Катю, – сказал Ниточкин, вытягивая из кармана десятку, сияя обаятельной улыбкой.

– Нашелся дяденька! – обрезала его дежурная.

– Пардон за извинение! – В самом игривом стиле Ниточкин приподнял фуражку над головой. – На полчасика – слово джентльмена!

Дежурная смотрела на него. Она, конечно, знала и этаких бесшабашных парней, они давно отвыкли от дома, и каждый встречный для них – друг ситный и старый знакомый. Это неплохие ребята – из-за них не случается неприятностей, они суют любые деньги и сразу забывают. Это хорошие ребята, если только они не очень пьяны. У этого язык не заплетался, а было уже двадцать три. Даже если он добавит еще пол-литра, то не успеет поднабраться до конца, такие ребята умеют пить.

– Чего ты хочешь?

– До ноль одного – слово джентльмена! – И новенькая десятка легко лезет под регистрационный журнал.

– До ноля, – сказала дежурная, спокойно смахивая деньги в ящик стола.

– Спасибо, тетенька! – весело сказал Ниточкин. И вдруг сорвался. Он услышал и увидел себя со стороны. И «слово джентльмена», и «единоутробная сестра Катя». Дьявол побери! Мерзость!

– Слушай, тетка, гони назад монету! – сказал он, краснея. – Ну, тебе сказано!

Она сунула ему деньги обратно и заорала, привлекая к себе внимание:

– Правил не знаешь?! Ишь развратники! Тебе давно на судно хвостов не присылали? Я тебе такое заделаю, что дальше Кольского залива носа не высунешь!

– Заткни плевательницу, – посоветовал Ниточкин и пошел к лестнице.

С каждым шагом и ступенькой звуки пьяного оркестра из ресторана делались оглушительнее. Ниточкину было обидно на себя за отсутствие выдержки, но не очень. Правда, он потерял Веточку. Но и это, может быть, к лучшему. Потом не оберешься сложностей. Есть великое правило – не греши там, где живешь и работаешь. А она дочка самого капитана. И она хотела, чтобы он остался. Все это закончилось бы плохо.

И в то же время чувство потери росло в нем. Он представил, как Веточка сидит одна у початой бутылки и ждет его, и все спрашивает себя, похожа ли она на шлюху. Ему стало пронзительно жаль Веточку. Но Рубикон был перейден. И он успокаивал себя, шагая по темным улицам Мурманска к порту, привычным словоблудием: «Я бросил капитанскую дочку на произвол судьбы. И теперь Пугачев повесит ее на фок-мачте… Я не мужчина, я – облако в штанах. Меня побили, мне кинули банок… Прощай, Веточка, будь бдительна!..»

А подходя к судну, он поймал себя на том, что все время вспоминает детство. Веточка кого-то напоминала ему. И наконец он понял, что она напоминает девчонку Надю, в которую он был когда-то тайно влюблен и с которой ходил в оперетту на «Роз-Мари» в далекие времена эвакуации.

Глава девятая, год 1962. Веточка и ниточкин

1

Истерическое жужжание одинокой мухи нарушало тишину зала Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.

«…Часто появляются произведения, выражающие густое, плотоядное, плотское жизнеощущение, – писала Веточка, беспрерывно думая о мухе, раздражаясь все больше и больше тем, что никто не хочет встать и прикончить муху. – Причем эти произведения часто надуманные, пустые внутри. Если художник сам не пережил полноту жизненной радости, жизненных ощущений, но пишет обильные натюрморты, тучные земли и тучные бедра, то…» – «Что за ерунду я пишу? – подумала Веточка. – Когда сдохнет эта муха? Неужели я никогда не закончу статью? И хорошо бы здесь ввернуть о мифологической сущности искусства, особенно литературы. Миф – аккумулированный опыт предков. Создать новый сюжет – создать новый миф. А современное искусство разлагает на кусочки старые мифы. Это, конечно, делает не наше, а западное искусство… Нет, сюда не влезет», – решила Веточка и набросала на полях рукописи женский профиль.

Через неделю статью надо было сдавать. Все сотрудники музея раз в год должны были сочинить по статье. Веточка обвела профиль на полях рамкой и написала: «Портрет». «Дома нельзя вешать хорошие портреты, – подумала она. – Дома можно вешать какие-нибудь пейзажи. Хороший пейзаж успокаивает, даже если видишь его каждый день… А хороший портрет – тревожит. Рано или поздно он начинает тревожить, и мерещится всякая чертовщина. Человеческое лицо – жуткая штука. Мы редко смотрим в лица друг друга подолгу. Нет условий и неудобно. Мы долго смотрим только на лица умерших или на портреты. И те и другие – неподвижны. Отсюда и жуть. Сколько написано разных сумасшедших рассказов о портретах!.. Пушкин рисовал на полях маленькие женские ножки. Теперь размер не играет роли, теперь главное – коленки. Раньше из-под юбки торчали туфельки. Они волновали мужчин… Пушкин был смелый, очень смелый, мужественный. Мужество – главная черта человечества. Ибо жить, имея разум, зная, что умрешь, – великое мужество. Всякая другая природа, все живое в ней – ни береза, ни тигр – не знают о том, что умрут, хотя и оберегают свою жизнь…»

Муха перестала биться, затихла. С улицы чуть слышно доносился шум автомобилей. В небе хлопали голубиные крылья. От стен зала пахло старой, пропылившейся бумагой. Люди склонялись над столами с неестественно умным видом. Чаще всего люди в библиотеке выглядят неестественными. И книги здесь – не друзья, а строптивые слуги, которые исподтишка готовы подложить им свинью, – так подумала Веточка. И она принялась за статью, но как только ее перо коснулось бумаги, муха опять подняла шум. Казалось, она разобьет стекло.

Неведомая сила подняла Веточку со стула. Веточка встала и, громко стуча каблучками по старому паркету, пошла через зал к окну. Все подняли головы и уставились на нее. Веточка, рассекая тишину громом своих каблуков, обогнула крайние столики, с ненавистью и презрением взглянула на молодого студентика, который сидел от мухи в одном метре, взяла у него со стола тетрадку и этой тетрадкой стала ловить муху, загонять ее в угол оконной рамы. Зал остолбенело молчал. Веточка поймала муху и решила было выбросить ее за окно. Но под взглядом зала передумала и стукнула огромную мохнатую муху об пол. Она еще в школе видела, как мальчишки расправляются с насекомыми таким образом. Зал опустил головы и уставился в книги. Веточка вернулась к своему месту. Ее голова была высоко поднята. Она чувствовала себя по меньшей мере Жанной д'Арк. Но не успела Веточка сесть, как зажужжала муха на другом окне. И Веточку кинуло в краску: не могла же она ловить и убивать всех библиотечных мух! Веточка внимательно стала рассматривать французские художественные журналы. И незаметно для себя погрузилась в мир красок. Ее больше не было здесь, за столом Публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, на углу Невского проспекта и Садовой улицы в Ленинграде.

– Здрасте! – сказал Петр Ниточкин, садясь рядом с Веточкой за столик.

– Откуда вы взялись? – спросила в полном недоумении Веточка.

– Мы вчера пришли. Утром отваливаем. Мне Павел Александрович сказал, что вы здесь гниете. По телефону я звонил. Не губите мою дочь, говорит. Вы ее недостойны… Пошли отсюда, а? Из храма науки…

Говорить он пытался шепотом, но голос был хриплый, и зал, конечно, пялился на них.

– Можно было предупредить, – прошептала Веточка.

– Собирайте шмутки, – сказал Ниточкин. – Времени мало.

Он был красен от смущения.

– Подождите меня внизу, – сказала Веточка, морща брови и трогая щеки ладонями. Она ожидала увидеть кого угодно, но не его. С мурманской встречи прошел почти год. И только однажды она получила от него совершенно нелепую радиограмму, подписанную: «Соломон Соломонович Пендель».

– Я у начальника библиотеки был! – сказал Ниточкин. – Он и приказал пропустить. Ваш начальник, оказывается, в войну на флоте служил. А может, врет…

И он пошел между столами, ступая на цыпочки и балансируя руками. «Господи, невероятно глупо, но я его боюсь!» – подумала Веточка. Она не сразу собрала книги и сдала их.

2

– Веточка, вы меня хоть немножко вспоминали? – спросил Ниточкин, когда она спустилась вниз и была в добрых пяти метрах от него. Она не ответила. Тяжелые старинные двери выпустили их в солнечный осенний день и громко захлопнулись. Веточка только что была отчаянно счастлива одиночеством. И вот Ниточкин вытащил ее из зала библиотеки и крепко взял за руку выше кисти.

– Веточка, – сказал Ниточкин. – Я должен кое-что объяснить, я…

– Потом, – сказала Веточка.

Ей страшно захотелось курить, но она не любила курить на улице.

Она боялась взглянуть в лицо Ниточкину и даже отворачивалась, поправляла сумочку, проверяла пуговки на воротничке, отводила волосы со лба и все косилась себе на грудь, потому что не надела лифчика. «Что это я? Совсем с ума сошла, дура!» – зло сказала она себе и обернулась к Ниточкину, но так и не подняла глаза на его лицо. Увидела только торчащий нелепо галстук, зажим на нем едва держался и не скреплял галстук с рубашкой. Веточка остановилась перед Ниточкиным, зашпилила ему галстук правильно. И наконец подняла глаза. Ниточкин улыбался до самых ушей глупой улыбкой.

– Веточка, – опять сказал он. – Я должен кое-что объяснить, я…

– Идемте, идемте! – сказала Веточка и подтолкнула его, чтобы он не стоял посреди тротуара.

И они быстро пошли, как когда-то в Мурманске. Но теперь вокруг не было холода и тусклости. Шлейф Екатерины Великой свисал к ярким газонам, к цветам, обрызганным недавним дождем. И сквер перед библиотекой был необыкновенно хорош, густо зелен, на скамейках сидели обаятельные старушки с внуками и внучками.

– Екатерина развратница была, – сказал Ниточкин. – У вас есть спички?

– Моряки должны иметь заграничные зажигалки, – сказала Веточка. В душе ее творился кавардак. «Боже мой, я совсем дурой стала! Я так рада его видеть и идти рядом с ним! Черт знает, что-то есть сверхъестественное в этом мире…»

– Сколько у вас стоянка? – спросила Веточка.

– Утром снимаемся. Меня опять перевели на другой пароход…

– Перевели – значит выгнали?

– Ага.

Они вышли на канал Грибоедова. Он тих и пустынен был после Невского.

– Джордж, тебе давным-давно пора в отпуск, – тихо сказала Веточка. Ее рука поднялась и тронула его щеку, потом волосы и осталась на его плече. Ниточкин прижал подбородком ее руку и потерся о нее.

– У тебя стоянка на одни сутки, и ты пришел, потому что нужна женщина, которая… которая все сделает для тебя и без подготовки?

– Заткнись! – сказал Ниточкин и отвернулся.

– Ты меня прости, прости! – судорожно сказала Веточка. Слезы уксусом полезли ей под веки. – Я не ждала тебя, но я тебя и не забыла, и я рада, ты веришь?

– Нельзя забыть человека, который о тебе все время помнит, – пробормотал Ниточкин.

– Не бормочи цитат! – сказала Веточка.

– Я тебя люблю, – сказал Ниточкин. – И мне от тебя ничего не надо.

Ниточкин действительно любил ее сейчас, ее оголенные до плеч руки, волосы, кофточку и ее запылившиеся туфли. Это не было страстью и не было первой, целомудренной любовью. Это было нечто посередине. Сейчас начиналась для него новая жизнь, она должна была привести к душевному покою и детям. К тому, что заступит место бродяжничества и бессмысленного риска собой. Это был старт, хотя он уже пробежал по жизни приличное расстояние.

– Ты мне веришь? – спросил Ниточкин.

– Да. Вернемся к Казанскому, там хорошая стоянка такси.

– Зачем? Ты торопишься?.. У тебя небось в филармонию билеты взяты, а?

– Да. Концерт Баха, – сказала Веточка. – Фуги. И физик-атомщик – мой кавалер.

Ниточкин принял это за правду. Ему почему-то казалось в море, что ее хахаль – обязательно физик-атомщик и занимается при этом боксом.

– Перестань хмуриться, Ниточкин! Ты все-таки очень глуп.

Они продолжали идти к каналу Грибоедова. И уже виден был Львиный мостик. Тополя стояли сосредоточенные и мудрые.

– Поцелуй меня, – сказала Веточка, останавливаясь.

Она облокотилась спиной о чугун решетки канала, краем сознания отмечая, что пачкает платье, и радуясь тому, что ей наплевать на платье, на то, что она будет с темными полосами на спине. И он поцеловал ее. Она долго не отпускала его губ, чувствуя уже, что ему нет дыхания.

Какие-то люди прошли мимо по набережной, презрительно косясь на них. С тополей падал пух. И лодка внизу дергала цепь, заведенную в рым гранитной стенки канала Грибоедова.

– «Она лежит в гробу стеклянном и ни мертва и ни жива, и люди шепчут неустанно о ней бесстыдные слова…» – сказала Веточка недавно читанные строчки.

У нее по лицу потекли крупные капли, обильно, неожиданно: дождь упал с неба на город. Не упал, а ударил, хлестко, по-хулигански.

– А почему ты мне письма не писал? – спросила Веточка, затаскивая Ниточкина в подворотню. В подворотне был сквозняк, шевелил их мокрые волосы. И они опять поцеловались. И наплевать им было на свидетелей, на дворников. Веточка покачивалась в его руках, потерявшая опору, потому что он был выше ее и она поднималась на цыпочки, чтобы ему удобнее было целовать ее.

– Это хорошо, что ты скоро уплываешь, – сказала Веточка и наконец открыла глаза. – Нельзя, чтобы такое было долго, это не может быть, ты понимаешь?..

А дождь все лупцевал по теплому асфальту за аркой подворотни. И паутина на потолке металась от сквозняка. И тополя встрепенулись, заговорили друг с другом оживленно и молодо.

3

В половине второго ночи они захотели есть, и Веточка встала, чтобы сделать бутерброды. У них была еще бутылка сухого вина, хлеб и шпик. Веточка резала шпик и укладывала его на хлеб, а Ниточкин рассматривал в театральный бинокль названия книг на полках: «Последствия атомных взрывов в Хиросиме и Нагасаки», «Нильс Бор», «Ислам», «Библия», «Франц Лессинг», «Анти-Дюринг», «Фрейд. Психоанализ детских неврозов»…

– Непонятно, – сказал Ниточкин. – Куда я зарулил? В библиотеку опять, что ли? Откуда такие книги? Или ты отбираешь у детишек макулатуру?

– Иногда я это делаю.

Ниточкин поднял подушку за спиной повыше и повесил маленький перламутровый бинокль себе на шею.

– Ты их прочитала?

– Зачем?

– Ты выйдешь за меня замуж? – поинтересовался Ниточкин. – Или только так… мимоходом?

– Книги читать не всегда обязательно, так же как и выходить замуж. Мне часто хватает простого их присутствия на полках, рядом. Видишь, «Бор» стоит, он для меня слишком сложен… Откроешь его, полистаешь, понюхаешь и… Из книг флюиды выделяются, ты не замечал?

– Нет.

– И потом, когда видишь, как много книг не прочитала, то всегда знаешь, что ничего не знаешь. А если вокруг нет непрочитанных книг, об этом можешь забыть.

– Ты выйдешь за меня замуж? – опять спросил Ниточкин.

– Помолчи, – сказала Веточка. – Соседку разбудишь.

– Ты мне дочку родишь? – шепотом спросил Ниточкин.

– Не знаю.

– Ты не хочешь выходить замуж, потому что боишься обабиться?

– Ты угадал.

Она села к нему и поставила тарелку с бутербродами на тумбочку. Раньше она накинула на себя осеннее пальто, потому что у нее не было халата. Пальто сползало с плеч. Она не стыдилась Ниточкина, но начала удаляться от него. И он не мог решить, плохо это или хорошо. И все-таки чувство собственности просыпалось в нем наперекор ее независимости. Он снял с Веточки пальто, уложил ее рядом с собой и поцеловал в волосы. Она закрыла глаза и ушла еще дальше от него.

– Почему ты называла меня Джорджем? – спросил Ниточкин. «Я одержал такую же победу, как Наполеон под Бородино», – подумал он и вздохнул.

– Ты видел фильм «Джордж из Динки-джаза»?

– Да, очень давно, сразу после войны, когда мы были союзниками с англичанами.

– Он только тогда и шел.

Ниточкин вспомнил, как Джордж залез в торпедный аппарат и как им выстрелили вместо торпеды. Ниточкин засмеялся. Это был уморительный фильм. Англичане умеют смеяться над собой, когда им это разрешают.

– Так вот, ты мне напоминаешь Джорджа, – сказала она.

Он постарался представить Джорджа. Актер был щупл, некрасив и чем-то похож на обезьяну. И Ниточкин не знал, хорошо или плохо напоминать Джорджа из Динки-джаза.

– Он умел жить легко, весело и смело. И мне показалось, что ты такой же.

– Ты странная женщина, – пробормотал Ниточкин. Он обиделся.

– Я женщина по одним первичным признакам, – сказала Веточка и открыла глаза. – Ты обиделся на меня?

– Немного. Ты куда-то уходишь. К кому-то другому.

– Нет, ты уж мне верь.

– Пожалуйста, люби меня! – сказал Ниточкин. – Я так давно ищу женщину, которая была бы внутри мужчиной.

За стеной часы пробили два удара.

– Ты попадал в передряги?

– Рано или поздно в них попадешь, если сам к ним стремишься.

– Расскажи мне что-нибудь самое страшное.

– Трудно жить на свете пастушонку Пете, погонять скотину длинной хворостиной… – пробормотал Ниточкин, вспоминая что-нибудь страшное. – Самое плохое – недостача груза… Или когда секретную карту потеряешь.

– Нет, ты расскажи что-нибудь красивое и опасное. Ведь было же у тебя хоть разочек?

– Я понял, – сказал Ниточкин. – Было такое! Мы дору потеряли – лодку такую. А в ней контейнер с трупом зимовщицы. И вот я напросился идти за этой дорой на вельботе, а шторм был свирепый… Навались, девушки! – заорал вдруг Ниточкин и, взмахнув рукой, резко наклонился вперед. – Вместе гресть!

Веточка чуть не слетела с кровати.

– Ты что, совсем с ума сошел?! Я же говорю: соседи!

– Это я так на матросов орал, – объяснил Ниточкин. – Чтобы они не боялись. И помогло! Мы эту подлую дору поймали… Ты мое самое родное, – шепнул он, – самое нежное… Я тебя никому не дам обидеть, ты мне веришь?

Она не стала отвечать ему словами, она обняла его. И они очнулись, когда окна стали синеть и по мостовой зашаркала метла дворника.

– Только не уходи от меня опять, ладно? – сказал Ниточкин.

– Ты не волнуйся. Когда тебе кажется, что я ухожу, это я просто думаю.

– О чем?

Как она могла объяснить, если сама не всегда знала. Она не заботилась об устройстве своей жизни, о своем здоровье, потому что все спрашивала себя: «Зачем заботиться? Зачем беречь себя?» И когда она думала об этом, мир бледнел и исчезал, она оставалась одна. И люди будили ее вопросом: «Веточка, ты где, собственно говоря, витаешь?» И говорили о ней: «Странная женщина».

– Я никуда, никуда не ухожу от тебя. Я просто дура, ты не обращай внимания, – с отчаянием сказала Веточка. – Старшие умнее нас, – продолжала она, все больше возбуждаясь и бледнея. – Вероятно, бури, которые они прошли, как-то особенно развили их мозг. Отец дал мне прочитать записки деда. Дед был чудак, я его совсем не помню… Он заставлял отца в день рождения читать газеты столетней давности… И вот у него написано, что только наш народ так привык к постоянному беспокойству, что, как высшего блага, желает на ночь друг другу «спокойной» ночи. А при разлуке говорит «прощай», то есть прости мне все, что я сделал тебе худого. А при встрече говорит «здравствуй», то есть желает здоровья… Я никак не могу найти в своей голове таких мыслей. Наше поколение долго было молодым и вдруг сразу начало стареть, дряхлеть…