Текст книги "Полосатый рейс (сборник)"
Автор книги: Виктор Конецкий
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 24 (всего у книги 24 страниц)
Твист свирепел. Растопыренные ладони шатунами ходили от бедер к вискам танцоров. Басаргин чувствовал, как затягивает его нарастающий, сумасшедший ритм. Ритм ломал его душевное состояние, увлекал в иной мир, чуждый своей обнаженностью. Басаргин не привык и не мог привыкнуть к тому, чтобы понять призыв любви через доказательство физической готовности к ней. Он знал язык символов, намеков, иносказаний, а не то, что делают в твисте, соблазняя друг друга в открытую, соблазняя друг друга телом, ногами, руками. Он любил вальс.
– Скажи, – заорал Басаргин летчику, – скажи, зачем надо возвращаться к танцам дикарей?
– В дикарях больше правды, – ответил летчик. Он, сидя на стуле и поглядывая вокруг лихо зазывным взглядом, тоже поводил плечами и, наверное, казался себе молодым и безотказным, лихим мужчиной, а огромное брюхо колыхалось, наваливаясь на стол и отталкиваясь от стола. На столе колыхались в рюмках водка и сухое вино…
Наконец музыка смолкла. И Басаргину показалось, что он всплывает из долгого удушья к белой, просвеченной солнцем пене на поверхности воды. Всплывает с той судорогой торопливости, с которой рвутся к воздуху затянутые под воду вместе с кораблем моряки. У них нет никаких желаний, и никаких мечтаний, и никаких мыслей, кроме одной – всплыть, прорваться, удержать в груди прокисший, мертвенный остаток воздуха. И как долго нет этой просвеченной солнцем пены на волнах. Так уже светла, так легка вода, что можно, можно вздохнуть, не вздохнуть нельзя, потому что вокруг все еще вода, хотя и легкая, просвеченная светом солнца. И сколько моряков вздохнуло в этот последний миг, чтобы больше никогда не вздохнуть. Они вздохнули в двадцати сантиметрах от воздуха. Тяжелая и светлая вода наполнила их легкие. Вечная память им, кто не дотерпел одну-две секунды, кого обманула светлая прозрачность гребня волны.
– Всегда надо терпеть до конца, до самого конца. Понимаешь, о чем я? – сказал Басаргин летчику.
– Я – Герой Советского Союза, – сказал летчик. – Веришь?
Басаргин взглянул на него через дым сигареты. Пожилой повар из заштатной столовки. Сизое от водки лицо, брюхо, волосатая грудь, обтертый воротник рубашки, редкие волосы и маленькие глаза. И эти глаза смотрели трезвым, твердым, цепким и тяжелым взглядом. Басаргин дважды в жизни видел пистолетный ствол, направленный прямо ему в грудь. И знал, что глаза сильных людей умеют иногда быть похожими на пистолетный ствол. Больше того, он знал, что и его глаза несколько раз смотрели так на других людей. Может ожиреть тело, может ослабнуть, одрябнуть душа, но мужчина, совершивший однажды в жизни поступок смелый и длительный в своей смелости, навсегда сохранит в зрачках блеск и сталь, они пробьются сквозь муть старческой или пьяной роговицы. И этот блеск испугает труса и вызовет уважение смелого.
– Верю, – сказал Басаргин. Жирное тело обмякло, летчик тяжело уперся обоими локтями на стол.
– Был, – сказал он. – Был героем. Я, моряк, специалист по Маннергейму… Помнишь такого? Фон-барон… В финскую я летал его бомбить на день рождения. Бал в президентском дворце в Хельсинки. Пышность он любил. Офицерье специальный отпуск с фронта получало. Да… И маршал приказал кинуть генералу от нас подарок. Полетели… Ну, по капельке?
– За прошлое, – сказал Басаргин. – Сейчас они играть начнут…
– Пускай, – сказал летчик. – Пускай играют… Надо свою смену любить. – Он пьяно провел ладонью по лицу, стирая что-то прошлое, стараясь отрезветь при помощи этого жеста. – Короче, сбили нас. Ша – тишина! Падаем в залив. – Летчик перевернул руку ладонью вниз и спланировал ею к полу. – Короче, спасли нас… Ты думаешь, я не знал, что живым останусь? Я, браток, всегда на войне знал, что живым останусь. За что меня убивать? Таких, браток, убить нельзя, ты меня понимаешь? Я не хвастаюсь, корешок, ты на меня не сердишься за многословие? Как выпью, так все говорю и говорю… Не остановиться.
– Давай, мне приятно тебя слушать, потому что ты не врешь, – сказал Басаргин.
– В сорок четвертом меня сбили еще – над Кёнигсбергской бухтой. Снаряд разорвался над машиной… Восемьдесят два ранения мелкими осколками – в лицо и башку, ясно? В глазах что? Ша – тишина! Кровищи в глазах полно, и ничего не видно… Посадил машину на ничейной земле. Как? Как посадил машину, если не видел ни хрена? Ты думаешь, скажу как? Не знаю, не помню. И всех нас вытащили нормально наши автоматчики… А мы в бухте эсминец потопили, понял? Эсминец! Мне Героя и подкинули. Госпиталь, ша – тишина, сам Джанелидзе пластику на роже наводил… Много заметно?
– Почти ничего, – сказал Басаргин. Он знал, что человек не лжет.
– Ты прости, моряк, я сегодня все пропил, что дочь выдала… Ты сто грамм поставишь?
– Да, если стоит добавлять.
– Ты меня воспитывать будешь?
– Нет.
– Возьми по сто.
– Хорошо.
– Ведь я когда-то морскую форму носил. Только любой китель для меня – пытка… У меня пенсия знаешь сколько? Сто девяносто. Ты, моряк, думаешь, я обижаюсь на что? Ничего подобного. Читал Суворова?
Басаргин наконец подозвал официантку, замотанную, злую, и заказал двести водки.
– Ну, – сказал Басаргин, – я слушаю тебя, летун. Досказывай. Я с тобой водки выпью, хотя мне и нельзя.
– Девятого мая война не кончилась, – трезво сказал летчик, как будто он официально докладывал. – Мы получили приказ продолжать боевые вылеты на перехват и уничтожение немецких кораблей и транспортов, уходящих через Балтику в порты нейтральной Швеции. При вылете десятого мая погибло четыре экипажа, мои друзья-товарищи, уже после войны, понял? Мы выпили за них и взлетели, чтобы мстить. И мы топили все, что было под нами на воде. Я угробил немецкий санитарный лайнер, убогих угробил. Попробуй там – разберись. Какими только флагами немцы не прикрывались, сам знаешь… Снизился до топов мачт и отцепил пару бомбочек. Топмачтовое бомбометание это называется. Бомба по воде рикошетирует – и прямехонько в ватерлинию, и – ша – тишина… Поволокли по начальству, потому что драка-то уже кончилась, то да се, «смотреть надо было», и так далее. Короче – сняли Героя.
Официантка швырнула на стол графинчик.
– Я знаю, у вас сегодня много работы, – возможно деликатнее сказал Басаргин. – Простите, что я не сразу заказал, но, пожалуйста, еще двести.
Она чертыхнулась и ушла.
– Молодец, моряк! Давай-ка прямо в фужеры лей, – попросил летчик. – Ненавижу эту гадость! Ну, за убогих! За невинно убиенных!
Они дружно выпили и закурили.
– Сперва я, конечно, психанул, фортеля выкидывать начал, – продолжал летчик. – А времена после победы крутые настали: довоенную дисциплинку в армию возвращали. Меня для примера и выгнали… А теперь иногда они снятся, не веришь? Тысячу раненых людей к рыбам пустил… Геройская Звезда – что делать? Иной раз и зря ее дают. А ихних детишек жалко… – Он потянулся, зажмурился и посидел так несколько секунд.
– А у меня брата убили. И могилы не знаю. Без вести пропал, – сказал Басаргин. – Удивительный был человек.
– Вот мы сейчас за него и выпьем! – решил летчик.
Официантка принесла водки. Басаргин и летчик выпили молча, не чокаясь. Потом летчик встал и сказал со вздохом:
– Детишек я люблю, моряк… Ну, прощай, спасибо за угощение!
– Прощай, летун! – сказал Басаргин.
– От дочки мне попадет, – сказал летчик.
– Сегодня такой день, что можно.
– Ну, будь здоров!
– Будь здоров!
И летчик ушел.
«А я люблю детишек? – подумал Басаргин. – Скорее всего, только своих…» Два его внука – аяксы – укатили на дачу в Пярну. Веточка считала воздух в Пярну самым целебным. Зять учил вьетнамцев водить по морям большие корабли. И любая американская бомба могла угодить в него. С каждым годом Петр Иванович Ниточкин делается молчаливее. Пожалуй, он превращается в угрюмого мужчину. Зятю везет на передряги. В Карибском его судно обстреляли. Теперь попал во Вьетнам…
– Главный экзамен человечество начнет сдавать тогда, когда на земле не останется голодных, – внушительно сказал архитектор, опять появляясь перед Басаргиным. – Выбить мещанский дух из сытого – самая сложная задача.
И, как бы в подтверждение его слов, в ресторан вошли подвыпившие финские крестьяне-туристы в хороших костюмах, которые подчеркивали их крепкое, кулацкое нутро.
– А вы знаете, у меня зять есть, – сказал Басаргин. – Он сейчас во Вьетнаме… И самое хорошее в моем зяте – это то, что он не похож на вас, хотя человек вы, бесспорно, умный…
– С Вьетнамом они допрыгаются, – сказал архитектор, не обижаясь. – Они Пушкина не читали, потому, с вашего разрешения, и ведут себя глупо. А Шарль, хоть и генерал, а читал. И даже Киевской Русью интересовался. Потому он здесь сейчас, а не во Вьетнаме, с вашего разрешения… – Архитектор вытащил темные очки, надел их, отодвинул грязную посуду и негромко задекламировал: – «Славянские ль ручьи сольются в русском море? Оно ль иссякнет? Вот вопрос…»
За соседними столиками смолкли, многие повернулись к архитектору с удивлением на лицах. А он, все более и более бледнея, читал, путая и переставляя и пропуская многие строки, но с силой и гордостью.
– «Для вас безмолвны Кремль и Прага, бессмысленно прельщает вас борьбы отчаянной отвага – и ненавидите вы нас… За что ж?.. За то ль, что в бездну повалили мы тяготеющий над царствами кумир и нашей кровью искупили Европы вольность, честь и мир?.. Так высылайте нам, витии, своих озлобленных сынов: есть место им в полях России, среди нечуждых им гробов».
За столиками захлопали. Архитектор поклонился и снял очки.
– Александр Сергеевич Пушкин. «Клеветникам России», – объяснил он. Встал и, сильно покачиваясь, удалился.
Басаргин умилился. «И за что я на него набросился? – подумал он. – Лошадь на него упала, контуженный. Одинокий, судя по всему. Живет с каким-нибудь песиком, вечерами Пушкина читает и думает о величии России, об идиотском павильоне метро…» И Басаргин умилился еще больше от возникшей любви к людям вокруг.
Но опять взвился твист и мигом выбил из Басаргина сентиментальность.
Он расплатился с официанткой, вышел в гардероб, взял у скучающего гардеробщика шляпу и тут обнаружил, что мелочи меньше пятиалтынных нет. Пришлось выдать и гардеробщику и швейцару по пятнадцати копеек. Те приняли чаевые снисходительно, почти надменно. Если бы он до реформы дал им по полтора рубля, они сопровождали бы его до середины улицы и кланялись, как верблюды. Что-то непонятное происходит с деньгами. Деньги обесцениваются, а люди живут лучше.
Он никогда не видел до войны очередей за апельсинами, это было лакомство, доступное немногим. А теперь апельсин – обычное дело для большинства ленинградцев. Водка подорожала в десять раз… Откуда у людей берутся деньги? Как говаривал Пушкин: «До кабака далеко, да ходить легко, в церковь близко, да ходить склизко». Еще бабушка надвое сказала, что опаснее для судеб человечества: вьетнамский конфликт или поголовное пьянство… Хорошо, что Игорек далек от выпивки. Как он там? Победил, наверное. Вот он и мастер по шахматам. Надо будет ему купить австрийские ботинки, модные…
Был поздний вечер, но зори спешили сменить одна другую. И странно было видеть в светлом воздухе горящие на трамваях фонари.
Басаргин вышел к набережной. Нева текла императорски-величественно. Сквозь широкое окно – устье Невы – виднелась Европа. В Неве отражалась Эйфелева башня, собор Нотр-Дам и парижские мосты… Все потому, что к столбам прикрепляли трехцветные французские флаги.
За арками моста торчали стеньги парусника. Учебная баркентина «Сириус». Когда-то там стоял «Денеб».
Басаргин старался дышать ровно и шагать неторопливо. Водка добралась до сердца, оно встревожилось и заболело.
«Пятнадцать лет назад мне казалось, что я старею. Как же я стар теперь? – размышлял Басаргин. – Есть такие кухонные ножи. Они прохудились, истончились, гнутся, и резать ими мучение, но они привычны. У хозяйки есть деньги на новый, хороший нож, а она не хочет расставаться со старым. Так происходит и со мной. Ко мне неплохо относятся люди, потому что я не сделал в жизни больших подлостей. Делал маленькие. И Женька любит меня и не отдаст в дом престарелых… Кстати, она велела купить сыр и масло. Мы успеем купить масло и сыр, – сказал Басаргин сам себе, продолжая глядеть на далекие стеньги парусника. – Мокрое дерево скрипит тускло, – вспомнил он. – И когда поднимешься на фор-марсовую площадку, то чайки под тобой кажутся маленькими и темными, они только снизу белые. А судно кажется маленьким и аккуратным и пересекает полосы сдутой ветром пены. Ветер давит парус, парус давит рей, рей рвется от мачты, мачта упирается в судно и тащит его по волнам – все совсем просто».
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.