Текст книги "Полосатый рейс (сборник)"

– От жалости хуже, – согласился Ниточкин.

– От злобы тоже хреновина выходит… Был у меня друг-приятель, довел я его до точки. Тогда Степа мне ножик в сердечную мышцу сунул и срок получил… Ну деньги я ему переводил, две посылки справил… Только он из смирного в бешеного превратился. Веришь не веришь, а его даже урки до поноса боялись… И он еще год за безобразное поведение прихватил…

Алафеев засмеялся, чиркнул спичку, прикурил папиросу. Желтый огонек спички высветил его лицо.

– Ты на Челкаша похож, – сказал Ниточкин. – Читал про такого?

– Нет, не помню. Ну и хорошо все это? Если был человек тихий, а потом его даже урки боялись?

– Я больше всего тюрьмы боюсь, – сказал Ниточкин. – С самого детства. Мания преследования.

– А может, и хорошо, – раздумывая, отвечая сам себе, сказал Алафеев. – Он теперь независимым человеком стал, жениться собирается… Или вот. Была у меня продавщица одна. Майка, Вокзалихой прозвали. Любила меня, жареную печенку в больницу носила. Я ее, нормальное дело, бросил, уехал. Так она от проезжего шоферюги дочку родила и Василисой назвала – в мою честь. Вот как бабы любить могут. Меня всегда любили. А тебя?

– Черт знает… Не очень.

– Они больше тех любят, кто меньше треплется и рукам полную волю дает, – сказал Алафеев.

– Наверное, ты прав, – согласился Ниточкин. – Давай, Вася, спать.

– Подожди, не спи! – быстро сказал Алафеев. – Я тебя обидеть не хочу… Я бы к тебе матросом нанялся, кабы отсюда своими ногами выйти мог… На море работа красивая, а? Я, Петя, серую работу исполнять не могу, я всю жизнь красивую искал… А теперь все одно – аут. Не хочет больше Василий Алафеев свет коптить…

– В море бывает разное, – сказал Ниточкин. Он почувствовал у соседа страх остаться одному в ночи. – Грязи и там хватает. Кому-то ее разгребать надо.

– Вот-вот, – сказал Алафеев и скрипнул зубами. – А я все одно только красивую работу признаю.

– Ну и молодец. Не докуривай, кинь мне: новую прикуривать неохота, – попросил Ниточкин.

– Лови, моряк! – весело сказал Алафеев и выстрелил окурок Ниточкину.

Окурок упал на пол между коек. Ниточкин хорошо видел тлеющий огонек, но дотянуться к нему не мог. Левой рукой он попробовал отодвинуть свою койку от стены и застонал от боли.

– Чего ты? – поинтересовался из темноты Добывальщиков.

– До папиросы не дотянуться, – объяснил Алафеев. – Обожди, Петя, я костылем перепихну.

– Сестру позовите, ребята, – сказал, проснувшись, старик. – Пожар устроите.

Алафеев взял костыль и пытался достать окурок, но тоже не смог.

– Собачка лаяла на дядю-фрайера, – сказал он вполголоса, засмеялся и что-то отцепил над собой, освобождая свое растянутое противовесами тело для большего движения. Потом он нагнулся с койки и перепихнул окурок Ниточкину.

– Зря ты, – сказал Ниточкин, разглядев в полутьме Алафеева. – Свернешь себе что-нибудь.

Алафеев не ответил и захрипел.

– Эй, ты чего? – спросил Добывальщиков. – Васька!

Тот опять не ответил. И Ниточкин увидел, что тело Алафеева сползает с койки.

– Сестра! – заорал Ниточкин.

Все они загалдели, задубасили в звонки кулаками.

Через минуту палата была полна людей в белом. И по сдерживаемой торопливости этих людей ясно было, что происходит нечто необратимое, нечто скрываемое ими. После нескольких уколов Алафеев пришел в себя. Вкатили носилки и переложили его на них.

– Прощайте, ребята, – сказал Алафеев.

– Ты упрись! Упрись, парень! – тонким голосом крикнул Михаил Иваныч. – Не поддавайся, парень! – И заплакал.

– Упрись! – заорал и Ниточкин, хотя чувствовал, что когда люди так говорят: «Прощай, ребята!» – им уже не упереться.

– Поехали! – скомандовал Алафеев. Он знал, что никогда не вернется к красивой работе. И рядом с этим вся боль в его искалеченном теле, все человеческие связи не значили ничего. Знакомое состояние покоя, смирения и удовлетворения входило в него. Ему почудилась вдали родная деревня, она все удалялась и удалялась. Потом он услышал треск слабого моторчика и понял, что сидит в корме катера, напротив младший братан Федька, а между ними бидоны. В бидонах отражается небо, вода и синий кушак берегов. Кепка на Федьке козырьком назад, самокрутка зажата в горсти, отцовская шинель накинута на плечи, один рукав вывалился за борт и волочится по воде.

«Чего везешь?» – спросил Алафеев у Федьки.

«Сливки».

«Куда?»

«На приемный пункт…»

От бегущей воды рябит в глазах и кружится голова. И в корме катера уже не Федька, а Степан Синюшкин…

4

Алафеева хоронили на новом, далеком кладбище. Автобус шел туда больше часа. Никто из провожающих не разговаривал друг с другом. На длинных скамьях сидели Ритуля, Степан Синюшкин, представитель городского мотоклуба и Веточка. Веточка ни о чем не думала, следила за незнакомыми улицами, как собака, которой предстоит возвращаться по ним домой. Человек, колыхавшийся внутри дешевого гроба, был чужд ей. У Веточки росло раздражение на мужа. Это он просил ее сопроводить Алафеева на кладбище. Он уверял, что Алафеев умер из-за него, из-за какого-то окурка. Все это было глупо, типично для мужа, несолидно. Он не мог понять, что беременным женщинам вредны такие развлечения.

Прилетевший утром в день похорон Степан Синюшкин был трезв. Карман его пальто топорщился от денег, собранных, чтобы проводить Василия на тот свет по всем правилам.

Ритуля держала на коленях венок из еловых веток. Покойников она брезгливо боялась и корила себя за это.

Когда приехали на кладбище, выяснилось, что дальше гроб надо везти на телеге, но ее не было.

Пошел холодный дождь. Давно стать морозам, а тут дождь. Потом приплелся старый возчик со старой лошадью и скрипучей телегой. Гроб перегрузили на телегу. Откуда-то появился фотограф, сказал, что для порядка положено снять с покойного фото.

– Т-тогда делай, – сказал Синюшкин. Он один продолжал стоять возле телеги, под дождем, держа кепку в руке. Ритуля и Веточка зашли под навес крыльца кладбищенской конторы. Возчик тоже сидел под навесом, на ступеньке, и курил, пуская дым через усы. Представитель городского мотоклуба невыносимо томился, заметно вздыхал, но держал себя в руках. Он принадлежал к тем руководителям, которые называются «техническими секретарями», ничего ни в чем не понимают, но без них не может существовать ни Союз композиторов, ни мотоклуб.

Фотограф вынес аппарат, поставил на треногу, закрыл от света и дождя черным покрывалом, приказал:

– Крышку-то сними. Что я, гроб фотографировать буду, что ли?

Синюшкин легко влез на телегу и взялся за крышку, но ее прихватили гвоздями еще в больнице.

– Постой, – сказала Ритуля. – Сейчас я…

Она зашла в контору, а Степан Синюшкин продолжал стоять над гробом. Дождь стекал по его лицу, пальто потемнело и обвисло. Он не замечал дождя и не замечал людей вокруг. Так запертый в клетку волк глядит мимо людей и будто не видит их.

Лошадь понурилась и не пыталась махать намокшим хвостом.

«Боже, как давно я не видела лошадей, – вдруг подумала Веточка. – Какая она послушная… Стоит, по ней дождь течет. К машинам привыкла… О чем я? Человек умер… О чем я? Скорее бы все… И здесь, на кладбище, деревней пахнет… Все мы из деревни когда-то вышли, все туда и уйдем…»

Ритуля вынесла топор.

– Скорее, граждане, – сказал возчик.

– Действительно, – сказал представитель мотоклуба.

– Ишь, – сказал фотограф. – Торопятся! Куда – на свадьбу опаздываете? – Ему надо было заработать свое, его интересы не совпадали с интересами возчика и представителя. – Человек, можно сказать, помер, а все быстрее, быстрее! – проворчал фотограф и влез головой под покрывало, выставив дождю свой зад.

Синюшкин неторопливо подбил крышку и сдвинул ее в сторону.

– Э, нет! Так некрасиво! – сказал фотограф с досадой, показываясь опять из-под покрывала. – Ты ее ребром поставь, чтоб фон был, понял?

Синюшкин кивнул и поставил крышку ребром на угол гроба. Фотограф опять нырнул под покрывало. И опять вынырнул:

– А вы чего, дамочки? Лезай на телегу – вместе надо!

Веточка сделала было движение идти из-под навеса, но Ритуля остановила ее:

– Тебе еще не хватало!.. В положении она, понял, художник? – сказала Ритуля фотографу и полезла на телегу.

Василий Алафеев улыбался из гроба. Ему не надо было делать усилие для того, чтобы не морщиться под каплями дождя, падающими на лицо. Он на самом деле улыбался, но улыбка его какая-то недобрая, сатанинская.

– Во, – сказал фотограф. – Теперь порядок! Так и стойте! В меня смотрите, сюда! – Все! – Он сдвинул ноги штатива и понес аппарат в контору. На крыльце поставил его, подмигнул Веточке и сказал: – Перестали смерть уважать граждане… Вот я их тут и воспитываю…

– Садись, – сказал возчик, разматывая вожжи. – Грязь там – не пройдете.

Синюшкин поставил крышку обратно на гроб, забил обухом гвозди, по единому разу махнув топором, протянул Веточке руку, чтобы помочь влезть на телегу.

Лошадь взбодрилась, махнула хвостом и зачавкала по дороге между могил. Ветки бузины и молоденьких берез хлестали по лицам. С голых веток летел свежий, молодой запах и тяжелые брызги. И ото всего вокруг – могил, завядшего бурьяна, глины, мокрых деревьев – на самом деле крепко, незыблемо пахло деревней, а не кладбищем.

И Веточке казалось, что она возвращается куда-то далеко в детство, в довоенное что-то, на Ворсклу, в деревеньку Батово или Даймище. И молодой отец, вернувшись из рейса, идет к домику по мокрой дорожке, в черной форме, в белой рубашке. И, все время сознавая кощунственность своих мыслей, она вдруг почувствовала себя счастливой, невыносимо, беспредельно счастливой. Петр жил, курил, болтал глупости. Внутри нее жил кто-то новый. И впереди обязательно ждала такая же предвоенная, спокойная дача, мычание коров, роса, ромашки… И ее сын, бегущий по мокрой траве с луком или осиновым копьем в руках. Все это должно было обязательно быть. И она не могла победить в себе счастья, и радости, и жизни, хотя под самым боком, рядом с тяжелым животом ее, стоял гроб и в гробу покачивался человек с выражением недоброй улыбки на сером лице.

– Он бы обязательно Стекольникова побил, – вдруг хрипло сказала Ритуля.

– Я-ясное дело, – не сразу ответил Синюшкин.

– Сколько раз я ему говорила: проезжай трассу утром, – черт с тем, что свежести немного потеряешь, зато на виражах скорость держать можно, – сказала Ритуля.

– Я-ясное дело, – опять сказал Синюшкин.

– В нашем деле всего не предугадаешь, – сказал представитель клуба.

– Заткнись, бухгалтер! – сказала Ритуля. – На кой черт тебя-то сюда командировали?

– Я понимаю ваше состояние, – сказал представитель, – но…

– Ша! – сказал Синюшкин. – Н-нашли место… Т-товарищи Василия Алексеевича п-просили меня поминки с-справить. П-приглашаю вас всех… И тебя, отец, – тронул он возчика за брезент плаща.

– Тут отказаться грех, – оживился возчик. – Ну вот, и на месте…

Из-под деревьев вышли трое мокрых могильщиков. От них сильно пахло водкой.

– По дорожке ступайте, – сказал один из могильщиков. – По левую руку яму увидите.

Однако провожающие не пошли вперед, а дождались, пока могильщики сняли гроб с телеги и понесли его по узкой дорожке среди свежих могил. Здесь деревца были маленькие, а канавы широкие, полные ржавой воды.

У могилы поставили гроб на землю. Дождь чуть притих, но шорох дождевых капель по лопухам был по-прежнему густым.

– Эх, Омск, Томск, Новосибирск… – пробормотала Ритуля.

– Ну? – сказал старший могильщик. – Начинать можно?

– О-обожди, п-парень! – сказал Синюшкин. – Я с-сказать хочу.

– Брось, Степа, люди мокнут, – сказала Ритуля. – Давай-ка закругляться, что ли…

Синюшкин не слышал ее. Он никого и ничего сейчас, наверное, не слышал. Он, наверное, видел сейчас себя стоящим перед жеребой кобылой Юбкой, видел крепкий живой бок Василия, в который он ударил ножом, видел «воронок» и Василия, оттолкнувшего конвоиров, обнявшего и поцеловавшего его, Степана Синюшкина. Он пересчитывал сейчас денежные бумажки, которые присылал ему Василий, и вообще, бог знает что сейчас видел Синюшкин. А скорее всего, ничего он не видел, а лишь делал что-то такое, что должен был делать, что заложено было в нем на такой вот случай. Миры двигались в Степане Синюшкине, галактики добра и зла, орбиты мужества и страха, темнота и свет, дождевая вода и упрямый огонь костра за пригорком невдалеке от могилы. Очевидно, там палили листья и сучья. И дым низко полз, извивался под дождем, цеплялся за мокрые деревья и травы. И, отяжелев, покорно спускался через бровку могилы в яму, медленно завихрялся в ней.

– К-кто первый по необжитой д-дороге едет, т-тому без чифиря – ни тпру ни ну, – сказал Синюшкин неспешно, глядя вниз, на гроб. – К-как человек живет, к-когда от могил родных у-шел, у-ехал? Т-трудно живет… Спи спокойно, дорогой т-товарищ, В-василий Алексеич! П-пускай тебе будет пухом, дорогой товарищ! Пускай т-тебе земля будет п-пу-хом! – поправился он и взял у могильщиков лопату.

Остальные стояли вокруг в тишине и молчании.

– Давай, ребята! – приказал Синюшкин. Могильщики споро подвели веревки под гроб, зашли по бокам ямы – один, самый здоровый, в головах, двое в ногах. И, кряхтя, приседая и тужась, опустили гроб в яму.

Лопаты замелькали дружно, согласно, показывая привычку этих людей к совместной работе. Один из могильщиков, оставшийся без лопаты, несколько раз пытался взять свой инструмент у Синюшкина, но тот не замечал его попыток, работал привычно, как-то даже в охотку. Заваливал яму, подхватывал то камень, то мягкой земли с дерном, то глины, стараясь заполнить пустоты, работал так, как опытный, матерый землекоп. И могильщики явно оценили его умение и как бы приняли его в артель. У них на лбах выступил пот, дождь мешался с этим потом и холодил их разгоряченные тела.

От поминок все провожавшие Алафеева под разными предлогами отказались. Тогда Степан снял кепку, поклонился им и забыл о них. Однако один он поминать Василия не хотел и просто не мог.

Возчик ждал его у конторы. Синюшкин кивнул ему: «Сейчас!», поднялся на крыльцо и прошел к заведующему.

Заведовала кладбищем женщина, еще не старая, строгая. Синюшкин сел перед ее столом на стул и сказал:

– О-ограду заказать надо, раковину и к-крест.

– Пожалуйста. Залог внесете, через месяц поставим.

– З-завтра, – сказал Синюшкин.

– Вы что, выпивши? – спросила заведующая.

– З-завтра мне надо, – повторил Синюшкин, вытащил из-за пазухи ком денег и положил его на стол. – С-сам проверю, по-поняла?

– Конечно, если вы так торопитесь… – сказала заведующая и взяла деньги.

– П-приглашаю поминки с-справить, – сказал ей Синюшкин.

Он пригласил также трех могильщиков и двух рабочих, которые оказались поблизости. Они напились прямо там же, в кладбищенской конторе. Заведующая вытащила у Синюшкина пятьдесят рублей, которые и сохранила ему на обратную дорогу. Остальное они пропили, кроме, конечно, тех денег, что ушли на ограду, раковину и крест.

Глава одиннадцатая, 22 июня 1966 года. Разные люди

Павел Александрович Басаргин и Игорь Собакин медленно шагали по теплому июньскому асфальту и говорили о шахматах. День клонился к вечеру, тени деревьев чуть шевелились. Петр Великий все скакал и скакал к Неве. А за деревьями сквера вздымался Исаакий, воздух дрожал вокруг гранита колонн, и силуэт собора был размыт, легок.

Когда предок Басаргина выводил против молодого царя озябших, робеющих солдат, Исаакий строился. Грязный работный люд глазел на бунт, и только у самых отчаянных рука поднималась швырнуть камень под копыта генеральской лошади.

– Нет, что ты, дядя Павел! Не бойся! – говорил Игорь. – Я не собираюсь превращаться в профессионала. И вообще с каждым годом буду меньше играть… Наука требует для себя всего человека. Ты знаешь, что Эйнштейн тридцать лет хотел вывести единую формулу гравитационного и электромагнитного поля? Хотел найти между ними связь и зависимость?

– Да, но не нашел?

– А почему, ты знаешь?

– Гм, – промолвил Басаргин. – Нет.

– Очень просто: он пытался это сделать один!

– Но он был один, когда открыл теорию относительности. И это не помешало ему ее открыть.

– Наука дошла до точки! – изрек юноша. – Одиночка ничего великого открыть не сможет. Просто один мозг этого не в состоянии сделать.

– Гм… Так говорили и тысячу лет назад, но вполне возможно, что теперь все по-другому.

– Конечно, дядя Павел!

– Ты можешь курить при мне. Я знаю, что ты давно куришь.

– Я знаю, что ты знаешь, но не говори маме, пожалуйста.

– Она боится, что у тебя слабые легкие.

– Даже если у меня опять будет туберкулез, теперь это раз плюнуть, – сказал юноша. Его рука вытащила сигарету из пачки, но боялась извлечь сигарету на свет божий из кармана.

– Если тебя когда-нибудь забреют в армию, то у тебя, поверь мне, легкие окрепнут. Ты боишься армии?

– Кому охота терять три года? – пожал плечами юноша и наконец вытащил сигарету.

– Гм… – ответил Павел Александрович Басаргин. – Нигде русские мужчины не ощущают такого братского друг к другу отношения, как на призывном пункте… Такое братство русские мужчины еще испытывают разве что в очереди за пивом… Армия – тяжелая штука, но она помогает многое понять тем, у кого, конечно, на плечах есть голова.

– Ты рассуждаешь по принципу «проварить всех крестьян в фабричном котле». Я заработал право не на армию, а на университет.

– Гм, – произнес Басаргин.

Некоторое время они шли молча. Басаргин думал о том, что не умеет спорить с Игорьком. Умеет лишь бубнить свое «гм». Вот, например, об одиночестве первооткрывателя. Великое всегда открывал кто-то первый, кто-то один. Другое дело, что довести любое открытие до конца можно усилиями множества людей. А увидев падение яблока, подумать о силе тяжести и взаимного тяготения может только один. Даже если в этот момент на яблоко будет смотреть миллион людей. И это, как Женька говорит, ежу понятно.

– Что ты думаешь о приезде де Голля? – спросил Басаргин.

– Ребята вспомнили, что перед Первой мировой войной к нам приезжал французский президент, и еще перед какой-то он тоже появлялся… Это так?

– Да, такое бывало. Но тогда французы боялись немцев, а сейчас они пока не боятся их. И, значит, тут нечто другое. Пожалуй, время подводит некоторую черту…

– И в какую сторону?

– В хорошую.

– Поживем – увидим…

А в этом «поживем – увидим», пожалуй, больше мудрости, самокритично подумал Басаргин. Здесь он прав. Что за привычка у нас, стариков: чуть где-нибудь посветлеет, мы верим в самое хорошее впереди. Мы всегда стремились сохранять в себе умение верить в скорое хорошее. Потому нас так много и обманывали в прошлом. Это от силы России. Мы с таким остервенением желаем счастья, тишины и равновесия всем на свете, что можем клюнуть на любой крючок… А эти парнишки не торопятся выдавать желаемое за достигнутое. Они предпочитают рассчитать…

Басаргин провожал приемного сына в городской шахматный клуб. Разыгрывался финал первенства среди перворазрядников. Игорь просил Басаргина проводить его, но не оставаться смотреть игру. Паренек волновался.

– Что решил с королевским гамбитом? – спросил Басаргин. – Таль и Фишер и те перестают его играть.

– Буду играть! – сказал Игорь решительно. – Мало хорошо подготовиться, надо обмануть и заблудить противника! Чухнович испугается, когда я пойду на гамбит, он решит, что я нашел что-то новое.

– А ты нашел новое?

– Нет, хотя я знаю, что там что-то есть… Главное – сбить с панталыку, ошарашить… Это – главное!

– Ты убежден, что хорошего игрока можно сбить с панталыку?

– Конечно! Любого! Ты знаешь, что придумали чешские спортсменки перед Токио? Они специально показывали на разминке черт-те какой акробатической сложности упражнения. И загнали других в тоску. А на соревнованиях работали нормальные упражнения. И побили всех! Надо хорошего тренера – это теперь самое главное! Нельзя забывать психологический фактор, дядя Павел!

– Гм, – произнес Басаргин.

Он, конечно, понимал, что психологический фактор забывать нельзя. Он от души хотел Игорьку победы. Но почему-то думал о том, что не следует в учебники истории и литературы для средней школы вставлять самое святое. Пусть в учебниках будет второстепенное. А святое для нации, государства пускай молодые люди узнают потом, погодя, сами. Когда захотят узнать. Вставляй в хрестоматию развесистую клюкву о нашей моральной победе в Порт-Артуре. Это будет хорошо. Но если юнцы узнают о женах декабристов из хрестоматии, это плохо. Юнцы не поверят в жен декабристов. И значит, проживут жизнь в чем-то безнадежно обворованные. Басаргин собирался написать об этом в «Литературную газету», но, конечно, не собрался.

– Ну, дядя Павел, пожелай мне победы! – сказал Игорь.

– Ни пуха ни пера, дорогой!

– Куда-нибудь пойдешь сейчас?

– Куплю газет, а потом поужинаю в столовой. Мама сегодня задерживается.

– Ну, привет! – Игорь махнул рукой и свернул на улицу Желябова. Паренек закончил школу с золотой медалью и поступил на матмех университета. Только университет не устраивал его, казался старомодным. Новое таилось в других вузах, скрытых за длинными мудреными названиями.

Басаргин купил в «Астории» газет и пошел в сквер напротив.

Он сел на скамейку в детском закутке сквера. Здесь они с братом сидели двадцать пять лет назад и виделись последний раз в жизни.

Все, как и четверть века назад. Ничто не изменилось. Мягкий ленинградский июнь и белые ночи. Покой над клумбами и газонами. Запах сирени. Благородная красота дворцов и собора. Красота, которая отлетает от старых камней, отделяется от стен и забирается прямо в души. И дети копались в песке, ползали по буму. А старушки пересаживались со скамейки на скамейку, куда солнце совершало по небесам очередной круг почета и передвигало тени.

Но тогда над мрачным зданием германского консульства привольно развевался флаг со свастикой. Подумать только, что до самого последнего часа приходилось везти в Германию чечевицу, кожу, сталь и хлеб! Хлеба больше всего. Им набивали рефрижераторные трюмы на товаропассажирах…

– Черт-те что! – сказал Басаргин вслух, и детишки посмотрели на него из ящика с песком.

Он вспомнил набережную в Гамбурге и толпу немцев, кидавших в их судно камни. И желтые звезды на евреях. И пленных французских и бельгийских солдат, голодных и страшных, которые разгружали судно. А наши матросы ходили со сжатыми кулаками и каменными скулами. И если был на свете самый несчастный человек, то это был помполит.

Басаргин вспомнил слезы кочегаров, когда помполит не дал им вмешаться в драку штурмовиков с американскими матросами в каком-то гамбургском кабаке. Басаргин сам готов был заплакать. Он никогда не ощущал себя таким русским и таким советским, как тогда. К их столику подвалила порядочная толпа пьяных штурмовиков, кричала «хайль!» и требовала ответа. Это было году в сороковом… Или сразу после путча?.. Помполит показал штурмовикам специальную справку о нейтральности. И те отвалили к соседнему столику. Там сидели американские матросы. Штурмовики опять заорали «хайль!»… Форма штурмовиков продавалась во всех магазинах Гамбурга. И стоила по-разному – в зависимости от качества материала. На этих была самая дорогая… Американский негр послушно встал, заорал «хайль», выкинул руку по всем правилам и попал прямо в рыло главному штурмовику. Началась большая драка. А самый несчастный человек в мире – помполит вышибал из кабака нейтральную команду. И на улице кочегары плакали от стыда…

В одном из последних писем брат писал, что не может сидеть в тылу, после того как услышал, что маленькая девочка поет: «Божья коровка, полети на небо, принеси нам хлеба!» А в ночь с двадцать первого на двадцать второе июня сорок первого наши суда еще снимались на Гамбург, имея в трюмах тысячи тонн пшеницы. Черт-те что! Черт-те что!.. Брат плакал над книжками в детстве. Совсем невоенный человек… И Веточку очень любил. Она, верно, и не помнит дядю… Брат, конечно, понимал тогда, что война вот-вот начнется. Но у него была своя теория. А может быть, эта теория предназначалась для младшего брата. Старший боялся, что младший сорвется и наговорит где-нибудь лишнего. Старший больше всего хотел, чтобы младший держал язык за зубами. Он говорил, что в моменты великих социальных напряжений люди, усвоившие определенную точку зрения на события, исповедующие определенную идеологию, не всегда имеют возможность углубить эту точку зрения – они должны действовать сейчас, немедленно. В бою не до вопросов. В бою вопрос – чаще всего преступление. В бою выполняют приказы. Вопросы можно задавать во время передышки…

Через сквер прошла женщина, молодая и красивая.

Басаргин вздохнул. Когда идешь рядом с красивой женщиной, кажется, что несешь цветы, подумал он. Даже пусть ты стар… Но главное во все эпохи: сохранить хотя бы маленькую способность мыслить. Пускай неправильно, но самостоятельно… Это последние слова Петра. Если б хоть его могила осталась!

Павел Басаргин встал и пошел в столовую гостиницы «Ленинградская», бывшей «Англетер», той самой, где повесился Есенин. Здесь было шумно, пьяно и чадно, но это было лучше, привычнее, нежели липовая аристократичность дорогих ресторанов. Басаргин разрешил себе бутылку сухого вина.

Рабочий день закончился, и народ быстро прибывал. Басаргин выгадал, устроившись в углу, – к нему мог подсесть только один человек. Басаргин посасывал винцо и наблюдал соседей.

За столик Басаргина, не спрашивая разрешения, изящно опустился лысый бледный человек со стаканом портвейна и бутербродом с килькой.

– Вот вы, я вижу, интеллигентный человек, – сказал лысый. – А знаете ли вы, что Исаакиевский собор не один Монферран строил? Я, с вашего разрешения, его соавтор – Леонид Иванович, архитектор.

– Очень приятно, – сказал Басаргин. – Сколько вы сегодня приняли?

– Мало. И я не заговариваюсь. Я вижу, что вы человек интеллигентный… А я когда-то дружил с сыном Александра Бенуа, слышали про такого?

– Слышал.

– Он тоже архитектор… Он здание ГАИ в свое время обезобразил – лошадиные головы туда посадил. Видали?.. Вы собак любите?

– Да.

– А я обожаю, особенно немецких овчарок, хотя кобели среди них бывают глуповаты, а суки, с вашего разрешения, умнее нас с вами… Была у меня одна сука, да-с… Мое настроение с первого взгляда угадывала. Но был у меня однажды и фокстерьер, я его Соломоном назвал, потому что Сократ этому фоксу в подметки не годился. Не верите?.. Ваше здоровье!.. А вы чего?

– Передерну, – сказал Басаргин.

– Никогда не забуду своей подлости, – сказал архитектор, выпив и вытерев усы. – В день смерти Соломона я с ним гулять пошел. Да, а лифт не работал… И вот мы с ним на шестой этаж пехом прём, да-с. А признаков, так сказать, предсмертия у фокса не наблюдается никаких. Только смотрит он на меня странным, виноватым взглядом и на каждой ступеньке садится – не хочет идти… Да-с, я сержусь, его за поводок дергаю, отчитываю… Ну он соберется с силами, встанет и несколько ступенек так это, боком. И все смотрит, смотрит… – Архитектор достал платок и отер на глазах слезы. – Поднялись домой, перешагнул он порог и… помер. Скотина я, а не человек, с вашего разрешения, – закончил архитектор и выпил остатки вина. Он расстроился не на шутку. Басаргин вспомнил своего бульдога и тоже вздохнул.

– А лошадей я не люблю, – вдруг сказал архитектор и сильно стукнул кулаком по столу. – На вас когда-нибудь лошадь падала?

– Нет.

– Что вы тогда знаете про этих животных?

– А я и не говорю, что знаю… И не орите так громко.

– А на меня, с вашего разрешения, падала, – послушно перейдя на доверительный шепот, сказал архитектор. – Осенью сорок первого я был адъютантом комдива. И вот под Гатчиной наехал мой лошак на мину. Сделали мы полный сальто и падали в таком порядке – мой автомат, потом я спиной вниз, а на меня лошадь со всей сбруей. Хорошо, что дело на пахоте было, автомат под моей спиной вдавился, и я отделался сущими пустяками… Вы здесь во время блокады в госпитале лежали?

– Нет.

– Вы, я смотрю, счастливчик, – сказал архитектор. – Да-с, а после госпиталя меня сделали соавтором Монферрана. Я в подвалах собора специальные хранилища для ценностей и архивов сооружал, а вы мне не верите!.. Павильон метро на вокзальной площади знаете? По нашему проекту.

– Самый омерзительный павильон из всех, которые я видел, – сказал Басаргин. – Ваше здоровье!

– Вы думаете, я обижусь? И не подумаю, потому что вы правы! А почему правы? – опять перейдя на шепот, спросил архитектор. – Потому что, с вашего разрешения, у нас здесь другой соавтор был, не французишка Монферран, а само Время!

– Ясно, – послушно согласился Басаргин.

– Опять не верите? Вы кто по профессии?

– Моряк.

– И это, с вашего разрешения, чувствуется! Потому что моряки народ сероватый и туповатый, простите за откровенность…

– Доешьте кильку, – посоветовал Басаргин.

– Вы мне подозрительны, – четко разделяя слова, сказал архитектор. – Прощайте! – Встал и, сильно покачиваясь, вышел из зала.

– У вас не занято?

– Пожалуйста.

На место архитектора тут же приземлился большой, тучный человек. Он тяжко сопел.

– Ха, – сказал толстяк. – На пивко хватит, а что еще нашему брату надо?

– Естественно, – согласился Басаргин.

– Я бывший летчик морской авиации.

– Очень приятно, я имел отношение к флоту.

– Военному?

– Нет, никогда не был военным.

Он на самом деле никогда не был военным. Даже когда возил из Лос-Анджелеса во Владивосток тринитротолуол. Он вспомнил ноябрь сорок четвертого года и рейс со взрывчаткой в трюмах. Вспомнил камышовые циновки, которыми американцы занавесили судно, чтобы не было видно, какой груз грузят. Вспомнил тележки на резиновых колесах, бесшумное движение этих тележек с желтыми пакетами взрывчатки и довольно мрачное, обреченное ожидание выхода в море: два предыдущих судна взорвались в океане. Оба с тем же грузом. Оба на седьмой день после Лос-Анджелеса – в наиболее удаленной от берегов точке. И ясно было, что это диверсия, немецкие агенты подкидывают на погрузке мины с часовыми механизмами. И когда вышли в море, никто не мог спать, нюхали и слушали переборки, и чудилось тикание… На седьмой день разговаривать перестали в кают-компании, хотя котлеты жевали так, что за ушами трещало. На восьмые сутки повалились спать…

Оркестр заиграл нечто быстрое, сразу из-за столиков повскакивали пары. Начался твист. Раскоряченные женские тела и конвульсии мужчин – танец приговоренных к смерти. Застывшие на снегу в самых странных позах трупы – вот что напоминал этот танец Басаргину. Он знал, что это не так, что это танец молодых, спортивных, веселых тел. Но он не мог видеть твист, не мог…

– Мы навык воинов приобрели, терпенье и меткость глаз! – заорал ему в ухо летчик. – Уменье молчать, уменье хитрить, уменье смотреть в глаза!.. Читал Багрицкого?

– Не люблю твист, – сказал Басаргин. – Консерватор, отстаю от нового поколения.