Текст книги "Софии русский уголок"

Ученых – тьма

Вначале пойдет речь о Софийском университете. С 1920 г. по 1948 г. в нем читали лекции 36 русских преподавателей, половина из них – на созданном в 1918 г. медицинском факультете¹¹⁴.

Здесь надо подчеркнуть, что уже в ходе развернувшейся 22 мая 1920 г. в стенах Народного собрания дискуссии по вопросу о приеме в университет русских преподавателей академик С. С. Бобчев заявил, что медицинский факультет не может работать без русских коллег. В 1920-х гг. на медфаке особенно много было русских из Новороссийского университета: А. Ф. Маньковский, А. К. Медведев, В. В. Завьялов, Д. Д. Крылов, Н. М. Попов. Русские профессора стали авторами первых болгарских учебников для будущих врачей¹¹⁵.

Замечу, что читавшие лекции на разных факультетах, преподаватели из России нередко привлекались к чтению лекций по контракту, заключавшемуся на 2 года, потом на 3, с 1929 года – на 4-летний срок, что «не давало никакой обеспеченности русским преподавателям, т[ак] к[ак] их зависимость от количества собранных голосов на Советах факультета и Академического совета у[ниверситет]а каждые 2–3—4 года была всем очевидной. Эта непривычная и оскорбительная для большинства из них зависимость от личных отношений с профессорской средой ф[акультет]а была иногда трудно выносимой»¹¹⁶.

Но не русские определяли условия, тем более что атмосфера все же была в целом благоприятной. Братушки-профессора работали на четырех из семи факультетов в межвоенный период: на историко-филологическом – 10, на юридическом – 6, на медицинском – 16, на Богословском – 4. Квалификационная структура была такова: 24 – ординарных профессора, 2 – экстраординарных, 3 доцента, 5 ассистентов, 2 преподавателя. Судя по некоторым неполным данным, 12 человек из общего количества прибыли из Одессы, 3 – из Харькова, 2 – из Киева, 1 – из Севастополя, 10 – из Петрограда, 3 – из Москвы, 1 – из Варшавы. Детально исследовавшая эту тему М. Велева пишет, что почти половина работали в вузах от 1 года до 4 лет, девять человек – от 5 до 10 лет, шесть – свыше 10 лет и еще столько же – больше двадцати лет¹¹⁷.

Кто же они были и как их встретила Болгария?

Государственный деятель Александр Цанков через посольства Болгарии в Германии и Чехословакии разослал десятки приглашений русским деятелям науки и культуры приезжать в его страну для работы на «довольно выгодных для тех лет условиях»¹¹⁸.

Глава правительства Александр Стамболийский, как вспоминал русский профессор В. Ренненкампф, приезжал на софийский вокзал приветствовать русских. Болгарский премьер-министр заинтересованный в их привлечении в Болгарию, стремился перехватить русских направлявшихся в Сербию, отношения с которой были давно испорчены. В болгарском обществе сербов не иначе как мерзавцами и др. эпитетами не называли, что было вызвано давней борьбой за Македонию, в которой воинственные болгары проигрывали. Этот фактор может служить дополнительным объяснением к быстрому приему того же Ренненкампфа на должность профессора социологии Софийского университета. И конечно, здесь немалую роль сыграл известный в славянском мире профессор Стефан Савов Бобчев, который, по словам Ренненкампфа, был «живым отрицанием афоризма “человек человеку волк”». В своих воспоминаниях русский профессор, которого вначале поселили в военном училище, писал: «Не могу не отметить самого сочувственного к моей семье и ко мне, а также к семейству другого русского профессора, прибывшего раньше нас, со стороны болгарских офицеров и преподавателей училища. И те и другие окружили нас особенным вниманием, приглашая нас на свои вечеринки, концерты и даже на одну свадьбу, и всегда, будучи гостеприимными хозяевами, щедро нас потчевали»¹¹⁹.

И еще обширная выдержка из статьи уважаемого профессора о русско-болгарском братстве. «В Татьянин день, 12 января (25 января по новому стилю), праздник Московского университета, который по традиции объединяет всех учившихся в России болгар… я был приглашен живущими в Софии болгарами, бывшими воспитанниками русской науки, на товарищеский ужин.

Вечером того дня я чувствовал себя очень уставшим и едва плелся от расположенного на краю города Военного училища по мокрым и грязным софийским улицам. на душе было отвратительно. Уставшее тело нуждалось в отдыхе. Но после того как я вошел в блестящий огнями зал ресторана, где был заказал ужин, меня охватило праздничное настроение, излучаемое собравшимися. Состояние души резко переменилось, усталость прошла. С разных сторон ко мне начали подходить знакомые и даже незнакомые, забытые мною лица. Эти последние, как оказалось, были когда-то моими слушателями в Новороссийском университете. Уже поседевшие, они сейчас занимали более или менее видное положение в Софии или в провинции. С добрым чувством они вспоминали прошедшее, что меня особенно радовало. Точно так же здесь я встретил отца двух болгарок, недавних моих учениц, которые вскоре после этого посетили нас в общежитии. Мне предложили занять заранее отведенное место, рядом с другим русским профессором, напротив С. С. Бобчева. В небольшом зале было многолюдно, тесно и шумно… На этом памятном вечере собралось множество болгарских интеллигентов, охваченных одинаковыми чувствами, мыслями, верованиями, надеждами, хотя и различались между собой и возрастом, общественным положением, званием, профессией. Тут были болгарский архимандрит Стефан (русский воспитанник) [будущий Экзарх Болгарской Православной Церкви – В. К.], бывший болгарский премьер-министр г. Т. Тодоров, представители профессуры и адвокатуры, военные, инженеры, политические и общественные деятели, литераторы, поэты и художники. Все слились в одном порыве – славянство, в одной мысли – Россия, с ее наукой и просвещением, университетами и академиями, с ее оригинальной и глубокой художественной литературой, с ее мистическим стремлением к высшим идеалам человеческого духа, с ее широкими полями, звонкой песней, с звучной гармонией ее стихотворения, с ее кровавым и грозным настоящем, с ее будущим возрождением и с ее будущей мощью – силой всего славянства. Кроме болгар говорили и русские гости, выражая признательность приютившей их стране, и непоколебимо веря в возрождение России и ее тесные связи с Болгарией на благо всему славянству. Поздно ночью я покинул праздник, уставший телесно, но полный радости.»¹²⁰

Возвращаясь с «пира радости» в «будни», скажу, что не для всех российских профессоров, научных работников, особенно без степени, приискание места было достаточно легким.

Итак, несколько биографических реалий болгарской жизни.

Высланный из Советской России в 1922 г. ассистент Новороссийского университета ботаник Георгий Андреевич Секачев (1894 – ?) первый год работал на семеноводческой станции. С иронией он писал А. В. Флоровскому о своей «служебной» обязанности – перебирать горох: «эта работа имеет свою хорошую сторону, так как Бог знает, может быть, придется в будущем где-нибудь работать на кухне в качестве “мужика”, а там эта специальность всегда пригодится»¹²¹.

В своем очередном письме к А. Ф. Флоровскому и Валентине Афанасьевне Флоровской (от 7 января 1923 г.) были такие строки: «Работаю поденно и получаю 50 лев(ов) в день… сижу от 8 часов до 12 и перебираю семена, как это делают хозяйки, очищая семена перед приготовлением их в пищу»¹²².

(Килограмм белого хлеба стоил в Софии 12 левов, мяса – 24 лева, поденный рабочий получал в день 50 левов¹²³).

(По сведениям учителя П. Фивейского, один доллар в 1926 г. был равен 138 левам, а прожиточный минимум тогда составлял 20 долларов или примерно 2800 левов.) «Сумма эта, – писал он, – может быть достаточна для одинокого, Но для семейного ее ровно хватает только на то, чтобы покрыть ежедневные расходы на самые существенные надобности, как-то: на сахар, чай, картофель, жиры и т. п.»¹²⁴.

Через полгода Секачев напишет: «Заставили. еще и гербарий собирать, что отнимает более чем 8 часов в день, а оклад тот же. живется тяжело, так как не только нельзя одеться, но не хватает даже на пищу»¹²⁵.

И наконец сентябрьское письмо тому же Флоровскому: «Со службы меня уволили в июле месяце, и вот до сих пор не могу найти подходящей работы. Одно время работал на постройке в качестве чернорабочего. Заработок сносный, но слишком тяжелая работа отзывается на здоровье сердца. Пришлось эту работу оставить и жить на 400 лев в месяц, которые получает Соня в качестве кельнерши столовой Русско-болгарского комитета. Правда, кроме 400 лев, Соня получает еще обед, но все-таки и это очень мало»¹²⁶.

С октября 1923 ученый жил торговлей книгами, изготовлением деревянных игрушек и др. мелким предпринимательством¹²⁷.

Но «бизнесмен» из ботаника не вышел и в итоге вместе с семьей он 23 ноября 1925 г. уехал в Тунис¹²⁸.

«Никогда не работал по призванию, а всегда – за кусок хлеба» – говорил о себе князь Андрей Павлович Мещерский. Библиотекарь, архивист, балканист в той мере, в какой Балканы связаны с Россией, он пытался поступить в Софийский университет, в Институт балканистики, но «интриги, зависть, безразличие» сыграли свою роль в провале его попыток. Впоследствии, уже в конце XX века, он говорил о себе как о «Шехерезаде» эмиграции¹²⁹. Но свои мемуары, как я слышал, на долгие годы закрыл для публикации.

А вот еще одна русская натура – высланный из России в 1922 г. правовед, историк права Александр Сергеевич Мулюкин (? – не ранее 1944), жена и дочь которого остались в России за неимением средств для выезда¹³⁰.

Летом 1923 г. русская община нашла ему место на 1500 левов в месяц¹³¹.

Его история жизни в Болгарии просматривается в пяти письмах К. В. Флоровской к брату Антонию Васильевичу в Прагу.

30 октября 1923 г.: «Мулюкин бегает по прежнему и утверждает, что очень доволен своим положением».

16 июля 1924 г.: «Он получает 1400 левов и буквально голодает».

21 ноября 1939 г.: «На днях видела Мулюкина, – и он не изменяется и даже не стареет… он занимается живописью…»

27 декабря 1942 г.: «Недавно видела Мулюкина, он усердно – уже давно – пишет какое-то опровержение марксизма».

27 марта 1944 г.: «Мулюкин где-то в провинции»¹³².

Но не все так бедствовали. Неплохо устраивались медики, нужда в которых была велика. Но в начале 1920-х гг. – когда эмиграция больше напоминала своеобразную стаю перелетных птиц, ищущую лучших условий, – Болгария для многих стала промежуточным пунктом в их странствиях.

Судьбы и жизнь русских профессоров складывались по-разному: иные, приехав в Болгарию, уже не искали других стран. Пожалуй лучше всего это можно увидеть в биографиях профессоров медицинского факультета.

Янишевский Алексей Эрастович (1873–1936) невропатолог, психиатр, психолог. С 1904 г. приват-доцент по кафедре нервных и душевных болезней Новороссийского университета, основатель первого в России спецсанатория для нервных и психически больных в Одессе. В 1922 г. выехал по контракту в Болгарию, где работал на медфаке Софийского университета профессором. Организовал кафедру и клинику нервных болезней, руководил ими до 1933 г.¹³³

Д. Д. Крылов стал профессором медицины Софийского университета, опубликовал ряд работ по патологии, онкологии, геронтологии¹³⁴.

Завьялов Василий Васильевич (1873–1930) физиолог, профессор Новороссийского университета, руководитель кафедры физиологии Одесских высших женских курсов. В 1920 г. эмигрировал в Болгарию, профессор кафедры физиологии м физиологической химии Софийского университета, занимался проблемами смерти и бессмертия. Открыл Физиологический институт¹³⁵.

Маньковский Александр Федорович (1868, Одесса-1946) профессор кафедры гистологии и эмбрионологии Новороссийского университета. В Болгарии обосновался случайно: ехал в Варшаву, чтобы возглавить там аналогичную кафедру, но проезд через Болгарию был заторможен стачкой работников транспорта. О его остановке в Софии узнали в университете, крайне заинтересованного, чтобы «заманить» такое светило к себе. Ему предлагают кафедру, пишут письмо, в котором были такие строки: «…Академический Совет на своем заседании, высоко оценивая Вашу научную и профессорскую деятельность, единодушно принял решение пригласить Вас читать лекции по Вашей специальности в нашем университете. Мы надеемся, что Вы окажете честь болгарской аlma mater и согласитесь на наше предложение.». В итоге Маньковский меняет Варшаву на Софию, возглавив кафедру гистологии и эмбриологии в университете. Много сил он отдал созданию одноименного института, решению кадрового вопроса не только для своего детища, но и для медицинского факультета. Как вспоминает его дочь, отец «связывался с русскими учеными в других странах и предоставлял их кандидатуры медицинскому факультету на занятие свободных должностей, встречался с русскими профессорами, приехавшими после него в Болгарию и связывал их с медицинским факультетом Софийского университета»¹³⁶.

Другие через некоторое время уезжали в европейские Прагу, Париж, Берлин, даже в Африку.

Здесь можно назвать имя знаменитого византиниста Н. П. Кондакова, который вошел в конфликт с некоторыми болгарскими коллегами, и когда ему истек срок договора уехал в Прагу. Его преподавание в Софийском университете ограничилось временем с первого июля 1920 по первое апреля 1922 г.

Теперь немного о евразийстве: именно в Софии некоторое время жили, преподавали и творили его отцы-основатели. В 1921 г. в болгарской столице вышел первый их сборник «Исход к Востоку. Предчувствия и свершения. Утверждение евразийцев» со статьями П. Н. Савицкого, П. П. Сувчинского, Г. В. Флоровского, Н. С. Трубецкого.

Что такое евразийство? Известна сентенция: «Поскреби русского и обнаружишь татарина». Но это еще не евразийство! Можно сказать, что евразийство – это география, замешанная на большевизме. Или иначе: евразийство есть утверждение и осмысление не только многонационального мира России, но и шире… как перемещение «палатки культуры» на Восток… «Евразия – узел и начало новой мировой культуры».

Мне кажется, что с евразийством связано и стихотворение Игоря Северянина «Колыбель культуры новой», позволяющее приблизиться к его пониманию. Итак:

 
Вот подождите – Россия воспрянет,
Снова воспрянет и на ноги встанет.
Впредь ее Запад уже не обманет
Цивилизацией дутой своей…
 
 
Встанет Россия, да, встанет Россия,
Очи раскроет свои голубые,
Речи начнет говорить огневые, —
Мир преклонится тогда перед ней!
 
 
Встанет Россия – все споры рассудит…
Встанет Россия – народности сгрудит…
И уж Запада больше не будет
Брать от негодной культуры росток.
 
 
А вдохновенно и религиозно,
Пламенно веря и мысля серьезно,
В недрах своих непреложностью грозной
Станет выращивать новый цветок…
 
 
Время настанет – Россия воспрянет,
Правда воспрянет, неправда отстанет,
Мир ей восторженно славу возгрянет, —
Родина Солнца – Восток!
 

Теперь стихи другого классика – Дона Аминадо:

 
Уже у стен священного Геджаса
Гудит тимпан.
И все желтее делается раса
У египтян.
Паломники, бредущие из Мекки,
Упали ниц.
Верхом садятся темные узбеки на кобылиц.
Плен пирамид покинувшие мумьи
Глядят с тоской.
И скачет в мыле, в пене и в безумьи
Князь Трубецкой.
И вот уже, развенчан, не державен,
К своей звезде
Стремится Лев Платонович Карсавин
Весь в бороде…¹³⁷
 

Сейчас евразийство снова на слуху в России. Например, в 1990-х гг. в России стал действовать американский фонд «Евразия», потом возник фонд «Новая Евразия», есть банк «Евразия», имеются молодые евразийцы. Слова – да, но евразийства…?

Одно из примечательных сочинений Трубецкого изданное в 1920 г. в Софии было посвящено космополитизму и носило название весьма современное, а именно, «Европа и человечество». Позволю себе небольшое отступление и приведу полторы страницы размышлений Трубецкого на эту интереснейшую тему. Итак: «Не подлежит сомнению,

что европейцу шовинизм и космополитизм представляются именно такими противоположностями, принципиально, в корне отличными одна от другой точками зрения.

Между тем с такой постановкой вопроса согласиться невозможно. Шовинист исходит из того априорного положения, что лучшим народом в мире является именно его народ. Культура, созданная его народом, лучше, совершеннее всех остальных культур. Его народу одному принадлежит право первенствовать и господствовать над другими народами, которые должны подчиниться ему, принять его веру, язык, культуру и слиться с ним.

Космополит отрицает различия между национальностями. Если такие различия есть, они должны быть уничтожены. Цивилизованное человечество должно быть едино и иметь единую культуру. Нецивилизованные народы должны принять эту культуру, приобщиться к ней и, войдя в семью цивилизованных народов, идти с ними вместе по одному пути мирового прогресса. Цивилизация есть высшее благо, во имя которого надо жертвовать национальными особенностями…

Однако, посмотрим, какое содержание вкладывают европейские космополиты в термины “цивилизация” и “цивилизованное человечество”? Под “цивилизацией” они разумеют ту культуру, которую в совместной работе выработали романские и германские народы Европы. Под цивилизованными народами – прежде всего опять таки тех же Романцев и германцев, а за тем и те другие народы, которые приняли европейскую культуру.

Таким образом, мы видим, что та культура, которая, по мнению космополитов, должна господствовать в мире, упразднив все прочие культуры, есть культура такой же определенной этнографически-ант-ропологической единицы, как и та единица, о господстве которой мечтает шовинист. Принципиальной разницы тут никакой нет. В самом деле, национальное, этнографически-антропологическое единство каждого из народов Европы является лишь относительным. Каждый из этих народов представляет собою соединение разных более мелких этнических групп. Таким образом, шовинист, провозглашающий свой народ венцом создания и единственным носителем всех возможных совершенств, на самом деле является поборником целой группы этнических единиц. Мало того, ведь шовинист хочет, чтобы и другие народы слились с его народом, утратив свою национальную физиономию. Ко всем представителям других народов, которые уже так поступили, утратили свой национальный облик и усвоили язык, веру и культуру его народа, шовинист будет относиться как к своим людям, будет восхвалять те вклады в культуру его народа, которые будут сделаны этими людьми, конечно, только если они верно усвоили тот дух, который ему симпатичен, и сумели вполне отрешиться от своей прежней национальной психологии. К таким инородцам, ассимилировавшимся с господствующим народом, шовинисты всегда относятся несколько подозрительно, особенно если их приобщение совершилось не очень давно, но принципиально их ни один шовинист не отвергает; мы знаем даже, что среди европейских шовинистов есть немало людей, которые своими фамилиями и антропологическими признаками ясно показывают, что по происхождению они вовсе не принадлежат к тому народу, господство которого они так пламенно проповедуют.

Если мы возьмем теперь европейского космополита, то увидим, что, по существу, он не отличается от шовиниста… Как шовинист отвлекается от частных особенностей отдельных этнических групп, входящих в состав его народа, так и космополит отбрасывает особенности культур отдельных Романо-германских народов и берет только то, что входит в их общий культурный запас»¹³⁸. Здесь я хочу подчеркнуть мысль Трубецкого, что у народов, входящих в мир европейской цивилизации и прогресса, усвоение ценностей шло в статичной форме¹³⁹. Этот процесс, перенесенный на иную почву, нередко принимал у тех же славян вид грубой подделки: натянуть европейское платье было легко и модно, но изменить, преобразить психику, систему взглядов, если они имелись, было труднее. Но, ведь, интеллигенция не имеет отечества, не правда ли? Тогда и ее мировоззрение принимает ту структуру, которая в цене у европейской цивилизации, не так ли? Или я ошибаюсь? Но тогда это будет уже не интеллигенция, а некий другой социальный феномен.

Но довольно об этом крайне деликатном вопросе, требующем «башни из слоновой кости»: сейчас таких почти нет, время разобрало их.

Возвращаясь к самому Трубецкому, скажу, что он был недоволен, что ему дали место доцента, а не профессора, поэтому, когда его позвали в Вену, то сразу уехал. Его срок пребывания в Софии длился с первого октября 1920 г. по первое октября 1922 г.¹⁴⁰ К этому не лишним будет добавить, что в Софийском университете русские профессора, как писал он другой знаменитости, лингвисту Р. О. Якобсону, «вели себя так, как принято во многих наших университетах. Болгары к этому не привыкли, и это произвело дурное впечатление». Иными словами, подчеркивает российская исследовательница Зоя Сергеевна Бочарова, русская профессура привезла с собой и интриги, склоки, «подкладывание свиньи». Все это только усугубляло настроение ученого, подготавливая его отъезд. К тому же его не устраивала София ни своими библиотеками, ни оплатой… 12 августа 1922 г. он писал своему корреспонденту: «Я решил пока что переехать в Вену, где жизнь дешевая и где у меня есть родные. Там я, прежде всего, полечусь.»¹⁴¹

В середине 1923 г. о болгарской дороговизне упоминал и о. Георгий Шавельский в письме к А. В. Флоровскому: «Тяга русских из Болгарии огромная. Бедные бегут потому, что тут трудно найти заработок; богатые удирают, так как жизнь тут невероятно вздорожала»¹⁴².

Тем не менее – это довольно общие слова.

Безусловно, бывшим строевым офицерам было тяжело без гражданской специальности. Если говорить о научных работниках и профессуре, то не имеющим имени, действительно, было тяжело найти работу по специальности. Да и именитым было, порой, нелегко. Поэтому, основная причина отъезда Трубецкого все же заключалась в неудовлетворенности «софийской атмосферой», своим положением в университете… Европеец стремился в центральную Европу из провинциальных Балкан, где все же он успел, подчеркивает З. C. Бочарова, написать десять работ по лингвистике и истории культуры¹⁴³.

Недолго проработал в Софии и палеограф В. А. Погорелов (1872–1955), профессор Варшавского (с 1911) и Донского (19181920) университетов: в 1920–1922 гг. за время работы в национальной библиотеке в Софии он составил систематическую опись болгарских рукописных книг, потом уехал в Европу, в Братиславу, в университет¹⁴⁴.

Известный всем литературоведам и любителям литературных биографий Константин Васильевич Мочульский читал лекции в Софийском университете, публиковал в Софии статьи о поэзии Серебряного века¹⁴⁵.

То время рождало изумительно странных поэтов и поэтесс. Приведу только одно стихотворение Михаила Алексеевича Кузмина:

 
Твои губы – это томатный сок.
Десять копеек стакан.
Твои волосы – это салат
Из речных водорослей.
Твои руки – это длинные батоны
По двадцать две копейки
За штуку.
Твой смех – это кусковый сахар.
А твои объятия – это пар
Из кипящего чайника
_________________________________
Итого: 72 копейки за ночь
 
 
Это недорого.
Для любящего
Всерьез
И на всю жизнь.
 

А чего стоит его только одна строчка:

 
«Судьба быть изблеванным жизнью и природой»!
 

И возможно, для эмиграции она не была лишь экспрессионистским изыском…

На диспутах Религиозно-философского кружка Г. Флоровский излагал «Исторические прозрения Ф. М. Достоевского»¹⁴⁶.

Некоторые из них касались балканского славянства. Так, еще в 1877 г. он писал следующие строки: «Особенно будет приятно для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия – страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации»¹⁴⁷.

Достоевский здесь прав и неправ. В той же Болгарии имена русских братьев, положивших живот свой за ее свободу, священны.

Болгарский классик Иван Вазов за год до Освободительной для болгар русско-турецкой войны 1877–1878 гг, низал стихотворные строки:

 
О, здравствуй Русь, в красе и мощи,
Мир вздрогнет, услыхав тебя;
Приди, царица полуночи,
Зовем тебя, зовем любя.
 
 
Народ зовет единокровный,
И час настал – к своим приди,
Что предназначено, исполни,
Завет великий воплоти.
 
 
Ведь ты для нас славнее славных,
Тебе на свете нету равных,
Вместила вширь границ своих
Народы, царства, океаны,
Не обозреть пространства их
Сам Бог хранил от силы вражьей
Тебя, стоящую на страже,
Тебя, восставшую крушить
Мамая орды, Бонапарта;
Умеешь ты врагов страшить,
Лишь на твою он взглянет карту.
И мы тебя зовем святой,
И, как сыны, тебя мы любим,
И ждем тебя мы, как Мессию, —
Ждем, потому что ты Россия!
 

Иное дело, если «цивилизация» заключается в растворении России и славянства в политической водице общечеловеческих ценностей, то слова Достоевского – этого «всечеловека», как любят его изображать гуманисты, – правдивы и сейчас. Один пример Косово чего стоит!

Другая знаменитость Андрей Николаевич Грабар (1896–1991). 30 апреля 1920 г. он получил в Софии скромную должность «командировочного учителя» в Народном музее. Но именно его «археологические путешествия» позволили ему написать такие труды, как «Боянската църква» (1924), «Император в византийском искусстве (1936), «Религиозная живопись Болгарии» (1928), «Пути создания христианской иконографии» (1979). Его сын О. Грабар вспоминал: «… мой отец был очень очарован Болгарией, здесь он нашел свою жену, а также он навсегда остался благодарен Музею, который помог ему определить свой неизменный путь».

Но оба – и Мочульский и Грабар – они были из числа «перелетных птиц». Осенью 1922 г. последовали отъезд в Страсбургский университет Грабара и работа там лектором русского языка по протекции уже переехавшего во Францию К. Мочульского. Европа перевешивала балканскую Софию¹⁴⁸.

Профессор М. А. Бирман (Израиль) пишет, что в числе причин, по которым выдающиеся ученые недолго проработали в Болгарии, были неудовлетворенность окладом, невостребованность средой, «недостаток внимания и понимания». Так, лекционный курс упоминавшегося Трубецкого «Введение в сравнительное языкознание» посещали только три человека¹⁴⁹.

Теперь о зарплате. По одним данным, русские профессора получали по 12 тыс. левов в месяц¹⁵⁰.

По другим сведениям, зарплата составляла 36 тысяч левов в год¹⁵¹, т. е. всего в два раза больше платы поденного работника, во что поверить трудно.

Были и те, которые возвращались на родину, но этот процесс относится уже ко времени окончания Второй мировой войны. Но правил без исключения не бывает: таким исключением был профессор на контракте историко-филологического факультета на кафедре новой и новейшей истории Европы голубоглазый красавец Эрвин Давыдович Гримм, преподававший с 1 сентября 1920 года по 20 июля 1923 года. Получавший 36 тысяч левов в год, он не мог снять жилье в столице. Бывший в России ректором Санкт-Петербургского университета, Гримм жил в сереньком домишке в Княжеве, близ Софии, и писал просьбы министру Омарчевскому увеличить зарплату, решить квартирный вопрос, так как имел жену и дочь. Возможно, вследствие стесненности в средствах или ностальгии Гримм начал немножко выпивать, даже, по некоторым воспоминаниям, читал лекции в «подпитом» состоянии¹⁵², во что особо не верится.

Тем не менее, даже если это и правда, то «увлечение» вином отнюдь не мешало ему в 1920–1921 гг. вместе со своим коллегой бывшим профессором Санктпетербургского университета, преподававшим в Софии государственное право К. Н. Соколовым, издавать «Русские сборники».

Но в 1922 г. с профессором произошла метаморфоза.

А. П. Мещерский ее объясняет так: «В феврале 1922 г. в Болгарию прибыла неофициально делегация советского Красного Креста. Один из руководителей этой делегации, бывший матрос Черноморского военного флота В. Н. Чайкин сумел значительно активизировать в русской беженской среде настроения по возвращению на родину. В апреле 1922 г. был создан в Софии «Союз возвращения на Родину», а с 24 мая 1922 г. начала выходить в Софии 3 раза в неделю газета Союза под заглавием «На Родину». Эта газета не располагала хорошим кадром сотрудников; ее содержание было серо и неубедительно. Тем более были поражены ее читатели, когда… стали появляться блестящие передовицы». Авторство этих талантливый выступлений установил Соколов, знавший «стиль и манеру» Гримма.

Начался бойкот «красного» профессора. Болгары также стали сдержанны с ним. Сам Гримм перешел вскоре в редакцию «Новой России», где стал помещать передовые статьи за полной подписью.

Мещерский писал: «Поставленный, по словам русского журналиста В. В. Патека, в газете на роль ответственного застрельщика по подготовке болгарского и европейского общественного мнения к необходимости признания советской власти, он в своих статьях по вопросам международного характера пытался встать на объективную точку зрения, что, благодаря его профессорской эрудиции, удавалось, и статьи его часто не имели того острого, чисто советского оттенка. Несомненно, его статьи о коренной ошибке Антанты – победительницы, вычеркнувшей во всех случаях своих политических комбинаций Россию и ее многомиллионный народ из списка живых, производили на читающую массу должное впечатление. Став выше программы обливания ушатами грязи прошлого, не считая нужным ввязываться в травлю русских беженцев и армии генерала Врангеля… он, так сказать, делал в газете «большую политику»». В итоге после переворота 9 июня 1923 г. он был главой нового правительства профессором Александром Данковым, «как коммунист и большевистский агент», этапом выслан в Варну и передан полицией капитану советского парохода «Керчь», отплывшего в Одессу 21 июля 1923 года. В России стал работать в Наркоминделе и в Институте Востоковедения¹⁵³.

А в Софии на его место был приглашен маститым болгарским ученым В. Златарским уже известный Бицилли.

В этой истории было и убийство журналиста Калинникова, который был причастен к раскрытию сотрудничества Гримма с газетой «На Родину». Живший на ул. Славянска в доме на первом этаже, он был застрелен через окно людьми из Советского Красного Креста во время ужина с семьей¹⁵⁴.

Другая судьба была у В. А. Григорьева, ученика почвоведа академика В. Р. Вильямса. Вместе со своим однокашником по Петровско-Разумовской академии сельского и лесного хозяйства болгарином Иваном Странским он создал агрономический факультет в университете, в котором преподавал до 1923 г., когда был вынужден уйти по политическим мотивам. Получил известность в Болгарии как мастер паркостроительства. С 1950 г. работал в Институте почвоведения БАН. В 1955 г. вернулся на Родину, через целину¹⁵⁵.

Еще одна судьба: Флоровская Клавдия Васильевна (1883–1965?) историк и преподаватель иностранных языков, сестра А. В. Флоровского. Выпускница Высших Бестужевских курсов, с 1915 г. приват-доцент Новороссийского университета по кафедре средних веков. С 1920 в Болгарии: сначала преподавала латынь в русских и болгарских гимназиях, потом русский язык в Софийском университете¹⁵⁶. О ней, своей школьной учительнице, вспоминал Иван Тинин: «Много забот приносило нам изучение латыни. Наша Латинка, как мы ее между собой называли, мадам Флоровская, когда входила в класс, всегда требовала приветствовать ее по латыни: “Сальве, домина магистра”, то есть “Здравствуйте, госпожа учительница”. При этом Мишка Дыбулевский (одноклассник Тинина – В. К.), стараясь всех перекричать, во весь голос приветствовал: “Сальве, донера магистра”, что означало: “Здравствуйте, дающая учительница”. И мадам Флоровская невозмутимо каждый раз его поправляла.