Текст книги "Софии русский уголок"

Латинка очень своеобразно задавала нам на дом перевод к следующему уроку. Она говорила, держа книгу в руках: “Вот это переведете, а этот абзац опустите, этот снова переведете, а этот опустите…” Такой способ перевода нас очень заинтриговывал. Мы спрашивали себя, почему эти абзацы нельзя переводить, и наваливались на переводы в первую очередь ненужных абзацев. И что же мы там порой обнаруживали? Как-то перевели мы отрывок из очередной речи Цицерона против Катилины: “И ты, Катилина, дощел до того, что окружил себя молодыми мальчиками и сожительствуешь с ними”. Вот, оказывается, почему нельзя было переводить этот абзац. Мадам Флоровская щадила нашу нравственность»¹⁵⁷.

Не все из них, читая лекции, владели даром слова, столь необходимого профессору университета. Так, живший с 1919 г. в Софии ревностный защитник идеи объединения славянства Михаил Георгиевич Попруженко (1866 – 1944), историк и филолог-славист, бывший профессор Новороссийского университета, читал, вспоминал А. П. Мещерский, на болгарском, но скучно и монотонно, из года в год по одним и тем же своим записям, приходилось назначать дежурных студентов, чтобы аудитория не пустела¹⁵⁸. Причем на свои лекции он с завидной регулярностью запаздывал¹⁵⁹.

Но его знания ученого, патриота славянства, переводчика Ивана Вазова и других «литературных генералов», знакомившего Европу с современной культурой Болгарии, были оценены высоко: почетный доктор (1939) Софийского университета, член-корреспондент (1923), академик (1941) Болгарской академии наук. Кстати, он был единственным профессором, кто успел приобрести собственную квартиру.¹⁶⁰

Совсем иное впечатление своими лекциями по новой и новейшей истории оставлял П. Н. Бицилли. Он читал свой курс и никогда, в отличие от М. Г. Попруженко, его не повторял. В предоставленную ему небольшую аудиторию набивались студенты, и философы, и историки, и богословы, и юристы, и филологи, и агрономы, и др. Говорил по-русски, потом по-болгарски, но с «убийственным акцентом». Входил в ту небольшую группу профессоров, которым аплодировали после лекции, хотя это не было принято в университете. Был «изгнан без пенсии» из университета в 1948 г.¹⁶¹

Пользовался успехом и упоминавшийся К. Н. Соколов, читавший лекции только по-русски. Один из его слушателей вспоминал, что «слушателям болгарам понимать его речь было нелегко». Тем не менее «его лекции посещались охотно, и недостатка в слушателях у него никогда не было… ему первому удалось издать в помощь здешним студентам “Краткий курс лекций по государственному праву на болгарском языке”»¹⁶².

Судя по воспоминаниям князя А. Ратиева, первым из профессоров, начавших читать курс на болгарском языке был бывший террорист Иван Германович Кинкель. Немного об этом удивительном человеке. В 1903 г. он закончил Царскосельскую гимназию, потом поступил в Берлинский университет на медицинский факультет. Однако, придя, видимо, к убеждению, что прежде чем лечить человека пилюлями, надо вылечить общество бомбами, он вступил в партию эсеров. Однажды во время приготовления «адской машины» у него взрывом была повреждена правая рука, что, возможно, вызвало некоторое отрезвление. Потом был Цюрих, уход в науку. В 1911 г. он закончил Цюрихский университет со званием доктора государственно-экономических наук. В Софии он был инициатором создания научного социологического общества¹⁶³.

Его фамилию я видел в «Золотой книге» почетных преподавателей Университета по национальной и мировой экономике весной 2008 г., когда участвовал в конференции, проводимой этим известным и заслуженным учебным заведением. Раньше он назывался Балканский Ближневосточный институт политических наук (основан в 1920 г.), потом, с 1924 г., стал известен как Свободный университет политических и экономических наук, первым директором которого был Стефан Саввов Бобчев, много сделавший добра для русской профессуры. Сейчас памятник ему можно увидеть перед стенами его детища.

Запомнился студентам и читавший русскую историю профессор В. А. Мякотин, входивший долгое время в партию социалистов-революционеров. Один из его бывших студентов дал ему любопытную характеристику: «Мякотин говорил великолепно, но в России занимался политикой, а не наукой, которой отдавал время только в тюрьме (камера его была полна книг). Жалко, что его держали в тюрьме короткое время». Он был «спец» по русско-украинским вопросам, противник, как и Бицилли, «самостийности» Киева¹⁶⁴.

Его дочь, Елена Венедиктовна Мякотина, делясь своими воспоминаниями на радио «Свобода», говорила, что когда отец «начал преподавать, очень мало студентов пришло на его курс. И кто-то ему сказал, что русская эмиграция в Софии делала противопропаганду ему, потому что он не принадлежал к так называемой правой эмиграции, а в Софии, вообще в Болгарии, были главным образом эмигранты из этой… Потом это было подтверждено. Я познакомилась гораздо позже с болгарским преподавателем, профессором, который мне рассказал, что в университете был студенческий перерыв между двумя лекциями, пришел какой-то студент-социалист, который сказал: “Вы знаете, у нас теперь будет лекция Мякотина. Ему, наверное, делают обструкцию, так что мы должны все идти его слушать”. Но, подчеркивала несколько ранее дочь, он оставил о себе хорошие воспоминания: она «потом встречалась со многими болгарскими преподавателями, которые его очень уважали и считали одним из самых замечательных преподавателей-историков, которые у них были»¹⁶⁵.

Кто-то читал скучно, кто-то зажигательно, кто-то удивительно, а профессор А. Цанков приходил на лекции со здоровенной овчаркой, которая начинала угрожающе рычать, если кто-нибудь вставал¹⁶⁶.

Думаю, что дисциплина на его лекциях была на высоте!

Правда, есть другое свидетельство. Князь Андрей Мещерский вспоминал, что студенты, за исключением националистов, проваливали его лекции¹⁶⁷.

Русские с 1920 по 1953 г. опубликовали 26 учебников и учебных пособий. Из них 9 были связаны с медициной, 4 – с правом, столько же – по истории, причем три принадлежали П. Н. Бицилли. Назову только один его труд: «Основные направления и историческое развитие Европы с начала христианской эры до нашего времени» (София, 1940).

Из преподавателей белоэмигрантов, положивших начало кафедре «Русская филология»: уже упоминавшиеся Николай Дылевский, Фелор Александров, один из выдающихся представителей школы Бодуэна де Куртенэ, а также Николай Ставровский, доктор права и кандидат филологических наук, один из создателей лингвистической статистики в Болгарии, автор первого спецкурса и первого учебника по этой дисциплине, Мария Бицилли, дочь Бицилли, преподаватель русского языка среди преподавателей русистов, таких, как Ариадна Петренко, Валентина Тотева, Нина Камарова, Наталия Ховрина.

Несколько строк об одном ярком человеке. Андрей Петрович Евдокимов (1893 – ?), донской казак. Завершил юридический факультет в Московском Университете перед революцией в октябре 1917 г. Служил потом в Добровольческой армии. Эмигрировал в Болгарию. Работал учителем в болгарских гимназиях в Велико Тырново, Хасково, Кюстендиле. Преподавал русский, французский, латынь. На его уроках всегда царила тишина. Часто ездил в Париж на летние каникулы, чтобы усовершенствоваться в языке, развлечения были дороговаты для провинциального учителя. Ученики благоговели перед ним. С начала 1930-х гг. победил в конкурсе, переехал в Софию, преподавал в первой мужской гимназии и здесь стал одним из любимых учителей. В начале 1940-х министерство просвещения переместило его в Софийский университет, он стал лектором русского языка на историко-филологическом факультете. Стал соавтором первых программ по обучению русскому языку, писал учебники, был причастен ко всему, что относилось к преподаванию русского языка. О таких, как Евдокимов, говорят – «учитель от Бога». Его лекции посещали коллеги, учившиеся у него педагогическому мастерству. Преподавал такой сухой предмет, как практическая грамматика, сумев очаровать им своих студентов¹⁶⁸.

Но не все русские хотели и могли работать в сфере просвещения и науки. Один пример: в 1928 г. Михаил Эммануилович Поснов остался без работы, читал курс по истории христианской церкви. Он считал, что лишился работы в результате интриг Глубоковского. Однако все было проще: место было предоставлено болгарскому специалисту, будущей знаменитости проф. Ивану Снегарову¹⁶⁹.

В Болгарии были и иные «поля и нивы» для деятельности. Например, практическая медицина. В Болгарии обосновалось около 200 врачей, т. е. примерно 20 % всех врачей в стране. В 1929 г. Народное собрание приняло закон, уравнявших русских медиков в правах с болгарскими коллегами. Закон позволил русским врачам, не состоящих на службе, заниматься частной практикой.

Русский врач с нерусской фамилией Трейман открыл клинику для туберкулезных больных. Русские стояли во главе спецотрядов по борьбе с венерическими заболеваниями.

Нужно назвать и доктора Чернецкую, организовавшую службу по борьбе с бешенством¹⁷⁰.

По ее инициативе были не только созданы по всей стране пункты прививок против бешенства, но она научила бороться с этой страшной болезнью многих болгарских врачей и успешно занималась научной работой в этой области. Правда, один из ее учеников «подсидел» ее, заняв ее место заведующего отделом по борьбе с бешенством в Институте здравоохранения¹⁷¹.

Высококвалифицированным специалистом в области пульмонологии был Василий Платонович Чумаченко. Интересна история выбора им специальности. Ее суть такова: во время учебы в Софийском университете он работал некоторое время фельдшером в больнице, где заболел туберкулезом. «Лечась от этой страшной болезни, унесшей жизни тысячам людей в начале прошлого века, он глубоко изучил и ее, и способы ее лечения. Это и предопределило его дальнейшую специализацию как врача». Более того, в той же больнице он познакомился со своей будущей женой Натальей Ченгер (Ченгереску), на которой он в 1928 г. женился¹⁷².

И, кстати, еще один штрих из жизни русской Софии. У многих эмигрантов жены остались в России, и некоторые решались заводить новые семьи. К таким принадлежал и В. П. Чумаченко, у которого на родине осталась законная супруга Мария, разделенная с мужем границами. Причем, надо отметить, что «обе жены Василия П. Чумаченко – Мария и Наталья, хотя и не видели ни разу друг друга, были в хороших отношениях, даже переписывались до конца дней Марии, которая умерла в Новомосковске»¹⁷³.

Что еще? Кабинет П. В. Чумаченко, где он принимал больных, находился на ул. Царица Йоанна, что в районе нынешнего ЦУМа¹⁷⁴.

Следует вспомнить и выпускника Санкт-Петербургского нейрохирургического института Роберта Юрьевича Берзина (1887, Латвия – 1950, Париж). Деятельность этого доктора с небольшой остроконечной бородкой теснейшим образом связана с сформированной в октябре 1918 г. в Армавире больницей русского общества Красного Креста, врачи и сестры которой эвакуировались 30 октября 1920 г. из Евпатории и смогли переехать в Софию¹⁷⁵. В своей больнице, разместившейся на улице Искър, 58¹⁷⁶, он успешно делал операции, на которые не решался идти ни один болгарский врач, в частности, на позвоночнике. Его молодые болгарские коллеги начали было кампанию против него, как не имеющего диплома о завершении медицинского вуза, но за своего доктора встала горой болгарская общественность, не позволив «уничтожить» русского врача¹⁷⁷.

К уже сказанному еще одна зарисовка из воспоминаний князя Ратиева: «Переехав в Софию, Русская больница, которую русские по старой привычке называли “госпиталем”, невольно оказалась на особом положении. Этому способствовала ее круглосуточная готовность к немедленной помощи, в том числе и к операциям… Такой постоянной готовности русской больницы оказывать помощь способствовало и то, что. Берзин, крайне скромный и нетребовательный, жил в самом здании больницы, а рядом с теми двумя комнатами, которые занимал он, жило и несколько сестер милосердия. Каждый вновь поступавший больной все крепче связывал местное общество, местных жителей, особенно русских, с больницей. Слава о хирурге Берзине быстро распространилась за пределами Софии, все чаще и чаще стали к нему приезжать больные из разных мест провинции. Особенно прославился он оперативным излечением спонделита – туберкулеза позвоночника, сгибавшего больных почти пополам. Эту операцию. не делал никто из местных хирургов»¹⁷⁸.

Его хирургическая клиника стала одной из лучших. До 1938 г. в ней было проведено 7878 операций, в среднем 525 в год. После Второй мировой войны, в конце 1950 г., она из ведения Союза советских граждан и министерства здравоохранения окончательно перешла в разряд государственных медицинских учреждений¹⁷⁹.

Широкое распространение получила и практика привлечения русских преподавателей в духовные учебные заведения. Опыт, знания, искусство русских богословов служили православной болгарской и русской молодежи, решившей посвятить себя пастырству. На Богословском факультете университета в Софии преподавал выдающийся богослов Николай Никанорович Глубоковский. И хотя он не нуждается в особых представлениях, тем не менее постараюсь обрисовать его портрет.

О внешности знаменитого ученого так писал князь Ратиев: «Впервые я увидел его в деканате нашего юридического факультета на улице Шипка. Спрашивать было бессмысленно – он был стопроцентный русский. Своей седой бородой и соломенной шляпой, не панамой, плетеной из простой соломы, в свободной светлой рубахе – внешне он скорее всего походил на типичного “деда-пасечника”. В дополнение ко всему в руках у него была сумка из водорослей, такая, с какою у нас в России ходили на базар кухарки закупать продукты»¹⁸⁰.

Теперь об учености: достаточно сказать, что в 1925 г., на торжестве в Софийском университете, по случаю празднования 35-летнего служения науке, было получено свыше ста пятидесяти телеграмм и поздравительных писем, поступивших из разных стран мира. Сам юбиляр в ответе на все приветствия сказал: «Если что-нибудь и сделано в связи с моим именем, то не мною, а лишь через меня и только при благости Божией и при помощи добрых людей, без чего я, по условиям моего горького детства, был бы ныне просто деревенским пастухом»¹⁸¹.

После его кончины 18 марта 1937 г. среди рукописного наследства были такие рукописи, как «Объяснительный богословский словарь», «Благовестие христианской славы в Апокалипсисе св. Иоанна Богослова», «Христос-Искупитель, Церковь Христова и Искупленный человек по Посланиям Св. Ап. Павла к Филиппийцам, Ефесянам, Колоссянам и Филимону» с кратким обзором их»¹⁸².

Небезынтересно отметить, что после кончины имя знаменитого богослова много лет встречалось в переписке Патриарха Алексия I с главой Совета по делам Русской Православной Церкви при Совете министров СССР Г. Г. Карповым, а также в бумагах МИД СССР в связи с приобретением рукописей Глубоковского. Вся сложность вопроса заключалась в том, что, ведомство Карпова, точнее, компетентные органы, не спешили давать согласие, так как, согласно полученным сведениям из МИД СССР, Глубоковский был «активным приверженцем протестантизма и экуменизма и его работы написаны с этих позиций», и труды светского богослова для православной церкви «неполезны и даже вредны»»¹⁸³.

Небольшой комментарий по поводу экуменизма.

Живший в Софии долгое время протоиерей Владимир Шпиллер писал: «Экуменическое движение, о нем иногда говорят “экуменическое христианство”, бесспорно родилось на почве своеобразного романтического голода западных христиан и, очень похожей на здешнюю, тоски верующей души по нравственной правде жизни, по осуществлению хотя бы в пределах христианского мир христианского завета взаимной любви. Но в экуменическом христианстве, по крайней мере тогда, было так много плоского благодушия и сентиментальности, что все оно обращалось именно в сентиментальную, совершенно нерелигиозную религию, в религию какой-то голой морали, полностью лишенной религиозного радикализма. Его религиозность в сущности являлась начисто секуляризованной. Не потому ли нас, русских, оно в общем не увлекало? Мы прошли через соблазны некоторых типов подобной морализации религии, на деле перестающей быть религией. И давно. В дневнике Льва Толстого 5 марта 1855 г. сделана была следующая запись. “Разговор о Божестве и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта – основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле”. Толстому замысел не удался. И даже только в русском, а не в общечеловеческом масштабе. Но можно ли сказать то же о подобном – как многим из нас кажется – замысле основателя экуменического движения американца Джона Мотта?»¹⁸⁴. Нет комментариев.

Теперь я хочу вернуться к теме приема болгарами русских ученых, т. е. к тому, с чего начал.

С 14 по 21 сентября 1930 г. в Софии прошел V конгресс русских ученых за рубежом. Председателем Оргкомитета был протопресвитер Георгий Шавельский. Большую роль в его поддержке, пишет председатель Совета правления «Русского Академического союза в Болгарии» С. А. Рожков, сыграл «Комитет русских воспитанников в Болгарии». На торжественном совместном заседании его глава профессор В. Златарский сказал, что приезд русских ученых «дает возможность русским воспитанникам в Болгарии отблагодарить своих гостей за то отеческое внимание и гостеприимство, с которым они, как студенты в России, пользовались, получая расположение и любовь со стороны русских профессоров, русских товарищей – студентов, русских семейств, русского общества в течении обучения в России… Именно этому воспитанию и образованию болгарской молодежи в России, которое шло непрерывно в течении почти целого столетия, обязаны те культурные связи, которые существуют между русскими и болгарским народами в новое время»¹⁸⁵.

Что еще? Память о русской профессуре бережно хранится их коллегами, учениками. Это традиционно. Главное в другом. Их мысли, идеи, опыт, знания все еще живут в книгах, учебниках. Следовательно, они с нами.

Мастера кисти и красок: Глинский и его сотоварищи по ремеслу – от классики до эротики

Весьма много осело в Болгарии и русских художников. Судя по списку, составленному Цветаной Кьосевой, в 1929–1945 гг. членами Общества русских художников состояло 38 человек. А в целом, людей, связанных с ремеслом художника, скульптора насчитывалось 78 человек¹⁸⁶. Их мастерство позволило им активно работать в сфере художественного оформления книжно-журнальной продукции, создавать монументальные композиции на религиозную и светскую тематику, работать декораторами, художниками по костюмам, успешно выставляться, утверждаться в болгарской культуре, обогащать ее художественную жизнь¹⁸⁷.

Если говорить о русских художниках в Софии, то непременно следует начать с рассказа о потомке знаменитого рода Глинских – театральном художнике и замечательном человеке Николае Борисовиче Глинском (17 (30). VIII. 1901, Москва – 04. I. 1999, Саратов). Благодаря написанной им книге «Моя жизнь – весь XX век», ряду очерков, воспоминаний, публикаций, о нем известно многое.

Он родился в семье потомственного почетного гражданина Бориса Васильевича Глинского, совладельца стекольного завода. Два его дяди по линии матери, Анны Андреевны (урожденной Ленивовой), были актерами. Один из них, Василий Васильевич Калужский (на сцене Лужский), стоял у истоков Московского художественного театра.

Детство Коли прошло на старинной московской улице Плющихе в особняке, в котором когда-то жил Лев Толстой. В 1906–1908 гг. учился в частной начальной школе сестер Золотаревых, располагавшейся рядом с домом, потом в гимназии имени Григория Шелапутина, что в Оболенском переулке. Рано начал рисовать, сначала карандашами, потом акварелью, в десять лет «стал пробовать масляные краски». В гимназии «часто рисовал мелом на классной доске какие-нибудь сценки и даже целые картины… избирал чаще исторические темы или иллюстрировал проходимый материал из школьных предметов. А когда началась война с Германией, брался и за военные эпизоды: атаки пехоты и конницы, рукопашные схватки…» В годы Гражданской войны служил в Добровольческой армии¹⁸⁸.

Участвовал в знаменитых боях под Токмаком и Каховкой, попавшей потом в песню красных бойцов. В 1920 г. на пароходе «Георгий Победоносец» отбыл с товарищами по оружию из Ялты в Константинополь. Там, чтобы выжить, торговал газетами, пробовал себя в журналистике, работал маляром, даже сделался «специалистом по глажению дамского белья». И учился: вначале в лицее для эмигрантской молодежи (1921 г.). Потом поступил в гимназию (1922 г.), которая позже была переправлена в Болгарию, вначале в портовую Варну, потом в город Шумен¹⁸⁹.

Болгарскому языку Глинский, как все, изумился, а потом достаточно быстро освоил. Он так пишет об этом в своих воспоминаниях: «Сразу же, еще у порта, бросились в глаза вывески – буквы русские, а слова малопонятные, иногда что-то совершенно невероятное, да к тому же множество твердых знаков: “Последняя грижа”, “Сараф”, “Бръснарница”, “Влагалище”. Потом помаленьку разобрались: грижа – забота, а последняя – потому что похоронное бюро, сараф – меняла, бръснарница – всего лишь парикмахерская, а влагалище – просто хранилище, склад.

Еще Аверченко в своей газете шутил, что болгарскому языку очень легко выучиться, достаточно из русских слов повыкидывать все гласные. И в самом деле, забегая вперед, скажу, наверное, через каких-нибудь полгода, может, и раньше, я вполне свободно заговорил по-болгарски. Получалось как-то само собой. Главным, скорее всего, было то, что я совсем не боялся осрамиться и лихо, при каждом удобном случае, вступал в разговоры с местными жителями. И сам не заметил как освоил язык. Потом я нередко выслушивал комплименты по поводу владения языком»¹⁹⁰.

В Шуменской русской гимназии учиться было интересно и весело: был даже «Клуб оранжевых пауков» с шутками, розыгрышами. В «паутину» попал и Глинский, которому было посвящено следующее стихотворение:

 

Грандисон

Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой.
А. С. Пушкин
 
 
Он Николай из рода Глинских…
Берет начало этот род
От цапель дальних, дальних пинских
Все поглощающих болот.
Он первоклассный декоратор
И живописец хоть куда.
Творит chef-d’oeuvre (шедевр),
Как инкубатор,
И не банален никогда.
Он презирает все шаблоны,
Любезный дамский кавалер,
И расточает им поклоны
На сверхъестественный манер.
Без страха рыцарь и упрека,
Горяч, как нефтяной пожар,
Он от малейшего намека
Кипит, как тульский самовар¹⁹¹.
 

После грустно-веселого выпускного вечера Глинский в сентябре 1923 г. уехал в Софию, где поступил в Болгарскую Академию художеств на декоративное отделение к профессору Харалампию Тачеву. Учебу он успешно сочетал с работой. В отличие от многих русских, бедствовавших в болгарской столице, Глинскому везло. Ведавший русскими детскими домами и учебными заведениями Александр Владиславович Арцишевский назначил его преподавателем рисования в софийском детском саду, считая, что этот предмет должен вести художник, а не обычная учительница, которая занимается всем. Потом по заказам своего приятеля, уехавшего в США, стал создавать экслибрисы,

рисовать поздравительные карточки. Успешно занимался и рисунками для вышивания по дамскому белью. Затем пошли рисунки для гобеленов, для спальных гарнитуров.

Позже «завязалось сотрудничество с дамскими журналами, публиковавшими материалы по рукоделию: сначала, кажется, с журналом “Женщина и дом” (“Жена и дом”), потом – “Икономия и домакинство” (“Экономия и домашнее хозяйство”) и “Домакиня и майка” (“Хозяйка и мать”). Любопытно, что все три журнала конкурировали между собой, но это не мешало… иметь нормальные отношения со всеми. Им я поставлял рисунки для самых разных видов вышивок – гладью, крестом, по тюлю, для гобеленов и, конечно, в технике “поан ласа” (шитье тесьмой – В. К.), особенно почитаемой болгарсками, – целые гарнитуры. Делал им и рисунки для всяких выставок.

Моя работа для этих журналов и магазинов продолжалась долгие годы, около двух десятилетий – вплоть до 9 сентября 1944-го года»¹⁹².

Потом были и другие подработки: изготовление и роспись абажуров, преподавательская работа в русской гимназии, иллюстрация университетских учебников, научных трудов сотрудников Софийского университета, для Ветеринарного института, иллюстрирование детских книжек, оформление витрин, открытки с народными костюмами и др.

Особо подчеркну, что Глинский делал по заказу Софийского Военного музея и копию знаменитого Самарского знамени, изготовленного жителями этого города и предназначавшегося для болгарского ополчения. Оно развевалось на Шипке и стало не только болгарской, но и русской святыней¹⁹³.

В 1926 г. женился на Лидии Николаевне Харютиной, с которой счастливо прожил более полувека, 56 лет.

В том же году по заказу Николая Осиповича Массалитинова, главного режиссера Национального драматического театра, сделал 18 костюмов для спектакля «Царь Федор Иоаннович». Это просто написать: «сделал», в действительности все выглядит сложнее.

Сам Глинский пишет, что костюм «должен был отражать замысел постановки, свою эпоху, даже индивидуальные особенности актера, для которого предназначался. За костюм взялся художник. Вместо дорогих, фабричного производства тканей, таких как бархат или парча, стали использовать дешевые материалы, но расписывали их различными способами, добиваясь художественной яркости, достоверности и убедительности. Теперь костюмы создавались специально для каждого нового спектакля, подчеркивая его типажи, с одной стороны, и добиваясь большего сценического эффекта, с другой. И при всем этом учитывался характер, особенности фигуры одеваемого артиста». Добавлю, что из мешковины, бязи, сатина Глинский сотворил чудо. О них писали в газетах.

Сам Массалитинов в интервью признавался, что «некоторые костюмы лучше тех», что были в МХТ, на Родине. После удачного театрального дебюта Глинский готовил костюмы для целого ряда спектаклей, драматических, оперных. Делал эскизы костюмов для оперетты «Али-баба и сорок разбойников». Работал для кукольного театра. Пробовал себя и в балетном жанре – делал костюмы для «Половецких плясок» из «Князя Игоря».

Сотрудничество с театрами у Глинского было плодотворным, помогали и русские связи. Так, в 1929 г., благодаря Николаю Дмитриевичу Векову, занимавшему пост главного дирижера Софийского государственного театра оперы и балета, получил и выполнил заказ на костюмы и эскизы к декорациям для спектакля «Борис Годунов».

Правда, не все шло гладко: был обижен главный художник Александр Миленков, отстраненный Вековым, забраковавшим его эскизы, так как в них «русского почти ничего не было». За спиной Глинского начали шептаться: «Думает заработать – как бы не так! Без штанов вылетит из театра». Тем не менее, несмотря на определенное противодействие, придирки, нервотрепку, премьера, приуроченная к новому открытию театра, после пожара 1923 г., прошла успешно¹⁹⁴.

Талант русского художника-декоратора был востребован даже дипломатами. Еще до завершения работы над «Борисом Годуновым» Глинский получил крупное предложение от итальянского посла по подготовке гала-вечера по случаю бракосочетания болгарского царя Бориса с итальянской принцессой Джованной, дочерью короля Виктора-Эммануила. После блестящего исполнения этого заказа последовал новый – от греческого посла по оформлению зала для костюмированного бала. Эта работа была также оценена очень высоко.

Чтобы дать хотя бы небольшое представление о таких заказах, предоставлю слово самому художнику, выполнившему для тех же греческих дипломатов работу по оформлению весеннего «бала Пьеро»: «Панно я написал в духе Сомова: ночные праздники позапрошлого века с фейерверками, фонариками, с маркизами, Пьереттами и Пьеро с арлекинами. Между панно – фрагменты трельяжа, увитого виноградом, так что стен почти не стало видно. Весь потолок закрывали искусственные гирлянды из белых и сиреневых глициний с цветными фонариками… Так как был уже март и погода стояла почти весенняя, я предложил при входе гостей в зал открыть окна и дать ночной свет, для чего вместо обычных лампочек вставить синие. А еще я посоветовал, для усиления эффекта, побрызгать гирлянды каким-нибудь одеколоном с запахом сирени или акации»¹⁹⁵.

Потом были и другие заказы. Всего Глинский оформил шесть балов и вечеров в разных посольствах.

Были поручения и из царского дворца. По заказу болгарской царицы Джованны он с 1930 г. на протяжении тринадцати лет ежегодно расписывал пару пасхальных яиц для итальянской королевы, ее матери-черногорки, остававшейся православной.

Получал Глинский и заказы, связанные с царем Борисом. В частности, в 1930-е гг. он оформил для болгарского монарха, министерства просвещения и министерства внутренних дел три альбома с фотографиями всех русских учебных заведений Болгарии. «Переплет царского альбома был из глянцевой кожи с росписью под эмаль, один из министерских – шелковый с узором под вышивку “настилом”, а другой – из светлой кожи с русским орнаментом»¹⁹⁶.

В 1933 г. вступил в Союз художников Болгарии.

Успехи Глинского у Векова были столь очевидны, что он был приглашен к постоянному сотрудничеству. В 1929 – 1953 г.г. он оформлял постановки «Садко», «Шехеразаду», «Сказку о царе Салтане», «Царскую Невесту», «Бориса Годунова».

Его талант художника был высоко оценен приехавшим в октябре 1934 г. Федором Шаляпиным, которому Глинский показал свои эскизы к «Борису Годунову» (1929 г.). На подаренной ему фотографии великий певец написал: «Брависсимо, милейший господин Глинский! Смотрел Ваши эскизы – превосходная работа. Браво!» Перед отъездом Шаляпин подарил свои фотографии присутствовавшим на одном из обедов-встреч оперной певице Милке Ангеловой, ее сестре Любе, Арцишевс-кому и Глинскому, которому сделал следующую надпись: «Господину Глинскому с пожеланиями успехов в его прекрасной работе художника. Ф. Шаляпин. 1934»¹⁹⁷.

В 1935 г. Глинский был приглашен известнейшим болгарским режиссером Христо Поповым, с которым они работали очень дружно, готовить костюмы и декорации к опере Н. А. Римского-Корсакова «Садко». Работа над этой постановкой принесла ему такой успех, каким не пользовался ни один русский художник. Эскизы декорация и костюмов были выставлены в центре Софии в витрине большого книжного магазина, чего раньше никогда не делали. Сам спектакль прошел 17 мая под шум аплодисментов, сопровождавших каждую картину. Так, в «картине “Морское дно” очень эффектно было освещение: на тюль проектировались переливы воды. Дирижер вынужден был приостановить музыку, а самый конец картины сопровождал уже гром рукоплесканий, под которые все морское царство и провалилось, как было задумано, в тартарары…» А когда в последний раз дали занавес, в зале пронесся шквал аплодисментов с криками «Браво!» «Художника, художника!», «Художника на сцену!», «Глинского!» Пришлось выйти, чего раньше никогда не было в истории театра. На сцене он вместе с Христо Поповым оказался в центре артистической цепочки, окатываемой рукоплесканиями. Потом были поздравления директора театра, режиссера, дирижера, поцелуи Константина Каренина, исполнявшего партию Садко, и Милки Ангеловой, спевшей Волхову¹⁹⁸.