Текст книги "Стихи. 1964–1984"

Виктор Кривулин
Стихи. 1964–1984

© В. Б. Кривулин (наследники), 2023

© О. Б. Кушлина, М. Я. Шейнкер, составление, комментарии, 2023

© Н. А. Теплов, оформление обложки, 2023

© Издательство Ивана Лимбаха, 2023

* * *

О себе писать стыдно, и тем не менее я всю сознательную жизнь этим занимаюсь, избрав медитативную элегию в качестве преимущественного жанра, может быть, потому, что в других разновидностях словесной деятельности «я» пишущего не так существенно. Если же перейти на язык анкет и Плутарха, то получится, что я родился в июле 1944 года где-то в районе Краснодона, прославленного Фадеевым, с которым мой отец, тогдашний военный комендант этого местечка, был знаком по роду службы, содействуя сбору материалов для будущего романа «Молодая гвардия». С 1947 года и по сю пору, с незначительными перерывами на Москву, Париж и Крым, живу в Ленинграде, который нынче можно снова именовать Санкт-Петербургом. Поступил на итальянское отделение филфака с единственной целью: прочесть «Божественную комедию» на языке оригинала. Цель эта до сих пор не достигнута… Как бы то ни было, закончил я уже русское отделение (дипломная работа по Иннокентию Анненскому). Стихи пишу, сколько себя помню, но серьезно относиться к ним стал только после 1970 года, когда за чтением Баратынского (Боратынского?) посетило меня, если так можно выразиться, формообразующее озарение – и я как бы обрел магическое дыхательное знание собственной, уникальной интонации, неповторимой, как отпечатки пальцев. Ощущая свою принадлежность к так называемой новой ленинградской поэтической школе (Бродский, Стратановский, Шварц, Миронов, Охапкин), с общим для ее авторов балансированием на грани иронии и пафоса, абсурда и спиритуального воспарения, сюрреализма и ампира, смею утверждать, что во многом и отличаюсь от упомянутых авторов. Не стану скрывать, что испытал известное влияние московских концептуалистов (Пригов, Рубинштейн) – впрочем, не столько литературное, сколько человеческое. Пишу – квантами, объединяя тексты в небольшие сборнички (нечто среднее между стихотворным циклом и поэмой), которые, в свою очередь, самопроизвольно сливаются в более обширный текст, организованный скорее по законам архитектурной и музыкальной композиции, нежели по собственно литературным правилам. Первая такая книга – «Воскресные облака» – вышла в самиздате в 1972 году, последняя – «У окна» – в 1992 году. За двадцать лет поэтическая манера, естественно, претерпела существенные изменения, но менее всего изменилась интонация.

1993

I. Воскресные облака

«Кто видел ангелов – тот светится и сам…»

 
Кто видел ангелов – тот светится и сам,
Хотя и светом отраженным.
Кто с ними говорил – пчела завороженно
К его прилепится устам…
 

Октябрь 1971

Облако воскресения

 
Посмотришь: день настолько тих,
что впору усомниться –
да существуешь ли? не призрак ли? На лица
воскресный сон сошел, и в сонме их
узнаешь ли свое, когда клубится
толпа, как дым, – не время ли проститься
с подпольем помыслов своих?
Не время ли принять из красных рук
глоток и отдыха и дыма?
Тем и за труд мне платят нелюбимый,
что тих воскресный день, что облачен досуг,
что ветром жизнь над городом гонима,
как будто вымершим – настолько нелюдимо
собрание каналов и разлук…
 

1971

 
Где ты идешь – не движется ничто,
но камень шага намертво привязан
к моим ногам. С евангельским рассказом
не воскресают. Слово-решето
не держит влаги. Плеск переполняет
ущербины гранита, где больная
плывет в сомнамбулическом авто
 
 
история. Где Ты идешь – застыл
цитатой ночи, взятой вне контекста,
непросвещенный камень места,
но прошлого моста шатается настил
над пропастью. Сквозь решето просеян,
мучнистый снег висит над воскресеньем.
Я просыпаюсь. Не хватает сил
 
 
из пелены испепеленных лет
ладони выпростать наружу.
Маршрут на службу огибает лужу,
где зыблем темный силуэт
классического зданья. Учрежденье
лежит на мостовой, прикидываясь тенью.
Но тень отбросившего нет
на свете человека. Ты прошел
из ночи в ночь.
 

Февраль 1974

Да хрящ иной…

Е. Боратынский

 
Песок, скрипящий на зубах. Частицы черной пыли.
Свеженаваленный асфальт горяч, как чернозем.
Дымящееся поле. Первый гром.
Сей жирный пласт земли – возможность изобилья.
Да будет хрящ иной! По улицам вдвоем,
где шел ремонт, мы целый день бродили.
Да будет хрящ иной. И я спросил:
Где тот посев, где сеятель холщевый?
И у тобой затеянной дубровы
взойти хватило ль сил?
Повсюду шел ремонт. Жестокого покрова
лишенная земля – и таинства могил –
 
 
кой-где уродливо и ржаво проступала,
как пятна крови сквозь бинты…
И он ответил, что могильныя плиты
совсем не тяжело откинуть покрывало,
совсем не тяжело восстать из немоты:
кто был зерном – тому и слова мало.
 
 
Кто был зерном, кто семенем – тому
да хрящ иной и вправду плодоносен,
и жизнь его продлят стволы прямые сосен,
и брошенное некогда во тьму
взойдет из тьмы, и с легкостью отбросим
постель из слякоти – последнюю тюрьму.
Да, Боратынский, ты живешь. Твоя стезя,
иная слову, иглами шевелит.
Но мне-то лечь в асфальт, что над землею стелют!
Не в землю, но туда, где умереть нельзя,
чтобы воскреснуть. Шел ремонт. Расплавленной смолою
тянуло отовсюду…
 

Май 1972

 
Да, я пишу, побуждаем
демоном черных суббот
с именем демоса: пот
грязной рукой утираем,
тряпкой промасленной, краем
окровавленных свобод.
 
 
Как не похож на пчелиный
наш опечаленный труд!
Перемещение груд
щебня, бумаги и глины –
творчества без сердцевины
всеоплетающий спрут.
 
 
Сосредоточенно строя
соты своей пустоты,
чьи восьмигранные рты
залиты черной смолою,
меда ли солнце густое
ищешь попробовать ты?
 
 
Но обретаешь работы
химию – привкус чернил.
Вина, которые пил,
смешаны с ядом субботы…
Бледных предместий болоты,
Господи! как я любил
 
 
за нарывающий хаос
под кожурою земли,
за электричку вдали,
что побрела, спотыкаясь…
Да! – я кричу, задыхаюсь
вслед ей. Но годы прошли.
 
 
Там, на закате, строенья
льются медовой рекой…
Жало трубы заводской
солнце разрезало тенью.
– Желтая тень воскресенья
да не воскреснет с тобой!
 

Март 1973

 
Как трудно все! Мерцает редкий снег
меж редких веток. В освещеньи ртутном
мертвец, питейный человек,
мешок с добром сиюминутным, –
ни жалости не вызовет, ни зла,
но каждая судьба чиста и неподсудна,
когда вот так неузнанной прошла.
Да что за дело мне до жизни этой частной,
до дроби, избранной из цельного числа
 
 
на миг неисцелимо-безобразный!
Венец надели. Воскресенье. Хмель,
подобно сплетне, царствует заглазно.
 
 
И тащит пьяница незримую постель
повсюду за собою. – Лазарь! Лазарь!
не слышит, рухнул на панель.
 

1977

Ангел августа

 
О, зелени плесни мне вместе с пылью!
Мне пыльной зелени плесни.
Последнего тепла сгорают дни.
У сонных мотыльков опали крылья.
Но временное снится изобилье
на миг уснувшему в тени.
 
 
То заскорузлый ангел плодородья,
раскрыв лиловые крыла,
склоняется над ним – то жирная легла
на почву тень, и черви в огороде
из чрева тучного земли чревоугодья
высвобождаются… Числа
им нет. Кишат и оплетают тело
уснувшего после трудов.
Тоннели в мякоти плодов,
в зеленой мякоти ли, в белой –
и чернь и ржавчина. И смерть природе спелой,
как женщине после родов!
 
 
О, зелени в глаза мне! – так же плесень
бывает нежно-зелена –
в последний раз плесни… В последнем всплеске сна
твой, август, миг и сладостен, и тесен!
 

Август 1971

 
Слышу клекот решетки орлиной,
чудный холод чугунных цветов –
тень их листьев легка, паутина
мне на плечи легла, охватила
словно сетью. Хорош ли улов?
 
 
О, как ловит нас на созерцаньи
мир теней. Рыболовная снасть
нам раскинута – очерк ли зданья,
голубой ли решетки мерцанье,
льва ли вечно раскрытая пасть.
 
 
Приоткрывшийся зев – о, не здесь ли
вход в подземное царство Шеол,
где бы с шорохом легким воскресли
все цветы из металла и жести,
где бы с хрустом проснулся орел,
но зато где бы я обратился
в неподвижно-бесформенный ком,
в слиток тени – и голос мой слился
с гулом пчел над бездонным цветком…
 

Весна 1971

 
В цветах, источающих зной,
в тяжелоголовых и сонных
цветах – в мириадах и сонмах
цветов, восстающих из гнили земной, –
сгущается преображенного тлена
невидимое существо,
текучего запаха демон,
и тянутся пальцы его,
мне в грудь погружаясь, как в пену.
Земля меня тоже впитает –
шипя и пузырясь –
в песок уходящую жизнь…
Вино дорогое в подвалах,
где плесень и сырость,
цветы в состояньи подземном, прекрасном на вырост –
все выйдет когда-то наружу,
все в дух обратится.
Вселенная запаха! примешь ли тленную душу
цветов и цветов очевидца?
обнимешь ли, гной из себя источая,
всей памятью пьяной небывшего рая?..
 

Июнь 1971

 
Жирных цветов ярко-красные рты
влагу прозрачную взгляда
жадно пригубили – не отстранить.
 
 
Что же ты, зренье, не радо,
что же не счастливо ты
самой возможностью жить?
 
 
Я не смотрю, и опущены веки.
Багровые тени мелькают
хищными вспышками тьмы.
 
 
Даже и в памяти не отпускают
кровососущие губы! Навеки
жертвы цветов шевелящихся – мы.
 
 
Преображение в красноголовых,
в отяжеляющих стебли свои
болью и жизнью чужой –
 
 
самая чистая форма любви,
освобожденной от жеста и слова,
тела земного, души неземной.
 
 
Нечему слиться и не с чем сливаться!
Есть обращение виденья в свет,
судорога перехода,
 
 
оборотней бесконечное братство,
вечное сестринство – Смерть и Свобода –
Пир человекоцветов.
 

Сентябрь 1972

 
Когда в руке цветок, то пальцы неуклюжи,
совсем чужие мне, настолько тяжелы,
И хрупкой форме голос мой не нужен,
когда он напряжен или простужен,
когда он пуст, как темные углы.
 
 
Когда в руке цветка трепещет тонкий запах,
то кожа лепестков шершава и груба.
О, где же не стеснен, и где не в жестких лапах,
и где свободен дух от пальцев наших слабых –
от своего свободолюбия раба?
 

1971

 
Лепесток на ладони и съежился и почернел
как невидимым пламенем тронут…
Он отторжен от розы, несущей живую корону,
он стремится назад к материнскому лону,
но отдельная краткая жизнь – вот природа его и предел.
Как мне страшны цветов иссыхание, корчи и хрип,
пламя судорог и опаданье
лепестков, шевелящихся в желтых морщинах страданья…
Словно черви, летают они над садами!
К чьим губам лепесток, изогнувшись, прилип,
чьей ладони коснулся он, потным дрожа завитком,
лишь тому приоткроется: рядом –
одиночество розы, куста одиночество, сада.
Одиночество города – ужас его и блокада.
Одиночество родины в неком пространстве пустом.
 

1971

 
Здесь ум живой живет, но полудремлет.
Здесь ящерица-мысль недвижна средь камней.
Лиловый зной как бы лелеет землю –
но влажной лилии мне холода пролей!
 
 
Как раскаленная больничная палата,
колеблем воздух, выжженный дотла.
Зима была черна. Весна была чревата.
Прохлада в летний день, прохлада лишь бела.
Лишь белые костры кувшинок над водою
врачуют воспаленно – синий дом.
Я окна затворю, глаза мои закрою, –
но все вокруг костры над мыслимым прудом!
 
 
Льдяную чистоту и абсолютность цвета
возможно лишь болоту уберечь.
Цветы в гнилой воде. В стране моей – поэты.
Гниение и жар. Но смертный холод – речь.
 

Лето 1971

 
Раздет романтизм до последних пустот.
Что ж дальше? и пальцы проходят свободно
сквозь полую вечность – не там ли, бесплотна,
струится душа и время цветет?
 
 
Не там ли, где запах тончайших болот
почти не присутствует в девственных чащах,
где наистерильнейших помыслов наших
почти не касается бремя забот –
 
 
не там ли последний романтик умрет?..
Вода зацвела, застоялась, застыла.
Здесь больше не надо ни воли, ни силы,
ни тайной свободы, ни прочих свобод.
 
 
Здесь музыка льется и кровь мою пьет,
как стебель кувшинки, связующий руки,
обвившись вокруг… И нежданная, в звуке
завяжется боль потому ли, что плод –
 
 
в мучительной завязи нового знанья
о мире до дна оголенном, до срама,
до ямы, до судороги отрицанья…
 

1970–1971

 
Для неродившейся души что горше похвалы?
что порицания тяжеле?
В нас качеств нет, ни света нет, ни мглы –
лишь брезжит еле-еле
бесформенный комок на острие иглы…
О, сердце-бабочка, мы живы ль в самом деле?
 
 
Или настолько, сердце, слаб твой однодневный взлет –
слабее крылий трепетанья
прозрачной (уснувшей) бабочки, что как бы не живет,
лишь ветра чувствует дыханье?
На беспорядочном пути то крен, то поворот –
не все ль равно? Зачем ей расстоянье?
 
 
И ты не спрашивай, зачем летаешь кувырком,
зачем в паденьи угловатом
опору ищешь ты, как будто строишь дом
из воздуха и аромата
расплавленного меда над цветком…
Но крыша, Господи, прозрачна и крылата!
 

1971

 
О, расскажи мне о ничто
в осколках глаз его стеклянных,
где столько ягод на полянах,
блестящих капель на пальто.
 
 
Стекающих в твою ладонь
минут, потерянных в слияньи…
О, сколько ягод в смуглой длани
мерцает, плещется, – но тронь
 
 
губами – мокрое пятно.
Вода, проникнувшая в поры.
Разлуки, встречи или ссоры –
одно касание, одно
 
 
до влажной кожи, до руки
пружинящей, но и прильнувшей,
и глаз печальных блеск потухший,
и всплеск невидящей реки…
 

Февраль 1972

 
Земную жизнь пройдя до половины…
Перевод с итальянского
 
 
Земную жизнь пройдя до середины,
споткнулась память. Опрокинулся и замер
лес, погруженный в синеву.
 
 
Из опрокинутой корзины
струятся ягоды с туманными глазами,
из глаз скрываются в траву…
 
 
Черника-смерть! Твой отсвет голубиный
потерян в россыпях росы, неосязаем
твой привкус сырости, твой призрак наяву.
 
 
Но кровоточит мякоть сердцевины –
прилипла к нёбу, стала голосами,
с какими в памяти раздавленной живу.
 

Октябрь 1971

 
Густо-вишневый, как давленых пятна
ягод на скатерти белой,
миг, обратившийся вечностью спелой, –
прожитый, но возвращенный обратно!
 
 
То-то черны твои губы, черны!
Двух черенков золотая рогатка
пляшет в зубах – и минувшее сладко,
словно небывшее, где без остатка
мы, настоящие, растворены.
 
 
Мы и не жили – два шара дрожали,
винно-пурпурные брызги потока
времени – вишни раздавленной, сока,
бывшего замкнутой формой вначале,
полным, но влажным подобием сока,
окаменевшего в вечной печали.
 

Январь 1972

 
Влюбленные заключены
в полупрозрачные шары огромных виноградин,
попарно в каждой ягоде… Всеяден
их жадный рот, и руки сплетены.
Но в городе вина всего пьянее сны –
сплетенье радужных кругов, перетеканье пятен.
 
 
Сферические вечера.
В стеклярусных жилищах светотока
уснут любовники, обнявшись одиноко,
обвитые плющом от шеи до бедра…
Но в городе – во сне уснувшего Петра
змея впивается в расширенное око.
 
 
Чем зрение не виноград?
Когда змеиное раздвоенное жало
внутри зеленых ягод задрожало,
когда вовнутрь себя вернулся взгляд –
он только и застал, что город-вертоград
растоптанной любви, копыта и канала.
 
 
Лишь остовы на островах!
Их ребра красные подобны спящим лозам,
их лица, увлажненные наркозом,
их ягоды блаженные в устах
раздавлены. Текут на мусорную землю.
Но светел шар небесного стекла,
и времени прозрачная змея
влюбленных облегла кольцом небытия.
 

Март 1972

 
Прекрасно буршества пригубленное пиво,
и хмель глубок, и густо-зелен сон…
Вот искушенье памяти – вкушен
бессмертия напиток торопливый
в ином рождении, где бродит по стране
философ странствующий, где вино в броженьи –
но мысль уже пьяна до головокруженья,
и предвкушенье выпивки вдвойне
пьяней вина. И жизни предвкушенье
прекрасней жизни. Глянцевые сливы
глубоких синих слез, упавшие в траву,
лежат нетронуты, но внутренне счастливы –
их солнцем-веществом навеки проживу!
И в памяти – как будто наяву
их не было (плоды воображенья) –
года студенчества дрожат, и цельны, и полны
своей иссиня черной тишины
и сока невкушенного забвенья.
 

Март 1972

Вопрос к Тютчеву

 
Я Тютчева спрошу, в какое море гонит
обломки льда советский календарь,
и если время – Божья тварь,
то почему слезы хрустальной не проронит?
И почему от страха и стыда
темнеет большеглазая вода,
тускнеют очи на иконе?
Пред миром неживым в растерянности, в смуте,
в духовном омуте, как рыба безголос,
ты – взгляд ослепшего от слез,
с тяжелым блеском, тяжелее ртути…
Я Тютчева спрошу, но мысленно, тайком –
каким сказать небесным языком
об умирающей минуте?
 
 
Мы время отпоем, и высохшее тельце
накроем бережно нежнейшей пеленой…
Родства к истории родной
не отрекайся, милый, не надейся,
что бред веков и тусклый плен минут
тебя минует, – веришь ли, вернут
добро исконному владельцу.
 
 
И полчища теней из прожитого всуе
заполнят улицы и комнаты битком…
И – Чем дышать? – у Тютчева спрошу я –
и сожалеть о ком?
 

Ноябрь 1970

 
Во дни поминовения минут,
в себя вместивших жизнь десятилетий,
не я шепчу: вернитесь! Это ветер
сухими письмами шуршит, которых не прочтут,
чужими жизнями, которым не ответим…
О, если бы земля прияла их под спуд
и успокоила – мы знали бы: не встретим
безмолвных лиц и голосов безлицых
во книгах-кладбищах, во дневниках-гробницах.
 
 
Во дни, когда во мне заговорят
ушедшие – но глухо и незряче,
не я отвечу им. Лишь ветер, ветер плачет,
да в горлах жестяных грохочут и хрипят
комки застывших слез – но в таяньи горячих…
Во дни, когда тепло войдет в меня, как яд, –
тепло дыханья всех, чей голос был утрачен,
чей опыт пережит, чей беглый высох почерк, –
в такие дни, в такие дни и ночи
 
 
я только память их, могильный камень, сад.
 

Осень 1971

 
Всей-то жизни, что сотня страниц!
Столько лет здесь уснуло вповалку
подле строчек. А крикнешь: очнись! –
глянет мутно спросонок и жалко.
 
 
Даже нет, не лицо. Пустота,
сохранившая форму затылка…
Чуть примята подушка, припухли уста,
знать, и сон-то сошел на нее неспроста,
раз не прожита жизнь – но дрожит на запястьи в прожилках.
 
 
Эй, очнись, моя милая! Рук
светлый дождь пробежал по страницам…
Кто нас перелистает – и вдруг суете удивится
всей-то жизни, что чудом смогла уместиться
в госпитальной постели, в шершавой душе очевидца,
где со смыслом сцепляется звук.
 
 
Где на цыпочках ночью во двор
из последней выносят палаты
две рябых санитарки, две белых и смятых,
эту жизнь, ускользнувшую тайно, как вор.
Вот не гонится только никто, не вопит о пропаже,
лишь больничные теплятся запахи тел, и белья, и параши,
лишь невидимый слышится хор.
 

Лето 1971

 
Когда умрешь – и хлынут за тобой
все волны медные приспущенного мира,
бессильный медленный прибой,
что дребезжит в автобусах гурьбой
венков и стекол. Холодно и сыро.
Нас вывезут по Выборгской на Охту –
по набережной мимо штабелей,
где волны медные, от сырости намокнув,
на мелких распадаются людей.
Где Смольного собора пятерчатка
в глотке воды стоит невпроворот,
где разум покачнется и замрет
от холода и невской влаги сладкой.
 

1968

 
Когда подумаешь, какие предстоят
нам годы униженья, –
стеклоподобно застывает зренье,
и лед голубоватый – взгляд –
лежит недвижимо и плоско на предмете,
как наледь ступеней,
ведущих к вымершей воде, ведущих к ней,
окостенелой нашей Лете.
Когда подумаешь: ни лодки, ни пловца,
чтоб сердцу зацепиться
в его скольженьи вечном очевидца
по льду зеркального лица,
к нам обращенного из дали, словно свыше…
О будущем когда
подумаешь, но треска не услышишь
расколотого льда –
представь тогда Весну в обличьи отвлеченном:
чуть рот полуоткрыт
в глубоком феврале, что ржавчиной сквозит
на небе золоченом,
как на иконах нежной той поры,
где чернь и позолота
отметили полярные миры.
 
 
Добро и Зло, как два враждебных флота,
сошлись, перемешали корабли,
и морю их не придано земли.
 

Февраль 1972

 
Где сердцу есть место? где сердцу-моллюску
есть место, к чему прилепиться?
Вот каменный парусник грузно кренится,
восходит волна по гранитному спуску.
Вот запах гниющего в гавани флота –
и сердце прижалось ко дну пакетбота.
В двустворчатой близости неба и моря,
облитых живым перламутром,
где остров жемчужный над ежеминутным
лиением света, сгоранием, горем?
Где брезжит клочок неколеблемой тверди –
хотя б на секунду забвение смерти?
 

Март 1972

 
Блаженна рассеянность в бывшем саду,
и слабая память блаженна…
Оно и прекрасно, что все постепенно
исходит как пар изо рта –
и те, кого ждал я, – их больше не жду,
и те, кого помню, – они сокровенны,
как скрыт механизм крепостного моста
под скользкой брусчаткой, под именем Бренны.
И мост не подымется больше, и мест,
какие казались людьми,
здесь больше не встречу… И душу возьми,
о сад одинокий мой, крест.
Когда бы собрание просто дерев,
неловкие груды камней –
все было бы легче, и небо светлей –
а не отворившийся зев,
где туч не усмотришь, не то чтобы звезд
или Елисейских полей.
 

Осень 1971

 
В архитектурной муке длится сад,
подобно недостроенному зданью.
Еще не застит свод прозрачного сиянья,
еще не люстры листьями звенят,
но всех небес хрустальные подвески
уже меняют цвет, когда сместится взгляд, –
то жжет рубин, то теплится гранат,
то холод-изумруд, то черный лед – агат.
Все брызги, искры или всплески.
 
 
А водоем, откуда все пришло,
лежит бесцветно и неощутимо
между колонн-стволов, как зеркало, что дымом
сжигаемой листвы заволокло…
И назначенье светлых лоджий парка
еще темно. Здесь времени назло
не храму ли расти до неба, чтоб легло
на душу облегченье, и крыло,
небесной ласточки напрягшаяся арка,
земли коснулась тенью – и лица?
 
 
Едва ли церковь… Или же дворца
здесь вечный остов? память о барокко?
Но слишком низко пали облака,
тяжел орнамент веток, и тоска
непросвещенная, запавшая глубоко
в невидящем пруду, в стекле его зрачка.
 
 
Скорее, сад – холодный дом Творца,
оставленный расти пустым и неуютным,
чтобы в существовании минутном
ты не забыл, что жизни нет конца.
 

Сентябрь 1972