Текст книги "Встречи и расставания"

– Я знаю. – Она приподняла шапку, упавшую на глаза. – С осени.

– Значит, опыта маловато. – Глеб выдержал многозначительную паузу, подражая Хохлову. – Ну ничего, покажем, научим.

И пошёл по мосткам на буровую, слыша позади звук шагов Любы.

У рычага стоял мужик, ему незнакомый, и помбур был тоже новый, и Глеб не стал подходить, издали махнул, постоял, понаблюдал за спуском, зачем-то прокричал на ухо Любе, стоящей рядом, что эту вахту он не знает, и стал спускаться с буровой.

Когда отошли настолько, что гул дизелей не мешал разговаривать, сказал:

– Давай, показывай свою лабораторию.

Вагончик коллекторов был разделён на две половины. В одной, так же как и в других жилых, были спальные полки, только не четыре, а как у мастера – две, во второй – на длинном и узком столе громоздились приборы и лабораторная посуда. Это был необходимый минимум для замеров, иного трудно было ожидать, но Глеб всё ещё продолжал играть высокое инспектирующее лицо и печально поцокал языком.

– Кстати, у вас тут когда весна по расписанию? – наконец решил он вернуться к нормальному разговору. – Признаться, я от тепла, ручейков… Не очень комфортно.

– Как всегда, – произнесла Люба, перекидывая на грудь длинную русую косу, которую Глеб только сейчас заметил.

– О, у тебя коса, – не сдержался он, вспомнив Стасю. И добавил. – Давно не встречал. Можно сказать, с детства.

– А у вас что, совсем не носят?

– Не видел, – повторил он, отмечая, что в свитерке и брюках Люба вполне может дать фору городским красавицам. – А ты никуда не поступала?

– Пыталась…

– Куда?

– В педагогический.

– Завалила?

– Балл не добрала.

– Будешь снова?

– Не знаю. – Она крутанулась, мельком взглянув на себя в зеркальце, стоящее между приборами. – Хотите чаю?

– Чаю?.. Нет, спасибо, – задумчиво произнёс Глеб.

Надо было уходить, но ему почему-то не хотелось. От Любы веяло чем-то домашним, и ему было приятно наблюдать за ней.

– Ладно, я пошёл, после связи определимся, что делать.

Помедлил у выхода, ещё раз окинул взглядом маленькую и аккуратную фигурку и вышел, думая, что, возможно, Люба – первая красавица в посёлке.

…Почти неделю он промаялся с рецептурой, анализами, согласованиями по рации с базой, а та, в свою очередь, – с институтом. Всё это время ему помогала Люба. Вахта её закончилась, но сменщица заболела, и Бычков попросил её остаться. Они колдовали то в вагончике, то у емкостей. Наконец, рецептура, с учётом самых последних данных, была подобрана, наверху одобрена, и Бычков получил приказ готовить промывочную жидкость.

На это ушёл почти день. Спуск колонны начали уже в темноте, но ни Бычков, ни Глеб с Любой уходить с буровой не собирались. Бычков опасался, что пока скважина была пустой, она могла обвалиться. Любе нужно было делать постоянные замеры, чтобы определить, как ведёт себя новая жидкость на различных глубинах. Эти данные Глеб мог бы обработать и утром, но он не хотел уходить, так же как и остальные, чувствуя возбуждение и азарт от преодоления неведомо чего… Он курсировал между скважиной и емкостями, периодически заглядывал в вагончик к Любе, вместе с ней проводя замеры.

За эти дни между ними установились дружеские отношения. Они перешли на устойчивое «ты», он ей рассказал о Стасе, она ему о Вовке, который влюблён в неё, наверное, с первого класса, они учились вместе, но ей нравились всякие-разные, а Вовка не давал ей прохода и всех отпугивал. А теперь они наметили до армии, его забирают осенью, расписаться. Её родителям Вовка нравится, она – его родителям, они тоже работают в экспедиции, дядя Саша – шофёр, тетя Рита – продавщица в магазине нефтеразведки.

– А ты любишь его? – спросил тогда Глеб.

– Не знаю, – пожала плечами Люба. – Он большой, спокойный. И терпеливый. Я знаю, он сделает всё, что я попрошу.

– Так уж и всё.

– Да, всё, – сказала она. – Я тебе кое-что сейчас расскажу, но только ты никому-никому…

Глеб кивнул.

– В восьмом классе мы с ним гуляли, я сказала, что хочу шоколадку, он сорвал замок с магазина и принёс.

– С магазина, где мама работает?

– Нет, с леспромхозовского, мы в той части посёлка гуляли.

– И что ему было?

– А никто не узнал. Просто кроме шоколадки ничего не украли.

– Надо же, – удивился Глеб. – У вас в деревне – прямо коммунизм. Даже завмаг не воспользовался такой возможностью.

– У нас – посёлок, – с обидой уточнила она. – И между прочим, немаленький и вполне симпатичный.

– Ладно, если пригласишь, может, и заеду на обратном пути.

Сказал просто так, абсолютно не желая гостить в таёжном посёлке, и неожиданно поймал её долгий и ожидающий взгляд.

– Может и приглашу. – неожиданно серьёзно отозвалась она.

…До полутора тысяч метров спуск шёл как по маслу, потом начались сложные пласты, и Глеб решил брать пробы чаще. Теперь он бегал за ними на буровую, а Люба делала анализы. Так было быстрее, и он мысленно похвалил себя за такое решение, заглядывая через её плечо в листок с колонками цифр.

Через час, когда встали на забой, Бычков вынужден был признать, что скорость спуска действительно стала выше и, похоже, новый состав эффективнее.

– Выходит, мы тоже не зря хлеб едим, – потирая руки, сказал Глеб.

– Рано ещё радоваться, поглядим, как подъём пройдёт, – буркнул Бычков.

– Согласен. Тем более, коньяка у тебя всё равно нет. А я бы сейчас не отказался.

– Мечтай… Пошли спать.

– Позже. Ещё пару анализов сделаем.

– Ты девчонку заездил, придётся ей отгулы давать.

– Ничего, молодая, выдержит. Между прочим, толковая.

– Да вот хочу ей предложить по направлению вместо педагогического на наш факультет. Пусть лучше инженером будет.

– Гаврилыч, ну ты прям такой мудрый стал, – не сдержался Глеб.

– Я мастер… Хозяин на этой буровой. И, между прочим, учёный инженер, проблемы с железками – тьфу по сравнению с теми, что люди преподносят, – отпарировал Бычков. – Кстати, о тебе… Ты Любу не соблазняй.

– Я и не соблазняю, – растерялся Глеб.

– Я вижу, как она на тебя смотрит.

– Это её дело, – отмахнулся он. – Я лично смотрю на неё как и на тебя.

– Ладно уж темнить… Я – спать.

Бычков развернулся и, устало переваливаясь, пошёл к вагончику.

Глеб поднялся к емкостям. Люба, не дождавшись его, сама брала пробы.

– На забой встанут – закончим на сегодня, – сказал Глеб, глядя в белеющее в темноте её лицо. И оно ему показалось таким детским и таким беззащитным, что он вдруг наклонился и неловко поцеловал её в краешек губ и щеку. И оправдался: – Все говорят, что я тебя соблазняю, не верят, что безгрешен, а теперь вот так и будет.

– Зачем ты… – тихо произнесла она и, приподнявшись на носочках, подалась к нему.

Он видел её лицо, глаза, ждущие полуоткрытые губы и, неловко обхватив её рукой в жёстком полушубке, стал целовать уже по-настоящему.

– Зачем… – отстранившись, вновь повторила она и замерла, ожидая ответа.

– Мне с тобой так легко и просто, – произнёс Глеб, стараясь не думать, чем всё это может закончиться. – И тебе тоже?

Она кивнула.

Пробы стояли у их ног, и они помогли ему вернуться в действительность.

– Давай не будем больше об этом, – сказал он. – Сделаем замеры – и спать. Скоро уже утро…

В вагончике он сразу занялся анализами, потом Люба отправила его за последними пробами, – судя по гулу дизелей, колонна встала на забой.

Действительно, шло бурение, и по довольному виду бурилы можно было понять, что неплохо. Глеб не стал того отвлекать, взял промывочной жидкости прямо из жёлоба и вернулся в вагончик.

Через десять минут они закончили.

– Будешь чаю? – спросила Люба.

Он задумчиво покачал головой.

Попросил:

– Распусти косу.

Она помедлила, затем, не сводя с него взгляда, перекинув косу на грудь, стала её расплетать. Волосы растекались, закрывая маленькую грудь, Глеб попытался представить, как волосы ложатся на обнажённое тело, и Люба, словно прочтя его мысли, вдруг стала расстёгивать рубашку, затем лифчик, и он увидел остренькие, вздёрнутые соски. Она уже сняла брюки, и теперь концы волос лежали на белых трусиках. И он, сбросив полушубок и свитер, подхватил её на руки и отнёс на постель. Целовал и всё не решался снять трусики… Наконец отстранился, прерывисто дыша, произнёс:

– Надо идти…

Почувствовал, как замерла Люба, доверчиво прильнув к его плечу.

– Да, – тихо произнесла она.

– Ты же знаешь о Стасе, – уже остыв, сказал он. – А я – о Вове. Я не хочу быть подлецом…

– Не надо…

Голос у неё был усталый и какой-то безликий.

– Ты вот что… – оживился он от вдруг пришедшей мысли, дающей возможность разобраться в самом себе. – Ты же поедешь поступать, я тебе оставлю адрес, рабочий телефон. Нам нужно будет обязательно встретиться.

– У меня скоро свадьба, – чуть слышно прошептала она.

– Свадьба? – искренне удивился он, совсем забыв об этом. – Свадьба… – И замолчал, не зная, что же ещё придумать, чтобы не потерять её.

– Хорошо, – твёрдо произнесла она. – Свадьбы не будет.

Села, склонилась над ним.

Её волосы мягко накрыли его тело.

– Я приеду, Глебушка.

Он вздрогнул: она назвала его так же, как Стася, но с нежностью, которой ему никогда не приходилось слышать.

Он перебирал её волосы, вдыхал её запах и думал, что, может, напрасно сдерживает себя и надо обнять, почувствовать это желанное и покорное тело. И, понимая, что в следующее мгновение может так и поступить, резко поднялся. Наклонившись, коротко поцеловал её и стал одеваться.

– Я буду тебя ждать.

– Я приеду.

Она натянула одеяло до подбородка, словно защищаясь, и он, уже одетый, с полушубком в руке, ещё раз нежно поцеловал её в горячие и немного шершавые губы и быстро, не оглядываясь и не прощаясь, вышел.

На востоке, пока невидимое из-за деревьев, поднималось солнце. Красный луч ещё только-только коснулся верхушки вышки. День ожидался тёплый и солнечный. Вполне возможно, первый день стремительной северной весны…

Он прилетел в настоящую весну.

За три прошедших недели на городских улицах от снега не осталось и следа. Солнце грело почти по-летнему. Он перекинул алеутку через плечо и от аэропорта пошёл пешком, наслаждаясь запахом свежей травы, городских точек общепита и автомобильных выхлопов и провожая взглядом девушек, уже вылупившихся из колготок и брюк и манящих белизной своих ножек.

…Последнюю неделю Глеб просидел на буровой в одиночестве: Бычков наконец-то вырвался к семье отдохнуть, Любу сменила её напарница, с которой Глеб и завершал исследования. Особых изменений в рецептуре за это время не произошло, но Хохлов заставил его досидеть до полного прохождения сложного пласта.

Он разгонял тоску долгими походами по снежной тайге, прихватив дробовик Бычкова, но кроме белок, по которым даже и не пытался стрелять, так ничего и не встретил, хотя, по утверждениям буровиков, дичи в округе было навалом. Зато надышался запахами предвесенней пробуждающейся тайги.

Хотел заехать на базу и увидеть Любу, по которой вдруг затосковал, но случилась оказия с тем же лэповским вертолётом, который сел устранить неисправность на их площадку, и он полетел с ними, увидев посёлок только с высоты.

В самолёте начал писать письмо Любе. Но на середине пути вспомнил о Стасе, представил, как она его встречает… Мелькнуло воспоминание и о Татьяне, но уже как нечто далёкое и в общем-то неважное. И Глеб отложил письмо, здраво положившись на всемогущество времени…

Была суббота, впереди выходной, и он, особо не раздумывая, пошёл в ту сторону, где жила Стася. По пути на оставшиеся командировочные купил бутылку коньяку и шоколадку.

Надавил кнопку звонка. Ждал, улыбаясь, приготовив повторённое мысленно уже множество раз: «Прими блудного…» – и чуть не выпалил это лысоватому мужчине, открывшему дверь.

Тот, стоя в проёме в спортивных штанах и майке, с улыбкой глядел на него, и Глеб, пришедший наконец в себя, выдавил:

– Простите… Стася…

– Стась! Киса, – Мужчина обернулся, – к тебе. Похоже, тот самый соперник. – И Глебу: – Проходи, не стесняйся. – Повернувшись, пошёл вперёд, навстречу вышедшей из комнаты Стасе.

Та на ходу запахивала халатик.

– Глеб?

Остановилась, бросила взгляд на мужчину. И тут Глеб неожиданно для себя выдернул из сумки коньяк, протянул Стасе:

– Вот, прилетел… Только что.

– Проходи, – сказала она растерянно, а мужчина уже взял у неё коньяк и радостно произнёс:

– Весьма кстати. А то в доме ни капельки не осталось. Киса, мечты сбываются. – И ему: – Проходи же, мил человек, сейчас мы развяжем эту интригу… Под коньячок.

И исчез на кухне.

Не совсем понимая, как себя вести, Глеб оставил в прихожей сумку и прошёл следом.

– Садись, не томись.

Мужчина ловко открыл бутылку, длинными пальцами подхватил с полки три бокала, расставил их на столе.

– Кисонька, там в холодильничке… Меня зовут Арсений… А тебя – Глеб…

Он протянул через стол руку. Та оказалась сухой и крепкой.

– Ты как, морщишься или смакуешь?

Подал бокал с коньяком, приподнял свой. Сделал глоток, никого не ожидая.

Пригубила Стася.

Глеб помедлил и залпом проглотил коньяк.

Поморщился…

– Н-да… Значит, морщишься.

Горячая волна прокатилась вниз, расслабляя, делая окружающий мир не таким жестоким. Глеб отломил кусочек шоколадки и стал разглядывать Арсения.

Тот был явно старше, но излучал энергию и какую-то лёгкость. Пожалуй, это впечатление создавали прищуренные карие глаза и тонкое, с правильными чертами, лицо.

– Помнится, речь шла об интриге, – вызывающе произнёс Глеб и сам налил в бокалы.

Выпил.

– Ладно… Ты иди, киса, посмотри телевизор, – повернулся Арсений к Стасе. – А мы тут поболтаем… с юношей.

Стася бросила на Глеба взгляд, в котором, как ему показалось, была нескрываемая неприязнь, и послушно вышла.

– А интрига, мой мальчик, в том, что она мне рассказала о вашем флирте.

– И о постели. – с вызовом произнёс он.

– Да, и о постели. И о том, что твоё тело ей понравилось. Так что ты можешь гордиться этим. Но вся интрига как раз заключается в другом… – Арсений выдержал паузу и, подавшись вперед, коснулся пальцами своего лба. – Вот здесь, как и в её милой головке, она мне никогда не изменит. Понимаешь, мальчик?.. Тело – это просто, это легко. Это обыденно. Главное, что здесь… – Он ещё раз коснулся лба. – А здесь она меня любит. Злится на меня. Изменяет телом. Винится. Развращает…

– А мне… Я хочу сам её спросить.

Глеб поднялся. Наверное, от того, что был голоден, голова у него кружилась.

– Стася! – крикнул Арсений. – Приди, пожалуйста.

– Да… – Она появилась сразу, словно ждала.

– Стася, – начал Глеб и запнулся. Подумал, что смешно устраивать какие-либо сцены, в принципе, они другу другу ничего не должны. И закончил: – Он прав?

Стася не стала уточнять, кивнула, взглянув на Арсения. И этот взгляд объяснил всё…

– Ну что ж… Я действительно здесь лишний.

Глеб налил ещё в бокал, выпил и вышел в коридор. Молча натянул ботинки, подхватил сумку и куртку и, не прощаясь, открыл дверь.

Не оборачиваясь, бодрым шагом начал отсчитывать ступени вниз…

Солнце уже почти спряталось за крышей соседней девятиэтажки, разукрасив красными пятнами дом напротив. И этот подсвеченный дом напоминал то ли фейерверк, то ли пожарище.

А почему, собственно, я должен расстраиваться, мысленно спросил себя Глеб и сам себе оптимистично ответил: «Не должен». Абсолютно… Пусть Стася остаётся с этим лысым стариком, пусть. Она Глебу особенно и не нравилась. Так, хорошее тело… Вот завтра надо будет слетать к Татьяне…

Он вывернул карманы, пересчитал монеты на ладони – нет, завтра никак, получит деньги, отгулы и слетает. Но прежде узнает у Паши, как она…

А потом лето, приедет Люба…

На остановке, кроме него, ждала троллейбус девушка. Она была совсем юной, наверное, старшеклассница, и у неё были просто сногсшибательные глаза.

– Простите, девушка, я первый раз в этом районе, как отсюда выбраться поближе к центру? – Он поймал её заинтересованный взгляд. – Кстати, меня зовут Глеб. И я совершенно свободный человек…

И дай вам бог…

…И вот уже я и не я, а множество в единстве и единство во множестве, и бытие в небытии… А ещё это называется прогулкой по городку, в котором жил-был я и где великаны превратились в карликов. И тесновато мне, и сладостно, и весело, и печально… Я иду, а пыль лениво подымается облачками «ДО» и «ПОСЛЕ», нагло напоминая о нашем родстве. Пусть будет так, но… Я был великодушен ТОГДА, пытаясь великодушием заглушить страх от мысли, что ЭТО ВСЁ НЕ ДЛЯ МЕНЯ. Но сейчас я не играю с собой в прятки – я иду мстить. И сделаю это…

В тот день, когда Савелов-младший вернулся из армии, Савелов-старший убил человека.

Точнее, он его не убивал, он шёл на катере, тянул плот, длинную, изгибающуюся и подрагивающую ленту, а день был знойный, такой, что песок на косе жёг ступни, и весь городок багровел на этой, сабельного изгиба, раскалённой постели и когда-нибудь такое непременно должно было случиться, но почему именно тогда и именно с Савеловым-старшим, этого никто толком не мог объяснить…

Так вот, в какой-то момент отдыхащий полез с мальчишками на плот, нырнул с него. Но то ли был пьян, то ли ничего не разглядел в воде, хотя она была не такая уж мутная, и мы ныряли с открытыми глазами, умудрился попасть под следующую гленю, потыкался – Венька Паньков рассказывал потом, что он даже руку видел, сдирающую кору со связанных брёвен, – но, так и не найдя выхода, остался под брёвнами.

Тогда мелюзга посыпала с плота, пошлёпала к берегу, визжа от страха и белея округлившимися глазами, и на косе все замерли в жутком непонимании, а Савелов-старший высунулся из рубки, словно почувствовал что-то и даже потом, на допросах, всё путался, никак не мог объяснить, почему именно решил пристать к берегу, если ничего не видел, крутанулся обратно, отбросил племянника, белобрысого Саньку, от штурвала и стал чалить плот. Хорошо, что сразу за косой тянулась омутинка и глени не вздыбило на отмели, не поставило на попа. Пришлось бы тогда Савелову-старшему платить из своего кармана за срыв плана идущих следом катеров, за авральную работу бригады разборщиков, и вся сезонная зарплата ушла бы невесть куда, и тётя Зина пилила бы его года два, периодически оповещая улицу о несуразном своём мужике и бабьем горюшке…

Савелов-старший приткнул тогда плот и побежал по нему, проваливаясь между брёвнами, разбив в кровь лицо, и опять же неизвестно почему – как-то нескладно всё получается, сказали на суде: не видел, не знал, а нашёл сразу – наткнулся на пальцы, вцепившиеся в бревно посреди глени, и, как был в одежде, так и бухнулся в воду. Бабы на берегу завизжали, в испуге позакрывали глаза ладошками, но Савелов-старший вынырнул с другой стороны. Молча побежал обратно, оскальзываясь и падая на мокрых, вертящихся брёвнах, и, уже недалеко от катера, закричал так, что слышно было на третьей от реки улице: «Верёвку-у-у!». И перепуганный Санька бросил ему какую-то верёвку, но, видно, не ту, потому что Савелов-старший снова закричал страшным голосом: «Убью-ю!», сам взобрался на катер, нашёл нужную ему верёвку и уже по берегу вернулся обратно, на ходу обвязываясь одним концом.

Другой конец он сунул какому-то дядьке, крикнул: «Через минуту тяни!».

И хотя у того не было часов, он вытянул Савелова-старшего вовремя, с закатившимися глазами, цепко обнявшего утопленника. Савелова-старшего положили на песок, и тот мужчина, что тянул за верёвку, стал поднимать и опускать ему руки, а другой, отправив мальчишек за «скорой помощью», стал делать искусственное дыхание утопленнику. Изо рта Савелова-старшего скоро полилась вода, потом он стал кашлять, потом сел и попросил водки.

А утопленник становился всё синее и синее, но его всё качали и качали, пока не приехал врач и не сказал, что это бесполезно.

Тогда Савелов-старший попросил у врача спирта, но у того не оказалось, и он отправил Саньку за самогонкой к бабе Соне:

– Вот и две жизни погибли, – сказал он, выпив принесённый Санькой самогон, и, как был, в разодранных брюках и рубахе, в полных воды сапогах, побрёл домой, ещё не зная, что приехал Савелов-младший, отслуживший положенный срок, с двумя лычками на погонах, повзрослевший и радостный.

В тот день, когда всё это случилось, я решил, что жить больше не стоит.

Забравшись в заросли лозы, росшей у самой воды, я обдумывал, как лучше всего, какими словами и когда сказать об этом Гале, чтобы это было красиво, как в книгах, герои которых отличаются благородством и этим завоёвывают женские сердца. Я думал так упорно, что не заметил плот, который протащил мимо Савелов-старший, и поэтому о том, что произошло на косе, узнал гораздо позже, а раньше я увидел Савелова-младшего. Он шёл по берегу от парома с чёрным, в цветных наклейках чемоданчиком в руке, и вся его грудь отсвечивала значками. Они так здорово блестели на солнце, что я подумал: глупо из-за того, что тебя не любят, умирать. Другое дело – стать таким, как Савелов-младший, блестя значками, пройтись под окнами её дома. И она выглянет, не спрячешься от такого блеска. И скажет: «Юрочка, вернулся?» – «Вернулся, – скажу я. – Как ты тут поживаешь, выходи вечерком…» Она смутится и спрячется, но вечером обязательно придёт…

Савелов-младший скрылся за деревьями, не дав мне додумать самое интересное, что должно было произойти там, на лавочке в сирени, которую так любили все парочки. Я поднялся на берег и побежал следом за Савеловым-младшим, вот почему знаю, как он пришёл домой.

Тётя Зина как раз кормила тёмно-зелёной сечкой утят, желтоватых увальней, толкающих в нетерпении друг друга, падающих и смешно перебирающих лапками в воздухе. «Ах вы, проглоты, – приговаривала тётя Зина. – Ах вы, беспутные, ну, куды лезете, давитесь, всем хватит!» – и сердито кышкала на заходящих бочком кур.

Савелов-младший открыл калитку, поставил чемоданчик, сбил фуражку на затылок и стал смотреть на тёткину спину, обтянутую застиранным сарафаном в коричневых подтёках, хотя когда-то сарафан был в ярко-красных цветах и тётя Зина ходила в нём в город.

– Басурманы, ну чистые басурманы, – сказала она и повернулась, чтобы отнести корытце, в котором приносила сечку.

Увидела Савелова-младшего, оторопело постояла, не узнавая и не понимая, что надо этому солдату в её подворье, а потом ахнула так, как это делала покойная Савелиха, сморщилась и одной рукой всплеснула, а другой всё так же держала корытце.

– Неужто Павел?

Савелов-младший, распахнув руки, как это делают в кино, обхватил тётю Зину за плечи, пару раз тряхнул:

– Я, тёть Зин, я…

И тут тётя Зина расплакалась, засморкалась, поставив корытце, пошла в хату, а Савелов-младший присел на корточки, стал подманивать утят, но они не шли на его вкрадчивое «ути-ути-ути», и он поймал одного, суматошно дёргающего слабыми зародышами крыльев, и сел на крыльцо, держа его в руке.

Вышла тётя Зина, уже в другом, новом сарафане, с сумкой в руках. Постояла, глядя на Савелова-младшего, окрепшего, раздавшегося в плечах.

– Утёнок-то сдохнет, – сказала она, – ты его уж не чапай, замухрышку.

Савелов-младший выпустил утёнка, торопливо заковылявшего к топчущимся на сечке собратьям, блеснул крупными зубами, проронил:

– А говорят, всё течет, всё меняется…

– Чегой-то?

Тётя Зина остановилась у калитки, оглянулась, пытаясь скрыть досаду от того, что нужно бросать хозяйство, куда-то идти, принимать гостей, тратиться, но вспомнила своего сына, погибшего в автомобильной аварии перед самым восемнадцатилетием (был бы он уже таким, как Павел), прослезилась и, словно смыв слезой недовольство и заботы, пошла по улице улыбаясь, приглашая соседей вечерком на застолье: «Младшенький-то наш вернулся, весь бравый такой, в орденах…»

Савелов-младший расстегнул мундир, положил на перила крыльца фуражку, скинул блестящие сапоги, посидел, шевеля пальцами ног и улыбаясь, потом поднялся, в сенях выпил кваску, крякнул и вошёл в хату.

Савелов-старший шёл по улице и пел о далёких краях, о морозах, о загубленной с детства судьбе, останавливаясь подле соседок, судачащих на лавочках, низко раскланиваясь так, что белый чуб касался дорожной пыли, и приглашал всех в гости, потому что теперь он, Савелов-старший, своё отжил и место ему в Сибири, потому что… И всхлипывал, не закончив фразы. А Санька плёлся следом и ныл: «Дяденька, дяденька…»

«Отгуляли па-аследни-ий денё-очек…» – тянул Савелов-старший и, не обращая внимания на цепляющегося Саньку, загребая сапогами пыль, медленно брёл к дому, впервые за двадцать с лишком прожитых с тётей Зиной лет не таясь, не скрывая хмель, не чувствуя за собой никакой вины.

Санька отстал, зыркнул сухими глазами, потоптался, забирая вправо, в тень проулочка, уже тихо радуясь освобождению от чужого, непонятного ему горя, и наконец припустил со всех ног, разгоняя кудахтающих кур.

Перед домом Савелов-старший приосанился, стараясь держаться прямо и даже печатать шаг, громко, без стеснения и слёз, затянул, как тянул за застольем:

– Широка страна моя родна-ая, много в ней лесов, полей и ре-ек, я дру-у-угой тако-о-ой страны не знаю…

Тут он ударил сапогом в калитку и петь перестал, построжел лицом и, как подобает хозяину, забыв в эту минуту, что произошло, зычно прокричал:

– Женщина! Жена!

Калитка распахнулась.

Савелов-старший, помедлив, переступил порог и увидел Савелова-младшего, босого, в белоснежной нательной рубахе, в солдатских брюках.

– Брательник! Павлуха!..

Савелов-старший качнулся, упал в крепкие объятия Савелова-младшего и вдруг захлюпал носом, не сдерживая больше скупых слез.

…Чего, собственно, я боюсь, уподобляясь юнцам или глупцам, не постигшим одного-единственного источника страха, – страха не добраться до собственной души, страха всю жизнь быть исполнителем навязанных тебе ролей и не пережить ни одну как следует, забыв, что всё подвластно только душе или тому, что называют воображением, чувствами, мыслью, подсознанием, химерой, мистикой, бредом… и куда мы отправляемся без пособий и справочников и только в одиночестве. Я могу рассказать всё последовательно, разматывая клубок воспоминаний. И где нить порвана, мне ничего не стоит связать её своим узлом, и все будут думать, что тут нет узла.

Савелов-средний считался никчемным мужиком, попавшим под каблук жены и без стыда и совести забывшим свою родню. Но он всё-таки пришёл на этот полурадостный-полугорький вечер – то ли встречу, то ли проводы. И Савелов-старший, чинно, в белой рубахе и синих парадных брюках сидящий за столом, не поддевал его как обычно, доводя до истерики жену Савелова-среднего, крупную, дебелую тётю Мотю. А Савелов-младший, уже отжалевший Савелова-старшего, весь в светлых планах на будущее, тянулся к крепкому брату, восторгаясь его основательностью, спокойствием и ровным течением жизни, думая и свою жизнь строить так же прочно и неспешно. Ещё не сознаваясь себе, он уже презирал всех неудачников, безжалостно относя к их числу и Савелова-старшего.

С Савелова-старшего уже взяли подписку о невыезде. Участковый Прохорюк сидел тут же, за столом, обмахивался поданным ему персональным полотенцем, похрустывал огурцами, причмокивал, багровел шеей с упруго ходящим под пуговицей форменной рубашки кадыком и, повторяя после каждой рюмки: «Ничо, ничо, сосед, всяко быват, бы-ват…», снова хрустел, тянулся к тарелкам, подмигивал тёте Моте, и та фыркала. А Савелов-средний молчал, словно не ловил жену и Прохорюка на задворках своего огорода в непотребном виде…

Тётя Зина суетилась, подавая закуски, меняя бутылки с самогоном, шепча тёте Моте в ухо, прикрытое кудряшками: «Ты уж поговори, выручи», и та недовольно кивала, снисходительно поглядывая сразу на всех троих: Савелова-старшего, мужа и Прохорюка. «Век не забуду», – шептала тётя Зина и садилась рядышком с мужем, прижималась к нему, еле сдерживая слёзы, подкладывала на тарелку всё новые и новые закуски, хотела даже покормить Савелова-старшего сама, как кормила с ложечки телят и другую беззащитную животину, но вовремя спохватилась и всё повторяла невпопад: «Кушайте, кушайте, гости дорогие…»

– Ты, это, Миша, не скорби, – сказал Савелов-средний. – Чего ж, не поможем, что ли?.. Поможем. Пару посылок зимой мы тебе с Мотей соберём. Сальца там с кабанчика, картохи…

– А и можно, – поддакнула тётя Мотя. – Родня ж…

– Ну, нашли тему. – Савелов-младший разлил самогон, стукнул своей рюмкой рюмку Савелова-среднего. – Не на похоронах же, братки.

– И то правда, – закивал Прохорюк. – Закон – он справедлив, зазря не накажет… Ну, Павел-вояка, а? Слышь-ка, а то иди к нам, я с майором поговорю…

– Подумаю, – заулыбался Савелов-младший. – Отосплюсь недельку, а там видать будет.

Стукнула калитка, чуть слышно, тайно, словно тот, кто входил, не хотел, чтобы его видели. И никто не услышал её стука, кроме меня, потому что я остался на улице с той стороны, а Галя вошла во двор, поднялась на крыльцо, сказала: «Здрасьте», – и за столом оживились, задвигали табуреты. – «Пап, мамка тебя искала, ты чегой-то рассиделся».

– О, дочка моя, – сказал Прохорюк. – Скажи, приду. Вот по-суседски встречу вояку и приду.

Она ещё спускалась по крылечку, осторожно примеряясь к ступенькам, ночь со света казалась непроглядной, когда вслед донёсся вопрос Савелова-младшего и громкий голос Прохорюка:

– Эт точно, красавица… Вот тебе и невеста, а? По-суседски…

И опять тихий голос Савелова-младшего и громкий – Прохорюка.

– Есть один, да женилка у него не выросла.

Савелов-младший засмеялся, зашлась толстая тётя Мотя и Савелов-средний сдержанно захихикал. Галя уже открывала калитку, она всё слышала, потому что и я всё слышал, ожидая её. Она уже была рядом, но я рванулся от неё, побежал по улице, сжимая кулаки и ненавидя всех на свете…

Кажется, она звала меня. Во всяком случае, мне хотелось, чтобы она кричала, бежала следом, как поступает любящий и понимающий твою боль человек, но я даже не приостановился, слёзы обиды, бессилия душили меня. Я уже не смог бы смотреть на неё так, как смотрел прежде. А она бы уже не просила: «Посмотри на меня ещё. У тебя удивительные глаза…»

Всё кончилось.

Блаженство ночных иллюзий, трепет встреч, вспышки молчаливой ревности, когда на школьных переменках она улыбалась Веньке Панькову или длинному Володьке Селезню… Моя любовь должна была теперь только тенью витать возле неё, ожидая волшебных слов, способных забвением покрыть происшедшее.

Я ещё не знал, что кое к чему в жизни нет возврата.

Я ещё многого не знал в тот тихий летний вечер, когда бежал по тёмным улицам к реке, а потом, на ходу сбросив рубашку, штаны, сбивая ноги о скользкие валуны, с размаху влетел в парную воду. Ненавидя и презирая себя, поплыл к другому невидимому берегу, но так и не доплыв, лёг на спину, и долго несла меня река, что-то нашёптывая и остужая. И, не особенно вдаваясь в этот шёпот, я незаметно пропитывался им, смутно догадываясь о великой силе движения, любого движения, будь то струи ленивой речки или мгновения суматошно летящего времени…