Текст книги "Встречи и расставания"

Запах талых снегов

Не стоило лететь на эту свадьбу.

Если смотреть с одной стороны. И то, может быть, по прошествии времени… Впрочем, он не уверен ни в чём. Просто тогда был март. Первые тёплые дни, когда бодро застучала сосулечная капель и от запаха талого снега кружилась голова.

И выходила замуж сестра Павлика, которую Глеб и видел всего однажды, пять лет назад, когда на осенние праздники Павлик пригласил его домой и они три дня провели в забайкальском посёлке возле отрогов Хамар-Дабана. Это были прекрасные дни: мелководная речушка за огородом уже была покрыта вполне приличным льдом, прозрачным и гладким, у Павлика нашлась лишняя пара старых «канадок», и день они расчерчивали лёд вдоль камышовых заводей: было солнечно, морозно и весело. Второй день лазали по склонам сопок за посвистом рябчиков. И это тоже запомнилось: желтизной шуршащей листвы, прозрачным воздухом и напряжением скрадывания обманутой манком птицы.

Тогда вечером, провожая день обильным ужином и расслабленно-благодушным разговором с отцом Павлика, он и отметил что-то огнистое, быстрое, мелькнувшее в коридоре, с любопытными глазами, но девочка была явно мала, чтобы заинтересовать его, – и вот на тебе, уже выходит замуж. Сколько же ей лет?

– Так ты летишь? – поторопил Павлик, застёгивая портфель, набитый рубашками и прочей мелочёвкой.

– А сколько невесте?

– Надьке? Семнадцать.

– И уже замуж…

– А… Нагуляла. С солдатиком. Из воинской части на сопке. Помнишь?

Часть Глеб помнил. Вернее, шлагбаум и будку в распадке, за которыми так призывно кричал рябчик, что, если бы не часовой, он пренебрёг бы запретом.

– А хорошенькая подружка у неё есть?

– Откуда я знаю. Малолетки они.

– Ну да, – согласился Глеб. – А может, мне и хочется юного, светлого…

– Ладно, не вешай лапшу. Летишь?

Павлик выжидающе замер посреди комнаты, окидывая её взглядом: ничего не забыл?

– В выходные уложимся? – уточнил Глеб.

– Само собой, у меня вообще на работе с понедельника аврал.

– Хорошо. – Глеб резко поднялся, отчего панцирная сетка общежитской кровати облегчённо застонала. – Уговорил.

Он полез в карман пиджака, висевшего на стуле, вытащил кошелёк, задумчиво взглянул на оставшуюся мелочь.

– Не напрягайся, – вмешался Павлик. – У меня деньги есть. На билет я тебе займу, а содержание – за мой счет.

– Куда делась зарплата, вроде пару недель прошло…

– Настю по ресторанам не води.

– В театр, – уточнил Глеб.

– Между прочим, мы можем опоздать.

– Айн момент.

Глеб скинул рубашку, достал из шифоньера белую, праздничную, с жабо, надел. Глянул в мутный зеркальный обломок. Потом на Павлика, но тот явно был сам в себе и его мнения спрашивать не имело смысла. Надел пиджак, скорбно оглядел мятые брюки, но решил, что утюг даже среди свадебной суеты отыщется, и, на ходу натянув куртку-алеутку, вышел: терпеть не мог возиться с их раздрызганным дверным замком.

Март явно безумствовал. Иначе как ещё можно объяснить это желание приставать к каждой проходящей девушке, останавливаться, провожать взглядом, громко высказываться по поводу… И совсем забыть, что уже не мальчик, как-никак, инженер, сотрудник НИИ и почти женатый человек.

Павлик ждал, придерживая дверцу троллейбуса – высокий, худой и серьёзный. И не свободный – Наташка не позволяет. А может, уже счастливый и поэтому девушек не замечает.

Двери напряглись, вжимая Глеба в спину Павлика, потом расправились, позволив вдохнуть. До аэропорта ехать прилично, есть время рассмотреть пахнущих весной женщин, предоставив право отслеживать маршрут другу: он на глупости не отвлечётся и они свою остановку не проедут…

Их сосуществование длится уже шестой год. С первого курса. А точнее, с того самого момента, когда Глеб, выскочив из дверей приёмной комиссии – уже студентом, способным летать и желающим орать во всю мочь – врезался в узкую грудь входящего. Так они встретились. А познакомились спустя день, оказавшись соседями по комнате в общежитии.

…Это она… Несомненно… Голубоватое пальто, длинный шарф и такой же длины волосы, русые, чуть распушенные на концах… Вот только Павлик мешает подойти ближе, отгородил от Глеба, одной рукой вцепившись в поручень, другой придерживая желающий распахнуться портфель. Глеб чуть поднажал, вибрируя, вклинился между ним и мощным дядей и почти уловил запах её духов. Восхитительно-волнующий. Но это было всё, что ему удалось сделать, и следующие две остановки пришлось довольствоваться малым: запоминать запах и надеяться, что они встретятся взглядами и выйдут вместе.

Но вышли они с Павликом. Тот бесцеремонно вытащил Глеба из троллейбусной пробки, едва не выронив распахнувшийся, но вовремя подхваченный портфель.

– Лучше бы ты меня бросил, – капризно произнёс Глеб. – Такие волосы… Ты случайно не видел, как она в анфас, в профиль?

– Кто? – Павлик стремительно зашагал в сторону аэровокзала.

– Господи, ты совсем монахом стал, – оскальзываясь, догнал его Глеб. Понимал, что ничего не добьётся от Павлика, но очень уж хотелось поделиться. – Как можно было не заметить такую красоту? Да она… – Остановился, подбирая сравнение, рванулся следом. – Да это самая красивая девушка в мире! – и уткнулся в остановившегося Павлика.

– Кто? Настя?

– Ну ты!.. – У Глеба даже голос сорвался. – Павел, ты меня расстраиваешь. И мне не хочется больше с тобой ничего обсуждать.

– Прекрасно, – благодушно согласился тот. – Тем более, что мы можем опоздать. Давай паспорт.

– Паспорт?.. Ах, да. – Глеб без удовольствия подхватил протянутый портфель, буркнул: – А вот твоё шмотьё могла бы и Наташка постирать, везёшь за сотни вёрст.

Но Павлик, когда чего не хочет слышать, не слышит. Счастливая способность. А вот у Глеба слух уникальный, не слух, а сплошная неприятность. Павлик только на кровать, к стене отвернётся и сопит, а он в тишине мается: слева – скрип, справа – скрип, шлёп, шмяк, а то и мычание довольное – общага у них семейная и коммунистическая, звукоизоляции никакой.

…Глеб постоял, вдыхая запахи весны, потом вошёл в аэровокзал. Павлика сразу увидел – торчит у самого окошка кассы. Ну вот, обратно выжимается, рука – над головой, в ней бумажки зажаты. Значит, лететь, выбора нет.

Глеб глубоко вздохнул. Павлик пронёсся мимо, не заметив протянутый порфель, бросил:

– Посадка уже, пошли быстрее.

Несправедливость, конечно, но кто платит, тот и диктует свои законы.

С билетами впереди – Павлик, с его пухлым портфелем за ним – Глеб, так и прошли мимо дежурной, и бегом к трапу, по которому уже последний пассажир поднимается. И что характерно, Павлик в этой гонке о своём портфеле даже не побеспокоился, поэтому Глеб, отдышавшись в салоне, без всякого стеснения всучил хозяину забытую вещь.

– Успели, – довольно выдохнул тот и уткнулся в иллюминатор.

В отличие от друга Глеб терпеть не мог высоты, предпочитая изучать табличку с предупреждающими «Не курить! Пристегнуть ремни», пассажиров, стюардесс, если они были, и просто дрожащий пол. Лучше всего он чувствовал себя на земле, перед взлётом и сразу после посадки. Но об этом не знал даже Павлик, единственное, что тот отмечал в полётах, ещё большую болтливость Глеба. Вот и сейчас Глеб засыпал товарища вопросами:

– Паша, а меня там ждут? А то явлюсь нежданно-негаданно, твоя сестра – ах, жених – в шоке, подружки – в восторге, все – вокруг меня, свадьба сорвалась…

– Не трепись, – оборвал Павлик.

– А если серьёзно? – уточнил Глеб.

– Ждут, ждут, – с неожиданной улыбкой отозвался Павлик и пояснил: – Батя просил, чтобы ты приехал.

– О, старикам я почему-то нравлюсь, – произнёс Глеб, глотая слюну, и добавил, пытаясь перекричать взревевшие двигатели: – И старушкам. А вот красавицам юным…

– Слушай, Глеб, а чем тебя Настя не устраивает? – неожиданно спросил Павлик. – Сходитесь, и беситься перестанешь.

– Та-ак, – протянул Глеб. – Значит, женщина – это всего лишь средство от бешенства.

– Ты понимаешь, что я имею в виду, не утрируй.

Самолёт вздыбился и стал набирать высоту.

Их вдавило в сиденья, и поданные стюардессой леденцы по имени «Взлётные» стали основной заботой. Согласно всеобщему мнению, именно подьём – самый опасный режим для самолёта, и Глебу казалось, что время замерло, что он так и не дождётся, когда натужный рёв сменится успокаивающим гулом ровного полёта. У него тогда сразу улучшалось настроение, он начинал оглядывать пассажирок, задевать стюардесс и, если полёт был длинным, попивать газированную или минеральную воду мелкими глоточками, с перерывами и задумчивым перекатыванием аэрофлотского бокала в ладонях. А ещё он становился, как самому казалось, очень остроумным, но вот использовать это остроумие практически никогда не получалось, потому что большинство пассажиров предпочитали полёт молчаливый, в дремоте или чтении. Поднимаясь по трапу, Глеб всегда мечтал о прекрасной соседке, с которой даже в минуты катастрофы (не дай Бог! случилась бы) было бы нестрашно, взявшись за руки или даже лучше – крепко обнявшись, выживать. Но увы, ни прежде, ни сейчас такой соседки не оказалось: слева сидел невозмутимо прилипший к иллюминатору Павлик, справа, через проход, – мужик, нагло вытянувший ноги в больших унтах и явно настроившийся всхрапнуть.

Наконец самолёт выровнялся.

Глеб перегнулся к Павлику, продолжил:

– Нет, друг Паша, мой идеал – это нечто божественное, нежное, непорочное. Это – вдохновитель, катализатор…

– Аккумулятор, – вставил Павлик. – Или, ещё лучше, генератор.

– Фу, как ты всё опошляешь.

– Ты лучше взгляни, какая красота под крылом! – Павлик отстранился, великодушно предоставляя Глебу возможность выглянуть в иллюминатор.

– Благодарствую. Я и так прекрасно представляю, как выглядит снежная равнина.

– Это Байкал, а не равнина.

– Всё равно снежный. Лучше бы ты разглядел ту девушку, в троллейбусе. Интересно, как её могут звать. Светлана. Или Наташа… А может, Виолетта…

– Жорета, – буркнул Павлик.

– Жорета? Такого имени нет.

– А ты что, все имена мира знаешь?

– Один – ноль, – поднял руки Глеб, отмечая, что режим работы двигателя изменился. – Там берег ещё не виден? – спросил он.

– Подлетаем, – подтвердил Павлик, откидываясь в кресле и позволяя солнечному зайчику прилечь на пиджак Глеба.

– Вот и славно. – Глеб развернул припасённую «Взлётную». Не удержавшись, признался: – Хорошо, когда лететь недалеко, только взлетели – вот уже садимся, слава Богу.

– А я люблю летать, – вздохнул Павлик. – Смотришь вниз: города, посёлки, тайга… Дороги – как ниточки. Всё само по себе. А там такие же, как мы…

– Ты чего, Паша? – Глеб заинтересованно взглянул на друга. – Неужели лириком становишься?

Самолёт ощутимо тряхнуло, моторы взвыли, и он забыл заготовленную колкость, вцепился в поручни, с трудом сдерживая подступившую тошноту, и, увидев в иллюминаторе несущийся на них город, вовремя сдержал крик, потому что в следующее мгновение самолёт выпрямился и стал опускаться. И Глеб вместе с большинством пассажиров привстал, теперь уже безбоязненно поглядывая в иллюминатор на мелькающие мимо постройки аэродрома, избавляясь от напряжения, желая как можно скорее что-либо делать, двигаться.

– Куда ты всё время спешишь? – недовольно произнёс Павлик. – Ещё полчаса выруливать будем.

– Похоже, ты на свадьбу совсем не торопишься, – отпарировал Глеб. – А если на электричку не успеем?

– Успеем, – твёрдо пообещал Павлик.

На электричку, на которой до деревни Павлика пилить ещё час с лишком, они, конечно, успели, Павлик всегда всё делал с временным резервом. Доехали без особого комфорта – первую половину пути пришлось курить в тамбуре – похоже, весь город жаждал на выходные разбежаться по деревням, но закончились близкие дачные посёлки, и можно было и покайфовать, созерцая однообразный пейзаж сквозь закопчёные окна. И даже удобно развалиться на жёсткой скамейке в полупустом вагоне.

Их не встречали, хотя Глебу было бы приятно, если, допустим, подружка невесты ждала бы на мокром от весенних луж маленьком перрончике и, вскинув выражающие будущую страсть руки, припала к его груди. Но на перронной скамейке сидела лишь парочка, явно после бурной ночи, пытаясь вписаться в этот мир. И Глеб с завистью задержал на них взгляд, хотя даже издали девушка была явно неказиста и тёмные взлохмаченные волосы даже отдалённо не напоминали золотые пряди той, из троллейбуса…

– Осторожно, – вовремя подхватил его под руку Павлик, а то загремел бы Глеб с перрона в весеннюю лужу. – Слушай, женился бы ты, что ли? Всем было бы лучше.

– Кому это всем? – уточнил Глеб, отстраняясь и выбирая оптимальный путь среди дорожных колдобин, заполненных водой.

– Тебе, Насте и всем твоим родным и близким.

– И прежде всего тебе, – уточнил Глеб. – Слушай, Паш, почему женатики или вот как ты, зависимые, всегда покушаются на свободу холостяков? От зависти?

– Это ты завидуешь влюблённым, – парировал Павлик. – Вон, заглядываешься, чуть ногу не сломал.

– Да, засмотрелся. Я радуюсь чужому счастью. Искренне.

Глеб расстегнул алеутку – здесь, у подножия совсем близких горных отрогов, было ощутимо теплее, – и, не щадя ботинок, зашлёпал по мелким лужам, жалея, что больше на дороге никого нет и не с кем поделиться чувством любви ко всему, что есть в этом мире. Павлика он в расчёт не брал: за многие годы сожительства он понял, что флегматики хороши только в качестве громоотвода, но ни в коем случае не трута. Вот и сейчас тот не преминул удивиться неразумному поведению Глеба.

– Ноги промочишь.

– Весна, Паша, весна.

– Всё равно, – буркнул тот, и Глеб передумал развивать тему.

Родная деревня Павлика – одна улица, притулившаяся у склона сопки и несколько ответвлений-проулков от неё. В тот давний приезд Глеб поднимался на склон сопки. Рассматривая деревню сверху, отметил, что больше ей и не было возможности растягиваться: с одной стороны она упиралась в реку, которая, гремя по каменным валунам, неслась из ущелья, с другой – в пустынную долину, по которой пролегала железная дорога. А за долиной и безлесой возвышенностью был город, откуда они приехали. Увидеть его можно было только с самой высокой из вершин, что вздымались над деревней. Но дорогу туда перекрывал шлагбаум.

Они шли со станции в деревню, и Глеб спросил:

– Паш, а ты поднимался туда, на самый верх? Чтобы город увидеть.

– Там – воинская часть, – отозвался Павлик, обходя лужу.

– Так что, она там всё время?

– Всё время.

– И вы пацанами не лазили? По-пластунски, ночью. Я представляю… – Глеб остановился, крутанулся на месте: – Сердце колотится, каждый шорох пугает, всякие чудища, звери… Слушай, это же на всю жизнь память.

– Ага, память… Был у нас герой. Его увезли куда-то, и батьку следом.

– Что значит увезли?

– За шлагбаумом поймали и увезли. Это ж секретный обьект.

– А, ну да…

Глеб задумался.

Настроение упало.

Мужчин в погонах любой раскраски он почему-то не любил, хотя сам окончил военную кафедру и уже почти год значился лейтенантом запаса. Впрочем, трепаться-то особо времени и не осталось: они уже шли по деревне. Через пару добротных домов Павлик по-хозяйски толкнул полураскрытые ворота, и они вошли во двор, по которому сновали женщины в цветастых, не по сезону открытых платьях. На вошедших они не обратили внимания, и Глеб понял, что его фантазии слишком далеки от реальности. Уже ничего не ожидая, степенно поднялся на крыльцо следом за Павликом и тут только сообразил, что у него нет свадебного подарка.

– Погоди. – Он придержал того за рукав. – Слушай, я действительно болван, надо было хотя бы цветов…

Павлик недоуменно смотрел на него, он уже был то ли в прошлом, то ли в будущем, и неожиданно отреагировал:

– Цветы?.. Не знаю наверняка, но должны быть. Вон на том склоне, – махнул в сторону сопки, сразу за улицей, одновременно избавляясь от пальцев Глеба, и исчез за дверью, где тотчас стало шумно и многоголосо.

И Глеб не стал медлить, через мгновение уже карабкался по скользкой прошлогодней траве, желая одного: чтобы его не хватились как можно дольше и чтобы цветы действительно были. Хоть какие.

… Это были подснежники. Только-только проклюнувшиеся. С нежным пушком и неуловимым запахом. И было их всего несколько штук. Глеб опять вспомнил девушку из троллейбуса и подумал, что она обязательно оценила бы этот жест…

Но оказалось, что сестра Павлика тоже способна понимать такие поступки. И не только она. Он видел, с каким вниманием оглядели его деревенские молодки, когда он протягивал букетик вышедшей навстречу невесте.

– А вот это и есть сюрприз, – перекрыл поднявшийся гам голос Павлика. – Для тех, кто не знает – это мой друг Глеб.

– Знаем, знаем, – вышел вперёд Фёдор Никитич, отец Павлика, отодвигая невесту, которую Глебу так и не удалось разглядеть. – Дайте гостю освоиться.

И с разных сторон к нему потянулись горячие руки: алеутка, вспорхнув крылом, куда-то исчезла, следом – пиджак, а впереди, раздвигая длинный ряд стульев и не выпуская его руку, двигался Фёдор Никитич. Наконец, повинуясь его руке, Глеб опустился за стол. И тут же рядом плюхнулось нечто огромное, пышущее жаром, отчего он инстинктивно прильнул к жилистому отцу Павла.

– Молодец, что приехал. – Не умолкал тот. – А я Павлу, мол, пусть уважит друг…

Фёдор Никитич говорил и наливал в гранёные рюмки себе, Глебу, его пышнотелой соседке, мужику с седой гривой и парой выбитых передних зубов напротив и миловидной девушке наискосок. И по тому, как все в ожидании замолчали, Глеб понял, что он попал уже в разгар события, и осталось только наконец-то разглядеть невесту и жениха, которого пока закрывал отец Павлика.

– Скажи-ка что-нибудь, инженер… – привстал Фёдор Никитич и ещё громче, для тех, кто сидел у дальнего края стола, пояснил: – Эт Пашкин наипервейший друг. Работают вместе.

С помощью мощной соседки слева он выдавил Глеба над столом, и ему осталось только пожелать молодым многих-многих лет и детей и прокричать «горько». А под считалку наконец-то разглядеть невесту (она оказалась рыжеволосой и миленькой) и жениха – в традиционном чёрном костюме, круглолицего, мелкого, на полголовы ниже невесты, с румяными и пухлыми щёчками, совсем не похожего на представлявшегося ему бравого и молодцеватого солдатика, которого бы он желал сестре друга в суженые.

Он выпил.

С чувством выполненного долга сел.

Подцепил на вилку солёный грибок, мигом проскользнувший вслед за водочкой, потом второй, и ещё что-то из тарелки, стоявшей перед ним и всё наполнявшейся и наполнявшейся разнообразной снедью – ни дать ни взять, скатерть-самобранка, – и наконец осоловел и откинулся, оглядывая застолье.

Подружки невесты сконцентрировались от него наискосок, их было немного; обведя их взглядом, он выбрал одну, более-менее, и стал откровенно разглядывать. И чем дольше разглядывал, тем больше она ему нравилась. Особенно, когда, встретившись с его взглядом, прятала глаза и скромно краснела.

Свадьба уже гуляла вовсю.

Фёдор Никитич громко рассказывал соседям о своих замечательных детях и их чудесных друзьях, соседка слева ощутимо наваливалась на Глеба раскалённым бюстом, и он вынужден был крениться к Фёдору Никитичу, слушать и кивать в знак подтверждения. И всё время старался не упускать из виду подружку невесты, а когда убедился, что взглядами они уже навязали узелков, вполне достаточных для знакомства, потревожил и отца Павлика, и соседку, выбрался из-за стола и, оттягивая мокрую от пота в том месте, где прижималась соседка, рубашку, вышел на крыльцо.

Глубоко вдохнув весенний влажный воздух, подумал: правильно сделал, что приехал.

Вышел Павлик, также глубоко вдохнул, развёл руками.

– Славно… Как тебе?

– Хорошо, – благодушно откликнулся Глеб. – Ты молоток, что не оставил меня в скучном, грязном городе.

– Ну ты даёшь. – Павлик пьяненько улыбнулся, похоже, он не пропускал, как обычно это делал, тосты, а на спиртное он был слаб. – Нет, город лучше, ты просто не жил в деревне. Поживи… А что, оставайся у нас, в моей комнате вот и живи.

Он качнулся, и Глеб поддержал его:

– Предложение заманчивое… Слушай, а что за девушка напротив меня сидит?

– Девушка? Какая? Их много. По статистике, десять – на девять парней…

– Это точно, – не стал возражать Глеб, сознавая бессмысленность подобного вопроса. – Пошли, а то потеряют.

Подтолкнул Пашу в спину и тут же отступил, пропуская раскрасневшуюся, стремительную, ту, с которой переглядывался.

– Здрасьте, – бросила она, глядя снизу вверх на покачивающегося Павлика, и он замер, удивлённо вглядываясь и припоминая:

– Зойка?.. Ты, что ли?

– Я, – смешливо сузила глаза, стояла, маня широкими бёдрами, Глеб даже заволновался: а вдруг Павлик изменит. Но тот был верен Наташке.

– Молодец, выросла, – поощрил он, исчезая в полумраке коридора.

– Вот такой у меня друг, – поторопился перехватить инициативу Глеб. – Старший инженер. Начальник, к тому же влюблённый. – Расставил точки над и, чтобы у Зойки не было сомнений. – А меня зовут Глеб, и я не начальник и не влюблённый ни в кого.

– Так уж и не влюблённые, – жеманно отозвалась та и застыла, прижавшись остренькими лопатками к косяку. – Как ни городской, так обязательно свободный.

– Зоечка, клянусь. Хочешь, на колени встану…

Глеб подогнул ногу.

– Да ладно уж.

Она повела плечиками, выдвинулась на крыльцо, опустила ладонь на перильца, и Глеб осторожно и как можно ласковее положил сверху свою ладонь.

Её рука дрогнула, но осталась на месте, и он ощутил нечто нежное, тёплое и волнующее. Склонился в её сторону, ещё больше пьянея от запаха, тепла, желания и прикидывая, как удобнее попробовать поцеловать, но Зоя вдруг резко развернулась, притопнула каблучками и, прыснув, убежала в дом.

Глеб огорчённо вздохнул, спрыгнул во двор, энергично прошёл к воротам, выглянул за них, стараясь отвлечься и погасить жар:

– Хороша…

Подумал, что так, вероятно, чувствовал себя и молодой Пушкин, заигрывая с деревенскими девками.

И бодро вернулся в дом…

Свадьба уже шла по накатанному, когда о молодых вспоминают только ради очередного тоста, все живут своим, и кто уходит, кто приходит, уже трудно заметить, главное, успевать выпивать за молодых, за их родителей, друзей и знакомых. И, как Глеб ни хотел скорее уединиться где-нибудь с Зоей, ничего не получалось. А что было в эпилоге свадебного застолья, он уже припомнить не мог…

Утром долго пытался понять, где он.

И почему лежит поперёк кровати.

И в конце концов, чья эта кровать.

– Вставай,-подымайся, боец, – раздался голос Фёдора Никитича. – Пошли голову поправлять.

Похлопал весьма ощутимо по плечу шершавой тяжёлой ладонью и вышел из комнаты.

Глеб спустил с кровати ноги, потряс головой.

Было состояние весёлой невменяемости: только что вышел отсюда весёлый папа Павлика, комната весело подкруживалась, такими же весёлыми были одежда, с которой он никак не мог справиться, и сидящие за столом. Угрюмостью отличался только Павлик. Потому что он никогда не похмелялся. Не мог. И поэтому единственный из любой честной компании умудрялся болеть долго и серьёзно.

– Поправься.

Рюмка, протянутая Фёдором Никитичем, тоже оказалась весёленькой: никак не хотела даваться в руку, но куда ей – общими с Фёдором Никитичем усилиями Глеб опрокинул её в рот и огляделся.

Невесты и жениха не видно.

Мать Павлика, строгая и молчаливая, как и подобает учителке, в коричневом платье с кружевным белым воротником, собрала на другом конце стола возле себя женщин.

Здесь – они с Никитичем, скучный Павлик, вчерашний мужик без зубов и амбал, смутно что-то напоминающий.

Там – Ольга Захаровна, толстушка вчерашняя, то и дело поглядывающая на Глеба, какие-то бабушки, тётки…

И ни одной подружки.

А ведь, кажется, вчера было что-то волнующее…

Глеб напряг извилины и, то ли опохмелка помогла, то ли память вернулась: кого-то он вчера провожал…

И целовал.

И даже за воротами стояли близко-близко.

А потом…

А потом этот амбал появился.

Он глянул на неторопливо жующего напротив широкоплечего коренастого крепыша и по перехваченному быстрому взгляду того утвердился: так и было… Вот он Зоечку и увёл… И так захотелось сказать тому что-нибудь приятное, что не удержался, перегнулся через стол:

– А ты её сторожи…

И тут же понял – пьяно и нелепо. Но уже ничего не мог вернуть, слово не воробей, осталось лишь плюхнуться обратно, продолжая глупо улыбаться.

Но никому до произошедшего между ними вчерашнего никакого дела не было. И амбалу, похоже, до лампочки, чуть задержал взгляд, вникая в сказанное, и тут же повернулся к Фёдору Никитичу, продолжая прерванный разговор.

– Да, я чужой на этом празднике жизни, – не очень громко констатировал Глеб, не ожидая ничьего внимания, но всё же глубоко сожалея, что вчера что-то не получилось, и вспоминая волнующий и так много обещавший запах Зоечкиных духов.

Тем не менее настроение выправлялось, всё вокруг оставалось весёленьким, но уже менее неустойчивым, и сомнения таяли. Хотелось отыскать Зоечку.

Он встал из-за стола, подождал Павлика, и они вышли во двор.

День был чудный, по-настоящему весенний, с голубым небом и небольшими белыми пушистыми облаками, прохладным ветерком, приносящим запахи с горных склонов.

– Слушай, я вчера ничего такого не натворил? – спросил Павлик.

– А чего такого? – Глеб не смог преодолеть соблазн. – Ты имеешь в виду эту тётку полногрудую?

– Какую тётку? – испуганно уставился тот. – О чём ты?

– Не помнишь, понятное дело… Которая с твоей мамой сидит. Что ты только с ней вчера не вытворял…

Глеб покачал головой и замолчал, наслаждаясь драматургической паузой и вполне представляя, что сейчас происходит в душе друга.

– Не может быть, – сопротивлялся Павлик.

– Ну как не может быть? Спроси хоть подружку невесты.

– И что же я делал? – помог ему не завраться до конца Павлик.

– А что может делать мужчина с женщиной?

– Ты что, неужели?.. – Павлик явно испугался, представляя последствия данного события в диапазоне от анонимного сообщения Наташке до вдруг подхваченной неприличной болячки. – Нет, не может быть.

– Почему не может, – вошёл в раж Глеб. – Я со своей только собрался уединиться, мы заходим в комнату, а там… всё как полагается, в обнажённом виде.

– В какую комнату?

– В твою.

– В мою? – Павлик растянул губы в гримасе, отдалённо, но всё-таки напоминающей улыбку. – О, чёрт, голова трещит… Ладно, этим не шутят. На первый раз прощаю.

– Какие шутки?! – искренне возмутился Глеб. – Зачем мне придумывать?

– Ну да, ты не придумываешь, но фантазируешь, – напомнил его же собственное изречение Павлик. – А я, между прочим, ночевал у дядьки, и как дошёл до него, прекрасно помню.

– Зануда ты, – со вздохом согласился Глеб. – Может, тогда расскажешь, что со мной было?

– Да ничего, набрался и спать пошёл.

– Ладно обижаться… А на самом деле?

– Так и было. – Павлик поморщился, помотал головой, пару раз глубоко вздохнул. – И надо мне так…

– Что ты переживаешь, не каждый же день свадьба. Тем более у родной сестры. – задумчиво произнёс Глеб. – А когда я спать пошёл?

– Да вот Зойку проводил и пошёл.

– Так я её провожал?

– Наверное. – Павлик поморщился. – Мне бы твои проблемы.

– Поня-ятно, – протянул Глеб, пытаясь вспомнить, что же вчера было, но ничего нового в памяти не всплыло.

Ворота приоткрылись, и в них влетело нечто весеннее. Во всяком случае – каким его представлял Глеб: стройное, лёгкое, улыбающееся и доброе-доброе, в чьи глаза можно было смотреть долго-долго…

– Здравствуй, Паша.

– Привет, Тань. А тебя, кажется, вчера не было?

– Только приехала. Где там моя подружка?

– Иди, может уже встали.

Мимо проплыл огромный букет, и остался только восхитительно-волнующий запах.

– А почему со мной не поздоровались? – запоздало прокричал Глеб и, глядя в пустой проём, спросил: – Кто это?

– Соседка. – отмахнулся Павлик. – Что ты на каждую юбку вскидываешься? Малолетка, и жених в армии…

– Это ненужные подробности, – отмахнулся Глеб и в три прыжка взлетел на крыльцо.

Молодожёны бледно отсвечивали в центре явно поскудевшего стола и вчерашнего внимания не вызывали. Лишь Ольга Захаровна исподволь изучала дочь, пытаясь догадаться, как прошла брачная ночь, одновременно продолжая неспешный разговор с соседками. Фёдор Никитич, отяжелевший и настроившийся вздремнуть, периодически встряхивал головой, оглядывался, прислушивался к себе, но, видимо, ясного импульса не ощущал и снова философски замирал, глядя куда-то за спины молодых. Амбала не было, и Глеб с удивлением это отметил, потому что он был уверен, что тот в ворота не выходил. И забыл: рядом теперь уже с замужней молодой сидела та, которую звали Танечкой, и он торопливо опустился на свободный стул напротив и, подхватив рюмку, потянулся в сторону молодых, поздравляя их с новой эрой в их жизни и желая-желая…

– Вот мы с Танечкой незнакомы…

– Танюш, это друг Павлика, Глеб, – отмахнулась явно не выспавшаяся молодая, но улыбку изобразила. – А это моя самая лучшая подруга.

На этот раз улыбка была искренней и радостной, но Глеб её не видел, он смотрел на Танечку, сходя с ума от взгляда её лучистых глаз, от запаха, от цвета кожи, от тонкой синенькой жилки, просвечивающей на правом виске, и едва заметно, быстро-быстро пульсирующей…

– Татьяна, – негромко произнесла и отвела глаза, пряча заалевшие щёчки. – Вы уже знаете.

– Да, я знаю. И всегда знал – мою любовь зовут Татьяна…

Глеб прошептал это, подавшись в её сторону, с трудом удерживаясь от желания коснуться губами её щёчки и стараясь прижаться к её плечу, но Танечка мягко отстранилась, и он отклонился, так, чтобы видеть её профиль, трогательный и бесценный.

Она стала о чём-то шушукаться с новоиспечённой женой.

Глеб не прислушивался, он старался понять себя, то, что с ним происходит.

Он никогда не считал, сколько раз за свою жизнь влюблялся. Наверное, много, потому что дни, когда его сердце было свободно, он не помнил. Он постоянно жил в состоянии влюблённости и страданий, по крайней мере с четвёртого класса, в котором Оля Жогина, самая красивая девочка в классе, совсем не замечала его и всерьёз злилась, когда он небольно таскал её за длинную косу. За все годы его безответной любви самое большее, чего он добился, была пара заинтересованных взглядов. Зато в выпускном классе он умудрился перецеловаться со всеми без исключения, приобретя на каникулах первый мужской опыт. Тогда всё произошло до обидного быстро и нервно, и если бы не опытность и такт рыженькой и умненькой молодой учительницы, неизвестно, остался бы он таким влюбчивым.

Был, правда, ещё период абитуриентства. Ему очень хотелось поступить. И он почти месяц, как никогда прежде ни в школе, ни потом в институте, корпел над учебниками, а в редкие часы отдыха, выскакивая на пляж, старался даже не смотреть на шоколадные девичьи фигурки.

А потом было безумство первых месяцев студенческой свободной жизни и были Наташи, Светы, кажется, даже Анжела, и вино, и кофе, и ночные бдения, и романтические прогулки, и конечно, поцелуи, много поцелуев, и кажется, с той же самой Анжелой – нечто большее, во всяком случае, он помнил её голенькую рядом, но между застольями, поэтому совсем не был в том уверен.